Глава 6

Третью ночь подряд Доминик мучил один и тот же сон, один и тот же… — она стояла на асфальте меж двух дорог… И вновь выбирала не ту! Тогда она просыпалась в холодном поту, а лоб был горяч, будто его подпалили огнём… И сейчас, как вчера, как и днём раньше, как и тогда, много лет назад, когда этот сон впервые приснился ей, она, открыв глаза, продолжала видеть перед собой эту дорогу… Ту, что принесла ей эту новую страшную жизнь, в которой она всё пыталась дождаться того момента, когда вернётся в свой настоящий, родной век.

Резко Доминик поднялась и ушла из спальни, будто стремясь сбежать оттуда, где видела этот сон, так взбудораживший её мысли. Она походила из комнаты в комнату, не обращая внимания на служанок, но легче не становилось — перед глазами, как назло, продолжала маячить эта дорога, и ничем нельзя было её сдвинуть, будто она явилась мстить за ошибки и былую молодость!..

Она вернулась в пустую спальню и, подсев к столу, нерешительно раскрыла кошель. Кроме монет, в нём хранилось и несколько небольших листов бумаги, и один из них она выложила перед собой на стол. Ей и не хотелось бы тратить такую ценность — она могла бы пригодиться для письма в тяжёлую минуту… — но в седельной сумке было ещё немного, и она решила, что может истратить один лист для собственного успокоения, когда ничем иным привести мысли в порядок не удаётся. Она открыла чернильницу и обмакнула перо, и с острия медленно и очень нехотя потекли слова.

«…иногда мечты, которые должны возвышать, и ожидания, что поднимают за мечтой, на самом деле топят, кидая в болото, трясину, засасывая, не давая проходу… И от их власти никуда не деться — такая мечта захватывает голову, а не живёт в сердце, и уничтожает стройный рой мыслей. Тогда теряешь способность решать, и только все силы и время отдаёшь это голодной мечте, которая в обмен не даст ничего, кроме пустоты, когда сгорит в свой срок!..».

Дверь резко хлопнула от порыва ветра, и Доминик, подскочив и прикрыв собой исписанный лист, замерла у стола: за склонившейся в поклоне Инас она заметила Заира аль-Хикмета.

— Госпожа, великий визирь!.. — несмотря на указания, данные Доминик Бухзатан, молоденькая Инас уж не впервые так неожиданно нарушала её покой, видимо, считая, что приход султана или визиря обязательно порадует госпожу и, раз она одета, то можно не предупреждать об их визите заранее.

«Я вижу!», — чуть не ответила она вслух, но вовремя осеклась и, промолчав, жестом указала, что та может идти.

Инас вышла, и в комнате ненадолго воцарилась тишина: Доминик ждала, что скажет Заир, а он осторожно оглядывался будто бы в поисках удобного места — он сразу заметил упавшее на пол испачканное перо и, с досадой подумав, что вряд ли сможет узнать, кому она писала с самого утра, надеялся обнаружить в комнате что-то ещё важное. Но ничего иного, столь же интересного, он не увидел и, заметив взгляд следящей за ним Доминик, остановился у окна.

Все последние их разговоры с Заиром складывались не так хорошо, как ей самой бы хотелось, — он продолжал настойчиво рассказывать о том, как прекрасен этот дворец, как мудр султан, как он сам рад, что она здесь осталась, и что лучше бы она не торопилась уезжать… Скрывая досаду, а иногда и не скрывая, она слушала его, но сама думала о другом — о том, как же много изменилось за то время, что они с ним не виделись…

В прошлые года она частенько вспоминала его. Тогда, когда они только познакомились, они быстро сдружились — так, будто их души имели сходства; они часто беседовали — о том, что хранится в сердце и о чём не станешь беседовать с тем, кому не доверяешь… И расставание с новым, но ставшим таким близким другом было для неё тяжёлым. Но она тогда не плакала, нет — она уже почти разучилась рыдать, потому что все слёзы вылились раньше, осушив душу до трещин, как жадная пустыня влажную землю…

Теперь же не было тех разговоров и откровенных слов, которые были в их общем прошлом, когда они только познакомились, и этот раз не стал исключением: произнеся несколько ничего не значащих фраз, Заир начал рассказ о том, как великодушно и мудро султан разрешил одну спорную ситуацию, произошедшую пару лет назад в Дамаске.

Доминик терпеливо слушала, и ей даже удалось немного расслабить напряжённые мышцы лица и почти легко улыбнуться. Когда же он, казалось, произнёс всё, что хотел, она поняла, что теперь можно поговорить и о том, что важно для неё самой, и осторожно сказала:

— Всё это очень интересно! Но мне нужно побывать у могилы…

«О, небо, дай силы!», — взмолился Заир, видя, что его красноречие бесполезно — очевидно, она не могла забыть давнего друга, и, даже уйдя в другой мир, он стоял перед её глазами, закрывая всех живых!

