Больница

Дни профессора Перова

Оказалось, что скорая тогда приехала за мной.

Когда я уже пришёл в себя, профессор Перов рассказал мне, что в бреду я всё время просил, чтобы скорая не останавливалась из-за меня, а доехала и забрала Васю, которому на самом деле нужна помощь. При этом на вопросы о том, что тогда случилось со мной, он только загадочно улыбался и предлагал мне партию в шахматы. Возможно, из-за того, что на его вопрос «кто такой Вася?» я неизменно отвечал угрюмым молчанием.

Впрочем, тут надо пояснить, что я попал-таки, куда мы так спешили с братьями, — в больницу номер шесть. Меня подбросили на скорой, а вот добрались ли Макс с Денисом, я так и не узнал. Странно, но меня это тогда совсем не волновало.

Как только я стал самостоятельно открывать глаза, больничные смотрители дали мне подписать какие-то бумаги, сказали, что в больнице номер шесть мне «будет хорошо». Конечно, я знал, что не будет, но я также знал, что здесь Сестра, поэтому даже с моей подписью они всё-таки остались в дураках. Меня поместили в уже знакомую мне палату с решётками на окнах и на двери. Кроме меня в палате было ещё человек пять, но первое время у меня не хватало сил на них сконцентрироваться, поэтому я почти не запомнил их лиц. Только потом, когда мне разрешили выходить в коридор, я познакомился с некоторыми местными обитателями, с которыми мы изредка перебрасывались словами-шифрами, стараясь говорить как можно громче, чтобы не вызывать подозрений.

Печально известного мне Льва Самсоновича я так и не увидел в больнице, хотя очень этого всё время боялся. Большинство моих кошмаров были связаны с ним: мне снилось, что он приходит в нашу палату с осмотром, вытаскивает меня из-под одеяла, кричит и указывает на меня пальцем, и все смотрят на меня, с омерзением, как на раздавленного таракана. К счастью, вместо него меня наблюдали двое «заслуженных врачей»: профессор Перов и доктор Смолин. «Вам очень повезло, — говорили мне медсёстры, — попасть к таким высококлассным специалистам». И хищно так улыбались своими ярко накрашенными губами.

Профессор Перов и доктор Смолин приходили ко мне по очереди, и вся жизнь в больнице для меня как бы распределилась по двум большим дням, на которые, как на снежный ком, налипали ощущения, но я не никак не мог правильно разместить их во времени, поэтому просто называл их «днями профессора Перова» и «днями врача Смолина». При этом начну с первых, потому что даже сейчас воспоминания о вторых даются мне непросто.

Профессор Сергей Владимирович Перов был человеком среднего возраста (лет сорока, если что, а то я всегда думал, что средний возраст — это какой-то неясный промежуток где-то между двадцатью и глубокой старостью), с добрым открытым лицом, высокий, по внешности что-то среднее между Гагариным и профессором Преображенским. Так вот, он обращался со мной очень вежливо, иногда даже не как с больным. И хоть по его указаниям мне и вкалывали какие-то непонятные лекарства, от которых я иногда не мог даже пошевелить головой, давали какую-то вязкую чёрную жидкость, от одного глотка которой все мои внутренности как будто слипались в один большой ком, я был ему благодарен за то, что издевательства надо мной вроде бы не доставляли ему удовольствия и он хотя бы делал вид, что не принимает меня за психа.

— Ну, как прошёл ваш день? — обычно спрашивал он, присаживаясь на край моей больничной кровати.

Если я был в это время привязан, он освобождал меня, не опасаясь, как другие врачи, внезапной вспышки агрессии. День до профессора Перова обычно проходил ужасно, потому что я имел дело с его напарником, но я был уверен, что они специально использовали этот старый метод, поэтому я из-за всех сил держался и ни разу не пожаловался на «злого доктора». Хотя в те моменты, когда наступал абстинентный синдром отмены приёма «корректирующего снотворного» (такое снотворное, которое якобы во сне воздействует на подсознание, но среди пациентов известно как способ заставить во сне проговориться о чём-то важном), это было ну очень сложно.

