13. ФЛОТ ОТПЛЫВАЕТ

Когда было объявлено всем, что меж Стирбьерном и королем Харальдом ныне дружба, многие удивлялись тому, рассуждая, что же за такой сильный ветер подул и унес прочь давно уговоренное согласие на брак дочери Харальда с королем Бурислейфом. Люди короля в большинстве своем считали, что их правитель явил свою мудрость в этом договоре, и через день-два забыты были все ссоры и распри, что возникли меж данами и людьми из Йомсборга. И многие считали, что в том есть заслуга Стирбьерна. Люди заметили, что у короля с Стирбьерном, по крайней мере наружно, полное согласие, и что король обращается с ним, словно тот ему родной сын. Стирбьерн и Тири без долгих отлагательств вступили в брак.

И вот подошло время, когда должен был Стирбьерн встретиться с флотом Пальнатоки, и Стирбьерн послал Бьерна Асбрандсона, побратима своего, в Йомсборг, дабы рассказать Пальнатоки, как пошли дела, и чтоб Пальнатоки со всем своим флотом пришел в Алаборг, вместо того, чтоб ожидать их в Йомсборге, как было ранее уговорено. Потому что было у Стирбьерна на уме плыть летом в Английское море и покорять западные земли. Люди одобряли эти замыслы — земля та была богатой и стоила того, чтобы совершать на нее набеги.

Через должное время Бьерн вернулся. Вот что он рассказал: Пальнатоки и правда был с дружиной уже в Йомсборге, и, помимо того, была с ним великая сила кораблей и людей, что собрал он на востоке. Но когда зашел разговор о том, чтобы идти им всем в Алаборг, они сказали, что прибыли в Йомсборрг, дабы встретиться со Стирбьерном, и что ни по чьему приказу никуда не поплывут, покуда сам Стирбьерн не придет и не поведет их. С ним же они согласны были идти всюду, куда ему будет угодно, и во всем ему повиноваться. Стирбьерн понял, что делать нечего, придется ему самому плыть в Йомсборг. Пошел десятый день, как они гостили у короля Харальда в Алаборге. Сели ужинать, и Стирбьерн был весел и приветлив, каким не выглядел уже долгие месяцы.

Тем вечером случилась сильная непогода, и так вышло, что в это время один исландец плыл к югу у побережья Ютланда, чуть севернее восточного устья Лимфьорда, возвращаясь из Шведских земель, где вел он торговые дела. Ветер и волны морские прибили его корабль к берегу, и судно было разбито в щепки, однако купец и его люди спаслись и выбрались на берег. Случилось это перед закатом. Купец звался Вормом Гримкельсоном. Прежде часто плавал он по торговым делам в Датскую землю, и король Харальд никогда не отказывал ему в гостеприимстве. Там, где Ворм и его люди вышли на берег, никакого жилья не было, и они решили скорее добраться до Алаборга и просить приюта у Харальда-короля. Бредя под ветром и дождем, они не встретили ни единой живой души, так что, когда вошел Ворм в залу и предстал перед королем, ни он, ни его люди не знали ни о том, что у короля Харальда гостят йомсвикинги, ни о том, что тут же находится и Стирбьерн. Ворм не знал в лицо ни Стирбьерна, ни тех, что были с ним в Алаборге.

Король велел трелам позаботиться о людях Ворма, дать им поесть и выпить. А самого Ворма король позвал к столу. Король спросил его, удачна была в этом году торговля, и Ворм отвечал, что лучше, чем в иные годы, но хуже, нежели прежде. Король тогда спросил, откуда они плыли, и Ворм отвечал, что плыли они от Сигтуны.

— Ты первый человек в этом году, — молвил король Харальд, — кто прибыл сюда из Шведской земли. Что нового ты нам поведаешь? Потому что, думается мне, вечером, когда люди наелись и напились, нет ничего лучше, как послушать интересные истории и новости.

Купец на это сказал:

— Ничего нет интересного новее, чем весть о том, как Стирбьерн Сильный был изгнан из Швеции волей короля Эрика, и о том, как король короновал своего маленького сына Олафа соправителем вместо Стирбьерна. И его теперь называют Олаф Король-на-Коленях — короновали его сидящим на материнских коленях, ибо ему, говорят, всего две зимы от роду. И ныне эта новость у всех на устах, и по всей Швеции о том идут толки да пересуды.

Лицо короля Харальда осветилось зловещей улыбкой.

