3. КОРОЛЕВА СИГРИД ГОРДАЯ

И вот Стирбьерн, как и приказал король, отправился в чужие края. Лето прошло, и зима, и когда зима уж почти миновала, поехал король Эрик на юг в Арланд, погостить к Скогал-Тости, отцу той Сигрид, что была со Стирбьерном на погребальном холме короля Олафа и имела там видения, о которых уже упоминалось. Тости был большим другом королю и устроил ему достойный прием; и когда провел у него король со всеми своими людьми три дня, стал Тости умолять его остаться еще на три дня, а затем просил о еще трех днях, так что общим числом девять дней пировали они в зале дома Тости.

Скогал-Тости был человек дородный и осанистый, и самый тороватый во всем, что касалось дома и хозяйства, а также любил он богато одеваться напоказ. Ему больше было по душе, чтобы богатство делало его славу самого значительного человека на все окрестности, которые мог он обозреть с выгона своего дома в Хокби — чем он бы управлял более обширным имением где-то далеко и был бы всего-навсего человеком короля, и был бы лишь орудием чужого величья, а не своего собственного. Был он великим воителем и много времени провел в военных походах. Жену его звали Гудрид. Она была женщина властная и происходила из рода ярлов Западного Готланда. Была она пригожа собой, но люди находили ее слишком уж заносчивой и алчной, и иной раз жестокой сердцем.

На девятый вечер их пиршества, когда люди наелись и пошли шутки да разные истории, и стали люди пить друг с другом, заговорил король и сказал он:

— Время еще раннее — однако же, Тости, я пить более не стану, разве что твоя дочь Сигрид поднесет мне чашу.

Сигрид сидела на особой скамье на возвышении, рядом с матерью, а другие женщины, что присутствовали на празднике, сидели отдельно от них по обе стороны. На ней было синее платье, отделанное по вороту и краям мехом норки, а у шеи шли золотые пластинки, и в каждую было вделано по четыре кусочка янтаря. Лоб охватывала шелковая лента и перевитой золотой шнурок, что удерживали ее пышные волосы, спускавшиеся двумя тяжелыми тугими косами с двух сторон на ее грудь, а концы их были прихвачены отделанным камнями поясом.

Тости позвал ее со своего кресла, которое стояло ниже королевского, и сказал:

— Чего ты медлишь, Сигрид? Или мы так разленились, что заставляем гостей ждать? Того более, что гость наш — сам король.

Она, поглядев своими темными глазами сначала на отца, а затем на короля, протянула руки к большому золотому, полному меда, рогу для питья, который трел, покорный кивку ее отца, уже подавал ей, и пена вскипала на краях рога. Словно мачта корабля, что легла было от шквала, а затем вновь восстала, когда корабль спустился под волну — так поднялась она и, скромно опустив взгляд, шла между скамей, пока не остановилась возле короля.

Король Эрик взял одной рукой рог, а второй удержал деву и заставил сесть рядом с собой на кресло. Она сперва воспротивилась, но он настоял на своем. Она села очень смущенно и отвечала лишь «да» или «нет», и легкой улыбкой на все, что бы ни говорил ей король. И так продолжалось, пока огни не стали угасать, а веки людей отяжелели, и так закончился праздник.

— Вот и свершилось то, о чем ты так долго думала, — сказал Скогал-Тости жене, ложась в постель, — и я думаю, тебе следует быть довольной тем, как все пошло сегодняшним вечером.

— Пока все идет гладко, — отвечала она, — однако корабль еще не пристал к берегу.

— Не пристал к берегу? И пристал, и даже выволочен на берег, — молвил Тости. — Вот увидишь, когда король соберется уезжать, он станет говорить о том, чтобы выдать ее за Стирбьерна.

— Что ж, пока и это неплохо, — отвечала она.

— Неплохо? Да чего же лучшего желать? — Тости, сидя и снимая обувь, удивленно взглянул в лицо жены, которая загадочно улыбалась. — И твоими же расчетами они стали хорошими друзьями.

— Она ответила отказом уже дюжине, и не один из них оказывал нам честь и был бы ей хорошей парой. Помнишь ли ты молодого Харальда Гренландца, который был с тобой в походах? Нынче он король.

