УКРОТИТЕЛЬ ОГНЯ

УКРОТИТЕЛЬ ОГНЯ

***

Раньше мне в голову не приходило, что я могу не понравиться женщине, и соответственно никакими подобными комплексами, которые называются стеснительностью, скромностью и чем-то ещё вроде этого, я не обладал, а тут вдруг захандрил, и неуверенность в себе в общении с женщинами начала все заметнее донимать.

Вот когда я впервые осознал, что старею.

Я отгоняю случайную мысль, как мерзкопакостную, зловредную и морально разлагающую, и подхожу к распахнотому окну, чтобы отвлечься от паникёрства, переключить себя на что-то другое, более вдохновенное.

Напротив меня, вровень со мной, сияет электрический фонарь. Солидный такой — не меньше тысячи свечей, и огромный, как полная луна на восходе...

Ну, дались мне эти луны! Лирика с возрастом перешла в практическую плоскость, и мыслить надо земными кате­гориями.

Для собственного успокоения поставил бутылку шампанского на стол. Примкнул к ней пару фужеров и тарелку с огурцом. Других овощей у меня нет. Да и огурец мне дали как закуску и как нагрузку к бутылке водки. Водку не стал выставлять преждевременно. Напиться ещё успею, а пока и пить по-чёрному не хочется...

И вдруг — дзынь!

Рассыпалась тишина.

От неожиданности я вздрагиваю.

Кто-то звонит в дверь, а в подъезд никто не входил и никакая машина к дому не подъезжала. Выходит, кто-то из соседей...

Как некстати, как некстати. У меня настрой на собственное одиночество.

Прикинуться спящим, так свет во всей квартире горит…

Я в растерянности, не знаю, что делать...

А звонок — дзынь! Черт бы побрал!.. Ах, чем быстрее открою, тем быстрее уйдет незванный гость. Как всякий нормальный че­ловек я глубоко отрицательно отношусь к таким посетителям.

Я распахиваю дверь, мгновенное замешательство и из моей гру­ди вырывается вопль:

— Господи, вам-то чего не спится!?

Передо мной — жена пожарника, о которой я и думать-то никогда не думал, хоть она живёт этажом ниже, под самой моей квартирой.

Но как она выглядит…

Ого-го!

Туфельки на шпильках, юбочка на бедрах, в смысле — ниже бедер юбочки уже нет, и то, что выше — тоже не очень-то прикрыто.

Здесь она, похоже, ограничилась одной ужасно легкой и страшно прозрачной блузкой.

Смелый на­ряд и отчаянная женщина.

Не каждая решится ночью в таком виде придти даже к лысеющему импотенту. Жаль вот только, что не вовремя пришла, настолько некстати, что мне и сказать ей нечего. Моя растерянность не осталась незамеченной. Она тоже как бы немного смутилась, стыдливо потупила глаза:

— Я на секундучку… если можно?

Мгновения… свистят они, как пули у виска.

Я сглатываю комок, неожиданно подступивший к горлу, но слов не нахожу.

А она говорит:

— У нас что-то с телефоном… Контакт, что ли, испор­тился… но гудков точно нет.

Наконец, я уловил смысл её визита. Телефон приклеивает женщин, и я уныло бормочу:

— Так вам надо позвонить пожарнику… ну, заходите тогда.

А куда деваться!

— Я понимаю, время — позднее, — жалостливо лепечет она, пере­ступая порог и плотнозакрывая за собой дверь, — и вы уж, пожалйста, извините. Я пошла в автомат, и на улице совершенно случайно глянула на ваши ок­на. Вижу, не спите… Вот и решила зайти. Сами знаете, исправный авто­мат не вдруг-то найдешь, да и искать его одинокой женщине среди ночи небезопасно....

 Она вешала мне на уши лапшу. Никто из подъезда в блишайшие полчаса не выходил — я же не спал у окна. Она лжет, а время идет. Так и хочется сказать: хватит рассусоливать, звоните!

— Да не переживайте! Звоните, раз уж пришли.

Я вежлив, и она видит, с каким трудом даётся мне моя вежливость.

Я беру ее за руку, осторожно, чуть выше локтя, по-соседски, и только для того, чтобы не застаивалась и меня не забалтывала...

Очень уж легкая блуз­ка.

Ужасно короткий рукав.

