Другой город

Когда я вернулся домой, братья бросились ко мне, изображая обеспокоенность. «Где ты был так долго?» — говорили они. «С тобой всё в порядке?». Ох уж этот порядок, никому не пожелаешь. Не знаю, почему, но мне было тошно от них, от братьев, хотя я всеми силами старался не показывать вида. Сначала на все вопросы я отвечал, что не хочу об этом говорить, — это звучало немного трагично, но искренне. Ведь я знал, что произойдёт, стоит мне только открыть рот и начать жаловаться. Что тогда у меня не останется даже надежды на то, что это невозможно описать словами. Когда решаешь подбирать какие-то слова, они сами начинают создавать реальность, и вот ты уже просто переживаешь из-за того, что… или грустишь, потому что… всё так объяснимо и оттого — унизительно. Но потом я, конечно, сдался и рассказал им про подлость малолетнего умиральщика. Говорил и сам удивлялся, как быстро сдался. Как то, что я чувствовал так ясно, в словах становилось какой-то мутной мелодрамой, от которой меня сразу затошнило. У меня вообще иногда бывает такое чувство, какой-то нефизической (мета-физической, ага. Вот те слова, о которых я говорю. Слова, которые ничего не значат и которые так и притягиваются к вам на язык, если вы читали то-то и то-то) тошноты. Конечно, это всё сто раз уже описано и театр давно уже закрыт на висячий замок от всеобщей тошноты и юродства, но я это действительно чувствую. Как раз случай, когда слова становятся реальностью. Чувствую тошноту от себя, от всего вокруг, от слов, от молчания, от времени, от вселенной (и от Вселенной). Обычно это бывает утром, причём чаще всего, когда всё вроде бы хорошо. Я смотрю на солнечные лучи, проникающие в окно, чувствую, что у меня ничего не болит и я полон сил, но страшная тошнота подступает к горлу, накатывает, как волна, и сбивает меня с ног. Внешне это никак не проявляется, я встаю и иду варить кофе или заваривать чай. Надо обязательно что-нибудь делать, чтобы отвлечься. Бывает и днём, и вечером, но всегда внезапно, ни с чего, казалось бы. Многие скажут, что это просто блажь. И вспомнят о «тех, кому на самом деле плохо». Ну да, и будут правы, как всегда. Но от их правоты меня тошнит ещё больше.

Вот и тогда я почувствовал тошноту. И братья, которые были рядом, показались мне отвратительными. Нет, к ним у меня были претензии, конечно, но это было ни при чём. Кажется, даже если бы рядом была моя любимая кошка Люси, которая умерла пять лет назад, я бы почувствовал к ней отвращение. Это ужасно, насколько я не могу ничего с этим поделать.

Братья покачали головами в знак осуждения коварства Вити, но дружно решили, что предложение выгодное. Это меня оскорбило. Так и хотелось спросить, когда они намерены получить свои тридцать серебрянников? И уверены ли они, мои предприимчивые братья, что не получат взамен моей бессмертной души всего лишь чечевичную похлёбку? Впрочем, может, и это будет выгодной сделкой — говорят, скоро начнётся голод.

— Но ведь это предательство. Вы понимаете?

— Предательство кого? — сощурился Вася.

— Себя. И других. Писать о том, что ты на самом деле не думаешь и не чувствуешь, — сказал я.

— Нет, не думаю, — покачал головой Вася. — Себя невозможно предать. Это просто громкие слова, ничего не означающие. Ты слишком серьёзно к этому относишься.

Странно, что Вася говорил о том, о чём я сам недавно думал, не зная, как объяснить весь ужас моего положения. Ну, о том, что слова изменяют реальность, и не всегда в лучшую сторону. Может, и правда, ничего страшного? Ну, напишу пару статей в угоду его умиральского величества. От меня не убудет.

— Нет, ну это, конечно, довольно цинично и нечестно, — поддержал меня Макс. — Но умиральщики, они ведь не знают жалости, и представление о честности у них своеобразное. А сейчас, когда дело идёт к концу, они вообще не гнушаются любых методов, — взглянул он на младшего брата.

Денис молчал. Может, не хотел плохо отзываться о своём вожде. А может, скорее всего, поступил бы со мной точно так же.

