9. ПИРШЕСТВО В УППСАЛЕ

Король Эрик все приготовил к празднику и приказал после того созвать Тинг, на котором он задумал передать Стирбьерну на законном собрании с надлежащими по закону обрядами и перед лицом всего народа свеев власть над половиной земель, каковой властью обладал некогда его брат, король Олаф. Праздник же был в честь помолвки Стирбьерна с Тири, дочерью короля Харальда Гормсона. Тири прибыла из Дании, и встретили ее с большим почетом, дабы проводить в Уппсалу. Видевшим ее королевна понравилась, и все восхваляли ее красоту. Что она любила Стирбьерна, было ясно как день, и все думали, что эти двое обо всем сговорились еще в Дании, когда был Стирбьерн у короля, ее отца, прошлою зимой.

На третий день их праздника был в королевской зале пир, а перед пиршеством Стирбьерн и Тири с должными обрядами обменялись обетами, и пир был в честь их помолвки, а свадьба должна была состояться после Тинга, когда примет Стирбьерн королевство.

Король Эрик восседал в своем кресле на возвышении, королева села по правую руку от него, Стирбьерн сидел в кресле на другом помосте чуть пониже, напротив короля, а Тири, его невеста, была с ним рядом. И были на том пиру ярлы и именитые мужи со всех концов Шведской земли, землевладельцы и королевские придворные, друзья и соратники короля, и жены их и родственницы, и люди Стирбьерна, что последовали за ним из Йомсборга. Столько собралось именитых людей, что заняли они все скамьи и каждый уголок залы, и пришлось всем потесниться, так как не бывало еще такого большого собрания в королевской зале; и трелам и слугам пришлось хорошенько потрудиться, чтобы проворно подавать мясо и напитки всем собравшимся.

Хельги и Торгисль, и Торир сидели вплотную друг к дружке на самом краю скамьи, что стояла на возвышении, у двери. Они всегда не прочь были хорошо поесть и выпить, а сейчас еще и вместе судачили обо всех присутствующих. Говорили они тихонько, чтобы не быть услышанными чужими ушами.

Торгисль сказал:

— Далеко пойдет тот, кто умеет удержать свое. Раз уж Стирбьерн вступает в свои королевские права в обход нас, давайте пить и перестанем переть на рожон.

— Хорошо сказано, — молвил Хельги, — и все же мне не по нраву, что он так задирает нос, и в столь большой радости сейчас, и сидит в кресле почти королевском, словно он уже сделался королем. Если он уже сейчас так пыжится, то кто же сможет жить под его рукой, когда он и впрямь станет королем?

— Он думает, — сказал Торгисль, — о Шведской земле, что теперь покорно лежит перед ним.

— Ну что ж, — молвил Торир, — покуда пиво струится в глотку, к чему нам печалиться?

Хельги выпил еще и сказал:

— Никто не станет перечить, что Стирбьерн заимел славное молоденькое мясцо по правую руку от себя. Но, может, стоило сесть поближе, чтоб лучше видеть — правда ли, что, несмотря на это, взгляд его что-то частенько блуждает по королевскому возвышению?

— По тому ли блуждает, кто сидит к востоку от короля? — спросил Торир, и они рассмеялись. — Знаешь, каждому мужчине по нраву разное мясцо, Хельги. А я заметил, что король гораздо реже смотрит на сидящую справа от него, чем на вон ту отдельную скамью.

— Которую? Где? — спросил Хельги, привстав и вытягивая шею, всматриваясь в сидящих женщин, которых было хорошо видно в отблесках очага и свете светильников.

— Вижу, — сказал он, садясь обратно и отерев медвяную пену с усов тыльной стороной ладони. Взгляд его все возвращался к отдельной скамье, глаза блестели, и он облизал губы языком.

— Не каждому достается столь богатый урожай ягодок, — сказал Торгисль. — Кто не срывает такие ягодки, должен быть, я думаю, просто дурачком.

Торир обхватил его за шею и прошептал в самое ухо:

— Уж Хельги-то не замедлит их сорвать, когда выпадет его час; и можно ли его за то винить, как ты думаешь?

— Которую же из этих? — спросил Торгисль.

— Ты что, ослеп? — отвечал Торир. — Вон та, третья от конца, новая королевская рабыня. В ней, говорят, течет кровь короля гаэлов.* Если чернявые женщины считаются уродинами, то вот тебе доказательство, что думать так ошибочно.

— Чернявые ныне в почете, — сказал Торгисль.

Хельги все еще облизывал губы, неуклюже ерзая на скамье, взгляд его был прикован к черноволосой девице на отдельной лавке. Оглянувшись и увидев, что приятели смотрят на него с насмешкой, он пожал плечами, набил полон рот баранины и дал знак виночерпию, чтоб принес еще выпивки. Потом, не переставая чавкать, проговорил:

— Женщины как скотина: одна с одной схожа, когда дело сделано.