Настолько короткие рукава, что их просто нет, и я могу оценить всю прелесть ее рук. Они проходят у меня по высшему баллу, и я откладываю в уме эту прекрасную оценку до следу­ющего удобного случая. А сейчас, милая соседка, случай крайне неудоб­ный, я должен… простите за бестактность, я должен как можно быст­рее избавиться от вас.

— Телефон в моей комнате.

Она не знает, где моя комната, она впервые у меня, отсюда вот такая с моей стороны и обходительность, так сказать, вынужденная, по ситуации. Но несмотря на мою настойчивость, она не трогается с места, она бросает быстрый взгляд в глубину квартиры и тихо спрашивает:

— А вы один дома?

Ах, вот ещё что ей надо!

Удивительное дело, но почему-то я с радостью сообщаю то, что ей и без меня хорошо известно:

— Совершенно один! Жена в отпуске, поехала на юг вплотную пообщаться с лицами кавказской национальности.

Мы входим в комнату...

— А вы кого-то ждете.

Это уже не вопрос. Это уже — утверждение.

Бутылка и фужеры… И чего ради я так торопился!? И телефон есть на кухне.

— Ночью-то?! Да что вы!

Я прячу глаза и более то­ропливо, чем этого требует вежливость, говорю:

— Вот телефон — звоните, пожалуйста, и можете не скрытничать, я пошел на кухню, а там ничего не слышно.

— Мне нужна "скорая".

Я досадую на себя. Сбил меня с толку ее наряд. Забыл я, что по ночам звонят не только любовникам, и спешу проявить сострадание:

— Что-нибудь с ребенком?

— Нет, он в деревне, и все с ним должно быть нормально.

— Муж?

— Этот на дежурстве, и думаю, спокойненько дрыхнет в своей по­жарке, так сказать, на боевом посту. У меня у самой сердце расшалилось.

Более здоровой и более цветущей женщины, по-моему, и быть не может.

Она догадывается, о чем я думаю. Грустно поясняет:

 — Сердце… такая штука… орган такой ненадежный… никаких внешних признаков, даже температуры нет, а как начнет давать сбои, того и гляди, до утра не дотянешь.

— Да что ж мы стоим-то! — взволнованно воскликнул я. — Присядьте, пожалуйста, я сам вызову "скорую".

Она медленно опустилась на краешек стула, не поднимая на ме­ня глаз.

И я своих поднять не могу.

Скромность и стыдливость тут ни при чем. У нее, оказывается, чертовски красивые ноги. Слабый загар и короткая юбка дополняют их эмоциональное воздействие на мое воображение художника.

Ну и натура!

С такими ногами… и без мужа… ночью у соседа...

Огромным усилием воли я поднимаю взгляд выше и выше, а он спотыкается о шейный позвонок и остается на ее шее.

Да в этой со­седке вообще нет никаких изъянов! И шейка идеальная! Хоть сейчас хватай кисть и пиши-пиши портрет, как это сделал Рафаэль, перед тем, как затащить в постель свою Данаю.

Но портрет ли он писал? Кажется он изобразил её во весь рост, и она уже лежала в кровати…

Какие мерзкие мысли! И с чего бы они?

Ну, а эта… эта… Эта — выше всяких моих творческих фантазий. И в своем наряде она все предусмотрела до мелочей. Роскошные волосы сброшены на грудь и ненавязчиво подчеркивают пре­лесть длинной по-лебяжьи изогнутой шеи. Ей не здоровится, она не может высоко держать голову, и потому такой великолепный лебяжий изгиб.

0, бедная лебедушка!

Надо звонить! И прощай красавица! "Скорая"не церемонится. Сердечницу сразу увезут. Останется только запах духов. Да и то ненадолго.

Я подскакиваю к телефону… и слышу нежный лепет:

— Мне сейчас лучше… подождем немного, не будем спешить со "скорой".

Она умоляюще смотрит на меня. Она даже не понимает, что я уже почти в шоке.

у меня тоже есть сердце.

— Подождем… вам в таком состоянии нельзя оставаться одной.

Боже-боже, что я несу, что несу!

Я безвольно опускаюсь на диван.

— Да вы не переживайте за меня, — ласково говорит незванная гостья. — Я думаю, вам не придется возиться с больной.

Невинная душа, она и понятия не имеете, что творится в моей душе.

***

Мы так близко сидим, а думаем о разном. Вот что зна­чит чужие люди. Мы совсем не понимаем друг друга.

— А это ваша работа? — спрашивает она, пробегая взглядом по моим рисункам.