Чтобы оттянуть неприятный момент и побыть одному, я снова отправился на кухню варить кофе. Такая расточительность скоро даст о себе знать локальным кофейным кризисом, но делать было нечего. Зато я почувствовал себя лучше. Ровно до того момента, пока не вернулся к своему ноутбуку и ожидающим меня каторжным работам в «другом интернете». «В конце концов, — повторил я сам себе, — на самом деле, это ведь действительно только слова». Но кого я хотел обмануть. Себя хотел, но это не получалось. Оставалось надеяться, что обмануть других получится лучше.

Несколько часов я вымучивал какие-то слова, перетасовывал их, как провинциальная гадалка — карты Таро, пытаясь создать видимость смысла. Получалось тяжеловесно, как будто я пишу сочинение на тему влияния импорта Индии и Китая на мировые котировки железной руды.

— Тебе нужно отдохнуть и отвлечься, — посмотрев на меня, сказал Макс. — Хочешь, покажу тебе Другой город? Это сказочное место, там ты обязательно почувствуешь себя лучше.

Честно говоря, я не очень доверял Максу. Он был такой мальчик-за-все-хорошее, которых мы с моими пафосными друзьями-неудачниками называем «молодцы-молодцы» и тихо презираем за то, что они так хотят быть хорошими, правильными, успешными в своём кругу, во что бы то ни стало. Но правда также в том, что они постоянно что-то делают, иногда даже что-то хорошее, мы же — ничего и никогда.

Поэтому я с радостью согласился. Тем более, что выйти прогуляться действительно не мешало: я чувствовал, что за те несколько часов, когда я вымучивал вступление к своему умиральскому блогу, я потратил всю энергию от выпитого за день кофе и постарел на несколько месяцев. Это было невыносимо мучительно, каждое слово давалось с трудом и могло в любой момент обрушиться, как сизифов камень, и обрушить то словесное нагромождение, которое я с таким трудом сооружал в «другом интернете», прямо мне на голову.

— Не обольщайся, — проворчал Вася, провожая нас со стаканом красного вина в руке и плесневелым сыром — в другой. — Это просто люди, которые пытаются заново придумать вино.

— Не слушай старика, — улыбнулся Макс.

Другой город находился в Городе, в самом его центре. Пока мы шли через дворы, заполненные кошками и алкоголиками на детских площадках, Макс пытался представить мне своё описание людей, к которым он меня вёл.

— Теперь, когда времени так мало, нужно делать только что-то по-настоящему важное. Как ты понимаешь, каждый представляет это по-своему. Кроме выживальщиков, конечно. Ну так вот, мы пытаемся придумать что-то хорошее. Ну, что на самом деле стоит того, чтобы жить и умереть. То есть, что-то такое, об утрате чего можно сожалеть.

— Умирать, так с музыкой? — хмыкнул я.

— Да, именно, — закивал Макс, радуясь моей понятливости. — Причём с самой прекрасной — то есть с той, которую слышишь именно ты, а ещё лучше — играешь. Вообще-то есть разные направления. Вот, например, в стране Н. — ну, ты знаешь, Лис тебе наверняка рассказывал, они все мечтают туда уехать, пытаются создать инкубатор социальной справедливости. Им во что бы то ни стало нужно напоследок показать, что люди могут жить вместе и ничего не делить. Мне, по правде говоря, это кажется утопией — только не говори Лису, ладно? Хотя он и так знает, что мне ближе вот эти ребята, — Макс указал на подъезд обычного центрогородского дома. В стиле северный модерн, если я не ошибаюсь.

«Ну что ж, неплохой выбор», — подумал я.

Внутри всё оказалось, как в небезызвестной московской квартире — гораздо просторнее, чем смотрелось снаружи. Стены, расписанные от пола до потолка, как будто делали шаг назад, едва кто-то входил, и продолжали удаляться по мере того, как вы к ним приближались.

Стены были красивыми. Расписанными не обычными для Города высокопрофессиональными художественными граффити, а настоящими картинами на стенах. Видимо, эти картины и давали такой эффект. Я замер и вертел головой, пытаясь рассмотреть то, что выхватывала из темноты висящая у потолка гирлянда из лампочек.

— Нравится? — спросил Макс. — Это ещё так, только украшения интерьера.

— Это очень необычно, — сказал я, когда налюбовался зелёными пейзажами, портретами сказочных существ и уплывающими в сиреневые галактики звёздами.

— Не похоже на то, что ты ждёшь от современного искусства? — спросил Макс.

— Не похоже, — согласился я, хотя от современного искусства не ждал ничего.