— Ты забываешь о настоящей жизни… — попробовал он ещё раз, но она прервала его:

— К чему разговоры о чужих поступках или о роскоши и богатстве дворцов, что не нам принадлежат, если мы не можем даже навестить останки тех, кто был нам дорог?

Её глаза смотрели мягко и одновременно с тем тревожно, будто боясь потерять само воспоминание о друге, боясь, что отнимут саму возможность помнить о нём.

— Он так зовёт меня… — тихо добавила она, и её взгляд вдруг изменился, став до странности тоскливым: как у человека, который ещё тонет, но уже успел понять, что его никто не спасёт и остаётся только ждать…

Заир попытался сказать что-то ещё, но слова его не задевали её, и, в конце концов, ему не оставалось иного, как согласиться с её просьбой. И, получив разрешение султана, вскоре он сопроводил Доминик туда, куда она так стремилась.

Приехав на место, они привязали коней к одиночному дереву у дороги и направились по тропе пешком. Впрочем, Заиру далеко идти не пришлось — Доминик оставила его рядом с часовней, а дальше пошла сама.

Она знала, куда нужно идти, — когда-то она уже бывала здесь и видела эту каменистую дорожку, ведущую сквозь окружающую тишину и печаль к тому, что осталось от когда-то важного для неё человека. Придя на место и опустившись на колени, она осторожным движением стёрла нанесённую ветром землю и всмотрелась в знакомую надпись. Перед ней был просто камень — так показалось бы всем, но не Доминик, ведь здесь покоился тот, кто наяву воплощал её собственную веру в жизнь. И теперь, будто устав от бесконечной погони последних лет и внезапно найдя приют, она вдруг, сев на землю, прислонилась к холодному мрамору и замерла.

До малых деталей она помнила тот день — день встречи с первым другом в этом мире. Но не из-за него, а потому что в тот миг потеряла саму себя. И сейчас она вновь провалилась в те безумные воспоминания. Она даже немного дрожала от подступающего холода, но не замечала этого, поглощённая видениями из прошлого…

***

— До завтра! — Маша, тоже первокурсница, схватилась за ручку двери, но Эрика её остановила:

— У тебя никакой памяти!

Она засмеялась своей шутке, но та её не поняла.

— Мы же в клуб сегодня идём, растяпа, забыла?.. — объяснила Эрика. — Давно ведь договорились… Так что можно и не прощаться — вечером ещё увидимся.

— Разве мы не отменили? — удивилась та. — Тебе ведь тоже его жаль, того паренька?

— Какого? Красивый, сколько лет? — заинтересовалась Эрика, смотрясь в маленькое изящное зеркальце со стразами.

— Так и знала, что опять забудешь! Тот парень, который в аварию попал… На этаже ещё листочки висели — помощи просят, деньги собирают. Я свои отдала, на клуб у меня не хватит. Я говорила тебе…

— Когда это? — недовольно насупилась та, поняв, что вечерние планы перестают быть радужными.

— Да пару дней назад! И вчера тоже…

— А, ну да, забыла! — я ведь прощалась с этим негодником! — Эрика тут же вспомнила, чем была забита голова в прошедшие дни. — Знаешь, что он мне сказал?!.. — в её словах появился смак от желания рассказать какую-то прелестную историю…

Раздался негромкий стук — будто птица ударила клювом по мраморной плите или упал камешек. Подняв голову, Доминик не нашла ничего интересного в окружающей безлюдной пустоте, и взгляд её снова провалился в глубину воспоминаний.

Эрика наряжалась, собираясь в ночной клуб. «Как хорошо ни от кого не зависеть!», — гордо подумала она: не может подруга пойти с ней, так она и сама отлично погуляет!..

Вскоре она уверенно шагала по улице, рассчитывая весьма приятно провести ближайшие часы и чуть не улыбаясь своим мыслям. Она уже видела вдалеке огни клуба, как вдруг впереди себя заметила на асфальте старика с пустой миской у ног.

— Как я пройду мимо? — боязливо подумала она, замедлив шаг.

— А что тебя смущает? — тут же ответило что-то внутри, но боязливый голос как будто ещё больше съёжился — то ли от стыда незнания, как поступить, то ли от страха, что на его планах появилась нежданная трещинка.

— Жалко ничего ему не дать… Он такой… потрёпанный, вид у него безнадежный… И… И люди заметят, что я прошла и не помогла.

— Так дай ему денюшку.

— Как?! — мысленно воскликнула она. — У меня же у самой нет?

— Разве?

— Но ведь это мне… — мне надо?

— Зачем? — уточнил голос, откуда-то из глубины.

— … на коктейли.

— Ты вправду думаешь, что это важно?

«Так, спокойно!», — попыталась она прекратить внутренний диалог и, чтобы отбросить всякие сомнения, даже попробовала представить, как она пойдёт в клуб без денег. Нарисованная воображением картинка повергла её в такой ужас, что она сразу поняла, что ей нужно, а что — нет.