— Вашими стараниями — неплохо, — обычно отвечал я и улыбался.

Мы всегда улыбались, он — мне, а я — ему, довольно часто даже искренне. Иногда играли в шахматы, причём он всегда выигрывал, а я всегда злился. Впрочем, по его теории это было полезно для меня — злиться и вообще, чувствовать какие-то эмоции. Его метод, как я понял, состоял в том, чтобы убедить меня признать, что я болен, что будет для меня означать почти исцеление, по его словам. Он расспрашивал меня о моём детстве и пытался спрашивать о братьях. Но когда это происходило, я мгновенно замолкал и либо переводил тему, либо просто изображал психа, отворачивался и смотрел в одну точку на стене, не реагируя ни на что. Обычно после этого следовала очередная доза каких-то препаратов, которые каждый раз удивляли меня своим непредсказуемым, но всегда мучительным «лечебным» эффектом, так что я всё чаще стал стараться переводить разговор на что-нибудь другое. Мне это было тяжело, поскольку я совсем не умел разговаривать с людьми, но я старался. Временами я даже искренне хотел помочь умному и славному профессору Перову, которому моё «исцеление» наверняка виделось крупной профессиональной победой, но чаще я пытался переиграть его и никогда не отдавал ему братьев и, тем более, Сестру, как ни старался он их заполучить. О Сестре я думал всё время, в которое мне удавалось ускользать от препаратов и врачей. Постепенно я научился выжимать всё больше такого времени, и тогда мог почти видеть Сестру. И я точно знал, что она здесь, рядом. Как и обещал Витя, этот хитрый больной мальчик, мы с Сестрой стали жить вместе. И я был уверен, что она тоже чувствует себя теперь не так одиноко здесь. А я улыбался, когда думал, что она где-то рядом. Совсем рядом, в соседнем крыле. Хоть до конца света оставалось совсем немного времени, но это время мы были вместе.

— Чем я болен, профессор? Как называется моя болезнь? — обычно спрашивал я.

Профессор Перов смотрел на меня по-отечески, качал головой и говорил:

— Вы всё равно не верите, что больны. Вам меня не провести, хоть вы и умны. Но доктор пока что я, так что не получится. Впрочем, тут ведь у нас как — у кого халат, тот и доктор.

Мы смеялись этой старинной несмешной шутке, а потом начинали играть в шахматы. Я мучительно думал над каждым ходом, потому что моя голова совсем не слушалась, как бывает с телом, когда самонадеянно превысишь порог допустимой нагрузки. А потом злился, пару раз даже опрокидывал шахматную доску под одобрительные кивки доброго доктора.

— Расскажите мне, что вы помните о вашей последней неделе в Городе, — часто спрашивал профессор.

И тогда я, готовый к этому вопросу, начинал самозабвенно придумывать. Порой я так увлекался, что забывал какую-нибудь мелкую деталь — а профессор обязательно это замечал. Замечал и переспрашивал. Приходилось быстро исправляться, капризно говорить о том, что вообще-то не очень хорошо помню все детали после того, как мне вкалывают эти успокоительные уколы (заодно укол в сторону профессора, который мне их и назначал), и переводить разговор. Ещё он очень хорошо всё запоминал, а у меня, действительно, были проблемы с памятью, а записывать свои выдумки я не мог, чтобы не навлечь подозрения. Один раз, после очередного прокола, профессор Перов назначил мне корректирующее снотворное, и каждая ночь стала для меня мучительной борьбой со сном. Снотворное всегда побеждало, и утром я выпадал из липкого синтетического сна совершенно лишённым сил, но так и не уверенном в том, что не проболтался о братьях или Сестре во сне. На потолке над каждой кроватью висел чувствительный диктофон — как будто для контроля фаз сна, но на самом деле, как раз для таких случаев. Странно, что они не использовали «сыворотку правды». Может, и использовали, трудно было понять, что именно они вкалывают в меня несколько раз в день. Но тут я был спокоен, потому что правду можно услышать от нормальный людей, а не от таких, какими были мы все там, так что им оставалось только воровать наши сны.