— Понимаешь, они, то есть мы, думаем, что все самое прекрасное весьма просто и понятно на интуитивном уровне. И если раньше художники должны были пересиливать себя и искать что-то новое, чтобы чем-то занять будущее, которое казалось бесконечным, то теперь этого не нужно. Нужно только смотреть и выхватывать из темноты прекрасное, показывая его всем вокруг, — сказал Макс.

— Я подумаю над этим, — сказал я. — Звучит неплохо.

Макс обрадовался, как ребёнок, ободрённый родителями.

— Отлично, я знал, что тебе понравится! Сейчас ещё немного объяснений и пойдём туда, — Макс указал на лестницу между двух колонн, ведущую вверх.

— Там ты можешь чувствовать себя настоящим. Ты можешь придумать что-нибудь и рассказать всем — и все тебя выслушают. Никто не станет говорить, что ты сумасшедший. Более того, это место может стать тем, чем ты хочешь. Поэтому, кстати, к незнакомцам тут относятся несколько настороженно: неизвестно ещё, что они с собой принесут. Но ты не беспокойся — это ведь я тебя привёл.

— Как будто ты меня знаешь, — пробормотал я.

Макс рассмеялся:

— Ну, ты ведь не станешь желать чего-то нехорошего? Вот, к примеру, куда бы ты хотел попасть, если бы можно было выбрать что угодно — ну, совсем что угодно, по времени, пространству и реальному или нереальному существованию?

— На безымянную высоту с пулемётом, на большую железную башню в море, вокруг которой снуют враги, они повсюду, захватили уже всё вокруг, только ты сидишь и отстреливаешься. И только несколько товарищей с тобой, и вот вы сидите и ждёте, когда они догадаются, откуда стреляют и сбросят на вас бомбу…

— Что? — Макс уставился на меня, и теперь была моя очередь рассмеяться:

— Не переживай, просто это мне сегодня снилось. Было очень реалистично, я чувствовал себя героем войны.

— Ну, это тебе к реконструкторам, если они ещё остались, — немного обиженно проворчал Макс. Ему не понравилось, что я смеюсь над его святыней.

— Ладно, меня вполне устроила бы Касталия, — примирительно сказал я.

— Это почти она и есть, — отозвался Макс, и мы стали, наконец, подниматься по лестнице на второй этаж. Впрочем, то, что этаж, на который вела лестница, был именно второй, было не столь очевидно. Даже учитывая нестандартную высоту здешних потолков, лестница вела как будто на второй с половиной этаж.

Макс постучал, дверь кто-то открыл, но я не видел, кто. Мы попали в длинный тёмный коридор. Мне показалось, что я слышал уханье совы и шелест листьев, как в лесу. Кто-то, стремительно пролетев над головой, задел меня по щеке пушистым хвостом.

— Не бойся, это белки-летяги, — сказал Макс, заметив, что я вздрогнул.

Ну, если белки, то не о чем было волноваться, конечно.

Мы проходили мимо дверей, за которыми раздавались звуки музыки, тихое пение, кто-то говорил. Люди переходили из комнаты в комнату, а заметив нас, улыбались. Впрочем, улыбались они, понятное дело, Максу, а я просто шёл за ним следом. Было много девушек, большинство из них были одеты в длинные платья ярких цветов.

Около одной из дверей Макс остановился и постучал. «Открыто», — послышалось из-за двери. Мы зашли в просторную комнату, стены которой были увешаны колокольчиками разных форм и размеров. В центре стояла барабанная установка. В углу сидел бородатый человек в солнечных очках и вертел в руках окарину, явно не зная, как к ней подступиться.

— Давно тебя не было, — сказал бородач и выжал из окарины замечательный по своей громкости и высоте звук.

— У вас тут всё равно ничего не меняется, — улыбнулся Макс. — Вот, это мой друг.

Бородач кивнул и заиграл какую-то странную мелодию. Я думаю, он сочинял её на ходу. Присмотревшись, я увидел, что на полу по углам лежали другие инструменты.

— А это — мастер экспериментального звука Другого города мистер Бо, — представил Макс бородача.

— Мы будем ставить оперу, — неожиданно сказал мастер экспериментального звука. — Сюжет этой милой известной песенки — ну, ты знаешь, наверное. Все знают, — мистер Бо наиграл мелодию знакомой мне ирландской народной песни.

— Так вот, суть тут в чём, — увлечённо продолжал бородач, — та девушка, торговка устрицами, кричала, что устрицы живые. Ну, чтобы их лучше покупали, разумеется. А потом взяла и умерла. А призрак её продолжал ездить по улицам с тележкой и кричать, что устрицы живые, все живые, абсолютно живые. Ты понимаешь, как это невероятно круто?