— Ему поможет даже малость! А то, что ты собираешься сейчас истратить, может продлить ему и несколько дней жизни… — голос продолжал бубнить, но уже едва пробивался сквозь выставленную защиту расчётливого ума.

— Я тоже хочу жить! Красиво и весело.

Она перешла на другую сторону улицы. Но, очевидно, так ей лишь казалось: через пару минут она заметила, что идёт как раз мимо старика, встречи с которым пыталась избежать. «Как я устала! — забываю даже сделать, что собиралась…», — решила она, что ей точно нужен отдых, и ускорилась, стремясь пройти быстрее. Но старик вдруг пододвинул миску чуть ли не ей под ноги, и она услышала слова:

— … на пропитание… немощному…

— Нет-нет, у меня нет денег! — воскликнула она и торопливо прошла мимо.

Отдалившись от него, она успокоилась и снова замедлилась, с интересом посматривая по сторонам. Вскоре дорога, недавно казавшаяся гораздо оживлённее, опустела, и прохожие, маячившие впереди, незаметно растворились в серой дымке вечера. И уже только Эрика с удовольствием разглядывала, как вокруг разгораются ночные огоньки — воздух был наполнен блеском и разноцветными бликами и словно бы плыл в отражениях. Дорога, украшенная светодиодными нитями, цвела всеми оттенками, как в волшебную новогоднюю ночь, и то, что к этому моменту улица будто окунулась в банку с чёрной краской, ещё больше оттеняло все цвета. А впереди ждал клуб, как мираж…

Сияние и ощущение голографических отражений, цветного красочного воздуха с каждым шагом всё усиливалось, и она чуть не прыгала от восторга, так это было красиво! Она и не подумала остановиться, когда подошла к золочёной арке — в воздухе было волнение цвета, будто колыхались голубые прозрачные волны в золотистом море… И самым удивительным и чудесным казалось то, что под аркой сквозь эту призрачность виднелось отражение самой Эрики!

Мельком взглянув по сторонам и немного огорчившись, что рядом нет никого, кто бы заметил её триумф — прохождение сквозь сияние света и переливы цветов, — она гордо шагнула вперёд. Но если бы перед этим шагом она догадалась бы оглянуться назад, то возможно, была б сейчас совсем в другом месте, более приятном для себя, ведь позади неё вполне недвусмысленно чернел тоннель, который она прошла, с давно угасшим сиянием. А было ли оно?..

***

Доминик очнулась. Ледяной пот стекал по вискам, лицо было холодно, как мраморная плита, к которой она прижалась. За плечи её тряс встревоженный Заир.

— Кажется, я потеряла счёт времени… — провела она дрожащей рукой по лицу.

— Прошло почти два часа.

«А как будто целая вечность…», — отрешённо подумала она, начиная ощущать озноб. Осунувшаяся, бледная, она позволила отвести себя обратно во дворец.

Эта поездка ударила по ней так, как она и сама не ожидала — вновь прочувствовав тот злосчастный день, она как будто снова окунулась в безнадежное море отчаяния. Ей больше не хотелось ничего, и она даже перестала есть — так сильно она желала вернуться обратно и так горько было заново осознать, что окружающее на самом деле явь, которую она не выбирала.

Она ослабела. Казалось, что жизнь потихоньку утекает из неё, но это просто она сама — не хотела жить, здесь, в этом веке, потому что безнадежно любила своё время.

Одной ночью, очнувшись от бредового состояния, которое в последние дни не оставляло её, она услышала рыдания.

— Ох, госпожа, боролись бы вы! — тихонько причитала Бухзатан, сидя у её ног. — Всемилостивый дал вам жизнь, а вы ничего не кушаете и оттого угасаете! Захочет ли он подарить вам райский край, если вы так не дорожите первым его подарком?..

В голове Доминик вдруг заметались мысли, которые когда-то были важны для неё: «Бороться… Бороться за жизнь, чтобы быть с теми, кого любишь… Бороться и жить, чтобы те, кто любит тебя, становились счастливы… Быть счастливым, видя счастье других… Бороться за жизнь…».

Несколько дней она почти не вставала с постели. Но одна эта ночь многое изменила, и теперь она пошла на поправку. Как тогда — много лет назад, когда, полная отчаяния, слушала слова мудрого друга, слова, способные дать надежду и веру.

Пьер каждый день стоял у её покоев — внутрь ему заходить не позволяли, и, чтобы выяснить о её состоянии, он терпеливо ждал, когда мимо пройдёт Заир аль-Хикмет. Обычно тот был немногословен с ним, но, понимая его беспокойство, в эти дни позволял себе рассказывать ему новости. Ещё у покоев иногда дежурил Ирфан — страж, поначалу обвиненный в краже кольца чужеземца, но после того, как Доминик сообщила Заиру, что виновны были Тураб и Мустафа, оправданный. Теперь он с благодарностью служил у Заира, и потому Пьер, бывало, обращался и к нему.