Чтобы не быть пойманным, я старался не думать о том, кто такие братья, не задавать себе логичных вопросов и не пытаться припоминать детали. Чувствовал, что всё это будет не в мою пользу. Видимо, чтобы заменить «запретные» воспоминания, ко мне всё чаще стали приходить давно, казалось, забытые воспоминания из детства и юности. Вспомнил, как я, больной ветрянкой, весь в красных точках, сидел на солнце на веранде нашего номера где-то в Италии и ел вкуснейшее мороженое, которое тогда почему-то горчило, а родители пили кофе и ругались. Я болтал ногами, смотрел вниз с увитой лиловыми цветами веранды и тоскливо думал о том, что, на самом деле, родители ссорятся из-за меня, из-за того, что я умудрился заболеть в начале их долгожданного отпуска. Мне тогда казалось, что они всегда ссорились из-за меня, хотя поводы у них были разными. Тогда я повернулся к ним, бросил мороженое на пол и закричал: «Лучше бы вы оставили меня там! Совсем там, как брата!» Родители стали тогда бледнее известковых стен отеля, принялись меня обнимать, целовать, и мы втроём плакали, обнявшись, под любопытными взглядами наших соседей по веранде.

Брата я тоже вспоминал очень часто. Мне казалось, что он мог бы стать отличным возвращенцем — он всегда знал, как меня приободрить, даже после поездки в соседний город мог рассказать мне столько удивительных историй, что родители потом несколько ночей недовольно приходили в нашу комнату с требованиями «прекратить болтать и немедленно засыпать». Я думал, что я мог бы рассказать брату сейчас, и в панике понимал, что мне нечем похвастаться. Но был уверен, что он бы не стал меня осуждать. Он бы меня понял и поддержал во всём.

Я вспоминал даже свою девушку. Бывшую девушку. Раньше я думал, что никогда добровольно не буду вспоминать ничего хорошего, только потому, что оно осталось в прошлом, и расставил вокруг прекрасного поля хороших воспоминаний капканы боли, отчаяния и злости на неё — за то, что она обещала любить меня вечно («дважды вечно, по нашим часам», — смеялась она), но потом поняла, что я так скучен — как и все остальные, а вечно — это слишком долго. А я только там, в больнице, вдруг понял, что всё хорошо. Вспоминал, как она гладила мои волосы, как мы бесконечно смеялись, как смешно пытались быть серьёзными, зная, что в эти взрослые игры нужно играть серьёзно — но, кто-нибудь из нас опять не выдерживал и начинал смеяться: «Нет, ты только посмотри на нас!» И как мы гуляли по Городу ночью, в самых страшных районах, и она специально терялась, а я искал её — и находил только к утру, когда она пила кофе в каком-нибудь круглосуточном кафе, ожидая открытия метро, и мы вместе ехали по пустынным линиям, и она спала у меня на плече, и я чувствовал себя этаким героем, с гордостью поглядывал на соседей — смесь обитателей ночных дискотек и угрюмых работяг с ночных смен. «Обещай, что всегда будешь находить меня, если я потеряюсь», — бормотала она спросонья, и я, конечно, обещал.

Профессор сам часто мне что-то рассказывал, из своего детства или про своих бывших пациентов. Мы с ним временами болтали почти как друзья, но потом он всегда уходил, в своём белом халате, и назначал мне какое-нибудь лекарство, от которого мне становилось хуже.

Ещё я замечал, что вопросы профессора Перова были хитрым образом зациклены и повторялись в разных комбинациях, как в профессиональных психологических тестах: отвечая на сто первый вопрос ты вдруг понимаешь, что на этот вопрос ты уже отвечал, но не помнишь, когда, и, что самое нехорошее, не помнишь, как. А у него память — что-то вроде видеокамеры. Только попробуй упустить какую-нибудь деталь, жалкий псих. Это держало меня в постоянном напряжении, после каждого такого разговора я чувствовал себя лишённым сил, как после тяжёлой физической работы. Я валился на кровать и остаток дня смотрел в потолок.