— Для тебя это к лучшему, — сказал Торир, — так как думаю я, что вот этой тебе придется долго дожидаться.

Хельги выпил еще и сплюнул.

— Тролли бы побрали вас и вашу болтовню, — сказал он.

— Торгнир смотрит на все это поразительно спокойно, — сказал Торгисль через какое-то время. — Что, как мы все время в нем ошибались?

— Никогда я так не думал, — сказал Хельги, смотря туда, где старик восседал за столом рядом с королем. — Иногда море стонет и, будучи спокойным. Думается, это сейчас мне и слышно.

Зала была увешана полотнищами и занавесами из драгоценной пурпурной ткани с вышивкой, привезенными из Миклагарда** или Гардарики***, или с западных островов — добыча войны или дары мира и почтения, что подносили Стирбьерну короли и князья, которых он покорил. Он привез королю, своему дяде, такие количеством и роскошностью сокровища, и десятой доли которых еще не видано было в Шведской земле. Были там блюда золотые и большие чаши, и сосуды, и кубки из золота и серебра, усыпанные драгоценными каменьями и искусно украшенные узорами — они заставили грубые прокопченные столешницы длинных столов расцвести сияющею красой, словно бурая земля по весне. Но слава и великолепие банкета было не только в золоте и драгоценностях, не только в прекрасных тканях и оружии, развешанном на стенах, и не в блестящих доспехах — но в живой красоте мужей и жен, которые пировали за столами на этом празднестве. Король Эрик, к которому словно вернулась молодость, ел и пил, и веселился, и часто взглядывал на Стирбьерна, сидящего напротив него в своей юной красоте и силе, и на суженую Стирбьерна, белокожую и с волосами чернее ночи, сидящую тихо, взглядом и слухом устремленную лишь на него; а по правую руку короля была его прекрасная молодая королева. Она, также тиха, сидела, скрыв веками свои темные глаза, что казались глазами зверя — глубокими как бездны, с неясным выражением под затеняющими их ресницами. Лицо ее разрумянилось, а рыже-золотистые волосы, разделенные на две стороны, затеняли лоб отблескивающей золотом тяжестью. Они были собраны и свернуты улитками над ушами, и перевиты драгоценными сверкающими нитями. Платье ее было из бесценного греческого шелка, пурпурного и затканого золотом. Странная и будоражащая прелесть была в ее задумчивой тишине, в том, как очерчивали огненные отблески ее молодое, цветущее красотой тело, скрытое одеяниями, придавая каждой складке шелка и каждой золотинке отделки тепло и дышащую жизнью красоту плоти и кожи. Но ее повелитель, сидящий рядом на расстоянии руки, смотрел лишь на своего племянника — так казалось бы, если б он не бросал снова и снова долгих взглядов на новую свою девицу-рабыню, сидящую на отдельной скамье. Стирбьерн, в свою очередь, обращал внимание на всех, он был весел сердцем, в его душе были легкость и мир, и приязнь ко всему свету.

Час был поздний, и люди пустились в россказни, и началась даже похвальба и состязания. Но король Эрик быстро положил тому конец, считая, что в таком обществе, где много людей из разных земель, это не слишком мирно закончится. Он приказал своему скальду спеть им вместо этого что-нибудь, песнь или же драпу.

— А лучше всего, если то будет старая песнь о любви, раз уж у нас сегодня праздник в честь помолвки.

И скальд вышел вперед, и, повинуясь королю, запел песнь, которую называют «Поездка Брюнхильд в Хель». И говорил он так:

<i>Великанша сказала</i>

"Ты не дерзнешь через двор мой ехать,

из камня ограда его окружает;

ткать бы тебе больше пристало,

чем ехать следом за мужем чужим!

Зачем из Валланда ты явилась?

Зачем, неверная, в дом мой проникла?

Золота Вар, — если знать ты хочешь,

руки твои в крови человечьей!"

<i>Брюнхильд сказала</i>

«Меня не кори, в камне живущая,

за то, что бывала я в бранных походах!

Из нас двоих лучшей я бы казалась,

если бы люди меня постигли».

<i>Великанша сказала:</i>

«Брюнхильд, дочь Будли, для бед великих

тебе довелось на свет родиться

ты погубила Гьюки сынов,

ты разорила дома их и земли».

<i>Брюнхильд сказала:</i>

«Мудро тебе из повозки отвечу,

если захочешь ты, глупая, знать,

как Гьюки сыны меня заставляли

жить без любви и обеты нарушить!

Там в Хлюмдалире Хильд шлемоносной

меня называли все мудрые люди.