В этот раз он также был у дверей, и, увидев визиря, попросил, чтобы его пропустили. Тот качнул головой, показывая, что вход воспрещён; но сам он направлялся именно туда — со слов служанок он знал, что госпожа чувствует себя много лучше и даже вышла из спальни и сидит теперь в одной из комнат, и решил, что может лично навестить её.

Когда он входил к ней, он был обеспокоен — ему казалось, что он понял причины её болезни, и потому весьма нервничал, не желая услышать этому подтверждение. «Если она любила Онфруа… нет, если она сейчас любит его, я не смогу вернуть её к жизни, ведь хватка мёртвых сильнее. И что тогда я скажу владыке?..», — подумал он встревоженно, но, увидев Доминик, тут же стёр тревогу с лица и в глазах его появилась теплота.

— Ты как? — мягко спросил он.

Она посмотрела на него отрешённо и немного удивлённо — будто резко и неожиданно для неё окончилось длинное путешествие или словно после одиночества в жёлтой пустыне внезапно заметила, что вокруг много людей. Задумавшись, она не ответила, но Заир ждал слов, и губы зашевелились сами, даже не понимая, что говорят:

— Это воспоминания… Они гложут, питаясь моей силой. Это они кружат передо мной, показывают, где я должна быть… потому что не здесь…

— А где ты должна быть?

Она молчала.

— Рядом с Онфруа? — настороженно уточнил он.

Внезапно тихая улыбка на миг озарила её лицо и тут же скрылась.

— Этот мир без него пуст…

Её глаза наполнились светом, когда она опустилась в глубину воспоминаний — как будто оказалась перед маленьким уютным домиком, где они хранились, с большими витражными стёклами, через которые в её глаза падал мягкий свет, позволяя на них смотреть… Такие тёплые, такие добрые…

Но только на миг. А потом — перед ней снова был бесконечный песок, от одного вида которого першит в пересохшем горле… Как она ненавидела это место! — из-за страха, что не властна над судьбой, из-за ужаса, что не может ничего изменить, ничего поменять, ничего — вернуть… Сколько раз она приезжала туда, надеясь, что вот теперь там появится что-то — колыхание света, золочёная арка… Но ни разу песок так ничем и не напомнил о том, что здесь когда-то произошло! Тогда, давно, когда в пространстве появился силуэт и остался лежать на песке, только проезжавший мимо Онфруа застал это мгновение. Это он спас её от отчаяния и помог выжить, помог найти силы и подарил новое имя, чтобы когда-нибудь она сумела забыть своё прошлое, если не сможет вернуться в свой век.

«Он знал, что могу остаться здесь навсегда. Но верил и в то, что могу вернуться обратно… Это было самой сильной верой в меня и самой верной моей надеждой!», — беззвучно произнесли её губы.

— Мир без него пуст… — глухо повторил визирь, опершись кулаком на стол.

Доминик вдруг удивлённо посмотрела на него, будто только сейчас заметила его присутствие.

— Но я хочу жить. У меня ведь другой путь, — произнесла она, пытаясь самой себе напомнить о том, что она всегда хотела жить. Красиво и весело или грустно и печально, но жить — ведь это дар небес!

Они недолго поговорили в этот раз, но покидал её Заир гораздо более воодушевлённый — он так и не понял, что тянуло Доминик к могиле Онфруа, но знал уже наверняка, что сердце её не занято.

А она вернулась в спальню. Устало присев у стола, она медленно окунула перо в чернильницу, желая выплеснуть хоть немного раздирающих душу чувств, тоски и боли, на бумагу. Но их было столько, что в этом хаосе сложить мысли в слова не удавалось. Несколько раз пальцы дёрнулись, чтобы написать: «Пустота», но сам лист и так красноречиво говорил об этом, и она замирала…

Она пробовала нарисовать свою боль. Снова и снова окунала перо в чернильницу и застывала, не зная, какими линиями выразить ощущения! Чернила высыхали, и она вновь окунала перо… Когда же решилась, то так надавила на острие, что бумага порвалась. Тогда Доминик сожгла её, мечтая, чтобы также легко сгорело и живущее в ней самой отчаяние. Впрочем, внутри появилось лишь неприятное ощущение самообмана — будто на самом деле она хотела уничтожить лист как улику, способную напомнить, что она бессильна — неспособна излить из себя боль прошлого и забыться… Но с этого дня здоровье её, наконец, вполне явственно и теперь уже окончательно пошло на поправку.

Заир всё чаще навещал её, а лекари — всё реже, и вскоре наступил и тот день, когда последние и вовсе перестали приходить за ненадобностью. И Доминик, ощутив, что чувствует силу в теле, поняла, что снова может выезжать на прогулки в город.