Может показаться, что в больнице было не очень хорошо. Но дни там я могу назвать самыми счастливыми в моей жизни. Когда они наконец оставляли меня одного, даже если привязанного к кровати (так любил делать доктор Смолин), я был почти счастлив, потому что, когда они все уходили, я мог оставаться с Сестрой. От сознания того, что в этой большой бессмысленной больнице, сверху донизу заполненной жалкими пациентами и циничными «высококлассными докторами», хищными медсёстрами и санитарами с тупым и пугающим выражением враждебной пустоты на широких лицах, где-то есть Сестра, и я когда-нибудь точно смогу её найти, мне становилось так спокойно и радостно, что я даже улыбался сам себе. Ну, и видеокамере в потолке — но мне это было всё равно, психам это можно.

— А что ваши друзья и родные, они не хотят навестить вас? Я мог бы подписать разрешение, — спрашивал добрый профессор Перов.

— Спасибо, но мне не хотелось бы огорчать их зрелищем моей болезни, — учтиво улыбался я. — Вот вы меня вылечите, может, тогда.

— То есть, вы решаете за них, что им будет лучше? Меня не перестаёт удивлять неистребимое желание людей контролировать действия других, — огорчился добрый профессор Перов.

— Особенно когда они не могут контролировать даже свои действия? — кивнул я. — А по-моему, это логично, профессор. Давайте вот лучше сыграем в шахматы.

Добрый профессор не знал, что я попросил одного из пациентов, которому чудом удалось припрятать смартфон шпионской «вишнёвой» фирмы, написать родителям с моей странички, что у меня всё отлично и я в отпуске в месте без интернета. «В отпуске?» — усмехнулся тогда мой помощник, парень с чёрными беспокойными глазами и трясущимися руками, но сообщение отправил. «А разве нет?» — усмехнулся я в ответ.

Несмотря на все неудобства, в больнице номер шесть мне было удивительно спокойно. Когда понимаешь, что всё уже решили за тебя, то можешь делать всё, что угодно. Как будто тебя сбросили на более низкий и осязаемый уровень фатализма, где то, что раньше казалось бытовыми делами, теперь подчинено чьей-то враждебной воле. Я послушно ел по утрам какую-то полезную кашу, когда мне разрешали — бродил по коридору, читал разрешённые книги из больничного каталога на экране монитора у моей кровати и спал, когда мне не давали снотворного.

Но если бы не было Сестры, я бы, наверное, сошёл с ума от такой жизни. Это успокаивало меня и давало мне силы. Потому что я знал: пока я не псих, Сестра существует.

— Я не болен, профессор! — неизменно радостно прощался я с профессором Перовым.

— Как вам будет угодно, — вежливо отвечал он, приподнимая воображаемую шляпу и оставляя меня своему напарнику, с которым было не так легко договориться.

Дни доктора Смолина

Дни доктора Смолина были гораздо богаче на яркие впечатления. Но это тот самый случай, который подтверждает теорию отсутствия новостей как хорошей новости. Хотя дни с «плохим доктором» давали мне заряды настоящей злости для того, чтобы смотреть вокруг и даже знакомиться с другими пациентами в бессознательном поиске союзников. И убеждаться в том, что пациенты здесь гораздо более адекватны, чем врачи. То есть, как сказал бы Вася, они, при всём своём патологическом разнообразии, — из моего мира. А врачи — из какого-то другого, куда они теперь затащили и беспомощных нас. «Нужно выбираться отсюда», — думал я тогда. Конечно, с Сестрой и со всеми пациентами. Мы с ними никогда не говорили об этом — в основном, обсуждали погоду, кашу и шёпотом жаловались на медсестёр, которые, как болезненно неуклюже сострил один из пациентов, «совсем не мёд», злых и добрых врачей, но потом расходились по своим палатам, к своим кошмарам. Мне это напомнило мою школу, как мы дразнили учителей, строили дерзкие планы срыва уроков, а потом нас загоняли в классы и мы читали все эти немыслимо скучные презентации, дрожа, как бы не вызвали к экрану, а то потом ещё родителям объяснять, почему в твоём электронном дневнике горит красная надпись вроде: «Регулярно не выполняет домашнее задание», «Слишком много времени тратит на компьютерные игры». И интеллигентные родители, предварительно обсудив друг с другом стратегию поведения, печально так говорят тебе, что пора уже «взяться за ум» и «подумать о будущем», а ты — ты ведь не можешь сказать им, что знаешь о будущем больше, чем все учителя и родители вместе взятые. Потому что они умирают дольше, чем ты, а значит, всё больше в прошлом и всё меньше в будущем. Тогда — тогда я просто захлопывал дверь нашей, то есть моей, комнаты перед носом у родителей, изображая школьную депрессию, о которой им рассказывали на занятиях для родителей по психологии школьников — зная это, ты можешь даже кинуть в стену вазой, и тебе ничего не будет. Они просто расстроятся ещё больше. Ну так не надо говорить с детьми о будущем, вы же ничего в нём не понимаете!

