5. ЙОЛЬ В ДАНИИ

Так миновал еще один год, и пришла третья зима, как был Стирбьерн в чужих краях. Он считался теперь знаменитым воителем. Все признали в нем столь умного и предусмотрительного человека, несмотря на его молодость и порой горячность и поспешность, и столь любим он был всеми, что никто не думал противиться, когда он оставался в Йомсборге за старшего, ежели Пальнатоки надо было уехать из города по своим делам в Фюн или куда-либо еще.

В то время был в Йомсборге Бьерн Асбрандсон из Кумбе, исландец родом, который прибыл в Йомсборг незадолго до того, как прибыл туда Стирбьерн. Бьерну шел двадцать девятый год, и прозвище у него было Бьорн Витязь из Броадвикера. Он был на самом лучшем счету, в речах приятен и, как поговаривали, столь же горазд приударить за женщинами, как и померяться силой один на один с мужчинами. В обоих этих делах немногие могли с ним сравниться. Меж ним и Стирбьерном возникла приязнь с того самого дня, как был Стирбьерн принят в Йомсбурге; а после связали Стирбьерн с Бьерном себя клятвой побратимов. И даже будь они братьями по крови и рождению — и тогда не могло бы быть большей любви и дружбы между ними.

Положено было йомсборгскими ярлами, когда к концу лета добыча привезена в город и сложена в хранилищах, разъезжаться, кому куда угодно, оставив лишь отряд для защиты города зимой. И один из их вожаков должен был оставаться в Йомсборге за старшего на всю зиму. Год за годом они по жребию выбирали, кто должен исполнять эту обязанность, ибо никому этого особо не хотелось, однако же очередь переходила от одного к другому. В этот год жребий выпал Хемингу, среднему сыну ярла Струт-Харальда, быть старшим в Йомсборге и оставаться там до самой весны, когда все снова соберутся вместе для летних набегов.

Вот так большинство из них уже было готово ехать по домам, но Стирбьерн все еще не мог решить, куда отправиться, ибо лишь весною мог он вернуться домой в Швецию и принять свою часть королевства, согласно слову короля Эрика.

Многие так хотели, чтоб поехал Стирбьерн к ним домой и был бы гостем на праздновании Йоля, что между ними даже возникли споры и раздоры, к кому он поедет. В конце концов Бьерн шепнул ему на ухо:

— Хорошо гостить, Стирбьерн, у короля Харальда Гормсона в Дании. Туда я прибыл, когда только оставил Исландию, и король Харальд был добр ко мне и принял меня хорошо. И вот что еще — у него есть юная дочь на выданье. А ты много раз говорил мне, что собираешься жениться, ибо когда сядешь в Уппсале королем, то уж больше не будешь безземельным бродягой, .

Стирбьерн рассмеялся. Взяв Бьерна за руку, он заговорил, обращаясь ко всем:

— Тут вот мы, двое сирот, покуда бесприютных. А почему бы королю данов не приютить меня и тебя, Бьерн, на время празднования Йоля, раз уж Пальнатоки воспитывает его отпрыска?

Итак эти двое со своими людьми, попрощавшись с Пальнатоки и остальными, поплыли на запад вдоль побережья и скоро добрались до Датской земли. Там они разузнали, что король Харальд на зиму осел в Сьеланде, в своем доме в Роскилле. Поплыли они в Сьеланд и вошли во фьорд, доплыли до самого горла фьорда, где он расширялся и переходил во внутреннее море. Лишь только король Харальд узнал, что к нему плывут йомсвикинги, прислал он гонцов, которые передали приветствие короля и просили прибыть в дом, что был недалеко от побережья, на небольшой возвышенности, смотрящей на серое море и серую землю. Они прибыли, и король приветствовал и хорошо принял их, и просил их остаться у него на празднование Йоля.