— Понимаю, конечно, — кивнул Макс.

— Устрицы — живые, а она сама — мёртвая! — не унимался бородатый музыкант. Он оставил в покое окарину, вскочил и зашагал по комнате:

— У нас будут потрясающие декорации. Варя уже нарисовала пару эскизов — это что-то великолепное!

Кто-то заглянул в приоткрытую дверь.

— Кто-то произнёс моё имя всуе? О, Макс, а мы уже и не думали тебя снова увидеть, — девушка небольшого роста в длинном белом платье, кое-где измазанном красками, появилась на пороге. Макс тут же помахал рукой мастеру-экспериментатору и вышел в коридор, провожаемый надсадным пиликаньем губной гармошки. Я, конечно, вышел за ним следом.

— Это мой друг, — снова сказал Макс. — А это Варя, она художница, это её картины так восхитили тебя у входа.

Довольная Варя засмеялась, а я почувствовал себя неловко и разозлился на Макса. Вовсе не обязательно было делать меня инструментом своего флирта.

— Пойдёмте, покажу вам свои новые работы, — художница Варя запросто взяла нас за руки и потащила дальше по коридору. Её комната находилась на следующем этаже, на который вела чёрная лестница в самом конце коридора. Впрочем, комната больше была похожа на галерею: по стенам через равные промежутки висели картины, мебели, кроме пары стульев, не было.

Картины были красивые, ещё лучше, чем у входа. Я вообще-то не очень разбираюсь в живописи. Не понимаю пейзажи, портреты, зачем они вообще, и все современные направления и некоторые старые — тоже не понимаю. Но картины Вари были объективно прекрасны. Тут я готов был согласиться. Они сначала казались радостными и яркими, возможно, из-за тех красок, которые выбирала художница — ярких, но в то же время естественных, чаще всего — тёплых. Но стоило только немного присмотреться, как на картинах можно было увидеть грусть и ужасную тоску. Не было ощущения, что яркие и живые образы и краски притворяются жизнерадостными — напротив, ты сам начинаешь понимать, что всё дело в тебе — в том, что ты воспринимаешь их как радостные, хотя на самом деле они такие же, как и ты. Картины Вари были о конце всего, о смерти, если уж говорить начистоту.

— Тебе не удалось уладить дело с выставкой, да? — спросила Варя у Макса.

— Нет, извини, не получилось пока, — небрежно ответил Макс, внимательно рассматривая каждую картину, как будто он и правда зашёл в галерею. — Но ты действительно думаешь, что это хорошая идея? Ты ведь понимаешь, туда могут приходить разные люди, и выживальщики тоже. Они не поймут.

— Я знаю. Но я всё-таки хочу попробовать, — серьёзная маленькая Варя села на один из стульев и теперь напоминала студентку, которая решила подработать музейной бабушкой. Мне захотелось помочь ей, но я не знал, как. Я даже не сказал, что её картины мне понравились, потому что боялся, что она примет это за лесть.

— Ну, пойдёмте пить чай тогда, — сказала Варя, не усидев на стуле и пяти минут. Видимо, она была расстроена тем, что у неё никогда не будет настоящей выставки — там, за дверью Другого города.

— Ведь важнейшее из искусств для нас — что? — вопросила художница, едва зайдя в тесную кухню, в которой толпились разные люди, который тут же загалдели, увидев Варю и Макса.

— Искусство музы Кулины, конечно! — радостно улыбнулся один из обитателей кухни и помахал в воздухе грязной вилкой. — У нас тут был шедевр в виде сырного пирога, но вы опоздали.

Нам выделили место за столом и налили чая. Все говорили вместе, и трудно было разобрать что-то. Видно было, что этим людям хорошо друг с другом. Я даже немного расслабился и стал с интересом наблюдать за происходящим.

— А вот и наш поэт! — крикнул кто-то, видимо, ещё издалека заметив человека в коридоре. По крайней мере, когда «поэт» вошёл в кухню, все были готовы аплодировать. Я представлял кого-то вроде «юноши бледного со взглядом горящим», но «поэтом» оказался крепкий розовощёкий мужчина, который принялся с серьёзным видом раскланиваться.

