Больница номер шесть. Сыворотка правды

Утром первым проснулся Вася и приготовил нам всем завтрак — вкуснейшие горячие бутерброды с помидорами и сыром. Я проснулся от запаха и вспомнил, как папа готовил нам точно такие бутерброды по выходным. Он сердился, если кто-то приходил на кухню раньше времени: готовил так же серьёзно и основательно, как и всё, что он делал, и не любил, если ему мешали, — поэтому я лежал с открытыми глазами и ждал, пока папа, довольный, как ребёнок, позовёт нас с мамой завтракать…

Вася зашёл в комнату и подмигнул мне, заметив, что я не сплю.

— Вставайте, солдаты, враг не дремлет! — торжественно провозгласил он, изобразив трубача.

Видимо, братья всегда так просыпались, потому что сразу же стали шевелиться и выбираться из своих спальных мест.

— Вообще-то обычно завтрак готовила сестра, — сообщил Вася, разливая нам чай. Она каждый раз готовила нам завтраки — с тех пор, как родители пропали. Говорила, что утром нам обязательно нужно поесть и настроиться на хорошее.

Братья опять, как по команде, погрустнели. Их настроение при упоминании сестры начинало передаваться и мне. Я представил, как заботливая сестра разливает братьям чай и треплет их по волосам, желая хорошего дня. А потом собирает свой учительский портфель и идёт по тропинке от дома к двухэтажному зданию поселковой школы.

— Рассказываю наш план, — прожевав второй бутерброд, говорит Макс. — У меня есть удостоверение журналиста иностранного издания, аккредитованного всеми больницами Города. Мы пойдём, как будто хотим делать репортаж о передовых методах лечения неврозов, которые практикуют в этой больнице, — и пока мы с главным врачом будем беседовать, вы разбредётесь по больнице и будете высматривать, где у них закрытые двери, палаты, решётки — скорее всего, сестра будет именно там.

Макс помыл посуду, и мы стали собираться. Сам он надел элегантный фиолетовый костюм с жёлтой бабочкой и, действительно, стал похож на экстравагантного журналиста-западника. Вася надел свой чёрный мафиозный костюм, и даже Денис надел с джинсами какое-то подобие пиджака, что выглядело вполне представительно. Вася помахал буквенным фотоаппаратом последней модели — видимо, он собирался изображать фотоблогера. А Денис вполне походил на современного охранника — теперь их было не отличить от студентов-мажоров времён моей юности.

В моём гардеробе — то есть в старом деревянном шкафу с наваленной в него одеждой, из которой я периодически вытаскивал что-то, что казалось мне менее мятым и более подходящим случаю, — не нашлось ничего, что хотя бы отдалённо напоминало современный деловой костюм. Вася и Макс покачали головами, когда увидели меня в самой парадной моей одежде, которую я надевал редко, обычно по случаю «свидание с девушкой». Вася сказал, что даже провинциальные умиральщики одеваются лучше меня. «Ну ничего, скажем, что ты стажёр, — предложил Макс. — Главное, возьми большой блокнот и записывай». «Что записывать?» — не понял я. «Да что угодно, хоть стихи пиши, главное, молчи всё время», — ответил Макс.

Уж что-то, а молчать я умею. Если у меня и есть какой-нибудь талант, то именно этот. Могу молчать один и в компании, на работе, на свидании, многозначительно или как дурак. И лучше всего у меня получается молчать, когда от меня ждут какого-то ответа.

Тем не менее, план мне показался слишком дерзким. Я не мог себе представить, что серьёзные люди вроде врачей поверят в нашу клоунаду. И ещё мне было страшно. Потому что больницы — это очень страшно само по себе. В моём детстве они были страшны тем, что в них нужно было «лечиться» — а значит, терпеть боль, постоянную скуку и присутствие вокруг людей, которые делают вид, что им есть какое-то дело до того, в каком состоянии твоё бракованное тело, или таких же унылых тошнотворных страдальцев, как ты. Но зато, когда ты в больнице, родители тебя жалеют и балуют, — мама приходила и гладила меня по голове у всех на виду, а я с чистой совестью сидел со скорбным выражением лица. Мама и папа приносили огромное количество фруктов, которые я не мог съесть и раздавал соседям по палате и коридору (иногда больных детей с окраин Города держали в коридоре, когда не хватало мест). Теперь, кажется, в больницах хватает мест для всех, но сами больницы как-то очень изменились. К счастью, мне не довелось попадать в больницу после того, как я повзрослел, но какое-то смутное ощущение тревоги появлялось у меня каждый раз, когда я навещал друзей или просто проходил мимо больниц Города. Не было больше обшарпанных зданий и кроватей с провисшими пружинами, какие были во время моего детства, но каждый раз огромное напряжение чувствовалось во взглядах врачей на посетителей. Один раз я навещал Лиса: он был на редкость неразговорчив, всё время отвечал «хорошо» или «нормально», а врачи то и дело как будто случайно заглядывали в полуоткрытую дверь палаты, где кроме нас никого не было.