Она собралась и, успешно избежав внимания не уследивших за ней служанок, благополучно покинула дворец. Забрав из конюшни Аженти, она отправилась к воротам, но там ей пришлось остановиться — стражи её не пропустили. Тогда она обратилась к Заиру аль-Хикмету, но выяснилось, что он ничем не может помочь — ворота были закрыты по приказу султана. А после разговора с последним у неё и вовсе испортилось настроение: оказалось, теперь он запретил пропускать её потому, что она так странно заболела, всего лишь посетив какую-то могилу; и сейчас и речи идти не могло о том, чтобы она в одиночестве покидала пределы дворца, а значит, выйти она могла только в сопровождении мамлюков…

Таким исходом Доминик была разгневана донельзя, но изменить его была не в силах, и ей пришлось вернуться к себе в покои ни с чем.

Она беспокойно бродила по комнатам в поисках какого-нибудь занятия, когда её внимание привлёк шум у двери, ведущей в коридор: сгрудившиеся в кучу служанки звали на помощь стражу. С другой стороны, из-за двери, доносился знакомый голос.

«Беспорядок!», — подумала она, пытаясь протиснуться к выходу, но это удавалось с трудом. В конце концов, пришлось прикрикнуть на служанок; тогда они разбежались, не поняв, что именно она произнесла, но отменно разобрав недвусмысленные тон и мимику. Отворив, наконец, дверь, она увидела в коридоре Пьера.

— Что произошло? — удивился он.

— Сама не знаю, — пожав плечами, пропустила она его в пустую комнату. — Хотя… Заир мне как-то говорил, что тебе лучше сюда не приходить. Похоже, служанки тебя боятся.

Он немного помолчал, вглядываясь в окно и подбирая слова, а после нарочито спокойно спросил:

— Не считаешь, что пора выдвигаться в путь?

— А как же Гильберт? Оставим здесь — и его убьют. А если действительно отпустят, как обещали, он сам снова попытается напасть, и тогда крови не избежать! Лучше забрать его с собой.

— Он уже садился на коня. Слаб ещё, но скоро можно будет ехать.

— Наконец-то!.. А тебе чего? — за чуть приоткрытой дверью она вдруг заметила Бухзатан.

Та, пробормотав что-то про сладости, махнула рукой, призывая кого-то, и в комнату поторопилась войти Инас с подносом в руках.

— Тебе не кажется это странным? — тихо спросил Пьер, когда обе вышли. — Она оказалась у двери так бесшумно, что мы даже не знаем, как долго она тут пробыла.

— Да нет же! — недоверчиво усмехнулась Доминик. — Они не могут подслушивать — зачем бы?!..

Впрочем, она изменила бы своё мнение, если бы знала, что уже к вечеру начальник стражи Селим получил новый приказ — проследить, чтобы раненный чужеземец выздоравливал не так быстро… Так что когда в следующий раз Гильберт опять решился сесть в седло, всё было готово: небольшой кусочек тлеющего трута, вложенный в ухо коня, — и разъярённое от боли животное скинуло с себя ещё не восстановившего силы тамплиера. И ему снова пришлось забыть о седле, а его спутникам — о почти сбывшемся отъезде!

Скучающая Доминик продолжала упрямо просиживать время в покоях и иногда лишь выходила просвежиться в сады, окружающие дворец. И через некоторое время она уже почти смирилась с мыслью отправиться в город вместе с мамлюками. Конечно, вынужденные сопровождать госпожу в её капризе проехаться по городу они могли быть ей только помехой, но другого выхода, похоже, не предвиделось…

— Госпожа! — оторвав её от размышлений, перед ней склонилась Бухзатан, и Доминик, рассеянно оглянувшись, отметила, что вокруг ничего не изменилось: служанки продолжали раскладывать образцы тканей, хотя в комнате и так почти не осталось свободного места. Сочные изумрудные, золотые с багрянцем, огненные с замысловатыми узорами, красно-багровые оттенки, усыпанные драгоценными камнями и золотой вышивкой, сияли, вбирая в себя лучи солнца, пробивающегося сквозь резные окна.

— Такое великолепие! Госпожа будет так прекрасна в наряде из этой ткани! — старшая служанка благоговейно развернула дорогое полотно.

Мысленно отметив, что ткань действительно роскошна, Доминик отмахнулась от Бухзатан, и та отошла, поняв, что её лучше не беспокоить. А Доминик снова закрыла глаза, и ещё какое-то время ей удалось спокойно поразмышлять, пока её снова не отвлекли. «Вот если бы можно было как-нибудь оторваться, чтобы мамлюки вернулись во дворец, а я осталась одна…», — думала она, когда услышала шёпот служанок: «Владыка!».

Открыв глаза, она увидела перед собой Юсуфа.

— Рад, что всё это приносит вам радость! — благодушно кивнул он, указав взглядом на разложенные у её ног ткани. Рядом, раскрывая новые образцы, копошились служанки.