Когда он вошёл, начался спектакль, который местные обитатели, видимо, всегда разыгрывают при его появлении. Они окружили его и стали требовать новые стихи. Поэт неловко изображал смущение, но потом принял торжественный вид и начал декламировать свои стихи. Я сначала старался не слушать, чтобы сгладить то самое ощущение неловкости за чужие действия, которое у меня неизменно вызывало чтение стихов вслух, как будто кто-то из взрослых забрался на табуретку и стал читать стихи на детском конкурсе, всерьёз рассчитывая на одобрение. Но когда я поневоле стал прислушиваться, то понял, что стихи местного поэта хороши, и очень даже хороши. Не то чтобы я очень разбирался в стихах — хотя с чем-то, состоящим из слов, чувствовал себя гораздо увереннее, — просто они звучали так непохоже на стихи и одновременно так выразительно, что нельзя было не признать мастерство автора. Они были немного абсурдными, рифмованными через раз и очень грустными. При этом не было заметно так любимого поэтами «я-я-я», по крайней мере, оно было запрятано где-то под несколькими смысловыми слоями.

Удивительно, но я не чувствовал себя так, как обычно чувствую в обществе незнакомых людей. В смысле, очень некомфортно. Я чувствовал, что эти люди искренни, талантливы, что им можно доверять, хотя, честно говоря, у меня были некоторые предубеждения, когда я понял, что всё это немного напоминает всякие арт-пространства времён моего детства.

— Макс, я хочу уйти, — прошептал я на ухо Максу, когда кто-то вытащил нас в коридор показывать коллекцию самых нелепых существ Другого города.

Он посмотрел на меня удивлённо и немного обиженно. Его лицо, я заметил, здесь приобрело некоторые общие для всех черты, и было понятно, что он здесь свой.

— Пойдём, раз так, — пожал он плечами.

— Тебе не обязательно идти со мной, я сам доберусь, — запротестовал я.

Макс только фыркнул.

— Зайду попрощаться с Варей, — сказал он и исчез где-то в густой и вязкой темноте коридора. Я остался стоять один, мешая проходу, криво отвечая на улыбки проходящих мимо. Кто-то чувствительно задел мою голову — наверное, снова белка-летяга.

Когда мы с Максом снова оказались на лестнице, я остановился, чтобы напоследок насмотреться на картины Вари.

— Она надеется, что выживальщики смогут понять её. Но это невозможно, — сказал Макс.

Я пожал плечами. Лучше бы Макс помог этой девушке, а не решал за неё. Но говорить ничего не стал. Так мы и вышли из Другого города в Город, молча.

— Тебе понравилось там? — спросил всё-таки Макс, когда мы пробирались бесконечными дворами до метро. Совсем стемнело, а редкие фонари горели только в тех дворах, где были детские площадки. Впрочем, детей, как и взрослых, во дворах не было совсем.

— Да, интересно, — сказал я. И ничего больше. А мог бы ещё добавить, что сначала этот дом напомнил мне общежитие студентов музыкального колледжа, в котором мне довелось бывать, когда я дружил с одним домристом. Не хватало только ряда пустых бутылок у выхода и постоянных криков спорящих скрипачей и «народников». Но потом я понял, что в этом доме, в отличие от дома запойных студентов, на самом деле никто не жил, ничего не происходило — только тягучий страх смерти разливался по комнатам, приобретая причудливые очертания и звуки, часто не лишённые художественной изысканности. Они были похожи на жителей острова, на который наступает вода, и они вынуждены бороться за каждый миллиметр суши. И получается, что все жители острова занимаются только одним делом — спасаются от воды. Не имея будущего, они не стали свободными, как хотели, а, наоборот, остались ни с чем. Для искусства, как это ни печально, всё-таки нужно будущее. Нужно враждебное пространство, которое существует само по себе и в которое ты пытаешься закинуть свой неуместный теннисный мячик, чтобы хоть немного поколебать его. И Варя, думаю, это понимает. Иначе зачем ей выставка в Городе. Но они все говорят ей «невозможно».

Но ничего этого Максу я не сказал. На сегодня мои запасы общения были не просто исчерпаны, а давно уже мигали на отметке «перегрузка». Поэтому я только спросил:

— А как они получили этот дом?

Макс удивлённо и укоризненно взглянул на меня, чем выдал именно своё отношение. Я спросил просто так, потому что меня занимал вопрос, как им удалось разместиться в таком старинном отреставрированном доме в самом центре Города. Может быть, подсознательно я, житель окраин, завидовал им.

— Ну, его выкупил один человек из Н. И подарил им. Он очень ценит современное искусство.

— Понятно, — сказал я.