— Это новость что надо, — сказал он, — будь же теперь осторожнее в речах, ибо в кресле напротив тебя восседает Стирбьерн Сильный, и я думал прежде, что ты его знаешь, раз ездил ты торговать в Шведскую землю.

У купца колени подогнулись, когда он уразумел, что это и правда Стирбьерн. И глаза всех присутствовавших обратились к Стирбьерну, следя за тем, как примет он эту новость. Когда впервые назвали его по имени, Стирбьерн покраснел до ушей и корней волос. Однако когда он услышал о коронации Олафа Короля-на-Коленях, он побледнел от ярости. Подался он вперед, опершись локтями о стол, ноздри его расширились, а глаза вспыхнули от гнева как у рыси, готовой прянуть на добычу. Случилось так, что в правой руке он держал рог для питья, и столь сильно стиснулась его рука, что рог треснул и сломался, и пиво пролилось на стол. Купец застыл в страхе, и остальные также пришли в ужас, ибо казалось, что Стирбьерном овладела ярость берсерка, и они думали, что многим придется плохо, если Стирбьерн кинется на них. Потому никто не шевельнулся и не заговорил, но все лишь глядели на Стирбьерна. Затем он, казалось, овладел собой и сказал:

— Когда же провели эту коронацию?

— Господин, — отвечал купец, дрожа, — мне говорили, что это случилось на третий день, как покинул ты Уппсалу.

Стирбьерн смял в руке треснувший рог, отшвырнул его прочь и, запрокинув назад голову, разразился хохотом. Затем он снял с предплечья золотое кольцо, тяжелое и широкое, и бросил его Ворму, сказав:

— Это тебе в благодарность за новость о Короле-на-Коленях.

Поднялся он затем со своего места и взял за руку Тири, которая вздрогнула и побледнела от всех этих новостей.

— Идем, милая, — сказал он, — пора спать. С рассветом должен я плыть в Йомсборг.

Стирбьерн снарядился плыть на восток на рассвете следующего дня, взяв с собой девять кораблей. Прежде чем пробудились остальные его люди, он около часа говорил о чем-то с Бьерном наедине. Бьерн должен был отплыть с ним и Бесси Торлаксоном. Остальную дружину оставлял он под началом Буи Толстого и велел им дожидаться его возвращения в Алаборг на тридцатый день. Король Харальд все это замечал и был бы не прочь узнать, что задумал Стирбьерн. Однако тот ничего ему не сказал, лишь просил подождать его в Алаборге.

— А как будет с Тири? — спросил король. — Странно, что она тебе успела надоесть после того, как ты прокувыркался с ней в постели семь дней подряд.

— Тири поплывет со мной, — отвечал Стирбьерн.

— На восток в Йомсборг? — удивился король. — Ты не можешь привести свою жену в Йомсборг. Не было еще такого, чтобы туда приводили женщин.

— Это не твоя забота, — сказал Стирбьерн.

Королю это пришлось совсем не по нраву.

Затем все поднялись на борт и отплыли. Но Харальд-король, оставшийся в Алаборге, находился в дурном расположении духа. Он расспрашивал Буи и Сигурда, и других из оставшихся ярлов Йомсборга, но не мог выжать з них ни словечка. И он все раздумывал над тем, чтоб отплыть из Лимфьорда самому, не дожидаясь возвращения Стирбьерна, или еще каким способом избавиться от йомсборжцев. Но это было небезопасно. Так что он остался, озлобившись и не зная, что предпринять. И каждый день даны стекались в нему в Алаборг, так как до того он наказал им собраться здесь, чтоб дать Стирбьерну обещанные корабли с дружиной.

Стирбьерн прибыл в Йомсборг на третий день в час полуденного прилива. Пальнатоки, увидев Тири, отвел Стирбьерна в сторону и сказал:

— Это еще что такое? Она должна вернуться. Ты знаешь наш закон — в Йомсборг не должно приводить женщин.

— Будет вот так, — сказал Стирбьерн; глаза его метали молнии ярости и речь была более обычного запинающейся. — Все остальное, что принадлежит мне, беру я с собою, собираясь плыть к северу в Швецию и взять страну силой. Но ее я не возьму. Ее я оставлю у тебя в Йомсборге, чтобы хранил ты ее для меня. Она королева. Она мне дороже зеницы ока, Пальнатоки.

Пальнатоки замер, глядя на него своими орлиными глазами.

— Вот как все повернулось, — сказал он. — В Швецию, значит?

