Ночная прогулка одинокого холостяка

Ночная прогулка одинокого холостяка

***

Жизнь каждого из нас полна всяческих тайн. Больше, естественно, интимного свойства.

Достигнув зрелого возраста и, может быть, уже перезрев в этом возрасте, я вижу, как люди замыкаются в себе.

С годами человек становится осмотрительнее, в чужую жилетку слезу не уронит, а вдруг в жилетке — Брут.

Вот почему в церквах — старые да пожилые люди. На иконы, оказывается, можно не только молиться. Верующий с помощью нехитрой церковной атрибутики может преспокойно заниматься духовным онанизмом и всю желчь, накопившуюся в самом себе, выплеснуть на ничего не подозревающее человечество и таким образом успокоить страждущую душу, другими словами, более научными, разрядиться, а уж совсем по-научному — снять стресс.

И слава богу.

Удобно, безопасно, и Брут не страшен.

С тех пор, как люди придумали бога, он ни разу еще не проболтался, и верующий охотно вступает в диалог с ним и убежден, что беседуют двое и что его слышат, понимают, сочувствуют ему.

Ну а как быть атеисту, у которого нет столь удобного собеседника?..

За окном ночь, я стою у окна, и зеленая улица с яркими фонарями и темными дворами за ней — весь мой мир.

Не с кем пообщаться, поговорить по душам, а человек — стадное животное, и когда он отбивается от стада, его заедает тоска. Человек, как муравей, жить вне своего муравейника не может.

С тоски можно напиться, но и пить одному невесело, по-черному пить я не приучился.

Такой большой город, в нем столько людей, а ты — совершенно один… Ночь для отдыха и сна всем трудящимся дана...

Одиночество — тоже болезнь, и от нее не отвертеться пожилому и старому, и тому, кто уже дальше кладбища в своем будущем ничего другого не видит.

Человек уходит от людей задолго до смерти, так он устроен, и так легче уходить.

Мне рано умирать, а чувствую, что уже делаю первые шаги в сторону от людей...

Может быть, пойти в обратном направлении?.. И хорошая прогулка могла бы благотворно повлиять на мой душевный разлад.

«А в нашей буче, боевой, кипучей, так много девушек хороших!»...

Одному тошно в четырех стенах, куда не встань. И окно, как бы далеко не было видно из него, всего лишь окно.

Улица — другое дело!

«Девки гуляют, и мне весело».

Ну, где еще может разгуляться городской человек!?..

И вот под моими ногами гулкий асфальт ночного города.

Меня немного смущает звук собственных шагов. Каблуки ботинок подбиты железными подковками, чтобы им, каблукам, сносу не было.

Днем на цоканье не обращаешь внимания, а ночью оно впечатляет.

Наверняка те, которые не спят и у кого более-менее богатое воображение, представляют, как бредет после удачного свидания полный дурных предчувствий неверный муж от чужой жены к своей, и злорадно улыбаются во тьме.

Мысль о неверных мужьях наводит меня на определенные воспоминания...

Ах, как я глупел, когда влюблялся...

Я мысленно браню себя за множество ошибок, которых мог бы и не совершать, пошевели хоть немного вовремя мозгами… и будь хоть немного осмотрительнее, а не бросайся, очертя голову, в очередной костёр… И остаются потом от таких скороспелых чувств одни пепелища.

И, странное дело, столь суровая самокритика никак не ухудшает моё настроение. Наоборот, я улыбнулся и совсем другими глазами посмотрел на ночную улицу. Мне даже показалось, что я что-то на ней уже ищу...

Улица, в общем-то, ничего.

В кронах деревьев, словно куски голубого льда, сияют фонари, излучая холодный лунный свет.

Холод и лед не очень-то вяжутся с душной летней ночью… А вот фонари и луны — вполне нормальные ассоциации.

Почему бы и не быть во Вселенной планете с множеством сияющих лун. Ничего тут противоестественного нет. Без них и на планете, и на улице ночью пусто и страшно. И, может быть, под теми лунами, как у нас под фонарями, разгуливают влюбленные пары, для этого-то и нужно всего, чтобы у планеты было много спутников, много влюбленных и одно безоблачное небо на всех.