Конунг смелый наши одежды,

восьми сестер, под дубом схватил;

двенадцать зим мне было в ту пору,

когда обещала я конунгу помощь.

В готском краю я тогда отправила

в сторону Хель Хьяльм-Гуннара старого,

победу отдав Ауды брату:

очень был этим Один разгневан.

Воздвиг для меня из щитов ограду

белых и красных, края их смыкались;

судил он тому сон мой нарушить,

кто ничего не страшится в жизни.

Вокруг ограды велел он еще

ярко гореть губителю дерева;

судил лишь тому сквозь пламя проехать,

кто золото взял из логова Фафнира.

Приехал герой на Грани своем

туда, где пестун мой правил владеньем;

лучшим он был, бойцом храбрейшим,

викинг датский, во всей дружине.

Ложились мы с ним на ложе одно,

как если б он был братом моим;

восемь ночей вместе мы были —

хотя бы рукой друг друга коснулись!

Гудрун, дочь Гьюки, меня упрекала

за то, что спала я в объятьях Сигурда;

тут я узнала — лучше б не знать мне!

горький обман брачного выбора.

Долго придется в горькой печали

рождаться на свет мужам и женам!

С Сигурдом я теперь не расстанусь!

Сгинь, пропади, великанши отродье!»****

Теперь все затихли и слушали скальда, поющего песнь, потому что пел он ее хорошо и так, что затронул сердца всех. Стирбьерн сидел неподвижно, вслушиваясь; и по мере того как вслушивался он, взгляд его упал на королеву Сигрид, которая сидела напротив него по правую руку от короля. Она сидела, все так же опустив глаза, они были скрыты длинными ресницами. Одна рука ее легла на стол, и пальцы поигрывали с упавшим кубком. Теперь Стирбьерн был захвачен напевом, и думал о том, сколь песня эта грустна, так что глядя на королеву Сигрид, он видел не ее, а королеву прежних времен, Брюнхильд. Смотря так, он слышал словно сквозь сон звучный голос скальда:

«Брюнхильд, дочь Будли, для бед великих

тебе довелось на свет родиться

ты погубила Гьюки сынов,

ты разорила дома их и земли».

Песня шла дальше, а Стирбьерн думал: «Брюнхильд? Почему обвиняют ее? Ведь это Один воздвиг огненную стену вокруг нее, и наложил на нее заклятие. И это Сигурд проехал сквозь огонь. Но все же вышла она замуж не за Сигурда, а за Гуннара, сына короля Гьюки. А Сигурд женился не на ней, которая была его истинной любовью, а на Гудрун, дочери короля Гьюки. А потом Брюнхильд убила себя на погребальном костре Сигурда. Что за странная несчастливая история, и как трудно человеку понять, что в ней есть добро, а что есть кривда. А теперь она едет в холодный каменный край Хель, а эта великанша ей досаждает и хочет разлучить с Сигурдом».

В таких раздумьях, устремив взгляд на королеву Сигрид, он мысленным взором видел в ней теперь Брюнхильд в час ее свободы и славы, шлемоносную валькирию, Одинову деву со щитом. Словно в забытьи, смотрел он и замечал с непостижимой ясностью, но все так же отстраненно и бесстрастно, ее полуоткрытые гордо очерченные губы, ее белую шею, стройную и нежную, ее груди, чуть стиснутые теснотой платья, меж которыми угадывалась ложбинка, ведущая в невидимые глубины неги и красы. Внутренний взор его спустился ниже; и стол, преграждавший путь его телесному взору, внутреннему не был ему препоной. Он скользнул взором по изукрашенному поясу, кольчужной рубашке, где схожее с тканью переплетение сверкающих железных колец охватывало округлость ее бедер.

Скальд проговорил:

Лучшим он был, бойцом храбрейшим,

викинг датский, во всей дружине.

И показалось Стирбьерну, что он еще глубже погружается в песню, так что теряется в ней, и что говорилось о Сигурде — означало его самого.

Затем, при словах «Гудрун, дочь Гьюки, меня упрекала» он поднял глаза, и впервые встретился взглядом с Сигрид, и в тот миг словно опьянел. Он сел, глядя широко открытыми глазам в ее глаза, так же широко раскрытые и немигающие, будто впивающие его целиком. Затем королева отвела взор. Стирбьерн услышал, будто издалека, голос Тири, шепчущей ему на ухо какую-то любовную безделицу. Он протянул руку к большому украшенному камнями кубку, стоящему перед ним полным меду, и разом осушил его до капли.

______________________________________________

* — гаэлы — шотландцы, проживающие на северо-западе Шотландии и на Гебридских островах

** — Константинополь

*** — Русь

**** — «Поездка Брюнхильд в Хель», перевод А.И. Корсуна