— Что значит «понятно»? Какая разница? Он, как и мы, понимает, что деньги теперь уже ничего не значат, — кипятился Макс.

— Конечно, не значат, — ответил я, и не смог остановиться. — Но если он сделал это, то значит, что это его мечта, и ничья больше. Всё, что здесь происходит — просто его прихоть.

— Глупости, — нахмурился Макс.

Так мы почти поссорились, когда в очередном освещённом дворе на детской площадке нас окружили четверо мародёров. То, что они мародёры, мы поняли почти сразу, как только увидели их: на всех были надеты костюмы «чумных докторов» — ну, такие чёрные балахоны и жуткие маски с длинными клювами. Я вспомнил ворон, которые недавно испортили мне настроение, и отметил, что всё плохое опять сбывается со мной. Или это моя уверенность безотказно действует как магнит. Понятно, что простые грабители не стали бы устраивать такой цирк. Возможно, кто-то придумал такое «мыслепреступление», а нам предстояло сыграть в нём роль жертв.

Всё это я успел подумать, пока они не начали говорить, а только многозначительно преградили нам путь. Мысли как будто звучали в моей голове поверх пульсирующего чувства страха и одновременно такой смертельной усталости от всего этого. Мне было совсем не интересно, меня уже тошнило от их игр, я мечтал только поскорее отделаться от всего, добраться домой и лечь спать.

— Не торопитесь, господа, — заговорил один из мародёров. — У нас есть к вам дело.

Макс дёрнулся было, но тут же другой мародёр вытащил пистолет и направил на него, предостерегающе покачав головой. Как всегда, скучно.

— Лучше вам всё-таки нас выслушать, — мягко продолжал тот, кто заговорил первым. Он был и самым высоким из них.

Ещё один мародёр — не с пистолетом, не высокий, а, наоборот, очень низкий — третий — шагнул в нашу сторону и заговорил:

— Вы идёте из одного уютного местечка неподалёку, мы знаем. Там все такие хорошие и талантливые — такие, как вы. Наверное, не очень приятно возвращаться к реальности из своей сказочки?

Макс неожиданно (или, может, наоборот — на то и было рассчитано — ожидаемо) разозлился и бросился на говорившего мародёра с кулаками. Остальные даже не пошевелились, а я не успел понять, что произошло — только увидел, что лицо Макса, перекошенное от боли, оказался вдруг напротив меня, а руки были неестественно сильно выкручены назад. Мародёр легко толкнул его, и Макс упал на песок детской площадки, рядом с забытой каким-то малышом красной пластиковой лопаткой. Я бросился к нему — но помочь ему подняться оказалось очень сложно, поскольку малейшее прикосновение к рукам причиняло Максу боль. После долгой возни всё-таки удалось усадить его на бортик песочницы.

Чумные мародёры наблюдали за трогательной сценой дружеской помощи молча. Только один из них — четвёртый, который пока не проронил ни слова, — отошёл немного в сторону и сел на качели, видимо, решив, что с нами можно справиться и без него.

Я ужасно злился на Макса, потому что он мог бы быть получше подготовлен к такому. Мародёры — они из его мира, не из моего.

— Чего вам надо, — хмуро спросил я, машинально вытирая испачканные мокрым песком руки о джинсы, как в детстве.

— Вот так-то лучше, — сказал первый «добрый» мародёр. — Теперь можно перейти к делу. Наш друг, — тут он указал на мародёра, меланхолично раскачивающегося на качелях, — психотерапевт. Но у него пока нет клиентов, потому что он только недавно получил диплом и не успел набраться опыта. А все хотят обращаться к опытным специалистам, как будто это вообще что-то значит. К нему на приём никто не идёт, даже бесплатно. Нам очень обидно за друга — он так старался получить этот диплом, и теперь такая проблема с практикой. Мы решили помочь ему. Если кто-нибудь один из вас согласится стать пациентом нашего друга, хотя бы на полчаса для начала, нужно будет просто рассказывать о своей жизни, о детстве, отвечать на вопросы — ну, вы знаете, наверное, — то с вами обоими всё будет в порядке. Если нет, то кого-то одного мы убьём.

На этот раз эти извращенцы были в ударе. О да, я оценил, это бы хорошо звучало в клубе мыслепреступлений. Именно тогда я вспомнил, что условием там было — никаких убийств, так что их слова, скорее всего, пустая угроза. Впрочем, не было никаких гарантий, что это не какой-то другой вид мародёров или что у них вообще нет никаких правил, на самом деле. В любом случае, я не сомневался, что разбираться с этим придётся мне. Особенно после того, как услышал, что Макс, пытаясь самостоятельно приподняться, зашипел:

— Да пошли вы, психи долбанные.

