Конец света

 В ночь конца света я, впервые за много дней, спокойно заснул, но под утро меня разбудили шумом и криками. Протирая глаза, заметил, что в палате никого нет, дверь в коридор распахнута и оттуда доносятся крики, пение и смех. Как был, в серой больничной пижаме, я выбежал в коридор и едва не налетел на пациента с вечно трясущимися руками, который нацепил докторский халат и весело приплясывал. Всё было так, как и должно было быть: врачи и медсёстры исчезли, а пациенты снесли все двери, нарядились в белые халаты и радостно бегали по больнице. Меня обступили, стали щипать и тормошить, попытались напялить мне на плечи халат, но я резко оттолкнул вчерашних пациентов, так что кто-то, кажется, упал, и побежал в другое крыло — туда, куда я хотел попасть после конца света. И не им, жалким мародёрам в белых халатах, было меня остановить.

С трудом вспоминал, как пробраться по больничным лабиринтам: лифт, который соединял два крыла больницы номер шесть, был заблокирован. Пришлось несколько раз натыкаться на тупики и останавливаться, уставившись на какую-нибудь только уже виденную характерную замазанную трещину в старинной стене. Наконец, после нескольких кругов, я оказался на «женской половине» и сразу поразился тишине, которая здесь царила. Вспомнил, что среди «пациентов в белых халатах» я видел и девушек — видимо, обитатели всех крыльев и этажей перемешались, празднуя освобождение. Но я знал, что Сестра не может быть среди них. Поэтому я бежал по длинному пустому коридору, мимо сорванных с петель дверей, врывался в палаты, снова и снова, разочарованно повисал в проёме, и моя надежда встретить Сестру таяла с каждым шагом: везде было пусто. Я шёл все медленнее и медленнее, а перед входом в последнюю палату остановился и прижался лбом к холодной белой стене. Не мог и шагу ступить, хотел было повернуться и пойти обратно, оставив себе этот шанс — этот последний маленький шанс, чтобы пойти и делать что-то, чтобы ступить снова на дорогу в тысячу ли, в квадриллион километров, а не лечь тут же, на одну из пустых кроватей… но вовремя разозлился: стоило погубить братьев, попасть в больницу, дождаться конца света, чтобы теперь, так вот просто, снова оставлять себе надежду. Заглянул в палату, не стал даже заходить, чтобы сразу быстро развернуться и пойти обратно — теперь уже точно… но услышал шорох. За одной из кроватей, у стены, кто-то был. Моё сердце застучало на шесть восьмых, не меньше, когда я шагнул в палату и прислушался к тишине. Тот, кто был там, испугался меня. «Не бойся», — хрипло сказал я. Если бы я услышал такой свой голос, то начал бы бояться непременно. Но из-за кровати выглянула совершенно не испуганная девичья голова, потом ещё одна. В таких же серых пижамах, как у меня, они напоминали каких-то лесных птиц. «Что тебе нужно? Мы тут играем, не мешай», — сказали мне, и я увидел в руках одной из пациенток карты. «Но почему вы… не празднуете, как все?», — спросил я. «Мы празднуем, вообще-то, — засмеялись они. — Или присоединяйся, или не мешай играть». Я повернулся и вышел — среди них Сестры не было, это точно. Издалека доносились крики новых докторов и фанфарный звон разбивающихся колб — видимо, они добрались до лаборатории.

Проходя по коридору, я выглянул в окно и сквозь решётки разглядел пустынную предрассветную улицу и тусклый фонарь, подмигивающий из тумана. Надо было выбираться и вдохнуть воздух конца света, пока он ещё не закончился. Даже в коридоре было холодно: видимо, тяжёлые старинные двери главного входа, по новой традиции, тоже были распахнуты, — и я стал искать, что бы надеть, но попадались только брошенные белые халаты. Пришлось взять в одной из палат клетчатое одеяло всех возможных оттенков серого, и в этой больничной шинели я, как генерал погорельцев, вышел не холодный весенний воздух во двор захваченного мира. Прошёл по песчаной дорожке, слушая её хрусткий от ночных заморозков звук, и легко вышел за ворота. За большие кованые ворота больницы номер шесть. Я аккуратно прикрыл за собой ворота и вышел в Город.

Света в домах не было, горели только уличные фонари. Людей не было, вообще никого, машины не ездили, как будто все вдруг исчезли, как в рассказе про желание в бутылке. Я не знал ещё, хорошо это или плохо, просто шёл по одной из старых улиц Города, пустой и тихой, прямо по проезжей части, через которую ветер не спеша переносил какие-то листы бумаги. Воздух конца света был тот же, только чуть отдавал железом — но, возможно, это от морозного утра. Было жаль, что весна так и не успела дойти к нам: я любил её и ждал, думал, что хотя бы весна ещё придёт. Но, в общем, и так было не плохо. Больница уже осталась за спиной, а впереди — Город, по которому можно долго-долго идти, а это совсем не мало во времена конца света. Между домами я заметил яркий свет — и удивился, откуда он, остановился, щуря глаза, пока не понял, что это всего лишь рассвет. Настоящий весенний рассвет — тут уж меня не проведёшь: воздух из серого мгновенно стал серебристым, зачирикали невидимые птицы, а небо раздвинулось и поднялось выше, засияло над Городом. Когда рассветные лучи перебрались через крышу пятиэтажного дома, мертвенная желтизна которого вдруг стала нежным цветом благородной старины, я перешёл на другую сторону улицы, в узкую полосу солнечного света наступившей весны…

— Антон!

Я не сразу понял, что звали меня. Мне стало досадно, что кто-то отвлекает меня, что кто-то знает моё имя, которое было давным-давно, ещё до конца света. Тем более что голос был тревожно-незнакомый.

— Антон, не уходи! Мне страшно, там одни врачи! Они теперь все врачи.

Неудивительно, что я не узнал этот голос — я ведь никогда его не слышал. Потому что Эдвард никогда не говорил, только плакал или угрюмо молчал. Теперь он стоял один посреди улицы, дрожащий от холода в серой пижаме, нелепый, с перекошенным от страха лицом. Он не узнал переодетых пациентов — подумал, что все они стали врачами, и сбежал. И увидел меня, потому что на солнечной стороне улице я был отличной мишенью, различимой издалека.

— Вот, — сказал я, подойдя и укутывая Эдварда одеялом, — хочешь, отведу тебя домой?

Он замотал головой с крепко сжатыми губами, как будто снова потерял способность говорить. Но затем, в страхе, что я всё-таки отведу его домой, сказал:

— Мне нельзя, домой нельзя. Снова в больницу.

«И правда, нельзя», — грустно подумал я. И понял, что придётся вести его к себе домой — а значит, идти на окраину Города, через все пустынные улицы, по которым медленно перекатывалось солнце, освобождённое от бремени согревать людей и нести им свет, очищенное от следов миллиардов глаз, прекрасное и чистое, как в самый первый день. «Надеюсь, они с братом поладят», — подумал я, и мы с Эдвардом отправились в длинное путешествие, во время которого он всё время молчал и щурился на солнце, и я понял, что да, они обязательно поладят.