Король Харальд был мужем небывалой щедрости, и хорошо угощал своих гостей, потчевал их добрым наикрепчайшим пивом. В тот вечер, прежде чем оправиться спать, все датчане напились будто свиньи, посползали с лавок, да и продремали там до самого утра; но Стирбьерн и его люди разума не теряли, хотя и пили чашу за чашей вровень с датчанами. А король Харальд перепил своих людей, однако же и он не выдержал такого пития и развалился в своем кресле мертвецки пьяный. Сложения он был плотного, страдал вспучиванием живота, был толст и короткошей, с обвислыми щеками, уродливым ртом, большой мертвый зуб высовывался у него с одной стороны рта поверх губы; по этому торчащему клыку и пошло его прозвище во всех северных землях — Харальд Синезубый. И много вечеров, пока гостили они у короля Харальда, все повторялось и заканчивалось одинаково, и йомсборжцы показали, что пить, не теряя головы, они умеют получше прочих.

Желанием короля Харальда было, чтобы, когда они вечером садились за столы, пищу и питье благословлял королевский жрец, ходивший в длинном цветном платье, которое больше приличествует женщинам, и имевший гладкую бритую макушку. А рядом с королевским домом был отдельный дом, король называл его церковью; там его жрец в должное время совершал свои службы, на которых присутствовал король и все его люди. Но йомсборжцы туда не ходили. Стирбьерн спросил Бьерна, как так вышло, что король данов и его люди более не почитают и совсем отринули старых богов.

— Говорят, — отвечал тот, — что в прошлые годы кесарь Оттон пошел против датчан и потребовал от короля Харальда, чтоб они приняли крещение. Король Харальд ответил на это отказом, так же как и его люди, и поднял датчан против кесаря Оттона, и была меж ними долгая война. Король послал в Норвегию к ярлу Хакону, и ярл пришел к нему на выручку. Но в конце концов кесарь победил датчан, после чего волей-неволей пришлось креститься и королю, и всем его людям. Но ярл Хакон убрался прочь на своих кораблях и как только ступил на землю — тотчас принес кровавую жертву богам, после чего вновь ступил на корабль и уплыл домой в Хладир. И с тех пор правит Норвегией, как настоящий король, не платит никому ни дерьмовой монетки, и ни в грош не ставит христианскую веру и короля данов, чьим ярлом он до того был.

— Вот это было хорошо, — сказал Стирбьерн.

Стирбьерн и люди его пробыли у короля Харальда Гормсона в Роскилле до самого Йоля. Среди людей короля Харальда не было ни единого, кто мог бы соперничать со Стирбьерном в силе и ловкости, ни единого, кто дерзнул бы его оскорбить или же повздорить с ним. Сперва король хотел видеть его среди своих людей, но Стирбьерн на это ответил отказом. И дружба их, которая начиналась так обнадеживающе, словно бы прекратила возрастать, но оставалась на одном месте, будто терн, посаженный на бедную почву на продуваемой ветрами окраине поля. Однако с юношами и молодыми людьми, что были в ту зиму в Роскилле у короля Харальда, Стирбьерн был так весел и дружствен, что они его полюбили. И было видно, что они с радостью следовали за ним; и то, что казалось хорошим ему, они превозносили и восхваляли, и поносили то, что ему не нравилось или к чему он был безразличен. Король Харальд, видя это и понимая, стал вести себя с ним по-иному, становился более угрюмым, когда рядом был Стирбьерн, и говорил при нем мало. Стирбьерн решил, что из этого выйдет неплохая игра — подшучивать над королем, когда тот столь мрачен, и сделал из этого забаву. И он частенько для забавы говорил, что не знает, так ли уж хорош из Харальда король для данов, когда он проводит время в церкви со своими жрецами, и что ему, Стирбьерну, иной раз приходит в голову — а не посадить ли на место Харальда другого короля, а этот пусть убирается. Король Харальд делал вид, что принимает это как шутку, и отвечал шутливой перебранкой, будто тоже забавляясь. Но эта игра все более отравляла ему душу.

У короля Харальда был всего один сын, Свейн, которого воспитывал Пальнатоки, как уже говорилось выше. Свейну было сейчас девять зим от роду. Тири была дочерью короля Харальда. Было ей четырнадцать зим, была она немногословна, но приятна видом и весела. Волосы ее были черны и изящно вились, рот был хорошо очерчен, но немного великоват. И не могли сказать, была ли она пригожа на вид или не пригожа вовсе, потому что попеременно казалось то так, то эдак. Она не удалась высока ростом, но была приятного и благородного сложения.

