ФЛИРТ

ФЛИРТ

*******

Бывали ли у меня в жизни счастливые дни?..

Конечно, были.

А был ли среди них самый счастливый день?

И на этот вопрос, если бы кто-то так спросил меня, я ответил бы положительно, не утаивая саму суть того самого счастливого дня в моей жизни.

Был он, когда мы были молоды.

……………………………………

В девятом классе я сидел на задней парте как раз за Люськиной спиной. Я был приговорен классной дамой отбывать свой оставшийся школьный срок на «Камчатке».

А Люська сама выбрала место впереди меня, объяснив это тем, что с «тыла» ей удобнее следить за дисциплиной в классе. Она была у нас комсомольским вожаком и могла так вольно вести себя.

Однако очень скоро я понял, что не классная дисциплина ее волнует, а ей непременно хочется затащить меня в комсомол. С этой целью она взяла надо мной негласное шефство, и довольно-таки заметно, прямо-таки навязчиво пыталась подтянуть меня до уровня остальных середняков-балбесов.

Ее черные глаза обжигали меня, если я что-то по природной своей рассеянности отвечал учителям невпопад. Ее черные косы, с вплетенными в них красными лентами, огорченно качались, если я, отвечая урок, выдавал какую-нибудь глупость на потеху всему остальному классу.

Но чтобы она не думала обо мне, я в то время уже не был дураком и от комсомола наотрез не отказывался. До меня уже тогда дошло, что он мог упростить мою дальнейшую жизнь. И я только оттягивал свое членство в нем до лучших времен… ну, до того самого момента, когда избавлюсь от двоек. Я был оптимист и верил, что такая минута обязательно наступит, и мне перестанут ставить двойки.

В это, как мне казалось, верил даже сам товарищ Сталин.

Его портрет висел над моей кроватью, и я настолько привык к нему, что он стал для меня чем-то вроде иконы. Засыпая, я успевал бросить последний взгляд на Иосифа Виссарионовича, и последняя мысль моя перед сном наверняка была связана с его именем. Крепко сложенный, в белом кителе и с традиционной трубкой в руке, он стоял на палубе корабля и, прищурив глаза, довольно-таки добродушно смотрел на меня, и, не сомневаюсь, совсем не был против того, чтобы я вступал в комсомол вместе с двойками.

Более того, я знал, что партии помощники нужны, и понимал, что двоечникам только и идти в помощники, раз на большее у них интеллекта не хватает.

И все же… И все же до поры до времни меня удерживала вне комсомола какая-то скрытая природная стеснительность, которая была во мне от неполноценной моей успеваемости, и чем-то смахивала на дремлющую совесть.

Этот винегрет из желаний и сомнений лежал где-то подспудно в моем сознании и если заметно не влиял на мои школьные успехи, то на моих снах вполне мог отразиться.

И вот однажды ближе к весне мне приснился дождь...

Странный такой дождь...

В густой темноте он шел ниоткуда и падал в никуда, и под ним мокло множество одинаковых портретов. Приглядевшись, я увидел, что это не портреты, а живые лица, и по бледным щекам этих лиц, как потоки слез, ручьями текут струи воды...

И вдруг до меня дошло, кого они таким странным образом оплакивают.

Страх навалился на меня и стал душить.

Я проснулся.

Было еще темно на улице, а в доме горел свет, и мама готовила завтрак, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить раньше времени меня и отчима.

Я долго лежал неподвижно и неотрывно смотрел на портрет Сталина, и все никак не мог избавиться от какого-то неопределенного страха, граничащего с предчувствием неотвратимой беды.

За завтраком настроение у меня было отвратительное.

А отчим, наоборот, находился в прекрасном расположении духа.

Оно подкупило меня.

Я всего лишь на мгновение проделал брешь в стене, которая стояла между ним и мной, и, желая облегчить собственную душу, ляпнул:

— Сон видел сегодня удивительный, будто бы Сталин умер.

— Как это умер? — вытаращила на меня глаза мать.

— Да не знаю, как, — пожал я почти кокетливо плечами. — Я ведь только видел, как его оплакивали, а самого-то не было.

Отчим бросил вилку на стол.

— Это же идиот! — гнев исказил его лицо. — Чистокровный идиот!

У мамы слезы навернулись на глазах.

— Митенька, да какой же он идиот? — запричитала она. — Он уже вот скоро девятый класс кончит. — Она быстро перекрестилась, словно не веря в то, что сказала, и стала расспрашивать меня. — Феденька, ну раз ты не видел, что он умер, с чего это ты взял, что его оплакивали?

Я уже казнил себя за брешь в стене и так поспешно, и так хорошо заделал ее, что теперь и клещами слова из меня невозможно было вытащить.

Отчим знал это мое упрямство. Оно приводило его в бешенство. Он соскочил со стула и заметался между входной дверью и шкафом.

— Какое имет значение, что он видел?! Важно, что он мелет! — Он подбежал ко мне, и затряс перед моим носом кулаком, обросшим рыжей щетиной. — Ты понимаешь, дура, что за такие сны тебя вместе с нами в одной тюрьме сгноят?!

