ТЫРЛИ-Мырли

ТЫРЛИ-МЫРЛИ

*****

Я вышел на балкон глотнуть свежего воздуха...

Город уже спал. Темень стояла непроглядная, и шел дождь. Казалось, он шел ниоткуда и падал в никуда. Нонешняя система, стремясь выжить, экономит на всем, и первыми гаснут фонари на улицах.

И они не горели. Лишь редкие окна зияли светлыми дырами в кромешной темноте.

Я с детства не люблю ночной дождь. Когда он идет, мои мысли, как намокшие птицы, обрывают полет и никуда уже не стремятся. И тогда я замыкаюсь в себе и настолько становлюсь одиноким, что самому, кроме как в свое прошлое, идти больше некуда...

………………

То было время всеобщей нищеты, и среди нищих, по их меркам и по тем временам, мы жили совсем неплохо.

Наша семья состояла из трех человек. Работал один отчим, а я числился у него в нахлебниках.

У нас был свой дом. Он изначально принадлежал отчиму, и хозяин после долгих прикидок и размышлений выделил мне место на кухне за печкой.

Здесь, по его мнению, я никому не мог помешать. Сюда и поставили мою кровать и стол для занятий.

Но другой стол, кухонный, оказался за моей спиной, и такая его близость ко мне страшно раздражала нашего кормильца. В конце концов он не выдержал и отгородил меня от кухонного стола огромным платяным шкафом.

Обшарпанный старомодный монстр встал на границе двух миров. В одном — взрослые решали свои проблемы, в другом — я вникал в их решения и взрослел.

Постепенно я научился по голосам, шагам и даже тишине в доме определять, чем они занимаются, какое у них настроение и о чем думают.

Как-то в один из дождливых осенних вечеров я сидел в «своем» углу, мать шинковала капусту на кухне, а отчим там же, судя по звукам, собирался заправиться самогоном.

Стояла тягостная тишина.

Шум дождя, хруст шинкуемой капусты и звон бутылочного стекла только усиливали ее гнетущую тяжесть.

Выпив, отчим всегда вспоминал о каких-нибудь делах

И на этот раз самогон оказался добротным. Уже после второй стопки, чем-то почавкав, хозяин сердито пробурчал:

— Сартир надо чистить!

— Хорошая мысль, своевременная, — согласилась с ним мать и насмешливо заметила. — Только ты заранее не мучайся.

Отчим терпеть не мог, когда над ним подсмеивались. Тишина в доме стала совсем невыносимой, и внутри себя я весь напрягся.

— Вот еще, все серут, а Митрий Кузьмич чисти!

Он крикнул это без особого энтузиазма, и мое напряжение сразу спало.

Взрыв был менее сильным, чем я ожидал.

Глотнув еще самогона, он уже более спокойным тоном заметил:

— И вообще это работа — Тырли-Мырли.

Я много был наслышан о Тырли-Мырли.

В городе каждый знал ассенизатора, но толком никто ничего сказать о нем не мог. Одно лишь доподлинно всем было известно, — что он-не наш, а прозвище свое получил у нас, в наших кабаках.

В те годы водку продавали чуть ли не в каждом ларьке, и асссенизатор вечерами ходил от шалмана к шалману и за глоток спиртного пел песни без слов.

Нередко случалось так, что к концу гастролей певец крепко набирался и начинал беззвучно плакать. И тогда уже ничто не могло заставить его издать хотя бы один звук.

В таких случаях раздосадованные мужики гнали прочь отсыревшего самозванного артиста, чтобы он своими слезами не омрачал им и без того безрадостную их собственную жизнь.

Не знаю, зачем и почему, но мне хотелось послушать его пение, и я обрадовался, когда мать сказала:

— Можно и его пригласить.

— Пригласить — надо деньги платить, — проворчал отчим.

— Говорят, он и за ужин соглашается.

Наш кормилец нервно прошелся около плиты.

— Ужином еще его кормить!

— Ужин — дешевле. Мясо у нас свое, щей наварю.

Отчим пробежался от плиты до двери и обратно. Он заметно нервничал.

— Да ведь навоняет тут! Он насквозь дерьмом пропитался!

— Ну, как знаешь, — спокойно обронила мать, продолжая шинковать капусту.