Доктор Смолин всегда приходил в самый неподходящий момент. Для меня неподходящий, поэтому я всегда вздрагивал, когда он появлялся, и его это веселило. Он приходил и садился в кресло напротив, прямо смотря на меня, когда я только-только проснулся или когда я ценой немалых усилий едва погрузился в неглубокий, тревожный сон. Когда доктор Смолин был в нашей палате, медсёстры по нескольку раз заходили, якобы к пациентам, но, на самом деле, они все были без ума от этого доктора. Это было видно по тому, как они кидали на него свои острые взгляды-скальпели над блестящими, растянутыми в глупых улыбках губами. Но он не замечал их, он был всегда занят только мной.

— Как самочувствие? — спрашивал он и светил мне в глаза яркой белой настольной лампой, которую всегда снова ставили рядом со мной, сколько я её ни прятал.

— Ещё не умер, — говорил я, жмурясь от рези в глазах и в доказательство сжимая и разжимая руку прямо перед его лицом.

— Ну, всегда надо проверять, — пожимал он плечами, — вдруг твои зрачки не реагируют на свет? Тогда мы повезли бы тебя в реанимацию.

— Не терпится? — усмехаюсь я.

И он улыбается мне в ответ. Высокий, темноволосый, красивый, как сказочный злодей:

— Ну что ты, я буду опечален, как никто. Потому что никто не будет опечален.

Он всегда брал что-нибудь с моей тумбочки и вертел в руках, и меня это всегда так раздражало и отвлекало, но я боялся сказать ему, да и объективно это было не худшее, что он делал. Он оставлял свои отпечатки на моих вещах, как следы своих взглядов на моём теле и занозы своих слов в моих мыслях.

— Вы все тут думаете, что особенные, а на самом деле, просто ничтожества. Скучно с вами, очень скучно, — он даже зевал для убедительности.

— Ну так что же вы тогда тут работаете, — бормотал я.

— С вами можно не церемониться, можно использовать разные экспериментальные лекарства — а это весело. А ещё потому что я — не такое ничтожество, как вы, — говорил он.

— С чего вы взяли? — спрашивал я.

— А ты сам подумай, — улыбался он. — Если осталось, чем.

Такие дурацкие школьные шутки у него проходили блестяще, как будто это был тонкий английский юмор для дураков.

— Нет, ну, на самом деле, я могу даже тебе доступно объяснить, почему ты ничтожество. Ты действительно этого хочешь? Тебя ведь замучают кошмары. Может, лучше расскажешь мне о своём тяжёлом детстве — тогда я хотя бы смогу занести это в твою карточку как объяснение нынешнего жалкого состояния.

— Про детство я вам рассказывать не буду. Объясните мне, что со мной не так и почему меня держать здесь, раз вы доктор, — как можно спокойней говорил я.