Я думал об этом, пока мы выходили из дома и шли к метро. А ещё о том, что мы слишком заметны. Больше, чем идти по солнечной стороне, я не любил выделяться и привлекать внимание. В Городе, конечно, никого ничем не удивишь. Пережив пугливую и от того безумную свободу конца прошлого века и наивную респектабельность начала этого, жители Города стали как-то болезненно напоминать актёров, надевших не свои костюмы и забывших выучить роли. Но мне всё равно казалось, что нас с братьями подозрительно много и мы похожи на организованную группу, а бабочка Макса явно лишняя. Но, надо признать, мы выглядели вполне по-городскому, поэтому я почти не волновался, что у нас могут проверить разрешения на посещение центра Города. Впрочем, у меня-то разрешение осталось с тех пор, когда я работал на одной из центральных улиц, а вот у братьев могли возникнуть проблемы.

— Видишь, сколько их, — шепнул мне Макс, показав на электронное табло с рекламой. Девушка с фальшивой улыбкой протягивала руки, как будто хотела обнять каждого пассажира, а внизу появлялась и исчезала надпись: «Центр лечения депривации. Место, где тебя понимают». Я представил, как картинка меняется: сквозь ровную младенческую кожу девушки проступают кости черепа: сначала скулы, затем очертания глазниц, последним проваливается нос — и на заднем фоне возникают силуэты чудовищ, мигает красная надпись «Место, где тебя поймают», — поэтому поспешил отвернуться. Обычно я ехал с закрытыми глазами, летом — в солнечных очках, что было компромиссом между моими нежеланиями выделяться и смотреть вокруг.

С другой стороны вагона на меня смотрели резиновые улыбки социальной рекламы: на экране менялись фотографии «семейного альбома», с которых на меня пялились румяные папа-мама-детёныши, застигнутые глумливым фотографом за неестественныим занятиями вроде жарения сосисок во дворе загородного дома. Затем появлялась чёрная рамка и трагичная надпись о том, что наркотики лишают тебя такого будущего. «Размноженцы», — подумал я и тут же удивился своей мысли. Надо же, как легко я согласился с тем, что предложили мне братья, и как естественно это легло на моё собственное безымянное отношение, которое я раньше тревожно сравнивал с завистью, надеясь, что это не так.

По дороге к больнице мы шли мимо старинных зданий, многие из которых уже лет десять стояли затянутыми в зелёные строительные сети, как неповоротливые сородичи Моби Дика, пойманные безумными капитанами, не знающими, что теперь делать с этими архитектурными ископаемыми. Во дворах бегали стайки детей, хотя время было самое школьное — но в этом районе такое было обычным делом.

— Когда Денис попал в больницу с воспалением лёгких, сестра не отходила от него ни на шаг, спала в коридоре у палаты, а утром кормила его бульоном с ложечки, — сказал Вася, нагнетая и без того напряжённую атмосферу.

— Потому что я капризничал и отказывался есть из рук медсестёр, — отозвался Денис.

К счастью, воспоминания пришлось прервать, потому что мы подошли к забору, за которым находился сад, скрывающий окна больницы № 6 до третьего этажа. Высокое белое здание в этом районе напоминало новый фарфоровый зуб во рту беззубого старика. Макс решительно уставился в камеру видеозвонка и вежливо представился в ответ на металлический голос охранницы.

— Мы ко Льву Самсоновичу Кутенкову, на личный приём, — бархатным голосом сообщил Макс.

— У вас назначено? — сурово спросила барышня.

— Более чем, — фамильярно заверил её Макс.