— Что правда, то правда, — отвечал Тости, — девчонка удалась упрямой, это верно. Ее высокомерие и заносчивость их всех раздражают и заставляют отступать. Однако сейчас игра идет большая.

— И это тоже верно, — сказала Гудрид. — Помни, однако, как своевольна твоя дочь.

— Она истинная дочь своей матери, госпожа моя. Вертка, словно угорь.

Гудрид рассмеялась.

— Но у нее есть голова на плечах, — продолжал Тости, — она раньше кошки успеет облизать миску. Она не откажет Стирбьерну.

— Я скажу, — отвечала Гудрид, — лишь одно: не будь в этом так уж уверен.

— Не возьму я в толк, — сказал Тости, вставая, — всех твоих беспокойств и вопросов. Говорила ли ты с ней о том?

— Нет, — отвечала Гудрид, — но я наблюдала за ней. Она, верно, почуяла, к чему все велось этим вечером. И мне не понравилось то, как она на это смотрела.

— Но не отказывать же! Выше неба не взлетишь.

Гудрид покачала головой.

— Это все ты давал ей слишком много воли, баловал ее. Ей до меня дела нет, а теперь и до тебя также.

— Ну, что ж, — отвечал Тости, — воли я с нее не снимаю, кого бы она не выбрала. Однако же я не верю, что она откажет.

Гудрид ничего не сказала, но посмотрела на него бужто на забаву. Он же, не понимая, что она хочет и отчего так смотрит на него, схватил ее за плечи:

— Это у нее от тебя, — сказал он, — она дурно обходится со всеми мужчинами, исключая того, кого сама выберет.

И он притянул к себе жену и поцеловал ее шею и обнаженное плечо.

На следующее утро король отвел Тости в сторону и сказал ему:

— Есть вещи, о которых я хотел перемолвиться с тобой, Тости, и, думаю, после прошлого вечера я не застал тебя врасплох этим разговором. Касается это твоей дочери Сигрид.

Тости отвечал:

— Я понимаю, повелитель, куда ты клонишь, и принимаю это как большую честь и радость, величайшую изо всех, что когда-либо могли удостоиться я и мой род. Однако правда и то, что говорят: «В люльке простеца бывает такое, чего нет и в королевском дворе», и раз уж она — моя единственная дочь, я надеюсь, повелитель, ты не будешь оскорблен тем, что в ее воле выбирать. Так я поступал ранее, так, думается мне, должно поступить и сейчас. Это будет лучше и для нее, и для всех остальных.

— Я сам поговорю с ней, — молвил король. — Никто еще не умирал от раны, нанесенной другому, также и никто не удовлетворится чужим выбором.

Король шел вместе с Сигрид вдоль пастбища по тропинкам, протоптанным овцами, к южным холмам, что смотрели на Балингсдаль. Долго он хранил молчание. Затем внезапно заговорил:

— У меня есть к тебе разговор, Сигрид.

— О том нетрудно догадаться, повелитель, — сказала она, думая, что у короля не может быть иной цели, чем та, о которой уже так давно думали ее родители — выдать ее за Стирбьерна.

— Какого же ответа, — сказал король, — ожидать мне от тебя?

Сигрид, смотря прямо перед собой, отвечала:

— Я скажу тебе, повелитель, если ты прежде скажешь, дозволен ли мне свободный выбор говорить «да» или «нет».

— Отец твоей, — сказал король, — предоставил тебе отвечать по твоему собственному желанию. Кроме того, и я не принял бы иного.

— Тогда, повелитель, — сказала она, — мой ответ «нет».

Услышав это, король резко остановился. Сигрид также остановилась и встала лицом к лицу с ним. Ее лицо покраснело.

— Я должен знать причину, — сказал король.

Она не ответила.

Король сказал:

— Я не стану угрожать тебе, Сигрид. Но раз уж я должен упрашивать тебя, ты также должна отвечать мне и назвать причину. Потому что это сватовство не таково, как прежние, которые ты в своей гордости считала для себя недостойными.

И все же она хранила молчание. Гордым был лик ее, большие карие глаза были глубоки и непостижимы, словно глаза оленя. Затем она опустила взгляд и отвернулась.

— Я вижу, — сказал король, — что-то вдруг пришло тебе на ум.

Сигрид рассмеялась.

— Нет, повелитель, это всего лишь старая сказка, старая песня.

