1. НА МОГИЛЕ КОРОЛЯ ОЛАФА

В то время был в Уппсале король Эрик Победитель, сын Бьерна Старого, сына Эмунда, и правил он в Упландии, и над людьми из Низин, и над Южным краем, и над Восточным и Западным Готландом, и над всеми странами и королевствами на восток от Альфхайма и до большого моря. Король Эрик был уже в годах, считался человеком могущественным и достойным. Правил он в державе и на землях, где властвовали еще далекие пращуры его, начиная со дней Рагнара Кожаные Штаны, и в жилах их текла кровь родичей Инглингов, еще с тех давних времен, когда Боги прибыли из Асгарда и Ингви-Фрейр жил среди людей в королевстве Уппсала.

Когда королю Бьерну Старому пришла пора умирать, он оставил двух своих сыновей Эрика и Олафа соправителями Швеции, и сорок лет они правили вместе в добром согласии и братской любви. Король Олаф Бьернсон взял с жены Ингибьерг, дочь ярла Транда из Сулы. У них родились Тора и Турид, и Асдис, и Ауд. Выходило нескладно, и казалось королю Олафу, что так и будут у него одни лишь дочери. Однако же в конце концов вышло так, что королева Ингибьерг родила супругу младенца-мальчика, и его омыли водой и нарекли Бьерном по родителю его отца. Но королева не зажилась на свете и умерла через три года после того; а когда мальчику было не более пяти лет от роду, король Олаф, его отец, внезапно упал замертво, сидя за хмельным пиршественным столом в своей зале. И пошли разговоры, что в чаше его был яд, и что короля Олафа вероломно отравили.

Его погребли в Уппсале, и насыпали большой холм. После чего Эрик единолично стал править Швецией, он вырастил мальчика и отдал его под опеку ярла Ульфа, брата его матери. У короля Эрика не было законных детей, и жена его уже десять лет как умерла. Он горячо любил сына своего брата, и пестовал его так, будто тот был его собственным детищем. Отрок вырастал, становясь краше, сильнее других, и подавал большие надежды. Был он высок и развит не по годам. И оттого, что мальчик был временами жесток и упрям нравом, очень дерзок и горд, необуздан и склонен ко вспышкам ярости даже в нежном возрасте, король Эрик удлинил его имя и повелел называть его Стирбьерном.

Перед самой зимой, когда Стирбьерну было уже пятнадцать зим от роду, король Эрик совершал большое кровавое жертвование богам в честь уходящего года в храме в Уппсале, как это было у него заведено и как велось с незапамятных времен. Прибыли туда ярлы, и люди знатные из разных концов страны, и был по этому случаю большой пир. Но Стирбьерн не пришел утром для приветствия, и на празднике в королевской зале не появился. Так что король послал людей найти Стирбьерна. Вскоре вернулись они, и один из королевской стражи сказал:

— Вот, повелитель, мы нашли его сидящим на могиле его отца, короля Олафа Бьернсона.

Король гневно сдвинул брови. Так сказал он ярлу Ульфу:

— Должно ли каждую осень, в празднование жертвоприношения происходить подобно? Уж третий раз — и последний, ибо подобные поступки сердят меня. Неужели не внял Стирбьерн моему твердому слову, что я отдам ему все, но не ранее, чем сравняется ему шестнадцать?

— Не ожидал я от него этого, король, — отвечал ярл Ульф. — И прошу за то у тебя прощения.

Король снова приказал страже идти и пригласить Стирбьерна на пир. И снова вернулись они с пустыми руками.

— Что же, он ничего вам не ответил? — спросил король.

Но они только молча переглядывались. Наконец ответил один из стражи и сказал:

— Сказал он, повелитель, что не потратит и единого вздоха на королевских трелов*

— Каким был его отец, — молвил король, — таков и этот щенок. Иди ты, ярл, может это его устроит.