— Я буду пациентом, — быстро сказал я, заметив, что мародёр с пистолетом целится куда-то в район правой ноги Макса, — только отстаньте от него.

Тогда я ещё подумал, что это лучше — то, что пациентом буду я. Макс в таком состоянии может сказать лишнего, а точнее — сказать про Сестру.

Первый мародёр кивнул, признавая справедливость моих требований, и посмотрел на «психотерапевта», который продолжал чуть раскачиваться на качелях, ничем не выдавая свою радость по поводу желанной практики.

Я подошёл чуть ближе к нему. Сказать, что мне было неуютно и страшно — это значит ничего не сказать. Остальные мародёры распределились по площадке, создавая враждебное пространство, один остался наблюдать за Максом.

— Присаживайтесь, — сказал мне «психотерапевт». Голос у него был довольно резкий, но приятный. Голос какого-нибудь доброго крутого парня из дешёвого боевика.

Сесть, на самом деле, было некуда. Разве что не мокрый, перемешанный со снегом песок.

— Спасибо, я постою, — сказал я.

— Значит, вы сразу решили установить между нами границы? — спросил мародёр.

— Нет, это ваши друзья. А я хотел бы договориться о временной границе — сколько времени я должен с вами говорить?

— О, ну, в нашем направлении психоанализа есть правило, что сеанс может длиться столько, сколько решить терапевт. Десять минут, сорок, час, больше или меньше. Но раз вы настаиваете на границах, то обещаю, что больше сорока минут у вас не займу.

Я кивнул. Это можно было вытерпеть. Всё, что я знал о психотерапевтах, ограничивалось американскими фильмами и рассказами знакомых. Один фильм был особенно подробным — из него я узнал, что клиент рассказывает психотерапевту о чём угодно, тот кивает, изредка задаёт вопросы, а потом выясняется, что в обычном счастливом детстве пациента, на самом деле, происходили всякие ужасы. Ну, или вроде того. Человек, который обязан выслушивать ваше нытьё.

— Вы не доверяете мне, так? — спросил тем временем мой личный бесплатный психотерапевт.

— Обстоятельства нашего сеанса не располагают к доверию. Вы в маске, — сказал я.

— Вы правы. И мне жаль, что я не могу снять её, а также что я не могу предложить вам кофе, — по голосу мне не показалось, что мародёр издевается.

— Да, выпить кофе было бы неплохо, — согласился я.

— Но так и вы можете не быть со мной откровенны — мне никогда этого не проверить. А без откровенности довольно сложно в нашем деле. Так что давайте вообразим, что вы сидите в кресле в чашечкой кофе, а я взамен буду верить каждому вашему слову.

Я улыбнулся и невольно залюбовался этим извращенцем.

— Есть что-то, что в последнее время вас беспокоит? — спросил он.

— Есть, — ответил я. — Меня беспокоит, что со мной происходит что-то, чего не происходило раньше. Причём я знаю, что это всё происходит по ошибке, что я как будто играю чью-то чужую роль, но ничего не могу поделать. А иногда мне кажется, что я сам всё это придумал.

— Что — всё? — спросил мародёр. Он, видимо, не ожидал, что я так охотно начну играть свою роль. Но я решил, что так будет лучше, чем молчать и отвечать на его неожиданные вопросы. Так легче незаметно подсунуть какую-нибудь фальшивку, вместо того, чтобы молчать, выдумывая ответ и тем самым выдавая себя.

— Ну, всё вокруг. Вот разговор с вами сейчас, например. Иногда мне кажется, что я начинаю понимать даже, для чего я всё это выдумаю, но потом снова забываю.

— Вас это беспокоит?

— Да, немного. Ещё меня беспокоит, что я часто боюсь выходить на улицу. Боюсь людей. Я чувствую себя хуже всех, хуже тех, кого я вижу. И в то же время презираю их. В толпе на меня временами накатывает паника, смешанная с отвращением, но ничего, я всегда могу с этим справиться.

— Раньше с вами уже было такое?

— Иногда.

Я не стал оборачиваться, но почувствовал, что Макс смотрит на меня и внимательно слушает.

— Вы рассказывали об этом кому-то?

— Нет.

— А вашим родителям?

— Нет. Они уехали в другую страну.

— Уехали? Когда?