Мать съехала со стула на колени, обхватила мои ноги и жалобно завыла:

— Феденька, Христом-богом прошу: никому ничего не говори! Пожалей нас и себя не губи!

Мне стало жутковато от того, что они так испугались, и это явно был не тот случай, когда можно и нужно отмалчиваться.

— Вы чего переполошились-то? — удивленно воскликнул я и махнул в сторону портрета рукой. — Вон он какой откормленный за шкафом висит, его и палкой не убьешь!

— И то верно, — с облегчением вздохнула мать. — На его-то харчах он всех нас переживет.

— Да вы оба рехнулись!

Отчим, хлопнув дверью, выскочил во двор и рысью побежал на работу.

— Чего ж это мы рехнулись, Феденька, — с тоской проговорила мать. — Пусть живет на здоровье, это я только и говорю. Я ведь так понимаю, мы зла никому не хотим...

Я не стал втягиваться в пустой разговор, а, схватив портфель, тоже бросился бежать из дома.

Но мать поймала меня за рукав и перекрестила.

— Брось ты с этой глупостью! — отмахнулся я. — И не переживай! Я ведь не хуже рыбы молчать умею, да и кому интересно, что снится дураку.

Я уныло брел по скрипучему снегу. Моя голова, как и положено в таких случаях, была низко опущена, и я не сразу заметил отсутствие в окнах школы какого-либо света. А когда заметил, то настроение мое резко улучшилось. Частенько с электричеством у нас творились разные чудеса.

В предвкушении очередного чуда, которое сорвет хотя бы первый урок, я вошел в школьный двор почти счастливым, почти забыв свой дурной сон.

Во дворе под единственным фонарем, который, к моему разочарованию, горел, толпились ребята и возбужденно галдели.

Школа стояла к городу задом, а к лесу — передом. Обогнув здание, я увидел, опять-таки к своему разочарованию, свет в окнах учительской и вестибюле.

Значит, дело было не в электричестве, а в чем-то другом. В толпе я наткнулся на Люську и спросил у нее:

— Чего в школу не пускают?

Она как-то неопределенно посмотрела вокруг, но ответить не успела. Дверь парадного подъезда распахнулась, и во двор, заложив руки за спину, вышел директор в сопровождени молчаливой свиты учителей.

Толпа учащейся молодежи отхлынула от столба, на котором горела лампочка, и место под фонарем заняли педагоги.

Директор, продолжая держать руки за спиной, надменным взглядом скользнул по притихшим воспитанникам. За маленький рост и несоразмерную этому росту горделивую осанку мы прозвали его Пипеном Коротким, а вообще-то, по-настоящему, его звали Сергеем Михайловичем.

Он шагнул вперед, и свет фонаря теперь падал на него сзади. Случайно или нет, но учителя расположились около своего вожака так, что и их лица скрывал полумрак.

И тут я вспомнил свой сон… Множество лиц, невыразительных, полузатемненных, залитых дождем, страшно похожих одно на другое...

Нельзя было понять, что на уме у похожих на портреты людей, как невозможно было увидеть, о чем думают сейчас учителя и что выражают их лица.

«Только дождя не хватает, и сон был бы в руку». Мысль была неожиданной, захватила меня врасплох, и предчувствие беды, уже знакомое по сноведению, сжало мое сердце.

— По-классно стройся! — зычно скомандовал Сергей Михайлович, и мы заметались, спеша занять привычные для себя места.

Линейка у столба проводилась часто, и перегруппировка много времени не заняла. Мы образовали фигуру, отдаленно напоминающую огромную скрепку, и таким образом вплотную подступили к светлому кругу на снегу. Но свет и на наши лица не падал, и в утренних сумерках вряд ли можно было разглядеть на них напряженное ожидание, скрытое за глупыми улыбками.

Пипен Короткий в глубоком молчании сделал несколько шагов туда-сюда, держа руки за спиной, и вернулся на прежнее место.

— Прошу тишины! — потребовал он надтреснутым голосом и, выждав паузу, сказал: — Радио принесло печальную весть… заболел товарищ Сталин.

Улыбки сползли с наших лиц.

Новость была ошеломляющей не только для меня, но и для других ребят. Она настолько всех напугала, что многие из нас от страха дышать перестали.

А человек, как известно, без кислорода жить не может. И мы почувствовали сильную потребность в глотке свежего воздуха… и вдохнули… Вдох получился таким глубоким и шумным, что очень смахивал на вздох облегчения. И все бы ничего… Все это могло остаться незамеченным, если бы наши носы не учуяли, что кто-то подпортил воздух.

Пища в то время была не ахти какой, и у многих состояла из картошки, капусты да ржаного хлеба. Когда такой смесью набиваешь желудок, то уж без шепунков никак не обойтись.

Завтрак мой в то утро почти не состоялся, и я сурово посмотрел на соседа справа. А он уже вопросительно поглядывал на меня. Тогда мы оба посмотрели налево. Но левое крыло нашего строя уже таращилось на правое. И тут до нас дошло...