Ярл Ульф встал и прошел между скамеек и огней в главные двери, и вышел на королевский двор. Повернув направо, миновал он дома для прислужников и место Тинга,** и храм, и шел, пока не достиг открытого поля. Погода разгулялась, небо было мрачно, и уже опускался вечер. Словно высокий дом, виднелся погребальный холм в меркнущем свете дня. Порос он травой, в его кочках и дерновинах непрестанно и дико завывал ветер, и так же непрестанно вздымались в небе серо-стальные облачные струи.

Стирбьерн сидел на вершине погребального холма, недвижен, как и сам холм, подставив лицо ветру. Ярл поднялся к нему, помогая себе рукой, чтобы не упасть под диким порывом ветра на мокрой и скользкой траве. Наконец он был наверху.

— Худо ты поступил, — крикнул он в ухо сидящему.

Стирбьерн не шелохнулся. Он закутался в плотный шерстяной плащ, окрашенный в пурпур и с богатой черной вышивкой по краям. Края плаща, который придерживал он на груди, развевались и хлопали на ветру, как парус в шторм, когда у корабля сломан руль. Голова его была непокрыта и густые чуть вьющиеся золотистые волосы летели по ветру, как трава на погребальном холме. На нем была тяжелая пектораль из чистого золота, выгнутая так, что лежала чуть ниже горла, там, где шея переходит в плечо; она была искусно изукрашена золотых дел мастерами, и голова дракона украшала каждый из концов ее. Стирбьерн сидел, положив подбородок на руки, щурясь на ветру так, что в глазах его блестела влага.

Ярл сел и приобнял его рукой.

— Король не собирается удерживать твое наследство, Стирбьерн. Он дал слово, и он отдаст принадлежащее тебе. Тебе то ведомо. Но еще не пришло время — тебе лишь пятнадцать зим от роду.

Стирбьерн грубо стряхнул его руку.

— Такие недостойные речи не по мне, опекун. Это не в моем нраве.

Он говорил в своей обычной манере — слегка заикаясь, словно гордый и рьяный дух его был стеснен в своем дерзновении медленностью речи.

— Немногим отличается от твоей та кровь, — отвечал ярл, крича в самое ухо Стирбьерна и преодолевая вой ветра, — что течет в жилах твоего дяди. Он любит тебя. Неужто укусишь ты руку, что кормит тебя? Пойдем со мною. И отчего тебе нужно было позорить свободных людей, называя их трелами?

Стирбьерн вскочил и расхохотался.

— Это Аки нажаловался? — крикнул он. — Возраст, сказал ты. Идем, следуй за мною!

— Постой, — сказал было ярл. Но парня рядом уже не было — три прыжка вниз по крутым уступам холма на ровное пастбище — и скорее к королевской зале. Ярл Ульф был прыток, но едва успел догнать его у дверей большой залы.

Светильники были зажжены в зале, и ярко-красное пламя очага мешалось с более холодными их огнями и освещало все меж усыпанным тростником полом и неверной полутьмой у балок кровли, вспыхивая и мерцая на скамьях и столах, и на многоцветных одеяниях весьма почтенного общества, что собралось там. Король Эрик восседал в своем высоком кресле у почетной скамьи. Еще одно кресло у скамьи чуть ниже и напротив него пустовало. На короле был греческий плащ багряного шелка и синий вышитый кертл***. На его руках выше локтя надеты были золотые кольца, более двенадцати унций каждое, а на голове была корона из чистейшего золота. Король Эрик был хорош собой, и хоть почти сравнялось ему три раза по двадцать зим, не был он ни дряхл, ни морщинист, но свеж видом, костист и крепок как мужи моложе его возрастом; волосы и борода его были густы и лишь кое-где тронуты сединой, и голос его был глубок и силен, и приятен слуху, и серые глаза его были ясны.

Стирбьерн вошел и стал перед королем, меж очагом и столом. Король указал на второе кресло напротив себя и сказал:

— Займи свое место, сродник.