— Два года назад.

— Они вас бросили?

Я закрыл глаза — всё приобретало совсем не такой оборот, какой я хотел. Не нужно было отвечать так быстро и правдиво. Вопросы казались безобидными, но тут я споткнулся. Искренний ответ был «да». И об этом я уж точно никому не скажу, потому что это смешно, но, чёрт возьми, да. Я чувствовал, что они бросили меня. Просто отделались от меня, оставив деньги, квартиру, присылая открытки с этими жизнерадостными цветными фото. Они обманули меня, говоря, что понимают, что чувствуют то же самое, что всегда будут со мной. Я видел, что им со мной скучно, что я не такой, как им бы хотелось, но они слишком интеллигентны, чтобы пытаться меня переделать. И они всё повторяли и повторяли, что понимают меня и любят меня любым («несмотря на то, что ты такое ничтожество», — мысленно добавлял я, но всё равно был им благодарен), видимо, они вычитали в какой-то умной книжке, что надо так говорить своим детям…

— Разве можно бросить ребёнка в двадцать пять лет? — спросил я.

— Не отвечайте вопросом на вопрос, — строго сказал мой терапевт.

— Нет, — ответил я.

— Вы злитесь на них?

— Нет.

Мародёр немного помолчал.

— Что сейчас для вас самое важное в жизни? — спросил мародёр.

— Добраться домой и лечь спать, — с улыбкой ответил я, и это была чистая правда. Давно уже я не чувствовал себя таким уставшим и таким честно заслужившим отдых.

— Вы чувствуете себя героем из-за того, что происходит?

— Нет, — сказал я. Хотя в какой-то мере чувствовал, но это было крайне неприятно, поэтому я не стал признаваться. Мне было стыдно признаться, что я чувствую себя хорошо от того, что вроде как спасаю Макса.

— Вы хотели бы совершить что-нибудь героическое? Что-нибудь, что возвысило бы вас в глазах других людей?

— Хотел бы. Тогда я мог бы спокойно их ненавидеть.

— Людей?

— Да.

— То есть, вам нужно признание людей, чтобы их ненавидеть?

— Я хочу, чтобы у них всё было хорошо. У всех, — устало вздохнул я и прикрыл глаза.

— Кроме вас?

— Возможно.

Мы замолчали. Я опять был не очень доволен ходом разговора.

— Мне кажется, хотя я могу и ошибаться, что вы хотите чувствовать себя несчастным, поскольку это сигнализирует другим людям о вашей значимости.

— Ваша прекрасная теория не работает, док, — почти зло ответил я. — Мне некому сигнализировать. И незачем.

Во дворе послышались шаги и затем писк домофона и металлический щелчок двери. Мы молчали всё это время, как будто просто какой-то шум отвлёк нас от важного разговора. Человек нас, видимо, не заметил. Или сделал вид, что каждый день наблюдает в Городе «чумных докторов» в полном облачении.

— У вас в детстве были случаи, когда вы придумывали, сочиняли что-то? — спросил мародёр. Я сначала не понял, к чему он клонит:

— Ну конечно, все дети выдумывают что-нибудь.

— Например, людей?

— Что? Нет, я не выдумываю людей.

— Я не говорил, что вы делаете это сейчас, вы сами это сказали.

— Я сказал, что нет! — я чувствовал себя зверьком, попавшим в какой-то капкан, и весьма жалко огрызался.

— Но я этого не спрашивал. Значит, вы сами думали об этом и ответили сами себе.

— Идите к чёрту!

— Не переживайте, всё нормально. У меня были пациенты, которые выдумывали себе реальных людей, и наоборот. И всё это нормально.

— У вас ведь не было пациентов! — отчаянно попытался я сохранить равновесие. Как будто это не чумной мародёр, а я сидел на качелях, как в детстве, раскачиваясь «полусолнцем» и останавливаясь каждый раз за секунду до того, как слететь с качелей и упасть прямо на железную перекладину, с удивлением сплёвывая кровь на утоптанный песок под качелями, прислушиваясь к приятному гулу в голове.

— Да, точно, вы правы, — мародёр ловко соскочил с качелей и сделал вид, что приподнимает воображаемую шляпу. — Вы были хорошим пациентом, но, к сожалению, не могу оставить вам визитку — забыл их в другом костюме, увы. Берегите себя.

Остальные мародёры присоединились к нему и быстро двинулись в темноту в сторону выхода из двора, напоследок мстительно опрокинув Макса в песочницу.