Я утвердительно киваю, и тут же до меня доходит, что рисунки-то, в общем, специфические, скабрезные, проще говоря, и я смущенно оправдываюсь:

— Это иллюстрации к эротической повести, неподготовленному человеку лучше не смотреть на это творчество.

Она бросила на меня мимолетный взгляд. Едва заметная улыб­ка затеплилась в уголках ее сочных губ.

— Я достаточно подготовлена. В наше время без такого образо­вания и к телевизору нельзя подойти, а по ночам, когда муж на боевом дежурстве, я всю эту эротику смотрю в «живои виде».

Я вяло киваю.

Она расценивает мой кивок, как одобрение все­го того, что у нее есть на уме, и почти весело спрашивает:

— Посмотрю?

— Да, если хочется…

Мне стыдно за свое творчество. Но ей хочется. Она удобно и наверняка надолго устраивает­ся на стуле. Я в уме прикидываю, сколько примерно уйдет времени на просмотр доброй полсотни картинок. А у меня уже пересохло в горле.

— А это кто? — спрашивает она, показывая взглядом на портрет не­знакомки, приляпанный над столом.

— Никто. Рисовал не с натуры и даже не по памяти. Это плод моего воображения, мои фантазии. Более того, это моя мечта, мой идеал женщины…

Она прицелилась взглядом к рисунку и радостно воскли­кнула :

— Удивительное сходство!

— Сходство? — растерянно переспрашиваю я. — С кем?

— Эта ваша фантазия ужасно похожа на меня. Нет, вы только посмотрите! Позвольте, я встану рядом с ней!

Я машинально киваю.

Туфли летят в сторону, и она мгновенно оказывается на столе рядом с приляпаной к стене живописью.

Я смотрю на неё… перевожу взгляд на портрет… с портрета — опять… Саркастическая улыбка медленно сползает с моей физиономии.

Действитель­но, сходство изумительное, как будто бы с натуры писал.

И я говорю невпопад:

— А как же сердце?.. Такие пепрегрузки...

Весело сверкнув глазами, она бодро произносит:

— Возможно, вы на меня и внимания не обращали, а в вашем под­сознании я, очевидно, отложилась.

— Да, творческий процесс вообще происходит на уровне под­сознания...— невнятно бормочу я. — и вполне возможно, так оно и получилось. Зачастую сам художник не отдает себе отчета, что изображает на своих полотнах. Так, чисто интуитивно, малюют только гении, и я ещё раз говорю, что и в уме не держал вас.

— Я так и подумала, и ваши слова только подтверждают мою мысль о вашей гениальности. Вы думали обо мне, сами того не соображая! Такое сходство невозможно объяснить иначе.

Фантазия материализовалась, и эта ма­те… матери… ализованная фантазия страстно желает быть моей мечтой. О, Галатея!

Она влюблена в себя и хочет, чтобы я тоже лю­бил ее...

Хищные огни загораются в моих глазах, как в кине про вурдулаков. Я поднимаюсь с дивана и захожу к ней за спину.

— Сейчас укушу!

— Только не это! Никаких следов — муж убьёт меня!

Итак, с чего начать, раз кусаться нельзя? Вот вопрос из вопросов, который мучает нас, когда мы подходим к женщине, независимо от того — спереди или со спины.

А мне ужасно хочется укусить её. За всё хорошее. Животные инстинкты обуревают меня… Людоеды ели самых лучших людей, а плохими брезговали. Даже дикари стремились к совершенству. Это у меня — остаточный инстинкт канибализма. Надо расслабиться.

Я подал ей руку, она оперлась на неё и благополучно вернулась на стул.

— Может, шампанского… на брудершафт? — подобострастно предла­гаю я, а сам негодую на свой голос.

Он выдает моё волнение и тем более — мои намерения.

Она задумчиво смотрит на бутылку.

— Что вы, — качает она головкой, — с моим-то сердцем — и шампан­ское…

— Хорошо. Давайте по-трезвому разберёмся, что с вашим сердцем, и раз и навсегда покончим с ним.

Мгновение, и мои пальцы — на её пульсе. Вена энергично пульсирует… Лирики сказали бы: взволнованно бьется… И у меня застучало в висках.

— Совсем не прощупывается, — лгу и не кра­снею. Во, до чего обазурился!

— Как же так, пульс должен быть!?

Она удивляется совершенно искренне, она не сомневается, что в том нынешнем ее состоянии, вены, как водопроводные трубы, должны гудеть от напора… Ну, понятно, от какого напора они должны гудеть, и она это понимает, но пока держит меня за дурака.