Там, где есть жизнь, обязательно должны быть влюбленные. Ночью им не спится. Днем на месте не сидится. Своего рода — шизофрения, и всякая медицина тут бессильна. И пока они так больны, они пишут прекрасные стихи, создают другие уму непостижимые шедевры… или суют голову в петлю, или, хуже того… в общем, все неприятности у людей — только от нее...

А то, что клин вышибают клином — ни одному влюбленному в голову не приходит. Они вспоминают об этом только тогда, когда любовь уходит.

К счастью или к сожалению, она — не хроническая болезнь. Чары спадают, наступает прозрение, и человек ужасается и поражается всему тому, что натворил за время любви, и многие свои творения не хочет признавать своими. Чаще всего это касается детей, на произведения искусства реакция отторжения распространяется реже.

И вот же какой парадокс. Если детей и без любви можно делать в неограниченном количестве, то с шедеврами уже ничего не получается, и у поэта, например, вместо прекрасных стихов из-под пера выходит одна рифмованная тарабарщина.

Но жить на что-то надо, и халтурит он, бедняга.

Я стихов не пишу. Но хотел бы теперь хорошую видеть девушку…»

Господи, и что только в голову не лезет! Я сплюнул. А верующий наверняка бы перекрестился.

На той планете, у которой много-много лун, наверное, так же вдоль дороги стоят деревья, и, может быть, такие же роскошные и неподражаемо красивые, как наши ивы в цвету.

Да и почему они где-то там, в Космосе, должны быть хуже, чем на моей улице...

Чудные деревья, серебристые и желтозеленые. Нежные и ласковые, и тонкие их ветви причудливо изогнуты...

Неожиданно для себя я обнаруживаю, что у меня — лирическое настроение.

Мне не хочется расставаться с ним. Мне хочется верить, что каждый фонарь — всего лишь большая луна над моей темной дорогой.

И вот уже почти влюбленными глазами я смотрю во мрак ночи. Не ищите в этой фразе какую-то затаенную мысль, скрытую иронию. Наоборот, если бы не ночь с ее звездным небом, люди никогда не узнали бы о других мирах.

Именно звезды окрыляют нашу мечту, и каждого влюбленного тянет помечтать, пофантазировать.

Туда же тянет и тех, кто уже потерял любовь или разочаровался в ней. Только фантазии таких людей лишены наивности и невинного очапрывния.

Голубой свет и зелень деревьев…

Сплошная лирика на улице и на душе.

Желтые ивы чередуются с серебристыми. Желтое деревце усыпано золотыми сережками. Сережки пылят, оттого и ива желтая. У серебристой сережек нет. Видимо, это деревья разного пола, и та, что вся в сережках — должно быть женщина. А серебряное дерево — мужчина, украшенный сединой.

Прелестная пара!

И на других планетах должно быть есть такие пары.

Я в лирическом ударе и наделяю ивы своей душой и всем тем прекрасным, что есть в ней и чего в ней нет, но хочется, хочется, чтобы было.

И вот уже сам я — вовсю зеленый седой ив.

Прямая и обратная связь.

Я одушевил деревья, а они разбудили мою душу, и проснулись в ней нежные чувства, как мне кажется.

Я еще не знаю, к кому конкретно, но хочу, чтобы это была женщина, прелестная и цветущая...

Она возникла из лунного света.

Именно возникла, именно из света настоящей луны, а не вышла на тротуар из темноты дворов. Когда я заметил ее, она шла в мою сторону, навстречу мне. На ней было желтое платье, светлые туфли и в ушах искрились большие серьги.

Я мгновенно оценил и возраст ее, и ее экстерьер. Такой вполне можно было заняться. Именно такую я хотел встретить и обласкать.

Теперь надо было так начать разговор, чтобы первая фраза не оказалась холостой.

Если незнакомка промолчит, гордо, с высоко поднятой головой пройдет мимо да еще отвернется презрительно, тут ясно все без слов. Иди своей дорогой, а ко мне не приставай!

Грубовато немножко, но женщины способны на всякую грубость. По отношению к мужикам, особенно излишне навязчивым, у них редко срабатывают тормоза, без которых люди в разнополом обществе вежливыми быть не могут.