На проходной электронную визитную карточку Макса проверяли по всем возможным базам, нас два раза обыскали с ног до головы, и только после этого мы были допущены в коридор перед дверью «Главврач». «Ждите», — царственно велели нам. Как ни странно, ждать долго не пришлось: Лев Самсонович вышел к нам собственной персоной, в чёрном шёлковом халате и атласных туфлях, похожий на венецианского дожа.

Макс включил своё дипломатическое обаяние, невзначай упомянул какие-то «успехи и достижения» больницы (наверное, раздобыл в интернете), улыбнулся своей самой открытой и доброй улыбкой, чтобы Лев Самсонович убедился в чистоте намерений и глупости вражеского журналиста.

— Ну хорошо. Я сам покажу вам тут всё, хотя времени, сами понимаете, — Лев Самсонович развёл руками и отправился вперёд по коридору, на ходу сообщая дату основания и историю больницы. Я старательно зарисовывал в блокноте его блестящую лысину.

— Наша больница устроена по принципу Данте — сначала невинные жертвы, — неожиданно усмехнулся Лев Самсонович, и мне стало не по себе от таких шуток больничного Вергилия. Он приоткрыл дверь в одну из палат:

— Вот здесь у нас страдающие расстройствами социального поведения — слушают лекции о радости общения и проводят коллективную терапию.

За дверью на расставленных в пять рядов стульях сидели странные люди, измученные и бледные, с натянутыми улыбками смотрели в невидимый экран. На наше появление в открытой двери внимания никто не обратил.

— Вы ведь понимаете, как это тяжело, — со вздохом сказал Лев Самсонович. — Но они очень стараются. Половину уже удалось отучить заниматься неосмысленными делами в одиночестве и переставлять вещи в палатах. Их уже скоро можно будет выпускать. То есть, конечно, выписывать.

— Они здесь добровольно? — вдруг спросил я.

Лев Самсонович холодно посмотрел на меня:

— Конечно. Родственники нам их и приводят. Они ведь очевидно нуждаются в лечении.

— Я слышал, что вы применяете уникальный метод излечения от детских неврозов, — поспешно сказал Макс. — Мы очень бы хотели узнать подробности.

— Как всем известно, многие наши проблемы — из детства, — оживился Лев Самсонович. — Вы не поверите, но даже по одежде человека можно сказать, какое у него было детство, любили его родители или нет. Вот вы, — тут дож мстительно указал на меня, — явно выросли без отца. Это всегда негативно отражается на психо-эмоциональном фоне ребёнка. Появляется подсознательное желание компенсировать свои неосознанные неудачи, вызванные нестабильным положением семьи и завистью к чужим семейным успехам, — всё это создаёт опасность деструктивной сверхкомпенсации.

«Мразь!» — старательно вывел я в своём блокноте и вздрогнул оттого, что кто-то громко хмыкнул прямо за моим плечом. Я обернулся и увидел, что за нами бесшумно идут неизвестно откуда взявшиеся санитары, по форме напоминающие высокие вместительные шкафы для медицинских инструментов. Они были пугающе одинаковые, в белой униформе, шли, не отставая и не приближаясь к нам. На них были электронные бейджи, на которых постоянно менялись надписи, причём так быстро, что ничего нельзя было прочесть. Я оглядел братьев, чтобы понять, разделяют ли они моё опасение насчёт этих молодчиков. Макс внимательно слушал дожа, Вася и Денис были невозмутимы.

Вообще, санитары — это была наша детская страшилка. Выражаясь здешним языком — «фобия, вызванная декомпенсацией иллюзорной угрозы». К счастью, никого из нас санитары не забирали, мы их даже не видели никогда толком. Но они были в песнях, которые мы слушали, и в кошмарах, которые мы рассказывали друг другу. Санитары уводили нормальных людей как сумасшедших, связывали буйных, затыкали им рот кляпом, уносили живых как мёртвых, — и все, кого они забирали, никогда не возвращались. Санитары очищали мир от таких отбросов, как мы, и были по-своему правы. А мы имели полное право их ненавидеть.

Дож тем временем распахнул перед нами очередную дверь, а я вспомнил легенду про Доброго Доктора, который, как волшебник, приезжает к тому, кому по-настоящему плохо, и всегда помогает, даже если человек при смерти. Говорили, что Доктор существовал на самом деле, работал в районной больнице, откуда его уволили, и потом он спился.