Стирбьерн, пристально смотря на него, отвечал, запальчиво и запинаясь как и всегда:

— Решил я, что довольно мне быть тебе бременем или оставаться у тебя на содержании — особенно теперь, когда я вошел в возраст. Иначе говоря, я не сяду сегодня за твой стол, а останусь на могиле моего отца.

— Мне странно, — сказал король, — что эта старая сцена должна непременно повторяться каждый год. Представь, что я уже сказал свои слова — все сыграно. И довольно об этом.

Стирбьерн сказал:

— Если хочешь, король, покончить с этим, отдай мне отцовское наследство — ту часть владений в Шведской земле, что принадлежала королю, моему родителю. Тогда сяду я в это кресло. Но никак иначе. Не буду я гостем твоим, король.

— Сродник, — молвил король, — изо всех людей, каких я знал когда-либо, мужчин и женщин, ты самый непреклонный и упрямый нравом. Говорю тебе, как говорил в минувшем году и еще за год до того: когда сравняется тебе шестнадцать зим, я отдам тебе твое наследство.

— Дитя растет, но штаны его не растут вслед за ним, — отвечал Стирбьерн, и лицо его покраснело как кровь.

— Когда сравняется тебе шестнадцать зим, — молвил король. — А до того веди себя смирно. Да будет известно упрямцу, что я не мене его упрям; я, а не ты, буду решать это дело, по праву и справедливости.

— Редко короли возвращают свои владения, — с яростью молвил Стирбьерн, — разве только ударами мечей.

Но, вымолвив эти слова, он посмотрел на короля, своего дядю, и встретился с его взглядом, и выражение лица короля смирило его злобу, как глоток воды остужает рот, полный слишком горячего мяса. Тишина упала в зале, хоть все уже были в подпитии и до того вели себя буйно. И Стирбьерн, чье лицо было красным от гнева, побагровел до самой шеи и стоял, пристыженный, перед королем. Он произнес, понизив голос:

— Злой дух вселился в мой язык и заставил сказать дурные слова. Но сейчас я сяду за твой стол, раз уж мне велят это сделать. Но если возможно, король, я еще приду поговорить завтра.

— Благодарим, — молвил король, — за эту передышку.

Чаша множество раз переходила из рук в руки вкруг столов, и людские животы вздулись от пива, и рассудительность и взвешенность в речах и деяниях покинула многих. В подобные часы человек склонен сболтнуть первое, что приходит ему на язык. Так вот и Аки, один из королевской стражи, не подумал, что дразнить Стирбьерна теперь — это все равно, что щекотать волка под подбородком. Когда Стирбьерн проходил мимо, направляясь к скамье, Аки ухватив за край его кёртла и спросил, когда тот возместит вирой обидные слова, что сказал ему сегодня.

— Придержи язык, трел, — сказал Стирбьерн, и с этими словами сбросил свой плащ с плеч и натянул его Аки на голову. В руках Аки был большой рог для питья, отделанный серебром, и он пролил все из рога себе на шею. Он вскочил и сбросил плащ, и ударил рогом Стирбьерна по носу, так что у того хлынула кровь, он подался назад и едва не угодил в очаг. Аки попытался сбежать, но Стирбьерн перехватил его у дверей, поймал за ворот и дернул назад. Юный годами, Стирбьерн имел силу едва ли меньшую, чем взрослый мужчина. Он в бешенстве повалил Аки, ударив его коленом и кулаком. Аки тогда выхватил скрамасакс**** и нацелился ударить Стирбьерна, Тот вырвал меч из его рук и вонзил его в шею и далее в тело Аки, до самой рукоятки. Аки не понадобилось второго удара — он умер в одночасье.

В королевской зале началось смятение, и ропот, и толки, ибо у Аки была сильная родня среди бондов; и много там было таких, кто мог отомстить за него Стирбьерну без долгих разговоров, но место, где они находились, и могущество короля повергали их в трепет. В конец концов все утихли, мертвое тело было вынесено вон, и все снова уселись пировать, но уже не столь беспечно, как ранее.