Часто Стирбьерн и Тири разговаривали друг с другом. Бьерн отметил, как этим двоим, которые не отличались многословием с другими, было о чем поговорить и посмеяться промеж собой; беседовалось им легко, как будто каждый с легкостью угадывал мысли другого, как угадывает человек дорогу в стране, где он вырос, и где все ему кажется близким и знакомым. Так продолжалось какое-то время. Затем Тири стала казаться еще тише и молчаливее, нежели обыкновенно, будто утреннюю свежесть ее нрава сокрыла темная тень. Бьерн, приметив это, спросил однажды у Стирбьерна, не стоит ли ему переговорить в открытую с королем Харальдом.

— Раз уж ты решил жениться и, как вижу я, судьба посылает попутный ветер твоему парусу.

— Есть еще время, — отвечал Стирбьерн.

— А я-то было подумал, глядя на тебя, что ты уж все решил, — сказал Бьерн.

Стирбьерн сказал:

— Дружбу водить — одно дело. А вот насчет женитьбы я еще не знаю.

— Но ты же ищешь жену? — молвил Бьерн. — А тут как раз девица, пригожее многих, и мыслями с тобой сходна, и такого знатного рода, о котором только можно помечтать.

Стирбьерн рассмеялся.

— Может, мне не по нраву чернявые женщины. А может, мне не по нраву маленькие. Но она мне нравится. И все же — нет.

С тем Бьерн и пошел спать, и оставил говорить об этом.

Пришла пора Йоля, и король Харальд созвал всех могущественных и знаменитых людей своей страны приехать и праздновать вместе с ним, и велел служить мессу в его церкви. И снова он уговаривал Стирбьерна и его людей креститься, однако ни один из них и не подумал этого сделать, и король ничего от них не добился. Вечером у короля началось великое йольское пиршество. Много было рассказано историй. И многие состязались между собой.

Король попросил Бьерна рассказать об Исландии. Бьерн рассказал.

— Есть ли короли в этой земле? — спросил король Харальд.

— Ни одного, — отвечал Бьерн.

— Кто тогда правит там?

— Жрецы, — сказал Бьерн.

— Что, схожие с вот этим? — спросил король, указав пальцем.

Бьерн расхохотался.

— Не совсем так, повелитель. Скорее, схожие со мною, — сказал он.

— Ты был жрецом, когда был в Исландии, Бьерн? — спросил король.

— Нет, — молвил Бьерн.

— А отчего же ты не был жрецом? — спросил король.

— Это не для каждого, — отвечал тот, — такое не каждому дано. В моей земле, где родился я и вырос, жрецом был Снорри Торгримсон; он получил посвящение от своего отца, Торгрима Жреца Фрейи, и так уж велось в их роду со времен Торольфа Бородача, который и них первым прибыл в Исландию и осел на земле, которая стала зваться Мыс Тора.

— Ваши жрецы схожи с королями? — спросил король Харальд.

— У них власть королей, — молвил Бьерн, — исключая то, что никто не обязан следовать и подчиняться им иначе как по своему вольному выбору. И нет у них ни королевского имени, ни королевской державы.

— Кем же был ты в Исландии, Бьерн, — спросил король, — раз ты не был жрецом?

— Сам по себе человек был, — отвечал тот.

— И чем ты занимался? — спросил король.

— Тем, на что годились мои руки, — сказал Бьерн.

— Был ли ты хорошим бойцом?

— Что-то в таком роде, — ответил он.

— Слышал я, — молвил король, — что в Исландии множество хороших скальдов. Что скажешь ты на это, Бьерн?

— Нигде не сыщешь скальдов лучше, нежели в Исландии, — отвечал Бьерн, — хотя раз на раз не приходится.

— Ха! — воскликнул король. — Я думаю, ты сам — скальд, а, Бьерн! И мало что так порадует да потешит меня, как если бы ты спел песнь или сказал прибаутку, или стих, сложенные тобой.