— Не нахожу, хотя пальцы у меня, как и у всякого художника, очень чувствительные. Надо непосредственно сердце слушать.

— А это как? — удивляется она, и не столько удивляется, сколько кокетничает.

— Элементарно! — задыхаясь от внутреннего жара, глухо произношу я и кладу ладонь под ее левую грудь.

Моя пациентка заметно смутилась, ушкипорозовели сильнее прежнего, но ей тоже достав­ляет удовольствие то, что я делаю.

И странное дело, рука лежит на ее сердце, а мое начинает набирать обороты. Вот она прямая и обратная связь!

— Вы увлеклись, а к вам кто-то должен придти.

Она все еще пытается оттянуть мгновение люб­ви, которое к любви, в общем-то, никакого отношения не имеет, и называется совокуплением.

Но, женщина, оно неминуемо, как смерть, и обязательно наступит, только никто заранее не может сказать, когда это произойдет.

— Ревнуете?

— Ничуть! — серьезно возражает она.

— И напрасно. Мужчина всегда находится между двух огней...

— Забавная мысль. Я не думала, что каждый мужчина с детства обречен быть пожарником.

Она осторжно взяла мою руку и отвела в сторону.

— Хуже, каждый из нас мечется между двух огней и не знает, на каком погорит.

В её глазах я вижу живой интерес к тому, что сказал. Надо развить и пояснить свою мысль. Какое прелестное розовое ушко. Имеющий уши да услышит! Холодная клипса мешает, и тогда я беру большую бужетерину в рот, ста­скиваю с мочки и выплевываю на стол. Вторая клипса летит туда же вслед за первой, и никакого упрека. Она будто бы и не по­нимает, почему я начинаю оголять ее с ушей, и будто бы не знает, что женщина любит ушами.

Она прислу­шивается к чему-то на улице. Я тоже переключил свой слух на двор.

Приглушенно рокоча, под моими окнами остановилась машина. Гулко хлопнула дверца.

А вдруг — пожарник приехал на поздний ужин?

Я не выдержал — метнулся к окну, высунулся из него, да так далеко, что чуть было не вывалился, и все же не увидел, кто вошел в подъезд.

— А вы солгали, — слышу я за спиной ехидный голосок. — Вы ждете кого-то, и непременно — женщину.

Её голос звучит откуда-то издалека и с трудом доходит до моего сознания.

Бессмысленно что-то лепетать в оправдание. Ответ уже в подъезде.

Моя пациентка бросила насмешливый взгляд на меня, застегнула пу­говицы на блузке, поправила прическу… и, пролетая мимо меня в подьезд, буркнула:

— В таких случаях надо свет выключать...

Я неподвижно стоял на пороге.

Конечно, я пони­мал, что нельзя обращаться со своей мечтой, как с распутной девкой, и от этого еще сильнее страдал.

В подъезде стучали каблучки.

Она уходила. Она старалась ступать осторожно, но бетон гулко отсчитывал ее шаги. Она дошла до своей кварти­ры, и ритм шагов ни разу не сбился.

Она ни с кем не встретилась, она ни с кем не общалась.

Ещё несколько мгновений, и её дверь захлопнулась за ней.

Кажется, они разминулись. У меня отлегло от сердца. Для конспирации я закрыл дверь, и теперь стоял за дверью, в прихожей, навострив уши...

Тишина. Ночная тишина.

И вот я поношу самого себя самыми что ни на есть «непечатными» словами. Сквозь сплошной мат нет-нет да и прорываются здравые мысли.

Ну, какой черт дернул меня выставитъ это проклятое шампанское на стол!?.. Оно заронило в душу соседки сомнение в моей искренности, а тут ещё проклятая машина затарахтела. И свет надо было выключить. Правмльно она сказала. Нет света в окнах — и поворачивай оглобли. Ночь всё-таки…

Эх!

В ярости я схватил бутылку… и выб­росил бы ее в окно, и, может быть, «случайно» попал бы в машину, если бы та все еще стояла на старом месте, но взгляд в са­мый последний момент зацепился за клипсы...

Я замер, и ход мыслей принял совсем другое направление. Шампанское еще могло пригодиться!

Я должен вернуть безделушки на привычное для них место, пока не поздно. Пока он не пришёл с работы. Он — не король, манеры у него люмпена, и если обнаружит пропажу… что с ней будет!?.

Смотрю на небо.