— Я узнал тут кое-какие новости, — отвечал Стирбьерн. — Не торопился я начать войну против короля Эрика. До сих пор он был добр ко мне. Ты знаешь, я сохранил мир, когда руки злой Судьбы положили распрю меж мною и им, хоть он и удалил меня от наследия моего отца. Я готов был все так и оставить, и не начинать войны с ним. Но теперь он принес мне позор и поступил со мною дурно, короновав сосунка на мое место. Это похуже, чем даже быть изгнанным навек из своего королевства. И эта пощечина — даже без раздумий и отлагательств, как раз тогда, когда мое сердце едва не разрывалось, пока я старался сдержать свою ярость. Но теперь уж ничего не поделать. Должно быть нынче решено, кто из нас сильнее и кому быть королем в Уппсале.

Пальнатоки взял его за руку.

— Я делаю это для тебя, Стирбьерн, — сказал он. — Я бы не сделал этого ни для кого другого, и даже для себя самого. Она войдет в город. А теперь надо нам порешить со всеми важными делами.

Таким вот образом королева Тири была принята в Йомсборге. Двадцать и два дня все снаряжали корабли и готовили новобранцев из Вендланда и других покоренных Стирбьерном восточных земель, пока не была готова сотня и еще почти два десятка кораблей, больших боевых и малых, с полной командой и снаряжением; все они были снаряжены в бухте Йомсборга. На рассвете двадцать третьего дня взошли все отплывающие на корабли. Утро было серым и туманным, безветренным, и мелкая изморось висела в воздухе. Стирбьерн спустился к кораблям вместе с Пальнатоки и Сигвальди. Сигвальди должен был остаться в Йомсборге за старшего. Пальнатоки ослаб от хвори, которой мучился четыре или пять дней, но ничто не могло удержать его от того, чтобы плыть вместе со Стирбьерном.

К своему шлему Стирбьерн прикрепил вороновы крылья. Когда Сигвальди это увидел, он промолвил:

— Многие посчитают тебя нечестивцем, Стирбьерн, увидев, как ты вознесся в нечестивой гордыне, поместив крылья ворона на свой шлем. Потому что подобное не дозволено никому из людей, и даже богам, но лишь одному Всеотцу. Если ты хоть немного слушаешь меня, сними их. Потому что, мне думается, они принесут нам неудачу.

— Они будут сняты лишь тогда, — отвечал Стирбьерн, — когда будут срублены в битве при Уппсале. Или же когда я сяду там королем. И никак иначе.

— Я заклинаю тебя, — сказал Сигвальди, — моей к тебе приязнью и дружбой. Глядя на тебя, могут сказать что ты свою добрую удачу запер в золотой клетке. Даже во время твоего злого уныния прошлой зимой я менее боялся за тебя.

Стирбьерн засмеялся.

— Полынья обреченного, — сказал он, — никогда не замерзнет. Брось эти страхи, приличные лишь женщинам.

Но несчастья все же начались — поднимаясь на борт корабля, Пальнатоки поскользнулся и сломал ногу. Все посчитали это странным и дурным знаком. Но несмотря на это и на свою болезнь, которая усилилась, Пальнатоки не желал оставаться, пока, наконец Стирбьерн сам не переговорил с ним и не убедил, что в битве он будет бесполезен и лучше ему остаться в Йомсборге, а Сигвальди чтоб поехал вместо него в Швецию. И некоторые были готовы биться об заклад, что в этом есть дурное знамение, как и в вороновых крыльях. Но большинство столь уверено было в своей силе и силе своего оружия, и в Стирбьерне, что не волновалось из-за таких пустячных вещей. Сигвальди без возражений собрался и без промедления готов был ехать вместо Пальнатоки. Но знавшие его видели, что душа его не лежит к этому походу.

Тири спустилась к кораблям вместе со всеми. Она была с виду бодра и весела. Но Бьерн, вспомнив все, что случилось в Роскилле два года тому назад, понимал, как трудно ей держать лицо и подавлять свои страхи, когда муж ее собирался плыть на север с большим войском.

При штиле и безветрии прошли они врата бухты Йомсборга. Стирбьерн стоял на корме своего корабля «Железный нос». Корабль этот был длиннее и выше других, так что все остальные должны были поднимать голову, чтоб увидеть Стирбьерна, а Стирбьерн смотрел на остальных сверху вниз. Темны и велики были вороновы крылья над его головой, и приличествовали они более богу, нежели смертному. Туман рассеялся, и солнце выглянуло из-за края земли, и осветило его чистым и свежим сиянием утра.