Тогда он вставал и принимался расхаживать по палате, понапрасну тревожа моих сопалатников, и высокомерно доказывал мне, что я просто ничтожество, которому кто-то привил манию величия. Причём каждый раз он придумал новые замысловатые аргументы или вдруг парализовывал меня тем, что профессор Перов, оказывается, рассказывает ему всё, что узнаёт от меня. Иногда я злился — «подавал признаки агрессии», как записывал доктор Смолин в своём докторском коммуникаторе и высылал потом на приёмник пункта медсестёр. И тогда они приходили и радостно прикручивали меня к кровати эластичными лентами, которые впивались в тело при каждой попытке пошевелиться. Когда мне удавалось неожиданно удачно ответить на оскорбления доктора Смолина, в моей карточке на пункте медсестёр появлялась красная надпись «неадекватное поведение», и в меня дополнительно вкалывали ещё какие-то препараты, действия которых были какими угодно, только не успокаивающими. Тогда я лежал, не в силах пошевелиться, с кляпом во рту и ненавидел всех вокруг. А больше всего — себя. Я повторял и повторял, что доктор Смолин прав, и я просто ничтожество, пустое место, никто. И с отвращением смотрел на своё имя на табличке над кроватью. Пожалуй, псих — это даже слишком громкое определение для меня. И я должен быть благодарен им, что тут я могу так называться.

— Ну, рассказывай, что ты придумывал, чтобы скрасить своё жалкое существование там, на свободе? — спрашивал доктор Смолин.

— Ничего не придумывал, — хмурился я.

— Да брось, — наседал доктор. — Воображаемые друзья? Неразделённая космическая любовь? Непризнанный талант? Гениальная теория того, как всё устроено на самом деле? Что?

— Можете выбрать, что вам нравится, — неловко защищался я.

— Ну нет, дружок, я не буду ничего выбирать, а вот отказываться говорить со своим доктором — это минус сто из больничной кармы, ты ведь знаешь, — угрожал доктор Смолин.

О да, я знал, что это значит.

Как-то мы украли у этого злодея коммуникатор, и, надо признать, это был один из лучших моментов моей жизни в больнице. Ну как, мы украли — украл мой сосед Эдвард, молчаливый аутист, которому постоянно приходилось выслушивать едкие монологи доктора Смолина, потому что он лежал ближе всех ко мне. И вот, когда доктор особенно разошёлся и принялся вышагивать по палате, оставив коммуникатор в халате на спинке стула, я с удивлением увидел, как Эдвард протянул руку и осторожно, с мастерством карманного воришки, выудил телефон из докторского халата. Я едва сдержал улыбку, а Эдвард, который был в этот момент за спиной доктора, улыбался так светло и радостно, как я раньше вообще никогда не видел. А потом он нырнул вместе с коммуникатором под одеяло, и я только позже узнал, что он там методично стирал все записи обо мне. Но всё это закончилось провалом, конечно. Когда доктор Смолин обнаружил пропажу своего карающего меча, к нам в палату сбежались, как гиены на падаль, медсёстры со всей больницы. Они стали переворачивать подушки, вытаскивая их из-под голов несчастных пациентов, вытряхивать содержимое тумбочек. Я едва успел сказать, чтобы они прекратили это и помахать у них перед носом коммуникатором (мне удалось хитрым образом перед обыском выманить его у Эдварда), как меня скрутили и потащили к доктору Смолину, на ходу едва не устроив драку за право сдать меня. Доктор, конечно, сразу же схватил свою вещицу и, увидев, что записи стёрты, так разозлился, что это стоило дней, проведённых потом мною в больничной «лаборатории». Единственное, что омрачало мою месть, было то, что, прежде чем отправить меня на опыты, доктор Смолин, сощурившись, сказал: «Этого — в лабораторию. Хотя это не он украл, а кто-то из тех дурачков. Всю палату на карантин — никаких прогулок и свиданий». Но всё равно, тогда я переиграл доктора Смолина, единственный раз, наверное.

— Говоришь, ты ничего не придумываешь? Никаких воображаемых друзей? Тем хуже. Значит, ты абсолютно бездарен. Хорошо, хоть кто-нибудь тебя любит? Мне сообщили, что ты отказался сообщать кому-либо о том, что ты, наконец, попал в подходящее для тебя место. Вот тебе тогда задание на самостоятельную работу, — сказал он уже в дверях палаты, — придумай и опиши человека, который смог бы тебя полюбить. Можешь мне поверить, это будет непросто.