Мы медленно сближались. Она не сводила с меня настороженных глаз, и они хищно поблескивали в темноте...

Разговор надо было начать просто, без особых хитростей и выкрутасов, чтобы не вспугнуть ее какой-нибудь глупостью, весь набор которых в каждой женской головке хранится еще с додефлорационного периода.

Надо было повести себя так, чтобы она признала во мне интеллигента, а не какого-нибудь ханыгу.

Две ивы запали в голову и в душу, и все мои ассоциации связаны с ними. Что если сказать ей: «Девушка...»?

Бесспорно, она — молодая женщина, и молодые женщины любят, когда к ним обращаются именно так.

И эта, может быть, потому и вышла ночью на улицу, что в ее душе, как набат, звучит во весь голос зов давно утраченной молодости...

Чудная летняя ночь вполне располагает к таким воспоминаниям...

"Девушка, — скажу я, — тысяча извинений. Вы, случайно, не знаете, что это за дерево с серебристой листвой?"

«Ива», — небрежно обронит она, бросив в мою сторону проницательный взгляд.

Она непременно ответит и бросит на меня испытывающий взгляд, если я хоть немного, как мужчина, заинтересовал ее еще издали, еще тогда, когда она только шла в мою сторону.

"Нет, — покачаю я отрицательно головой, уже украшенной сединой. — Это дерево — ив! Ива — рядом, в золоте сережек, такая же прекрасная, как и вы!»

Она должна с интересом посмотреть на деревья, а потом с неменьшим интересом — и на меня.

Я с достоинством поклонюсь:

"Ив, если не возражаете."

"Вы француз?"-удивится она.

"У того француза, о котором вы подумали, забытое нами славянское имя".

"Вот как!.. А Ива, такое имя на Руси было?"

"О, да!"

"Тогда я — Ива, пойдет?"

"Еще как пойдет! По другому рядом с цветущими деревьями и такой чудной ночью и быть не может!»

Я захлебываюся от восторга. Я восторгаюсь самим собой. Еще несколько шагов, и я раставлю сети...

Я сам себе улыбался, а молодая и одинокая решила, что я улыбась в предвкушении такого, на что русского нет слова…

С улыбкой, как выяснилось тут же, я поспешил.

На наших городских улицах женщину можно вспугнуть не только словом или неосторожным движением… Мою улыбку она расценила, как прелюдию к прелюбодейству.

Бедная хищница! В ее маленькой великолепной головке, украшенной стеклянной бижутерией, в тесном мозговом пространстве между редкими извилинами удобно и надолго расположился чикатило.

Она метнулась с тротуара на дорогу и перебежала на другую сторону улицы. Уже оттуда победно глянула на меня.

Черт бы побрал мою улыбку. А мы ведь могли пообщаться как нормальные люди, как это было в моих фантазиях. Ну почему она решила, что встретились два животных, самка и самец, а не два человека — мужчина и женщина? Ничего дурного я не держал в голове, если фантазии не считать чем-то предосудительным.

Досадно стало. Нет, я не побегу за тобой. Я уже стар для таких развлечений. Я сунул в рот пальцы обеих рук и мощно свистнул.

Вот это я ещё могу! С быстрой рыси она перешла на хороший галоп. И закружилась, заплясала в моей голове всякая разная терминология отпетых лошадников.

Как-то сразу поблек весь этот тихий ночной мир.

Фонари стали фонарями, и ничем другим.

Я вновь почувствовал себя накоротко заземленным на все земное. Тут уж не до полета фантазии, дорога в другие миры, которые, может быть, ничем не лучше нашего, оборвалась. Я шел по улице, и ивы уже выглядели обычными деревьями, и только, и не вдохновляли меня на вымысел.

Прогулка без вдохновения утомляет, становится втягость так же, как и одиночество. Особенно она тяготит ночью на безлюдной улице. Нехорошие чувства заползают в душу, и хочется на ком-нибудь сорвать злость. А я ведь не один такой одинокий в городе. Не дай бог двум таким встретиться или одному такому попасть в лапы к двум таким...

Визжат тормоза...