— Нет, вы ошиблись — мне всё это только мешает! — резко произнесла она, вспыхнув от возмущения. — Мне же нужно в город, а ваши стражи у ворот меня не пропускают!

— Вы уже были там, — удивился он. — И даже присутствие моего советника не уберегло вас от болезни. И чем плох сад?

— А мне надоел ваш сад. И ещё я хочу в оружейную! — вдруг выпалила она.

— Там опасно. А я желаю вам только добра! — убедительно произнёс он, но на неё это не произвело впечатления.

— Человек способен ошибаться.

— Потому я и уверен, что вы ошибаетесь в выборе блага для себя, — мягко-вкрадчиво ответил он. — Вас не пропустят в оружейную. И чем быстрее вы забудете про оружие, тем легче станет ваш путь!

— Вы шутите? — удивилась она. «Не может ведь быть правдой, что я не имею права сама выбирать, как жить?..», — подумала она, не поверив, что он говорит всерьёз.

Он не ответил и, открыв принесённый с собой ларец, предложил взглянуть на новые драгоценности. Но Доминик насупилась, поняв, что разговор об оружейной закончен также впустую, как и о пропуске за ворота.

— А музыку вы любите? — он отставил шкатулку и настойчивым взором всмотрелся в полурассерженное, полурасстроенное лицо.

Она очень любила музыку, и Юсуф это понял — блеск в глазах ей скрыть не удалось, и он с удовлетворением отметил про себя, что нужно лишь найти подход: немного времени, и язык её души станет известен ему также, как и всё, ранее чуждое. Правда, было кое-что ещё, что она любила гораздо больше — свободу, но этого он не знал, и потому не мог предположить, что поступает опрометчиво, отдавая музыкантам особый приказ…

Ожидая творцов музыки, она удобно устроилась на тахте в не заполненной тканями комнате. И вскоре действительно ощутила звуки — где-то неподалёку потекли долгожданные нежные мелодии, и в неё саму будто полилась жизнь! Это было как дуновение свежего ветра в летний жаркий день, или просветление неба после грозы, или первое спокойствие моря после грозного шторма… Это была живительная влага посреди сухой пустыни.

Доминик наслаждалась созвучием инструментов. Тонкие звуки чувственной арабской лютни, дополненные уверенностью дарбуки, внезапно сменялись немного пронзительным голосом мизмара и звонких цимбал, и она расцветала от радости и упоения. Юсуф молча любовался ею. И он не мог ожидать, что, не дождавшись, когда музыканты войдут в комнату, она спросит:

— А когда они придут?

Он недоуменно пожал плечами, решив поначалу, что ослышался, но всё же ответил:

— Вы желали музыки — она здесь, звучит для вас.

— А если я хочу видеть музыкантов? — спросила она удивлённо.

— На них ни к чему смотреть! — сказал он невозмутимо, и она молча кивнула, раздумывая. Впрочем, размышляла она недолго…

Подскочив, она бросилась к двери, но, распахнув её, поняла, что в соседней комнате нет никого, кроме служанок, сторожащих следующую дверь. Резко отодвинув их, она открыла и её и, наконец, нашла, что искала, но, растерявшись теперь, в замешательстве остановилась… Оглянувшись, она увидела за спиной Юсуфа, сдерживающего несколько победную улыбку.

— Я решил предостеречься и, как видно, не зря! — спокойно ответил он, будто не замечая её возмущения. И быстро добавил, видя, что она собирается подойти к музыкантам. — Если снимете с них повязки, их накажут!

— Вы не говорили, что они будут так для меня играть!

— Вы желали музыки. Разве я вас обманул?

— Почему я не могу видеть их глаза?

— Можете, но тогда я их казню.

— Это люди!

— Это — мои слуги. И я не хочу, чтобы они на вас смотрели.

— Но ведь я — не ваша служанка. И я хочу их видеть, и мне всё равно, увидят ли они меня! Так почему решаете вы?

Настроение было испорчено. Музыкантов отпустили, султан ушёл; служанки прятались по углам, боясь шелохнуться, — разгневанная госпожа металась из комнаты в комнату, не находя себе места. Вскоре поняв, что здесь успокоения ей не найти, она вовсе покинула свои покои и отправилась подальше от дворцовых стен, в конюшню, избежав слежки служанок и не встретив на своём пути никого из сановников, способных её узнать.

Там Доминик сразу взялась седлать Аженти. Но не прошло и нескольких минут, как она услышала сбоку шум и, резко обернувшись, увидела конюха, вынырнувшего из какого-то стойла и склонившегося в низком поклоне.

— Как он, Саид? — спросила она, снова повернувшись к любимцу.

Конюх что-то торопливо пробормотал, кланяясь ещё ниже.

— Вот и славненько! — не слушая, схватила она поводья, но этим повергла Саида в настоящий ужас: он бросился на землю и, причитая, начал посыпать голову песком.

— Он говорит, ему запрещено давать вам коня! — услышала она вдруг голос: у дверей конюшни стоял Селим.