— А что знать? Что знать?! — взволнованно закричал хозяин. — За всех я все должен знать! Перетерпим! Не переплачивать же! Но кормить будешь ты! И борщ ему вари! Борщ! Они страсть как любят свеклу!

…………………………

Вечерело и накрапывал дождь, когда на следующий день я вернулся из школы. Ассенизатор уже сидел за кухонным столом, и перед ним дымилась большая миска красного борща.

Я впервые видел Тырли-Мырли так близко. Он оказался рыжим, как и мой отчим. Но был постарше его. Гордо приосанившись, он жадными глазами голодной дворовой собаки смотрел, как мать режет хлеб.

На меня он глянул мельком, и я почувствовал какую-то неловкость и даже на мгновение задержался у порога, не зная, здороваться с ним или нет.

Краем глаз в соседней комнате я заметил отчима. Он полулежал на диване, спрятавшись за газету, и это определило мое решение.

Я молча прошмыгнул мимо него за шкаф. Сел к столу, раскрыл какой-то учебник, а сам весь превратился в слух.

Отчим любил перед щами остограммиться, и я всем сердцем желал, чтобы он то же самое предложил сделать своему работнику...

Вот мама нарезала хлеб, и звякнул нож о стол.

Кушайте, пожалуйста… — начала было говорить она я осеклась, и после небольшой заминки сказала. — К сожалению, не знаю вашего имени-отчества.

— А тебе и знать не надо! — рявкнул отчим из комнаты. — Ты все равно по-ихнему ничего не выговоришь, и отчества у них нет!

В доме стало тихо, и тут же в этой нехорошей тишине раздалось торопливое чавканье Тырли-Мырли...

Голод упрощает общение между людьми.

Отчим энергично зашуршал газетой, закряхтел и поднялся с дивана.

Лежать и сидеть он уже не мог. В нем шла борьба между жадностью и желанием поразвлечься. Он долго топтался на месте, трудно принимая решение, и наконец, выскочил на веранду.

Если бы я не знал, где он хранит самогон, то подумал бы, что у него живот свело. Его живот был таким же жадным, как и он сам, и всегда бурчал, когда другие ели.

Однако на этот раз наш радетель переступил через свою жадность и вернулся с бутылкой самогона.

— Выпьешь?

Он гулко поставил бутылку на стол.

Ассенизатор продолжал торопливо хлебать борщ. Я вспомнил, какими глазами он смотрел на хлеб, и представил, как радостно они блестят теперь… Ему пока что было не до песен.

Но отчим хотел и концерт послушать, и на борще сэкономить.

Звякнули стаканы, глухо забулькал самогон.

— Ну! — прикрикнул хозяин и наверняка поверх своего стакана выжидательно посмотрел в раскрасневшееся от горячего борща и удовольствия лицо.

Тырли-Мырли продолжал хлебать с прежним старанием и в прежнем темпе.

— Ну! — опять подхлестнул отчим его.

«Ну!» — мысленно подыграл я. Уж больно хотелось мне послушать самодеятельного артиста.

И тот уступил настойчивым требованиям. Его ложка осторожно легла в миску...

Они выпили, не чокаясь. Оба жарко выдохнули, обжигающие горло пары.

Мать поставила на стол еще одну тарелку с борщом. Теперь и работник, и хозяин чавкали с наслаждением и дружно.

Но вот ложка отчима легла на стол, а посоловевшие глаза наверняка уставились на Тырли-Мырли. Голодный ассенизатор, не обращая внимания на хозяина, усердно выскребал из звонкой посудины остатки борща.

— Ну! — тихо и властно потребовал отчим.

Это последнее «ну» прозвучало довольно-таки грубо, нагло, и резануло не только мои уши, но и мамины. Такая беспардонная напористость нашего меломана ей не понравилась, и она попыталась осадить его.

— Да подожди ты! Пусть человек поест сначала.

Вот про еду она зря сказала.

Отчим с раздражением оборвал ее:

— Успеется! — и тут же почти весело воскликнул. — Э, нет! Ты сначала спой!

Наверняка Тырли-Мырли многозначительно посмотрел в свой пустой стакан и его бесхитростный намек развеселил хозяина.

— Я знаю тебя, — пьяно загоготал он. — Свекольная твоя душа! Напьешься — заплачешь! А ты мне песню дай! Какая там у тебя любимая? Ну!