На улицу вылетела легковушка, круто развернулась и, резко сбавив скорость, медленно, словно в глубоком раздумье, поползла в мою сторону. Я не умею матери…ализовывать свои мысли. Это за меня, порой, делает его величество случай.

Я насторожился. Черт знает, какое там у них, в машине, настроение и что там, у них, на уме.

Возможно, они не на ту улицу попали и осмысливают это. А, может быть, приглядываются ко мне...

0ба эти предположения могли оказаться верными. Вполне могло быть, что мужики по-пьянке не на той улице оказались и, определившись в этом, собираются поразвлечься… благо одинокий прохожий есть.

На всякий случай я прикинул в уме наиболее выгодные для себя пути бегства.

А милиция, судя по милицейским отчетам для широкой публики, борется с уличным хулиганством, и бандитизм все вольготнее чувствует себя на наших улицах.

Мне не улыбалось стать частью милицейской статистики… Я как художник, насмотревшийся на разные течения кубизма, пикастизма и прочего идиотизма, хорошо представлял, как я буду выглядеть, если попаду в милицейскую статистику.

Конечно, я играл труса, как и та дама в желтом, но и меня можно понять. На улице — ни одной живом души, и целый автомобиль медленно идет на сближение с тобой. Сразу в голове — сводки МВД и фильмы ужасов.

И, может быть, я сорвался бы на бег, но машина прибавила скорость и проскочила за мою спину. Проехала довольно-таки приличное расстояние и, опять, взвизгнув тормозами, остановилась.

Меня заинтересовали эти странные маневры. Любопытство губит не только животных, но и людей. И все же, когда проявляешь особый интерес к чему-то, то забываешь об осторожности. Любопытство в нас куда сильнее чувства опасности. По силе воздействия оно сравнимо с сексуальным возбуждением.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов и медленно пошел в обратную сторону. Нет, я не искал приключений на собственную задницу. Как случайный прохожий, как ночной гуляка, я не должен был вызвать никаких подозрений. Мало ли кто по ночам по улицам шастает. А я, в моем возрасте, вполне мог претендовать на бессонницу.

В машине рассудили примерно так же. Не обращая на меня внимания, двое парней стали выталкивать из нее «автогражданку». Девица визжала, как визжали только что тормоза у машины, материлась почем зря, упиралась, но силы были неравными. Она оказалась на асфальте. К ее ногам упали туфли. Она бросилась поднимать их, а машина прибавила газу… и осталась «автогражданка» с туфлями в руках на совершенно пустой дороге, обескураженная и, как мне показалось, несчастная.

Я решил утешить ее.

Пожалел Христос проститутку, а чем я хуже святого. Во мне тоже восторжествовала сентиментальность и взыграло все человеческое, что завещено нам от бога.

Ну, и если не считать подозрительно измятого платья и подозрительно растрепанных волос, то девица, в общем-то, была не дурна собой, хоть и не располагала к себе. А мне так хотелось пообщаться… хотя бы с такой вот падлой.

Она стояла ко мне спиной и мои шаги услышала не сразу, а услышав их, резко повернулась. Какое-то мгновение мы смотрели в глаза друг другу. И что, странно, оба — настороженно. Вместо того, чтобы сказать что-нибудь смягчающее напряжение, черт дернул меня улыбнуться.

Улыбка и на этот раз была совершенно некстати.

— Что надо? — грубо спросила шлюха.

Вопрос был слишком прямой, чтобы на него можно было дать такой же ответ.

Я растерянно пробормотал, останавливаясь:

— Иду просто… просто гуляю...

Но сам чувствую, что лгу.

Я сам не знаю, что мне от нее надо и зачем я лгу, и не просто лгу.

Она видит это не хуже меня. Глаз у нее уже поднаторел на таких мужиков. Советская мораль еще оставалась в наших умах, но на улице, особенно ночной, торжествовала демократия, и распутницы в спешном порядке осваивали ремесло проституток.

— Ну и продолжай свое движение, — злится она. — Просто гуляй. Чего тормозишься?

— Да разве я...

Мое беспомощное бормотание приводит ее в ярость.

— А тогда чего встал? — сверкнула она глазами.