— Что ж это мне ничего-то нельзя? — хмуро усмехнулась она, но он лишь пожал плечами.

— Можете меня и не слушать. Только его накажут…

Доминик недовольно закусила губу. Саид не поднимался с колен, ожидая своей участи и с надеждой видя то, что госпожа не торопится вывести коня и смотрит на него самого даже с какой-то жалостью. Мысленно выругавшись, она медленно вышла во двор.

В покои возвращаться не хотелось, и она скучно огляделась. Тут недалеко, у каменной дорожки, ведущей к саду, она заметила служанку с небольшим тазиком ягоды в руках. Подбежав к ней и жестами показав следовать за собой, она увела её подальше, в густые заросли, и указала, что нужна её чадра. Надев накидку, она вернулась во двор и направилась к воротам, низко склонив голову, чтобы пройти мимо скучающей стражи.

Наконец, она была на улице!.. Шум Святого Мира, живого города, всколыхнул мозг. Захотелось глубоко вдохнуть его воздух и отпустить все печали и гнев. Но это было не так просто: заставляя думать о себе, перед глазами вновь и вновь сменялись картинки — напуганный конюх, музыканты с завязанными глазами, взрослый бой с мальчишкой… Вдобавок ко всему промчавшийся мимо всадник облил её из редкой лужи, оставленной торопливым водоносом, и быстро скрылся за поворотом.

Снять грязную накидку, не привлекая лишнего внимания, было негде, и Доминик пришлось идти дальше, лелея надежду, что удастся найти закуток, в котором можно будет от неё избавиться. Но дорога вилась, улочки сменяли друг друга, а подходящего места всё не было! Пока у одного из домов она не встретила женщину — та, заметив её, подошла ближе, и Доминик с интересом в неё всмотрелась. Она была в когда-то красивом, но уже потрёпанном временем платке, с очень добрыми глазами и тёплой, светлой улыбкой.

— Милое дитя, ты сильно испачкалась… — мягко заметила она. — Не стоит так ходить по улицам. Где ты живёшь? Сумеешь ли быстро добраться до дома, чтобы сменить одежду?

Доминик сразу смекнула, что искать закуток, чтобы снять чадру, больше не придётся, и поторопилась ответить:

— Простите, великодушная госпожа, — не знаю вашего имени; мой дом далек…

— Сарика меня зовут, девочка. Зайди ко мне, и я помогу отчистить грязь, чтобы ты смогла дойти домой и не попасть под взгляды смеющихся!

Уговаривать её не пришлось, и Доминик уверенно прошла в гостеприимно распахнутую перед ней дверь. Но как только та закрылась за её спиной, она немного запоздало подумала о возможной опасности. Сразу проверив под чадрой, легко ли вынимается из ножен кинжал, она успокоилась и проследовала за хозяйкой в небольшую комнату. На одиноком столе здесь были кувшин с водой и металлический тазик.

— Вот тут можешь отмыть руки, а я принесу кусок ткани, чтобы легче было очистить одежду, — сказала Сарика.

Доминик кивнула, но как только та вышла, не мешкая, стянула с себя накидку и направилась к выходу. Правда, не успела она покинуть маленький дом, как быстро вернувшаяся хозяйка увидела её в мужском костюме. На лице её было изумление, и Доминик решила, что нужно всё объяснить. Но при первых же её словах Сарика махнула рукой:

— Если небо позволяет тебе так ходить, то ни к чему оправдываться передо мной!

Та удивилась, но замолчала; а у входа вдруг обернулась и протянула снятую чадру.

— А вы не могли бы её взять?

Теперь уж изумилась Сарика:

— Разве тебе не нужно будет одеть её позже? — спросила она, но Доминик мотнула головой. — А разве дома тебя не накажут за такую потерю? — не торопясь брать, с сомнением и какой-то нерешительной радостью уточнила она.

Доминик снова отрицательно качнула головой и с удивлением увидела, что хозяйка зашептала тихую молитву благодарности небесам. Когда она закончила, Доминик опять протянула ей чадру, но Сарика снова не взяла.

— Я не могу просто так принять эту ткань, но у меня нет и денег, чтобы заплатить. Зато могу накормить финиками, — пояснила она.

— Но мне не нужна ни эта чадра, ни деньги за неё.

— Я не смогу её взять, если не дам ничего взамен. Может быть, финики?.. — ещё более стеснительно произнесла Сарика, уже не уверенная в том, что девушка захочет что-то кушать в бедном доме.

— Ох, простите! Я такая глупая! — воскликнула та, наконец, догадавшись, в чём дело. — Конечно, пара фиников в дорогу — было бы чудесно!

Хозяйка благодарно улыбнулась и попросила немного подождать. Но не успела она сходить за плодами, как в дом вбежала девчонка.

— Мама, смотри, что мне дали! — кричала она, крепко прижимая к себе два больших спелых яблока. — Смотри, что мне на базаре дал дядя Бейдулла!