На следующее утро Стирбьерн встал засветло и отправился к отцовской могиле. Потому что, хотя и было договорено между ним и его дядей после вчерашнего, что он будет безропотно ждать еще год и затем станет королем, казалось Стирбьерну, что здесь, на погребальном холме, ему легче сносить свое бездействие, чем где-либо еще.

Шаг его был упруг, он шел не напрямик к могиле, а сделал крюк, выйдя на открытое место и оглядываясь, будто ища чего-то. Он подошел уже шагов на сто к холму, когда увидел того, кого искал: темное и волосатое тело, четыре ноги, кряжистый, с широкой грудью, без хвоста, в прекрасной длинной и густой меховой шубе, ворс которой спускался почти к самым раздвоенным копытам зверя, с великолепными закрученными рогами, схожими с бараньими — он пасся в стороне, на диком пастбище, что спускалось к водам Фири.

Стирбьерн остановился и позвал его, замычав. Существо прекратило есть траву, подняло голову, взглянуло и увидело его. Оно стояло неподвижно и смотрело; тогда Стирбьерн позвал снова. Зверь задрал морду и издал ответный рев; затем, словно игривая девица, за которой ухаживают, но которой надо подразнить ухажера, повернулся и потрусил прочь, через каждые четыре-пять шагов оборачиваясь. Стирбьерн настиг его прежде, чем зверь прошел двадцать ярдов, и схватил за рога.

— Моулди, — сказал он, — как ты смеешь? Раз я зову.

Это был годовалый овцебык, меньше обычных быков, но довольно тяжелый и сильный, чтобы творить с большинством людей, что вздумается; но со Стирбьерном, как видно было по их схваткам и шутливым поединкам, он прекрасно ладил. Снова и снова они сходились в схватке, толкались, упершись в землю, раскачивались и пихали друг друга, пыхтя и хрипя, пока Стирбьерн не прервал игру и не отскочил назад, тяжело дыша и хохоча, лицом к своему бычку.

— Ну, давай! — крикнул он. Бык с вызовом наклонил голову, и Стирбьерн со всей силой старался сдержать его натиск, и с небывалой стойкостью оставался на ногах. Так сходились они не два и не три, а дюжину раз. Трижды был Стирбьерн сбит наземь, но когда он оказывался лежащим, бычок был осторожен, чтоб не наступить на него и не повредить ему, тыкался носом в его лицо, дыша теплом, а затем отходил и ждал, пока Стирбьерн снова встанет на ноги. Спустя время они оба прекратили бороться. Стирбьерн уселся на землю, упершись обеими руками сзади и тяжело дыша. Моулди стоял над ним, уткнув мохнатый нос в шею Стирбьерна между подбородком и ключицей. Стирбьерн потерся щекой о его нос, словно кот. Скоро он встал на ноги.

— К погребальному холму, — сказал он. Моулди повернулся и направился в обратную сторону. Стирбьерн поймал его и уже без яростной борьбы (так как оба они порядком устали и выдохлись, и не желали более испытывать друг друга в серьезном состязании, но лишь хотели слегка напомнить о шутливом соперничестве) наполовину втащил, наполовину втолкнул его на холм. Там они отдохнули час или более: один — прилаживая наконечники к своим стрелам, а другой — жуя свою жвачку. В миле или более к востоку, налево от них, вздымались каменистые склоны Виндбергсфелля, к югу почти от самого подножия по низинам за Уппсалой текли воды Фири. Низины простирались до самой Сигтуны и моря, а к западу далекие горы Упланда серели в свете утра.

Когда Моулди сполна насладился своей жвачкой, он встал и легонько толкнул Стирбьерна сзади. Стирбьерн вскочил и поймал его за рога, и снова они сражались и боролись на вершине холма, пока Стирбьерн не прижал голову Моулди к земле и навалился сверху, удерживая его всеми своими силами. Долго лежали они так, снова и снова пытался Моулди подняться, рывками и толчками всего тела, а Стирбьерн всей силой и тяжестью прижимал его к земле, смеясь ему в коричневое мохнатое ухо.