Я не шибко разбирался и разбираюсь в музыке, а что до нот, так их совсем не знаю. Но сдается мне, певец начал выводить свою мелодию на одной ноте. Возможно такое или нет — не берусь судить, только пел он, если его гнусавое бормотание можно назвать пением, ужасно, и непрерывно нудно и отвратительно повторял в различных комбинациях «тырли-мырли».

Я невольно почувствовал, что петь ему так же противно, а, может быть, еще более противно, чем чистить чужие сартиры.

Что-то вроде жалости шевельнулось в моей душе и к нему, и к себе. Всякая охота слушать его у меня пропала.

А отчим блаженствовал и, стараясь подыграть исполнителю, бил в пол, словно в огромный барабан кирзовым сапожищем.

Казалось, еще немного и он пустится в пляс.

Тырли-Мырли, видя, какой эффект производит его пение на хозяина, перестал бормотать и гнусавить и, по всей вероятности, снова глянул в пустой стакан, потому что отчим тут же воскликнул;

— А ты со словами дай, со словами!

На лице ассенизатора появилось такое выражение, которое говорило о полной его беспомощности, и отчим гневно и вкрадчиво зарокотал:

— Эх, ты, свекольная душа! Не знаешь со словами!.. А вот эту нашу, народную… ну как там… «Хороша страна моя родная… в ней так вольно дышит человек!». Во как! Эту можешь?

— Это ты дышишь вольно, а ему на своей бочке не очень-то хорошо дышится, — проворчала мать, подливая певцу в его миску борщ. И рассудительно заметила. — Да как же он петь-то по-нашему будет, если языка нашего не знает? Он здесь и общается только с лошадью. Разве что по-лошадиному заржет.

Но отчим уже завелся и даже «лошадиный» юмор не мог остановить его.

— Пусть мотив даст! Мотив-то ты ведь можешь дать! — распаляясь, настаивал он.

— Да какой тебе мотив! — невесело рассмеялась мать. — У тебя все песни, как у него, — на одну ноту.

— Все равно пусть мотив даст! Слышь, свекольная душа, дай мотив, а я еще тебе налью! Есть у меня, есть!

Ассенинзатор молчал, и наверяка глаза, блестевшие, когда он смотрел на хлеб и хлебал борщ, теперь потухли.

— Не веришь? Есть у меня, много у меня есть! Я бутылку тебе дам! Целую бутылку! С собой возьмешь! Ты только слова дай! Слышь, дай слова с мотивом!

Он стукнул себя в грудь и выскочил на веранду.

Вернулся тут же и грохнул новую бутылку самогона о стол.

— Вот бери! Только слова дай! Слышишь, дай слова с мотивом!

Это была уже истерика, и не известно, чем бы она кончилась… Но жалобно скрипнула, открываясь, входная дверь.

С таким же скрипом закрылась.

В доме опять наступила невыносимая тишина.

Сильный удар кулака по столу разбил ее вдребезги. Я вздрогнул, а на столе подпрыгнула и жалобно задребезжала посуда.

— Есть у него слова! — взревел отчим. — Есть! Только он их в себе держит!

— Тебе-то зачем в чужую душу лезть? — устало выдохнула мать.

— А зачем он морду от наших песен воротит?! Надо было подальше его сослать!

Мать тихо произнесла:

— Куда уж дальше...

— За Урал! — взорвался наш кормилец. — В Сибирь! Там нет сартиров! Медведей, что ли, стесняться?! Там ему нечего было бы чистить. А у нас, кто не работает, тот не ест! Вот где он запел бы по-нашему!..

Он бушевал, а за окном шел дождь… И надо было уходить, пока наш радетель не переключился на меня.

Я бочком проскольнул на веранду, а там во двор.

Темень стояла непроглядная, и дождь, который с вечера только накрапывал, теперь изо всех сил хлестал намокшую землю.

Где-то в темноте по грязи и лужам, не разбирая дороги, шагал ассенизатор.

И вдруг я подумал, что у него сть конюшня, где он мог спрятаться от дождя и от всего остального в этом мире, а мне так в такую непогоду и идти некуда...

...

Кажется, с тех пор я не люблю дождь. Он не мешает счастью счастливого, а несчастного делает еще более несчастным и одиноким.

****************************