— Какой счастливый день! — Сарика, тоже раскрасневшись от радости, благодарно возвела руки к небу.

— А вы знаете, я купила бы все финики, что у вас есть… — поспешила добавить Доминик, которой от этой сцены было совсем не так радостно, как им.

Глаза Сарики, и без того счастливые, заблестели ещё больше, и юная Аими побежала впереди всех к заднему дворику, где росла одинокая финиковая пальма, усыпанная плодами.

Под навесом, где иногда готовилась еда, было несколько запущено. Там же в поломанном плетёном кресле сейчас сидел старик. Хозяин дома, видимо, был серьёзно болен; он всё время молчал и лишь изредка пытался удобнее укутаться в старый заношенный плед с дырами, и истошно кашлял.

— Муж погиб в сражении, — тихо сказала Сарика, вернувшись к дереву после того, как вновь бережно поправила на старике плед и подала воды. — Свёкор и без того стар, а тут ещё такая потеря… Мой Жак был простым пехотинцем, но за его службу платили. А теперь… Нам нечем заработать. Мне предлагали отдать дочь замуж, но я никогда не позволю ей быть несчастной; она сама выберет мужа, когда вырастет! Конечно, ради своей семьи я и сама могла бы выйти замуж, чтобы нас обеспечила семья мужа, да кто ж меня, старую, теперь возьмёт-то? — размышляла она, пока они собирали спелые финики в маленькую корзинку.

Когда та была заполнена, они вернулись в дом, и Доминик протянула мешочек с монетами, что всегда был при ней. Но Сарика качнула головой.

— Этого слишком много… Я ведь знаю цену финикам и не могу принять милостыню, пока в моих руках ещё есть сила!

Доминик настойчиво пыталась предложить больше, но Сарика взяла лишь несколько монет и проводила её до самой улицы, так что ей нигде не удалось незаметно оставить кошель с деньгами.

Расстроенная, она побродила ещё по городу и к вечеру вернулась во дворец. Ей до сих пор было горько — она видела тех, кому нужна была помощь, и не смогла её дать. И самым неприятным казалось то, что у неё была эта возможность помочь, но помощь не приняли, будто деньги, полученные от неё, могли принести лишь беду!

У ворот она заметила группу мамлюков; чуть поодаль от них стояли и служанки. При виде неё там началось движение: кто-то побежал во дворец, остальные окружили её, чтобы сопровождать дальше, куда бы она ни пошла, — в свои покои или же ещё в какое-то место. В другое время это могло бы её возмутить, но сейчас Доминик нужно было найти Юсуфа, и она приказала провести сразу к нему.

Тот в это время беседовал с Заиром. Но, когда она вошла в комнату, советник тут же, заметив жест повелителя, покинул их, правда, весьма неохотно: он слышал о том, что недавно произошло — о музыкантах и о том, как была разгневана Доминик, — и ему не хотелось оставлять её сейчас наедине с султаном. Всё же придумать какой-либо причины для непослушания приказу он не мог, так что с досадой, которая не укрылась от внимания владыки, повиновался.

Доминик замерла у окна. Она нерешительно теребила рукав, ловя на себе взгляд Юсуфа и не зная, как начать разговор. Он тоже не торопился прерывать тишину, наслаждаясь её неожиданным замешательством.

Наконец, подобрав слова, она резко вспыхнула:

— В вашем городе живут несчастные люди! — глава их семьи очень болен, а денег нет даже на простую еду!

— Небо каждому даёт свой путь! — ответил тот бесстрастно, но тут же пронзительно всмотрелся в её глаза — неожиданно он заметил в них страх и какую-то боль.

— Но я так не могу! Не могу видеть, как страдают…

— Что вы увидели?

— Они радуются даже яблокам, радуются, когда у них появляется самая малость, настолько у них ничего нет!

— Понимаете, как Всевышний благословил их? Им удаётся любить жизнь, несмотря на отсутствие всего, что другие посчитали бы наказанием, без чего другие не смогли бы радоваться и даже жить. Небо каждому даёт столько, сколько тот может взять!

Она опустила взгляд в пол, будто ей было стыдно признаться в собственном провале.

— Они не взяли у меня денег.

— Это подтверждает, что для них есть более ценные вещи, чем монеты.

— Но что делать мне?! Я буду мучиться мыслью, что ничем не смогла помочь. Ничем… — она вдруг с беспокойством взглянула на него. — А вы можете помочь? У вас лучшие лекари, а от лекаря они ведь не откажутся?

Сразу оценив свои же слова, сказанные так поспешно, она замолчала, решив, что это невозможно: лекарь султана — к беднякам… Но напрасно — его взгляд был яснее всяких слов. И, увидев этот молчаливый, но красноречивый ответ, она почувствовала даже какое-то внутреннее спокойствие, будто он заряжал своей уверенностью и её саму.