Рассвет еще не занимался. До возвращения пожарника с боевого дежурства еще много времени. Еще на все было время, и она должна впустить меня. Она нормальная женщина, наверняка не намерена конфликтовать с придурком, и в его глазах так же, как и в моих, конечно, стре­мится выглядеть честной женой. Её стремление к порядоч­ности — мой последний шанс!

Я сбрасываю с себя костюм. Для ночного визита к соседке он никак не годится. Случись случайно столкнуться в подъезде с кем-нибудь из соседей, и мой франтоватый вид выдаст меня с головой.

И вот я — у заветной двери.

Глубо­кий вдох, задумчивый выдох, и я окончательно решаюсь — жму на кнопку звонка!

Дверь открылась не сразу… Она заставила меня понервничать, и смотрит скучно, и еще более скучным голосом говорит:

— Я уже спать укладываюсь.

А я и так это вижу. Милая, я глазастый, и готов дать голову на отсечение: под ночной рубашкой столько мужских радостей ни во что не спрятанных, не упакованных в тряпки, не расфасованных по тряпкам… И в таком-то цветущем возрасте спать одной!

Убедившись, что я рассмотрел то, что и следовало мне увидеть, она запахнула полы халата. И когда я протянул вперед руку с клипсами на ладони, то, к своему ужасу, обнаружил, что меня колотит чувственная дрожь. Рука вибрировала! И это-то при полном олимпийском спокойствии соседки!

— Вот принес...

Она не глянула на свои сокровища.

Она вперила в меня изуверский взгляд. Господи, да я — сама невинность, какие же тут могут быть сомнении. Вот если бы еще рука не дрожала...

— Проходите, — тихо пригласила она.

Меня подвела излишняя торопливость, с которой я перелетел через порог, а, возможно, я раньше времени обрадовался, и радость за­сияла на моей физиономии дурацкой улыбкой.

Так ли это было или нет, но она сухо за­метила:

— Если вы на что-то рассчитываете, то вам лучше сразу испариться.

А дверь закрывала на замок, и не было смысла хоть как-то комментировать вслух её предупреждение.

— Знаете, почему я вас впустила?

Конечно, знаю!

Милая женщина, я не так глуп, как это вам представляется! Я знаю, почему вы впустили меня и так прозрачно одеты, но этого вам я не скажу.

Она продолжает смотреть на меня пристально, и мне даже неловко становит­ся от столь «проницательного» взгляда. Я отчаянно трясу, без слов, голо­вой: да откуда же мне знать!

 — Сейчас я вам объясню.. .

Она слегка нахмурила брови и наморщила лоб... Какая жуткая работа женской мысли!

Но я уже перестал дрожать, ко мне вер­нулась обычная уверенность. Я чуть-чуть приблизился к ней:

— Дозвольте… пока вы собираетесь с мыслями, я верну клипсы на привычное для них место.

Прикосновение к любимой женщине всегда вдохновляет! На что угодно. На любые подвиги, и даже на секс.

Я отвожу прядь светлых волос с левого уха и закрепляю на нем бижутерину. Я так же нежно убираю прядь волос с правого yха — и другая клипса повисла на своем месте. Я любуюсь своей рабо­той и самой женщиной. Безумно хочется поцеловать честное, одухотво­ренное лицо прямо в губы.

Но я помню ее предупреждение, а за моей спиной — дверь и короткая дорога в свою квартиру… лучше повременить с поцелуями...

— У вас великолепные ушки! — не скрывая восхищения, говорю я, и каждое мое слово, как конфета в фантике. Да, каждое мое слово — в обертке из по-настоящему искреннего восторга, и в моем голосе нет никакой фальши.

— Ушки как ушки, — безразлично роняет она.

— Ну уж не скажите! — жарко возражаю я.

Она как-то странно пожимает плечами, будто досадует на меня. Но ведь я не лгу, и это не лесть! Они в самом деле прелестны, милые маленькие уш­ки.

— А, знаете, что я хотела сказать вам?

Да откуда же мне знать, милая женщина? Голова моя от очередной головоломки идет кру­гом, может быть, уже хватит разговоров?! Я тянусь к ее губам, но губы натыкаются на горячую ладонь.

Так вы горите, как и я!

Тут выдержка изменяет мне.

Да, я не выдерживаю и покрываю жаркими поцелуями ее руку, восхищенно приговаривая при этом:

— Ах, какие у вас великолепные пальчики!

— Пальчики как пальчики...

Она убирает руку.

— Вот это вы уж зря! — в отчаянье шепчу я.