Мы оглянулись и разом зажали носы… За нашими спинами ни шатко ни валко ехал в лес на своей вонючей бочке ассенизатор.

Директор мигом оценил ситуацию.

— Отпустить носы! — гаркнул он. — Руки по швам, мерзавцы!

Мы, виновато улыбаясь, повернулись к нему, а носы продолжали держать в кулаках.

— Запах, Сергей Михайлович, тяжелый, дышать нечем, — гнусаво пропищала Люська.

— Черт не вовремя принес извозчика дерьма! — заволновался директор и замахал на ассенизатора руками. — Кати отсюда! Мероприятие срываешь, мерзавец!

Тот вздрогнул и нервно задергал вожжами. Но лошадь шаг не ускорила. Тогда мы отпустили носы и, размахивая руками, как наш Пипен, заулюлюкали и закричали. Кляча как плелась потихоньку, так и продолжала плестись. Путь через школьный двор ей был хорошо известен, и она давно привыкла к нашему временному буйному помешательству.

Смолкли мы только тогда, когда лошадь, сохраняя достоинство, скрылась в ближайших кустах. Мы опять встали лицом к светлому кругу, выправили смятые было ряды… и опять виноватые улыбки залепили наши физиономии.

Багровый директор несколько секунд в молчаливом бешенстве дергал склоненной вперед головой, и казалось, вот-вот напомнит нам, какой отборной бранью он поднимал на войне в атаку свой взвод… Но ему удалось совладать с собой. Он снова лихо заложил руки за спину, скользнул по нашим лицам привычным для нас надменным взглядом и гаркнул, как это делал, очевидно, когда был ефрейтором:

— Смирно, мерзавцы!

Вот он во всей красе знакомый нам и любимый нами наш Пипен Короткий! Мы в миг приободрились, подтянулись и подняли головы.

— По-классно разойдись!..

Мы уже хотели броситься к входной двери, но Люська вскинула руку вверх и торопливо спросила:

— Сергей Михайлович, а как же быть с другими мероприятиями на этот счет?

— С какими еще другими? — ошалело посмотрел на нее директор.

Все до единого, вместо того, чтобы разбегаться, вытаращили глаза на нашу активистку. Одни смотрели с любопытством, другие — с недоумением.

Ну, а были и такие, которые просто завидовали ее неиссякающей активности.

Сама же Люська, ничего не замечая, тараторила:

— Ну, как же, Сергей Михайлович, сплотиться надо. Ряды комсомольские умножить, чтоб товарищ Сталин спокойно мог болеть.

— Сплачивайтесь. Горелова, — нервно тряхнул головой директор. — Размножайтесь… то есть умножайтесь, черт бы вас побрал, сукины дети! Такое мероприятие нам ассенизатор испортил! Ну, в общем, это ты хорошо придумала, Горелова.

— Это — не я, Сергей Михайлович… Это у нас народ такой, на выдумки богатый, и всегда на всякий случай вокруг партии и комсомола объединяется.

Она скромно потупилась и при этом искоса глянула на меня.

Мне сразу стало ясно, к чему она клонит. В душе я чувствовал себя виноватым перед товарищем Сталиным, даже в какой-то степени причастным к его болезни, и во мне уже зрела необходимость искупить свою вину за дурацкий сон.

Я шагнул вперед. Глядя сверху вниз на маленького Пипена, спросил:

— А как же быть с двойками? Мне, кажется, мы не должны нашими двойками омрачать болезнь товарища Сталина.

Он загнанно покосился на учителей, а нам крикнул:

— Двоек не получать!

Несколько голосов, среди которых был и мой, запротестовали:

— Как их не получать, если ставют!

Уже светало, и я увидел, как в глазах нашего директора мелькнули веселые огоньки. Но только на мгновение. Он тут же повернул голову к учителям и уже их окинул надменным взглядом:

— На время болезни товарища Сталина двоек не ставить!

— Ура! — дружно завопили двоечники.

И поскольку их у нас было предостаточно, то наше «ура» получилось довольно-таки мощным.

Сергей Михайлович втянул голову в плечи и испуганно закричал:

— Тихо, мерзавцы! Рано радуетесь! Пока болеет товарищ Сталин — никакого веселья! Займитесь другими мероприятиями. Правильно Горелова сказала. Сплачивайтесь! Умножайтесь! Гкхы-гкхы...

Он поперхнулся проглоченным словом и, откашлившись, нырнул в парадный подъезд.

Люська строго глянула на меня, и её взгляд означал только одно: «Пора!»

Я кивнул.

…………………………………

И теперь, когда я уже разменял восьмой десяток лет, если бы у меня кто-то спросил: «Какой день в моей жизни был самый счастливый?», я бы ответил, особо долго не размышляя:

Это был день, когда умер товарищ Сталин. Партия попросила нас сплотится вокруг неё, и я сплотился, вступив в комсомол.

Ничего, что ответ получился бы малость развёрнутым. Зато всем, даже самым тупым, стало бы ясно, что не в деньгах счастье.

***************************