И она стала говорить:

Я знал стишок:

Орел на камень сел!

Я знал другой:

Орел на камень сел!

Я третий знал:

Орел на камень сел!

И первый с остальными схож:

Орел на камень сел!

Она посмотрела на него с гневом и насмешкой. Взгляд короля стал тяжелым. Она же уронила руки и:

— Что может сделать девушка, — сказала она, — если мужчины так домогаются ее? Неужели я должна взять в мужья этого никчемного мальчишку лишь потому, что в его жилах течет королевская кровь? И потому что король сватает меня за него? И, скажу по правде, — сказала она, отворачиваясь, — Стирбьерн для меня не лучше кошачьего отродья.

Некоторое время король Эрик смотрел на нее, а потом, поняв, куда ветер дует, он разразился хохотом, потянулся к ней и взял за руку.

— Что ж, вышло тут несогласие, — молвил он, — непрямого вопроса с неловким ответом. Я сватаю тебя, Сигрид, не за кого-то другого, а за себя. И вот мое к тебе дело — будь моей женой и королевой в Уппсале.

Рука ее все еще была в руке короля, а тело гордо выпрямилось, словно дикие березы, дети леса и воли. Сигрид стояла недвижно, дыхание ее стало частым. Спустя время король сказал:

— А теперь какой ответ дашь ты мне?

Они остановились у края ледникового озерца, которое уже начало оттаивать. Ветер, дующий с дальнего его края, нес льдины вдоль берега, где стояли они. Сталкивающиеся края льдин похрустывали и стонали мягким высоким стоном, и обломанные кусочки звенели друг о друга, словно маленькие колокольчики. Сигрид ответила очень тихо:

— Тот ответ, что я дала, когда думала, что ты говоришь за Стирбьерна.

И вдруг, будто очнувшись, она попыталась вырвать свою руку из руки короля, но он ее удержал.

— Прошу, отпусти меня! — крикнула она. — На моей руке будет синяк.

Затем лицо ее покраснело, а взгляд сделался жестким и злым:

— Должна ли я отвечать тебе, как королю, или же как старику, что пришел свататься?

Король, отпустив ее руку, схватил ее в объятия. Она, испугавшись после сказанной колкости о старике, которая могла уязвить его, забыла уже и те большие ожидания, которые жаждала осуществить ее душа. Она покорно замерла, не дыша, в его сильных объятиях, которые доказывали, сколь пустопорожней была ее колкость — пустопорожней и оттого безвредной.

— Я покажу тебе, — горячо прошептал король Эрик в ее ухо и в волосы, — как тебе следует отвечать. Так хочу я, чтоб ты отвечала мне, Сигрид, как отвечала бы воителю, который любит тебя и не отпустит тебя. Не отпустит тебя, Сигрид Гордая.

Но она была такой напряженной и так обреченно корилась его объятиям, не произнося ни слова, что он немного отпустил ее. Она теперь стояла перед королем, держа руки за спиною и вперившись в него своими влажными непостижимыми очами.

— Я хорошо поняла, повелитель, что ты сильнее меня, — молвила она, — однако помни, что для каждого соглашения нужны две стороны.

— Это будет только справедливо и правильно, — ответил король, — Не стану я принуждать тебя, ни словом, ни делом. Однако на этом самом месте должна ты принять решение.

Она хранила молчание.

— Ну, так даю тебе сроку до завтрашнего утра, — молвил он.

Но она все так же молчала. Быть может, странные и пагубные мысли роились в ее голове, под перевитой тяжестью кос, которые отбрасывали в слабом солнечном свете мерцающие отблески красно-золотого огня. Спустя какое-то время она устремила на короля взгляд своих карих очей.

— И какого выбора ты от меня желаешь, повелитель? — молвила она.

— Какого? — сказал король. — Это такой вопрос, которому не требуется ответа.

И снова она замолчала. Взгляд ее взволновал бы любого мужчину — столь был он пристален и непостижим; так странствующий по незнакомому морю не ведает, безопасны ли глубины, над которыми он проплывает, или же они таят рифы, что станут причиной его гибели. Затем ресницы ее дрогнули и гордые губы ее смягчили свои очертания, и вся она теперь была покорившейся властелину красою.

— Желание сильного — закон, — молвила она и приблизилась, и он заключил ее в объятия.