— Но ведь я еще не сказала...

Она не успокоится пока не разродится глубокой мыслью, чтобы я наконец понял, зачем она впустила среди ночи истосковавшегося по женскому телу одинокого соседа.

— Вот я все о ваших рисунках думаю...

А вы впечатлительная женщина!

— Ради бога, не обижайтесь, если что-то я не так скажу… Я ведь только хочу свое мнение высказать, но если вы крайне себялюбивы, то лучше я промолчу.

Настораживающее вступление. Кажется, на этот раз я не угадал ход ее мыслей, и речь сейчас пойдет о нравственности и морали. Самое-то время для подобного идиотизма. Я отодвигаюсь немного назад, ну что ж, глупостью нас не возьмешь! Буду держать удар.

— Как всякий художник, я ужасно себялюбив. Вы сами должны понимать, искусство — не для олопаченных садово-огородных масс. Но вы… но вы настолько прекрасны, что я готов заранее извинить вас за любые ваши сентенции. Не стесняйтесь, шпарьте хоть матом — я из рабоче-крестьян­ской семьи.

— Ну что вы! По родословной я тоже рабочая крестьянка, но чтоб матом… Никогда! Разве нельзя о сексе, а тем более об иллюстрациях к нему, говорить на культурном уровне?

— Не знаю, моя профессия — не говорить, а рисовать.

— На ваших картинках, как на фресках в индийском храме любви, — широкий набор разных поз, но ваши персонажи как бы безлики, не живут, и поэтому всё происходящее на ваших рисунках вос­принимается абстрактно, не трогает ни ум, ни сердце. Я понятно говорю?

— Вы больше, чем умница! Но увы! Не переоценивайте меня. Знаете, чем отличается талантливый художник от бесталанного?

— Один может рисовать, другoй — не может.

— Милая женщина, бесталанные делают такие копии с картин великих мастеров, что самые квалифицированные эксперты часто не в состоянии отличить подделку от оригинала.

— Неужели?

— Это так.

— Выходит, таланты создают картины, а ремесленники — фотогра­фии?

— Это вы правильно подметили. В общем, идти надо, наверное, раз вы так хорошо во всем разбираетесь.

Она осторожно придерживает меня за пижаму. Виновато заглянула в глаза.

— Я обидела вас… Не обижайтесь, пожалуйста. Я — не специально, не со зла. Мне хочется, чтобы успех сопутствовал вам. Чтобы любая выша мазня проходила по классу самых модных в современном мире мазил.

Я благодарно прижимаю ее к себе, и чувствую, как на этот раз она податлива и насколько ей это приятно. Какие тут могут быть сомнения! Скучающая жена пожарника хочет приобщиться к большому искусству… Без рубашки — ближе к телу...

Она сама тянется к моим губам и находит их.

Она чувс­твует себя виноватой и чисто по-женски стремится искупить свою вину. Я распахиваю полы ароматного халата, и мои ладони скользят по скользкой прохладной ночной рубашке, она еще не мешает нам, мы пока еще упиваемся поцелуями...

— Боже! — в перерыве между поцелуями изливаю я свой восторг словами. — Какие у вас сладкие губы!

— Губы как губы, — не очень настойчиво возражает она.

— Ну уж не скажите! Более сладких в жизни не целовал!

Когда мои ладони нащупали её груди, восторг сам собой выплескивается в словах:

— Господи, сколько в вас возвышенного!

Она опять возражает:

— Ах, самая обычная женщина.

— Ну уж не скажите! Вы королева красоты, вот вы кто! — жарко шепчу я и опускаюсь перед ней на колени как простой смертный, кото­рый и должен перед королевой стоять на коленях. — Вы думаете, это я случайно выбрал вас своим идеалом? Нет, конечно! Я вам сказал не­правду, что портрет ничей. Я художник, у меня глаз профессионала кисти и карандаша, и с первого взгляда я увидел, как вы прекрасны, и сразу же влюбился в вас, но скрывал это свое чувство к вам, не мог побороть природную стесни­тельность.

— Ну уж, сочиняете!

— Это раньше были фантазии, теперь уже я ничего не сочиняю! Вы только посмотрите на ваши ноги, у вас идеально стройные ноги!

— О, ноги — моё проклятье! Из-за них и в брюках хожу!

Ничто в ней меня так не отторгало, как ее штаны.

— Милая, чудесная! — говорю я, целуя ноги, которые, по ее же собственным словам, что надо. — Разве можно такое чудо природы держать в черти чём?!