— Как сказал поэт: «Все мы родом из детства»… — проникновенно вещал Лев Самсонович.

— Писатель, — машинально поправил я.

— Что? — удивлённо обернулся доктор в чёрном халате.

— Он больше писатель, чем поэт. Даже лётчик больше, чем поэт, — пробормотал я, уткнувшись в блокнот и краснея.

Макс посмотрел на меня с укором. Как же: обещал молчать, а сам умничаю. Льву Самсоновичу он виновато улыбнулся, как будто призывая величественного дожа не обращать внимания на дерзкого стажёра-пажа. Лев Самсонович смилостивился и продолжил:

— Вот здесь у нас — влюблённые, — сказал он, открывая очередную белую дверь. За дверью оказалась решётка — пластиковая, с царапинами и вмятинами от зубов.

— У этой публики прогрессирующее разложение личности, так что всякие эксцессы бывают, — пояснил наш проводник.

За решёткой трудно было что-то разглядеть. Если там и были люди, то они прятались по углам.

— Очень тяжёлые пациенты, — пожаловался Лев Самсонович. — Сами себя до такого состояния довели — теперь трудно лечить. Применяем те же методики, которые раньше применяли для лечения наркоманов.

— Как вы сказали, влюблённые? — осторожно уточнил Макс.

— Конечно, — кивнул наш врач в чёрном халате. — Влюблённость ведь это что? Это психологическая зависимость, которая при неблагоприятных условиях приводит к постепенному разложению личности, депрессии и суициду, то есть к антиобщественному безнравственному поведению.

Вот как теперь. «И для души другой дороги нет».

— Сейчас мы поедем к пациентам с гораздо более тяжёлыми заболеваниями, — мрачно предупредил нас Лев Самсонович, когда мы, не пожелав разглядывать безумных влюблённых, пошли дальше. Я с радостью заметил, что Вася и Денис отбились от нашего шествия, а значит, всё шло по плану. Небольшое беспокойство вызывало только то, что вместе с ними исчез и один из санитаров. Второй невозмутимо и бесшумно шёл за нами, практически сливаясь со стенами.

Мы остановились на площадке перед лифтом. Лифт, белый снаружи и изнутри, приехал бесшумно, и заходить в него было жутковато. Потому что непонятно, зачем они сделали такой лифт. Не иначе, как для устрашения или сведения с ума, больше ведь не для чего. Лифт ехал очень медленно, так что нельзя было понять направление и расстояние нашей поездки.

Когда мы остановились, за дверями была совсем другая картина: коридоры были грязно-серого цвета, а запах немного напоминал запах заброшенных домов, из которых выехали, побросав все вещи. Запах гнилой штукатурки и пыли, которая плавает в воздухе и оседает на всех предметах, как тина в стоячей воде. Лев Самсонович тоже преобразился — в его голосе послышалась откровенная неприязнь:

— Здесь самые опасные пациенты. Это мужское отделение, женское в другом крыле, мы туда не пойдём. Вообще, веду вас сюда в нарушение, так сказать, устава, только для того, чтобы вы не написали потом, что мы что-то скрываем, держим насильно здоровых людей, как любят писать ваши коллеги. Вы ведь хотите объективную картину.

Я не был уверен в том, что мы хотим именно этого, но делать было нечего. Мы с Максом, уже не скрываясь, стали близко друг к другу и шли под конвоем санитара, который теперь ухмылялся во всё своё широкое доброе лицо. Наши проводники сбросили маски и решили показать нам то, что нам видеть не следовало — а это с большой вероятностью означало, что наши дела плохи.

— Вот здесь, — Лев Самсонович постучал по железной двери, которая была едва различима на фоне стены, — у нас представители общественно опасной секты. Можно посмотреть через решётку.

Зарешёченное окошко была размером с ладонь. Макс заглянул первым и шепнул мне: «Это умиральщики. Хорошо, что Денис не видит», когда я тоже, без всякого энтузиазма, заглянул внутрь. Внутри было очень светло, хотя окон не было — только белые лампы у самого потолка. В ряд были расставлены кровати, на которых лежали и сидели люди, чем-то, и правда, похожие на Дениса. Во всяком случае, все они выглядели очень молодо. Но при этом у всех них были общие для больницы № 6 вымученные улыбки, которые вызывали у меня желание как можно скорее отвернуться и никогда больше их не видеть. Уж лучше бы они плакали, заламывали руки, злились, бросались на людей, унывали или выражали безразличие. Улыбки на лицах этих несчастных, подозреваю, были химического происхождения.