Я мысленно послал его к чёрту. Но это было проще, чем прогнать из своей головы образы, которые он призвал своим заклинанием.

Родители садились на край моей больничной кровати, как в детстве, когда я не мог заснуть от кошмаров, и мама гладила меня по голове, а папа вставал и заглядывал под кровать: «Вот видишь, здесь никого нет, не бойся!» — хотя я и так знал, что там никого нет, и боялся вовсе не того, кто был под кроватью. Интересно, что они подумали, когда получили сообщение о моём «отпуске». Наверное, успокоились и снова забыли обо мне на какое-то время. А вспоминали они обо мне обычно для того, чтобы дать мне понять, какое я ничтожество, почти как доктор Смолин. Нет, конечно, они этого не говорили, они желали мне успехов и радостно махали в экран из своей страны, название которой я так и не смог выучить. «Ты по-прежнему не разбираешься в компьютерах», — смеялись они, видя, как я ищу на клавиатуре какую-то кнопку. Не буду же я им объяснять, что видеосвязью я пользуюсь только для того, чтобы раз в пару месяцев увидеть их — довольных и загорелых, в шезлонгах на пляже или «в уютном ресторанчике на первом этаже нашего чудесного дома, почти у самого моря». Иначе придётся выслушивать о том, что я «ни с кем не общаюсь, так же нельзя». А если я по ошибке пытался сказать им что-то важное, то они всегда переводили тему или спрашивали меня о чём-то постороннем. «Люблю вас», — говорил я тогда и выдёргивал шнур компьютера, изображая внезапные помехи на линии. Чтобы только чёрный экран мог подсмотреть, как я плачу, реву, как в детстве, украшенный пятнышками ветрянки, на веранде южного города…

Но самое тяжёлое начиналось, когда во времена доктора Смолина ко мне приходил брат. Он приходил и осматривал палату, словно хотел увидеть на полу разбросанные игрушки, как в нашей детской. Я радовался, взахлёб рассказывал брату всё, что со мной произошло, видел, как он кивает, как переживает за меня, как улыбается. Но потом вдруг я вспоминал, что никакого брата уже нет, злился на него, говорил, как в детстве: «Зачем ты умер? Ты ведь обещал, обещал меня не бросать никогда! Ты обещал!» — и топал ногой, заливаясь слезами в нашей — тогда уже моей — комнате. Лежал на нижней части нашей двухъярусной кровати лицом вниз, хотя раньше мы с братом всегда воевали за право спать на верхней, и, распаляясь от собственного отчаяния, сотрясался от рыданий. Хотя теперь я проделывал это совершенно незаметно — со стороны моих соседей по палате это выглядело, как будто я лежал на кровати и смотрел в потолок. Этим искусством я прекрасно овладел, хоть доктор Смолин и обвинял меня в бездарности.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спрашивал доктор Смолин утром после ночи, когда я не мог заснуть из-за препарата, который вызывал тошнотворное головокружение, как только я закрывал глаза. Поэтому я лежал с открытыми стеклянными глазами часов восемь, пока действие препарата не начинало спадать.

— Спасибо, прекрасно, — отвечал я, зевая и думая только о том, чтобы доктор Смолин поскорее закончил свои проповеди и убрался.

— Да, вижу, — хмыкнул он. — У тебя даже врать не получается. Неудивительно, что ты придумал себе такой бездарный миф — всего лишь кто-то, кто тебя любит и расскажет тебе, как спасти мир, вселенную и вообще. Как это мило.

— Что? — насторожился я.

— Мы нашли твоих братьев, — врач Смолин откинулся на спинку стула и сжал пальцы в замок.

«Где они?!» — чуть было на вскричал я. Но нет, я смог промолчать и только удивлённо помотреть на своего врача.