— Приходится. У вас, у мужиков, такие липкие взгляды, вы так цепляетесь глазами за красивые ноги, что без брюк мне просто невозможно по улице пройти.

— Так что же мы стоим с такими ногами! Время идёт! — почти сер­дито кричу я и хватаю ее в охапку.

Одной рукой она с бла­годарностью обняла меня за шею, а другой, выключи­ла свет в прихожей.

Я толкнул дверь в спальню. Дверь приветливо распахнулась, а я замер на месте...

Слабое красное сияние озаряло окно и окрашивало шторы в багровый цвет.

— Неужели уже утро, и ваш пожарник вот-вот явится сюда? — в от­чаянье воскликнул я.

— Что вы, еще ночь, и он дрыхнет на боевом посту… Он дрыхнет, а это… это зарницы… на­верное.

— Зарницы, такие яркие? — удивился я.

— А сейчас и лето жаркое, и зима теплая. В природе все переиначилось, впрочем, как и у нас с вами.

Меня столь научное объяснение не успокоило.

Мы вместе, она на руках, а я на ногах, двинулись к окну, полюбоваться на природное явление...

— Так это же пожар! — в один голос воскликнули мы.

Красные языки пламени уже лизали наружные стекла.

— Горит кооперативный ларек, — горько застонала моя возлюб­ленная, словно в горевшем кооперативном ларьке что-то принадлежало ей.

— Пожарников вызывать не будем!

— Не будем! — охотно согласилась она. — Уж лучше нам пропасть в огне, чем попасться ему на глаза.

В это время с довольно-таки внушительным грохотом треснуло и разлетелось наружное стекло.

— Ой!— пискнула жена пожарника, и моя любимая.

Стекла зазвенели вновь, и в окне, охваченным красным пламенем, возникла странная фигу­ра в каске, жутко похожая на нечто ужасное из фильмов об инопланетянах.

Нoувы, через мгновение я с сожалением и в очередной раз убедился, что чудес на свете не бывает, как и долгожданных инопланетян, и нам придется иметь дело с рядовым пожарником. Вы­бив ногами оставшиеся стекла, он вместе с дымом ввалился в комнату.

— Это мой муж! — без особой радости доложила блудливая супруга и упала в обморок. Она не грохнулась на пол только потому, что все еще была на моих руках.

Я тоже признал соседа и хотел было поздороваться с ним, но мощная струя воды с улицы ударила мне в лицо. Я где стоял, там и сел, не вы­пуская из рук уже обременительную для себя ношу.

Так жена пожарни­ка впервые оказалась на моих коленях и одновременно на моих руках, и это-то в его присутствии...

Я загнанно смотрел на пожарника, а он обезумевшим взглядом за­чем-то шарил по кровати и, видимо, не найдя того, что искал, подскочил к нам.

— Какого черта вы здесь делаете? — дико заорал он.

Я сообразил, что вопрос относится непосредственно ко мне, но ничего не мог сказать в ответ. Голос пропал. Я только со страхом таращился на зачехленный топор, который у него на боку высовывался из брезента.

— Какого черта вы здесь делаете? — гневно повторил он свой во­прос.

Его коллеги уже сбили пламя, и теперь лишь негустой дым ле­ниво заползал в разбитое окно, да щипал глаза и щекотал в носу. Сле­зы я не пытался скрыть, а чих сдерживал-сдерживал и не сдержался — чихнул, да во всю свою мощь. И пока я чихал, меня озарило! Мой страх как рукой сняло. Я почувство­вал, что могу говорить, меня в чем-то подозревали, подозрения надо рассеять.

Я гордо вскинул голову:

— Вам как профессионалу лучше знать, что я здесь делаю!

Он прямо-таки обалдел от такого заявления, тупо уставился на меня.

— Разве вы не видите, как я рискую жизнью?

Я многозначительно посмотрел на бледнолицию соседку. Она была ни жива ни мертва, и все еще покоилась на моих коленях.

Какое счастье, что мы не успели завалиться в кровать, а валялись на полу, залитым ржавой водой.

— Вы хотите сказать?.. — неуверено произнес он.

Но я уловил ход его мыслей.

— Именно это я и хочу сказать! Разве вы сами не рисковали собственной жизнью, пробираясь сюда сквозь пламя горящего ларька?!

Я польстил ему.