Флот повернул к западу; Тири стояла на стене йомсборгской гавани, прощаясь с ними. И казалась она одиноким цветком, что виден издалека на сером склоне обвеваемой ветрами скалы. Туман снова сгустился и скрыл Тири и Йомсборг, оставляя видимым только море вокруг кораблей да ясные небеса и солнце над головой. Но когда корабли проходили мимо мыса, выходя в открытое море, в тумане показался темный силуэт Моулди, который смотрел на них с уреза моря.

Итак, через четыре дня, на тридцатый день, как и было условлено, вернулся Стирбьерн в датскую землю, и с ним Сигвальди и Бьерн, и другие ярлы из Йомсборга, и было с ними пятью двадцать и еще одиннадцать кораблей разного вида, все с полной командой. Еще две сотни кораблей йомсборжцев уже стояли в Лимфьорде прямо против Алаборга, и вдобавок сто и сорок королевских кораблей.

Стирбьерн сошел на берег и прямо направился к Харальду-королю. Король сказал:

— Не собрался ли ты навести мост через Лимфьорд своими кораблями, Стирбьерн?

Стирбьерн отвечал, что он просит короля созвать Тинг прямо в Алаборге. Тогда король велел созвать Тинг, и когда Тинг собрался, Стирбьерн объявил, что он намерен делать.

— А теперь, — сказал он, — мне от тебя, тесть, нужно нечто большее, чем добрые слова. Три сотни кораблей из Йомсборга привел я, и они готовы отплыть со мной. И от тебя я жду всяческой поддержки — и кораблями, и людьми.

— Это дело, — молвил король Харальд, — такое дело, над которым следует хорошенько пораздумать. Не ищу я ссоры с королем Швеции. В западный викинг мы, даны, ходим всюду, куда захотим. Но есть старая поговорка, что даже волны восточных морей поют песни, чтобы потешить короля свеев.

— Такой ответ не по мне, — отвечал Стирбьерн.

Король сказал:

— Снова ты играешь в старые игры, пытаешь загрести жар чужими руками.

А затем он добавил:

— Раз уж ты мой зять, хоть я и против этой распри, но мы дадим тебе помощь — четыре десятка кораблей, надежных и с должной дружиной на каждом.

— Мне следует отучить вас от мелочности, — отвечал на это Стирбьерн. И такой он дал им выбор: либо снарядить для него две сотни кораблей и сверх того из знатных людей, кого он сам выберет — если же нет, то Стирбьерн и его дружина останутся в Датской земле, станут жить в жилищах данов и подъедят все их припасы.

— Уж тогда вам придется несладко, вы почувствуете, что значит тяжкое бремя. И поймете, что править должен сильный.

В конце концов, понимая, что выбора у них нет, король и его народ согласились. Стирбьерн тогда сказал, что он выберет, кто с ним отправится.

— И это будет Харальд-король.

Король пришел в бешенство, однако все его протесты и предложения Стирбьерна не тронули. Сейчас Стирбьерн казался человеком, что, положив руку на кормило, с легким сердцем правит судно при свежем попутном ветре к своей цели.

На четвертый день после того, о чем было сказано прежде, Стирбьерн со всем великим войском йомсборжцев и данов двинулся на север. Король Харальд хотел было идти на своем корабле, но Стирбьерн принудил его плыть на борту «Железного носа». Король уже усвоил старую мудрость «не правь против течения» и более не решался противостоять Стирбьерну. Бьерну же Стирбьерн сказал:

— Я доверяю своему тестю очень мало. Пока не кончится битва, стану я держать его при себе как игрушку. Так лучше и для него, и для тех, кто следует с ним. Они поймут, что если перестанут быть мне верны, я прикончу его сразу же.

Итак, вышли они из гавани и поплыли к устью Лимфьорда, а там поставили паруса и пошли в открытое море. И направились к юго-востоку в узкие проливы меж Сьеландом и Сконе, собираясь плыть вдоль побережья Сконе к северу до Сигтуны и Уппсалы. Но столь велик был флот, и столь много простора ему требовалось, что первые корабли и последние были друг от друга на большом расстоянии, как и те, что были ближе всего к берегу, и те, что были всего далее в море.

И сложили даны, что оставались в Ютланде, такую строфу об этом:

Никогда ютландцы

Не сбирали столько

Кораблей надежных,

Как в те дни, что Стирбьерн

На морей олене*

Прибыл в земли данов.

И простой, и знатный

Ныне в его воле.

______________________________________________

* олень моря — то есть корабль