Вскоре Моулди уже лежал тихо, будто давая понять, что на сей раз его одолели. Стирбьерн отпустил его и перекатился на спину. Глаза его были закрыты, сильные мускулистые руки легли расслабленно — пальцами правой он поглаживал и почесывал морду Моулди, зарывшись в густую теплую шерсть, а левую сжимал и разжимал, чтобы снять боль в пальцах от долгого стискивания ребристых рогов. Грудь его, широкая как у немногих из взрослых мужчин, вздымалась и опускалась от медленного, глубокого и мерного дыхания. Так лежал он, закрыв глаза, губы его приоткрылись, словно у спящего, что едва улыбается во сне. И все это время он не чуял, что кто-то безмолвно поднялся за ним на холм, и стоял, наблюдая борьбу и поединки, тяжело дышащих быка и юношу, великолепную мощь рук и ног Стирбьерна, напрягавшего каждую мышцу, каждую жилу в борьбе; недвижно и молча наблюдали за ними.

Стояла и смотрела на них высокая девушка; она присобрала одной рукой свое темное платье, так что видны были тонкие щиколотки. Темно-рыжие волосы ее были перевиты золотыми шнурами и разделены на два толстых жгута, и доставали они до ее колен. Она была отлично сложена, с высокой грудью и тонкой талией, .

Чувствовалась в ней мужская твердость, и все же была она по-женски грациозна. Стать ее была подобна гордой драконьей голове на форштевне боевого корабля, бороздящего бурные моря, и лицо ее, хоть она едва ли достигла возраста взрослой женщины, напоминало о королеве древних времен Брюнхильд или о Гудрун из Лаксривердэйл, или о других женщинах, рожденных на погибель мужчинам.

Нет, наблюдавшая внимательными темно-карими глазами за усилиями Стрибьерна, боровшегося с быком на вершине погребального холма его отца, не была ни Гудрун из Исландии, ни Брюнхильд, дочерью Будли, вернувшейся после своей поездки в Хель. Звалась она Сигрид, дочь Скогал-Тости из Арланда, одного из самых могущественных и благородных людей Швеции, которому не доставало лишь титула. Несколько дней назад она приехала вместе со своим отцом из родного дома на праздник и в гости к королю Эрику Бьернсону.

Открыв, наконец, глаза и увидев ее, Стирбьерн встал, слегка сконфуженный и устыженный, и приветствовал ее. Он легонько толкнул Моулди по носу тыльной стороной ладони, тот поднялся на ноги и начал спускаться с холма.

— Что за диковинное у вас соревнование, — молвила Сигрид. — Что это у тебя за корова?

— Это не корова, — отвечал Стирбьерн. — Это мой бык. Он прибыл из северных земель, далеко за Хельзингландом. Его зовут Моулди.

Он снова принялся возиться со своими стрелами, оттачивая их наконечники. Сигрид наблюдала за его работой, стоя у него за спиной и смотря через его плечо. Стирбьерн же теперь обращал на нее не больше внимания, чем если бы на ее месте был его бычок.

— Можно мне присесть тут? — наконец спросила она.

— Как тебе будет угодно, — отвечал Стирбьерн.

Сигрид села позади него с грацией морской птицы, опустившейся на волну. Его плечо было теперь обращено к ней, но он снова погрузился в работу. Оставшись без внимания, она сидела тихо, наблюдая за тем, что он делает, но более всего смотря на него самого.

— Стрелы — оружие, достойное лишь женщин, — сказал спустя какое-то время Стирбьерн. — Не знаю, для чего я вожусь с ними.

Сигрид ничего не сказала, взор ее был прикован к игре сильных мышц под кожей его рук и плеч, стройным ногам и густым золотистым волосам.

— Достойно удивления, что тебе нравится сидеть в одиночестве в подобных местах, — молвила она.

Стирбьерн на это ничего не ответил. Она была так близко от него, что ее дыхание, сладкое как молоко, мешалось с его собственным дыханием.