Вот тут я рискнул соткровенничать, и без всякой хитрости, чтобы самому не путаться.

— Так уж если по-простому, хотел… хочу помочь вам перенести удар судьбы. Я ведь, если честно говорить, тоже ее ударом ошарашен. И мы здесь с вами, на этой пустой улице, вроде бы как друзья по несчастьям.

Нy что такого я сказал! Она прыгает в сторону, перебегает на тротуар и, оказавшись на приличном расстоянии, победно кричит:

— Тоже мне… нашелся!

Она прямо и четко выразила одним словом, на что уже в моем возрасте, по мнению самодовольных девиц, мужчина не годится, и только пятки голые замелькали.

А бранное слово осталось у меня в уме.

Я смеюсь.

Негромко. На громкий смех сил нет. Мне и грустно, и смешно. Боже мой, как я еще несколько минут назад одушевлял мир, даже в ивы вдохнул часть своей души, а они такие же бездушные, как и все вокруг.

Тоска зеленая и у них, и у нас. На уме у всех одно и тоже! И цветём, и прихорашиваемся, и живем, в общем-то, для одного и того же… по-научному говоря, для продолжения рода человеческого.

Я здорово увлекся, в общем-то, пустячными проблемами, которые если и достают нас, то в минуты глухого одиночества, и не заметил, как ко мне подошла женщина.

Скорее всего ее привлек крик толстопятой, а, может быть, она наблюдала всю сцену и, поняв немудренный смысл происходившего, поняв его по-своему, решила предложить свои услуги. Она, ни мало не колеблясь, положила руку на мой живот ниже пупка — жест более чем дружеский.

Мне ужасно претит беспардонность. Любая. Во всем и всегда. Все во мне запротестовало. Но я не ударился в бега. Меня сковал страх. Странное оцепенение, неизведанное ранее.

— О чем задумался? — заглянув в мои глаза, ласково спросила незнакомка.

Я ни о чем не думал. Все думы, которые до этого были в голове, улетучились.

Не дождавшись ответа, ночная бабочка нежно погладила мой живот и с вожделением посмотрела чуть ниже.

— Мне тоже не спится, — доверительно сообщила она и после небольшой паузы вдруг предложила. — Возьми меня с собой.

Я содрогнулся от ужаса. И с чего вдруг такой мандраж!?

Женщина, совсем юная, опрятно одетая, чистая и ухоженная, никак не могла идти ни в какое сравнение с «автомобильной» девочкой, и скорее всего она болела той же болезнью, что и я, может быть, она даже на ивы смотрела моими глазами, и фонари над нами ей казались, как и мне, совсем не фонарями...

Да нет, кажется я уже совсем офанарел. Они уже не кажутся мне лунами, и вряд ли она сейчас вообще замечает их. У нее — совсем другой настрой, и настрой этот уже близок к моему… Так что же вдруг мгновенно определило финал нашей встречи?

Страх за свой душевный покой?

Еще одна боль к тысячам тех, что уже были?

Много это или мало?

К тысячам — еще одна.

Да мелочь же это, прошли те, «заживёт и эта рана...».

Нет, финал определило начало встречи, те мысли, те фантазии, что вихрем пронеслись в моей голове.

Она сгубили дерево, которым я только что воображал себя.

Она окончательно заземлила меня.

Вовсю зеленый ив не мог существовать вне прекрасного вымысла.

Дерево, которым я только что воображал себя, мгновенно зачахло, увяло, я почти физически ощущал, как оно гибнет, беспомощно теряя листву.

Незнакомка что-то такое угадала в моём настроении.

— Извини, — шепнула она виновато и, втянув голову в плечи, быстро пошла за дома, в темные дворы.

Странное дело, но я с тоской смотрел ей вслед, на ее растворяющуюся в темноте фигуру. Нечто похожее на жалость и вину закралось в мою душу. Страшно захотелось окликнуть ее, вернуть.

Но в тот же момент я передумал. Угадав мои мысли, она сама испугалась своего нахальства. Страх и позор подгоняли ее, и мой голос, кроме ускорения, ничего другого не добавил бы ей.

Я промолчал. И пальцы в рот не сунул. Бег трусцой уже не мог позабавить меня.

***********