Никто не любит так лесть, как глупцы, и это не мое собственное наблюдение, об этом люди знают испокон веков, и потому охотно льстят друг другу. Он почувствовал себя комфортнее, возомнил бог весть что о себе и задираться стал меньше. Более мягко сказал:

— Но вы в таком виде...

Я окинул критическим взглядом себя и соседку. Струя из брандспойта окатила нас застоявшейся в трубах водой, мгновен­но сделав наши рожи конопатыми и превратив нашу одежду в нечто жалкое и мокрое, рыжего цвета.

Зрелище грустное, и я вздохнул:

— Да, пижама малость пострадала.

Он гневно сверкнул глазами:

— Я не об этом! Я как раз и спрашиваю вас: какого черта вы здесь делаете в пижаме?

— Вы счи­таете, на подвиг способны только пожарники? Но, дорогой сосед, — спокойно принялся я растолковывать ему суть происшедшего, — я не пожарник и в спецобмундировании не сплю. Да­вайте спасибо, что я еще в пижаме, люди в подобных ситуациях обычно выскакивают из квартир в чем мать родила.

— Да, конечно, когда горит тут уж можно и в окно, как я, напри­мер.

Я поморщился. Благо, он не понял, почему это так кисло стало у меня во рту.

— Но когда горит под окном, то из окна уже, дорогой пожарник, сигать не станешь. Вы, я полагаю, осведомлены в том, что рэкетиры-рекитёры подож­гли ларек не где-нибудь, а прямо под нашими окнами?

— Ну, конечно, я же по его крыше домой попал.

Ах, как опять свело мои скулы.

— А я из дома по крыше ларька не мог бежать. У меня — четвёртый этаж, и я не каскадёр. Еще раз повторяю, я сплю в пижаме, а не в спецобмундировании, в ней я и выскочил в подъезд. Пробегаю мимо вашей двери, а у вас глазок темный. Я и думаю, спит наш пожарник, а мы горим. Надо спасать профессионала. Может быть, и медаль еще за спасение пожарника на пожаре мне дадут. Ну и позвонил. Я же бросился вас спасать, откуда мне было знать, что ваша супруга одна дома, а вы — на боевом дежурстве.

Он энергично пожал мне руку и глубоко задумал­ся.

Я уже полагал, что инциндент исчерпан, но подвели полы халата, на которые, как и на саму хозяйку, никто до этого не обращал внимания. Пожимая мне руку, он бросил случайный взгляд туда, где халат раздваивался и увидел то самое святое для каждого из нас место, куда женщины пускают мужчину в самом крайнем случае и то после того, как осознают, что больше деваться ему просто некуда.

Я поспешно прикрыл полой халата олохмаченную мочалку, а пожарник поднял глаза на меня и задумчиво проговорил:

— А что это такое?

— Вы, что, до сих пор не знаете, что это такое!?

— Почему на ней нет ночной рубашки?

Я ошалело уставился на соседку. Как я сам-то этого сразу не заметил. Она действительно была без рубашки. Но я голову мог дать на отсечение, что мои руки скользили по ее рубашке, что я прижимал ее к себе вместе с рубашкой. Я прекрасно это помнил.

Мои ладони еще не забыли прохладную и скользкую материю. Совсем недавно я утверждал, что чудес не бывает, и, кажется, поспешил. Как же так получилось, что рубашка исчезла, а халат остал­ся? Ну как так можно снять рубашку, не снимая халата? Цирк да и только!

Мое удивление было таким искренним, что не оставило ревнивцу никаких шансов на интимные подозрения.

К этому времени пожарница пришла в себя и загробным голосом нежно пропищала:

— Ах, дорогой, ты же знаешь, что я тоже на ночь избавляюсь от всего лишнего.

— Это когда ты со мной спишь! — вскипел он.

— И когда не с тобой… Такие душные ночи.

— Заберите её, мне с ней не встать…

Можно сказать, из рук в руки я передал пожарнику его сокравище в полной сохранности.

Совесть моя перед ним была чиста.

Я почувствовал невероятное облегчение, избавившись от столь прекрасного и столь опасного груза. Самое время было сматываться с высоко поднятой головой.

В прихожей я включил свет. Так вот она где! И чёрти на что похожа.

— Здесь, наверное, рубашка, которая пропала, валяется.

— Как она туда могла попасть!? — кричит ещё не орогаченный супруг.

— Элементарно,— отвечаю спокойно, хотя вопрос наверняка был задан не мне. — Её смыло сюда ржавой струёй.

И наставительно замечаю ему:

— Нельзя «пояс верности» путать с ночной рубашкой.