— Ну давай, ты же хотел спросить «где они»? Не стесняйся, — он взял с тумбочки мою чашку и принялся вертеть её в руках.

— Поставьте на место! — неожиданно закричал я.

— Ого, у нашего больничного диссидента кончилось терпение? — улыбнулся он и вызвал медсестёр, которые с такими же улыбками прикрутили мои руки и ноги к кровати. — Ну вот, теперь я могу рассказать тебе твой диагноз.

Я мог смотреть на потолок или на доктора Смолина, и я выбрал потолок. Он действовал на меня успокаивающе.

— Мы с профессором изучили все материалы, которые нам стали доступны, и, хоть твоё упрямство немного усложнило нам задачу, но сделать выводы о твоём состоянии было совсем не трудно. Потому что тут таких, как ты, сотни. Отличное место для того, чтобы понять, что ты не особенный, а просто бракованный. Понимаешь, в чём разница? Ты смотришь на нас свысока, ты думаешь, что всё равно перехитришь нас. Не скажешь про выдуманных братьев — и они останутся с тобой. Потому что те, кто мог бы действительно быть с тобой — они слишком просты, недостойны твоей исключительной жизни. А на самом деле, их просто нет. О чём вы там разговаривали с братьями, что они тебе наплели? Впрочем, неинтересно. Представляю только, как это было смешно, каким важным ты себя чувствовал, как тебя раздувало от самодовольства. Возможно, они внушили тебе, что ты можешь спасти весь мир. Или уничтожить. И ты им радостно поверил. Ещё бы, как не поверить себе самому. Наверное, всех остальных уже записал в идиоты? Точнее, соорудил свою теорию, как это свойственно всем ничтожествам, в которой ты сам — наверху, а то и сбоку стоишь и за всеми наблюдаешь. Но вот не вышло, твоя теория провалилась, ты как насекомое на булавке, и все могут за тобой наблюдать — только вот, не очень интересно. И где теперь твои братья? Что же они не помогут тебе?

Я не отвечал. Впрочем, как и всегда, когда они привязывали меня, я молчал в знак протеста. Только тогда чёртовы ленты впились в руки сильнее, потому что я инстинктивно дёрнулся, потому что хотел поднести их к лицу, потому что…

— Визуализация подсознательных желаний в твоём случае — довольно неожиданная сильная реакция. Видимо, это стало возможным благодаря информационно-изолированному образу жизни и прогрессирующей социофобии. Неудивительно, что тебе удалось построить практически полную воображаемую картину мира. За исключением некоторых деталей, которые выпадали из паззла — но на них ты, конечно, не обращал внимания по своей привычке. Ты, конечно, не поверишь, но мы хотим тебе помочь. Надо было поручить эту часть профессору, конечно, но у нас нет времени: другие пациенты ждут. Так что слушай меня внимательно, если хочешь выйти отсюда когда-нибудь в реальность. Тебе нужно вспомнить всё с самого начала, — вероятно, с того дня, когда ты подумал, что в твоей жизни происходит что-то необычное, — и, лучше всего, записать. Как ретроспективный дневник, к примеру. Потом соединить образы в своём сознании с этой историей — так, как будто ты об этом впервые прочитал, — и как бы вернуться в свою жизнь до всего этого. А для твоего подсознания у нас есть лекарства. И никогда, никогда больше не думать, что ты особенный. Впрочем, тут для тебя место всегда найдётся, если сорвёшься. Ты меня понял?

— Понял, — кивнул я. На самом деле, я слушал не очень внимательно. Сначала я расстраивался, почему Сестра на поможет мне, почему она бросила меня одного, но потом понял, что она прячется, умница: спряталась, когда нашли братьев.

— Тогда чего ты такой довольный, а? — доктор Смолин злился. — Так я и думал, ты ничего не понял, — пробормотал он. — Завтра к тебе придёт профессор Перов и всё объяснит ещё раз.

— Завтра не получится, завтра конец света, — сказал я, и доктор Смолин стремительно вышел, захлопнув дверь так сильно, что Эдвард заплакал и стал икать, не переставая, до самого обеда.