— Немногие люди способны удержать лежащим на земле такого быка, — сказала она.

— Он иной раз тоже бросает меня на землю, — отвечал Стирбьерн.

Плечо Сигрид легко коснулось его плеча. Он чуть отодвинулся, отложив одну стрелу и выбирая следующую. Она также подалась в другую сторону. Лицо ее вспыхнуло алым, и вдруг приняло злобное и жестокое выражение, чего трудно было ожидать от столь юной и нежной девушки. И снова меж ними стала тишина. Затем Сигрид сказала:

— До прошлого вечера я не видела, как убивают людей.

— Тебя это испугало? — спросил Стирбьерн.

— Нет, не испугало, — отвечала она. — У тебя к этому способности, хоть ты и юн годами. — Она поглядела на него со странным выражением, и глаза ее мерцали.

— Я не убил его беспричинно, — молвил Стирбьерн, — он первым ударил меня. Знаешь ли ты об этом?

— Я знаю, что это правда, — отвечала она.

— И я не стану платить виру за его убийство, — молвил Стирбьерн, повернувшись и смотря ей в глаза. — Я научу бондов и их сыновей, что в королевской зале следует быть смирными.

Она на это ничего не сказала.

— Хорошо быть королем, — молвил Стирбьерн спустя какое-то время.

Сигрид, казалось, не слышала его. Она смотрела на южную сторону за Фирисвеллир. Стирбьерн взглянул на нее и увидел, что глаза ее расширились, будто в страхе, словно за этими тихими заливными лугами она увидела нечто ужасное и скрытое до времени от чужих глаз.

— А разве ты не станешь королевой, Сигрид? — спросил он. — Не было ли это предложено тебе?

Но она хранила молчание. В это время облако закрыло солнце. Девушка поежилась от холода.

— Разве ты не станешь? — снова спросил Стирбьерн.

— Не стану кем? — отвечала она, снова вздрагивая и повернувшись к нему. — Я не услышала, о чем говорил ты.

— Королевой, — молвил Стирбьерн.

— Стану, — сказала она.

— У тебя такой вид, словно ты видела нечто странное.

— Нет, ничего, — сказала Сигрид. Но видя по его лицу, что ее облик говорил об обратном, повторила: — Ничего совсем. Ты еще дитя, Стирбьерн, хотя ты и убил человека прошлой ночью.

— Дитя или не дитя — это мое дело! — отвечал он, насупясь. — Я не нуждаюсь в том, чтоб еще и ты колола мне этим глаза.

Сигрид поежилась и сказала:

— Пойдем-ка прочь отсюда. Я тремя годами тебя старше и вижу то, чего тебе еще не увидеть. Это место смерти. Уйдем.

Но Стирбьерн не сдвинулся со своего места. Он взял еще одну стрелу, потом ехидно улыбнулся:

— Ты женщина, Сигрид, а женщины всегда боятся жуков и привидений. Тут жизнь и живые — ты и я. И я очень люблю это место. Это холм королей. И если уж есть тут мертвец, то лишь один — мой отец, король.

Он снова взглянул на нее. Ее глаза были устремлены на его лицо, однако она словно его не видела. Она была бледна и взгляд ее был страшен. Он понялся на ноги и взял ее за руку, сожалея о своей неучтивости и будучи тронут видом ее безмолвного испуга. Так человек редкостной невозмутимости, сидя ночью в отдаленном от людского жилья доме лишь вдвоем с собакой, ощущает трепет, видя, что собака пристально смотрит куда-то и скулит, будто чувствуя невидимое злобное присутствие.

— Идем, — молвил Стирбьерн. — Я провожу тебя. Бояться нечего, идем.

______________________________________

* — рабов

** тинг — поместный народный суд в средневековой Скандинавии

*** — (здесь) широкая одежда с короткими рукавами, надевающаяся поверх рубахи

**** — короткий меч (здесь и далее прим. перев.)