— Они на пути исправления, мы вовремя начали лечение, — медовым тоном сказал Лев Самсонович. Но мне показалось, что из его слов сочится яд. Капает такими янтарными каплями на пол и прожигает его, как кровь пришельцев в старинной фантастике.

Следующими были извращенцы — наркоманы и алкоголики, а за ними, в самой большой «палате», разделённой перегородками наподобие клеток для хищных животных в зоопарке, содержались мародёры — те, кто совершил бессмысленные преступления. Я с отвращением заставлял себя заглядывать в клетки. Единственным моим желанием было как можно скорее выбраться. Но где-то ещё ходили Денис и Вася (мы договорились встретиться в сквере за две улицы от больницы, но теперь я вовсе не был уверен в том, что им удастся без проблем выбраться. Как и нам, впрочем).

«Мы изучаем психологические мотивы агрессивных действий, чтобы предотвращать их повторения, но тут исследования продвигаются крайне медленно, к сожалению», — сокрушался тем временем Лев Самсонович. Не собирается ли он нас вот тут убить? Хотя зачем — достаточно ведь просто позвать санитаров, вколоть чего-нибудь, вызывающего улыбку, и закинуть в одну из палат — на выбор. Я стал оглядываться в поисках пути спасения. Но под присмотром врача и санитара сделать что-либо было почти невозможно.

— Спасибо вам большое, Лев Самсонович, — Макс, видимо, решил тоже проверить пути отступления. — Мы заняли так много вашего времени. Мне кажется, мы видели достаточно для материала — я обязательно пришлю текст на согласование с вами, когда…

Лев Самсонович молча остановился, скрестил руки на груди и улыбнулся. За чёрным халатом мелькнула хорошо отглаженная форменная рубашка. Видимо, образ «домашнего доктора» наш собеседник придумал в последний момент.

Я раздумывал, что может спасти нас. Если они поняли, что удостоверение Макса — фальшивка, то нам конец. Если нет, то был шанс, что они испугаются огласки похищения иностранного журналиста. Хотя и невелика птица.

— Ну что, пришёл разнюхивать тут, шакал? Я сразу тебя раскусил, — торжествующе прогремел Лев Самсонович, нависая над Максом.

Я вздохнул. Иногда испытываешь неуместные ситуации чувства: так вот, я испытал тогда совершенно неуместную неловкость за дешёвое позёрство нашего врача. В финском языке, кажется, есть даже специальное слово для такого чувства.

— Вашим дружкам мы обеспечим первоклассное лечение, не беспокойтесь, — соскалился Лев Самсонович. — А вас мы просто проводим подобающе, помните нашу доброту. Семён, спусти с чёрного хода их, — кивнул он санитару.

В сопровождении торжествующего санитара Семёна, у которого под белым халатом оказался целый арсенал, мы проследовали в сторону, противоположную лифту, поднялись по лестнице, а потом были спущены нашем «Братцем Лисом» с почти отвесной железной пожарной лестницы прямо в терновые кусты и подтаявший снег заднего двора больницы. Я ударился головой и поцарапал нос, а Макс ушиб ногу и стал хромать. Так мы похромали к выходу из больничного двора, не очень понимая, что нужно делать. Моё мнение о больницах стало ещё хуже. Гораздо хуже.

В условленном сквере во дворе, в котором притаились вентиляционные шахты бомбоубежища, похожие на гигантские грибы, мы сели на снег за кустами и стали думать, как нам спасать Васю и Дениса. Ничего разумного в мою больную голову не приходило. Только тупая боль и злость от того, что не можешь ничего сделать. И ещё мысли о том, как быстро я привязался к братьям и как теперь невыносимо так же быстро потерять их. Как только я стал медленно, но неотвратимо погружаться в отчаяние, грызущее изнутри, скребущее по рёбрам, — появились братья. Вася в порванной и перепачканной рубашке нёс на руках Дениса, всем своим видом показывая, что всё хорошо, это у них такая семейная прогулка. Уже потом я понял, что он хотел, чтобы мы не подумали, что с Денисом стряслось что-то серьёзное. Зато когда мы кинулись тормошить внешне невредимого младшего брата, то Вася сурово зашипел на нас:

— Тихо вы! Не спрашивайте его ни о чём, эти скоты вкололи ему два кубика сыворотки правды.