— Я сложил для тебя драпу*, король, — молвил Бьерн, — длиной в двадцать строф. Если дозволишь, я скажу ее.

— Это очень бы меня потешило, — сказал король.

И вот Бьерн выступил вперед и начал говорить свою драпу, сложенную в честь короля Харальда. И когда закончил он, все решили, что Бьерн — лучший изо всех скальдов, о ком когда-либо слышали в Датской земле за все годы, сколько хватит человечьей памяти. Королю Харальду так понравилась Бьернова песня, что он подарил тому золотое кольцо в двенадцать унций весом.

Король спросил Бьерна, знает ли тот еще какие-нибудь песни или стихи. Бьерн отвечал, что знает множество самых разных стихов и песен. Король просил его сказать тот из стихов, который ему самому более всего по душе.

Стирбьерн тихонько сказал Бьерну:

— Кощунство творится на этом празднике Йоля — ни жертвования не было совершено, ни восхваления богов. Не мог бы ты сказать что-то, что восславило бы богов, Бьерн, чтобы они на нас не гневались? И чтоб пристыдить данов, которые позабыли их?

— Я сделаю это с удовольствием, — отвечал тот, — с тем большим удовольствием, что об этом просишь меня ты.

И во второй раз встал Бьерн перед королем Харальдом. Собой Бьерн был хорош — высокий и сильный, открыт и приятен обличьем, с туго курчавившимися волосами, коротко остриженными на голове, с бородой, также короткой и курчавой как овечье руно, и опрятно приглаженной. Трелы подбросили топлива и оживили огонь, чьи языки взметнулись и осветили высокие своды залы до самых темных стропил под кровлей и до столбов по стенам. Лица людей раскраснелись от пива и праздника, и от отблесков и жара огня, и яркие огни вспыхивали в глазах, отражались от золотых колец и пекторалей, и от оружия, что висело за ними по панелям, которыми были обшиты стены залы. И так была начата песнь, которую сказал Бьерн Витязь из Броадвикера в зале короля Харальда: не его собственная песнь, но древняя священная Песнь Вёльвы, где говорилось о начале всего сущего, предрекая также конец всего сущего, и про то, как боги вели себя с людьми.

Внимайте мне все

священные роды,

великие с малыми

Хеймдалля дети!

Один, ты хочешь,

чтоб я рассказала

о прошлом всех сущих,

о древнем, что помню.**

Великанов я помню,

рожденных до века,

породили меня они

в давние годы;

помню девять миров

и девять корней

и древо предела,

еще не проросшее.

В начале времен

не было в мире

ни песка, ни моря,

ни волн холодных.

Земли еще не было

и небосвода,

бездна зияла,

трава не росла.

Пока сыны Бора,

Мидгард создавшие

великолепный,

земли не подняли,

солнце с юга

на камни светило,

росли на земле

зеленые травы.

Солнце, друг месяца,

правую руку

до края небес

простирало с юга;

солнце не ведало,

где его дом,

звезды не ведали,

где им сиять,

месяц не ведал

мощи своей.

Все в зале сидели будто каменные, пока Бьерн говорил Песнь Вёльвы. Но когда песня пошла дальше, все словно бы придвинулись ближе — незаметным глазу движением, как движутся звезды по небесному своду. Эта песня словно делала их лишенными крова, и они вынуждены были жаться друг к дружке в поисках тепла и света, и родной плоти и крови. И было так, словно мрачная ночь цвета черной соболиной шубки свивалась клубами и шевелилась за дымными пределами огненных отблесков вокруг и позади бражников. И во тьме этой таились мириады следящих, неощутимых, однако близких, стерегущих и наблюдающих всех, пока Бьерн стоял в пятне света и говорил свою Песнь. Король Харальд откинулся в своем высоком кресле и казалось, зарылся в собственную бороду. В одном сером волосатом кулаке он держал рог для питья, но рука будто застыла. Сперва глаза его были прикрыты, затем он поднял их и уставился на Стирбьерна, который сидел напротив короля, но на помосте пониже. Но Стирбьерн, сидящий очень прямо, думал, как казалось, только о песне. Обе его руки вцепились в столбики кресла, чуть выше головы, а отполированные звенья цепи вспыхивали и погасали при мерном дыхании, поднимавшем и опускавшем его сильную грудь. Ноздри его расширились, словно за ритмичными накатами и рифмами великой Песни ему слышался плеск волны под его ладьей, оленем волны, несущим его туда, где волны и скалы сталкиваются у неведомых берегов.