— Чего? — не понял я.

— Сыворотки правды, — терпеливо повторил Вася. — Это вещество, которое заставляет человека отвечать на любой вопрос и отвечать только правду. Относится к списку запрещённых психотропных веществ, но активно применяется спецслужбами, хоть и нарушает статью сорок восемь.

Это меня не удивило, хоть я в своём несмотрении новостей упустил инновацию с таким дурацким названием. Я не понял, почему нельзя спрашивать ни о чём, и тут же спросил Дениса:

— Ты как?

Я не имел в виду злить Васю, просто спросил по инерции, увидев человека, которому явно плохо.

— Плохо. Меня тошнит и мне страшно, и ещё я чувствую вину за то, что сестра там, — мгновенно ответил мне Денис.

Тут Вася, такой добрый и рассудительный, схватил меня за руку и сильно сжал её, со злостью посмотрев на меня своими блестящими чёрными глазами:

— Что тебе непонятно?? Зачем ты это делаешь?

— Тихо, брат, — вмешался Макс, похлопав Васю по плечу. И уже мне:

— Ты, наверное, не понял просто. Сыворотка правды — это как оружие, его нельзя направлять на своих. Человека лишают самой последней защиты — его воли. Нарушает право не говорить правду и противоречить себе. Многие после «сыворотки правды» умирают от горя и бессилия, хотя они и не виноваты ни в чём. В общем, неприятная и опасная штука. Эффект длится от получаса до двух часов.

Я молча сел рядом с Денисом и взял его руку. Мне хотелось как-то его поддержать, но как, я не знал. Не решившись погладить руку умиральщика, я просто легонько пожал её. И вдруг Денис сам заговорил. Я его ни о чём не спрашивал на этот раз.

— Знаете, когда мы не нашли сестру ни на первом, ни на втором этажах, ни даже в отдельном секретном крыле, я подумал, что всё напрасно. Что сестра просто ушла и бросила нас здесь. Потому что здесь стало невозможно жить. А мы живём, чёрт бы нас побрал. С сестрой было гораздо лучше. Потому что я смотрел на неё и думал, что вот есть ведь такие люди. Такие, как сестра. Которые всё понимают, но не становятся такими, как мы и, тем более, такими, как они. И ей наверняка было тяжело с нами. Но мы этого не замечали. Мы даже смеялись над ней. Она была самой старшей и самой младшей одновременно. Смеялась так забавно, когда мы её смешили. И грустила, когда мы поступали неправильно. Она почти всегда грустила. Может, она поэтому… она говорила, что ей страшно за нас. Но нам было всё равно. И сейчас всё равно. Но без сестры — плохо. Так вот, когда я подумал, что всё напрасно, я мысленно попросил сестру не бросать нас ещё немного. Она говорила, что ничем не может помочь, но это неправда. Я попросил её быть с нами до конца. Не бросать нас, хоть и непутёвые братья ей достались. И как только я попросил не бросать нас, я увидел её. Нет-нет, мне не показалось — вон Вася тоже видел. Она мелькнула в стеклянном переходе — мы видели её мельком на лестнице через два толстых стекла, но она нас тоже увидела. Улыбнулась и кивнула. Если бы она стала махать руками, как нам хотелось, это бы сразу заметили. Потому что за ней шли санитары. Их бритые затылки закрыли от нас сестру. Но ничего, теперь мы знаем, где она. И она знает, что мы знаем. И что мы спасём её. Всё хорошо.

Мы слушали молча, только переглянулись в конце. И сидели в нашем сквере, пока чёрные радиационные грибы вентиляций не стали сливаться с небом. И сестра всё время была где-то рядом.

Не помню, как мы добрались домой. Помню только, что я сразу уснул, едва коснувшись головой подушки, и мне приснилась сестра. Как она оборачивается и улыбается своей детской улыбкой через двойное больничное стекло, будто рыбка в аквариуме.