И вот добрался Бьерн до той части, где говорится о рождении Волка, который

… станет один

мерзостный тролль

похитителем солнца.

Будет он грызть

трупы людей,

кровью зальет

жилище богов;

солнце померкнет

в летнюю пору,

бури взъярятся —

довольно ль вам этого?

А затем запел он о том, что станет в конце времен: о Рагнарёке и Сумерках Богов.

Сидел на холме,

на арфе играл

пастух великанши,

Эггдер веселый;

над ним распевал

на деревьях лесных

кочет багряный

по имени Фьялар.

Запел над асами

Гуллинкамби,

он будит героев

Отца Дружин;

другой под землей

первому вторит

петух черно-красный

у Хель чертога.

<i>Гарм лает громко

у Гнипахеллира,

привязь не выдержит —

вырвется Жадный.</i>

Ей многое ведомо,

все я провижу

судьбы могучих

славных богов.

Братья начнут

биться друг с другом,

родичи близкие

в распрях погибнут;

тягостно в мире,

великий блуд,

век мечей и секир,

треснут щиты,

век бурь и волков

до гибели мира;

щадить человек

человека не станет.

Игру завели

Мимира дети,

конец возвещен

рогом Гьяллархорн;

Хеймдалль трубит,

поднял он рог,

с черепом Мимира

Один беседует.

Трепещет Иггдрасиль,

ясень высокий,

гудит древний ствол,

турс вырывается.

В ужасе все

на дорогах в Хель,

прежде чем Сурта

родич заглотит.

<i>Гарм лает громко

у Гнипахеллира,

привязь не выдержит —

вырвется Жадный.</i>

Что же с асами?

Что же с альвами?

Гудит Ётунхейм,

асы на тинге;

карлики стонут

пред каменным входом

в скалах родных —

довольно ль вам этого?

Хрюм едет с востока,

щитом заслонясь;

Ёрмунганд гневно

поворотился;

змей бьет о волны,

клекочет орел,

павших терзает;

Нагльфар плывет.

С востока в ладье

Муспелля люди

плывут по волнам,

а Локи правит;

едут с Волком

сыны великанов,

в ладье с ними брат

Бюлейста едет.

Сурт едет с юга

с губящим ветви,

солнце блестит

на мечах богов;

рушатся горы,

мрут великанши;

в Хель идут люди,

расколото небо.

<i>Гарм лает громко

у Гнипахеллира,

привязь не выдержит —

вырвется Жадный.</i>

После того, как окончил Бьерн песню, некоторое время стояла мертвая тишина. Затем королевский жрец вскочил, из уст его беспорядочно, словно вода из узкого горлышка, запрыгали слова о сквернословии и богохульстве; и очевидным было для него то, что даны должны отплатить Бьерну чем-нибудь худым. К концу этой речи люди короля, что сидели подле священника, встали и, схватив его крепко, но так, дабы не причинить ему вреда, вывели к двери. Остальные же сидели молча, пристыженные, чувствуя себя неловко; и только спустя время вновь принялись пить и есть, не слишком, однако, весело. Но король, чье большое плоское лицо было мертвецки бледным даже в теплом свете огней, продолжал во все глаза смотреть на Стирбьерна так, словно тот был самим Суртом с пламенеющим мечом, возглавляющим своих демонов в походе на Вальхаллу.

_________________________________________________

* — хвалебная песня в скальдической поэзии.

** — «Прорицание Вёльвы», тут и далее перевод А.И Корсуна. Строфы переставлены в соответствии с их расстановкой у Э.Р.Эддисона