Глава 1

Вокруг были вечные пески. И в этом жёлтом бескрайнем море, казалось Доминик, можно было утонуть, как в обычной воде… Впрочем, все его меланхоличные мысли сразу отходили на задний план, как только взгляд его падал на спутников — не бедуины и не торговцы, и родом не из этих мест, они всё равно как будто знали сердце пустыни и были напряжены, как сталь в заточенном клинке, каждую секунду готовые ринуться в борьбу, чтобы отвоевать своё право на жизнь в этом мире у людей или даже у самих этих песков. Закалённые в боях, многие из них выжили в той злосчастной битве, что предшествовала захвату священного города, куда они теперь и направлялись. Всё же, несмотря на горечь прошлого поражения, они усмиряли мысли о мести, имея перед собой иную цель, а не сражение. Но были среди них и те, кто и сейчас без промедления готов был ринуться на любого встречного араба, будь то воин или торговец.

Несдержанность некоторых из них, особенно тамплиеров, весьма беспокоила Пелерина. Но путь свой изменить он уже не мог, и можно было лишь надеяться, что завершится странствие без кровопролитий. По счастью, оно близилось к концу — оставалось только добраться до знакомых городских ворот; тогда он снова увидел бы Уршалим ал-Кудс — город, что и на арабском наречии значил «Святой Мир». И с каждым шагом это всё сильнее бередило его душу, ведь он больше никогда не собирался сюда вернуться! Просто один долгий вечер это изменил…

Это было в шумной французской таверне. Пелерин с верным Пьером беседовали за небольшим столиком, когда услышали слова, сказанные пьяным хриплым голосом:

— … не могу забыть её глаза, когда мы прощались. Я говорил, что обязательно выживу, а она сказала, что будет молиться за меня… И что боится, будто её страшный сон окажется правдой и она меня больше никогда не увидит… — бормотал седовласый солдат в обветшалой одежде, покачиваясь от выпитого и попеременно ударяя кулаком по столу. — И ведь оказалась права! И я выполнил, что обещал, и она оказалась права… Как такое возможно?!

— Да, беда…

Доминик всмотрелся в солдата. Пьер, проследив за его взглядом, недоуменно качнул головой и вылил в кружку остатки вина. Встряхнув пустую бутылку, он подозвал хозяина.

— Я сейчас же их прогоню! — подойдя, низко склонился тот, увидев, куда так сосредоточенно глядит молодой господин.

— А кто это? — остановил его Пелерин.

— Местный пьяница, ваша милость! Каждый раз приходит и напивается, рассказывая одну и ту же историю: как был в бою, а после битвы потерял свою жену — мол, пока окреп после ранения и смог встать на ноги, город захватили и теперь туда не попасть.

— И что, каждый раз одно и то же?

— Да, без изменений. Совсем фантазия плоха… — усмехнулся трактирщик.

— Думаете, лжёт?

— Ну… — тот обернулся, чтобы всмотреться внимательней. — Он стар, а битва, слышал, была тяжёлой. И многие, лучшие, воины не выжили, а он, значит, спасся?.. Да и одет, как нищий, а деньги пропивает… Пьяница, одним словом!

Снова поклонившись, он отошёл и, проходя мимо, недовольным взором скользнул по старому солдату. Заметив его, тот пьяно ударил по столу:

— Плесни-ка нам ещё эля!

— Да, плесни-ка нам!.. — поддакнул его собутыльник.

— А деньги, деньги у тебя ещё есть? — сварливо спросил хозяин и, заметив торчащую из-под рукава монету, принёс по одной кружке, налитой до половины.

— А, жмот! — рявкнул второй. — Бродяги все эти трактирщики! Сами напиваются у себя в погребах, потому честному народу пить-то не дают!..

Заглотив остатки крепкого, он направился к выходу, оставив соседа, сбиваясь, напевать старую песенку, которую любила петь его Амели, поливая цветы:

— И ты мечтай, мечтай о счастье, что к тебе пришло… что улыбалось и смеялось, пока внезапно не прошло…

— А хотите вина? — Доминик кивнул трактирщику, и тот, не очень понимая, зачем молодому господину возжелалось подсесть к пьянице, поставил перед ними бутылку красного.

— О… Добрый господин! Красный вкус — вкус крови на поле брани… — забурчал тот, уставившись в новоприбывшую. Из тёмного стекла на него смотрел давно нечесаный бородач. — Да, а времена не те… И победы нет, и жизни — тоже… Потери, потери… Одиночество… И кто поймёт…

Доминик сглотнул подступивший к горлу комок — ведь это были его мысли.

— Вы что-то потеряли? — тихо спросил он.

Солдат молча кивнул и опрокинул в себя терпкое. А потом уронил голову на стол, продолжая бормотать что-то несвязное.

— Нам лучше уйти. Здесь вы уже ничего не услышите, — подошёл к Пелерину Пьер.

— Да. А хотелось бы!.. — ответил тот задумчиво.

Проснувшись на следующий день, солдат Жан Эрнет не понял, где находится, — вокруг было чисто и красиво; его приветствовали слуги, да так уважительно, что у него закралось подозрение, что произошла какая-то ошибка; но на его вопросы так никто и не ответил. Ему помогли привести себя в приличный вид и провели в столовую, где он надеялся извиниться перед хозяином дома за свой странный, непонятный ему самому визит.

— В таверне вы напились так, что там же и уснули. Было не по-людски оставлять вас на произвол хозяина, — тут же объяснил Пелерин, видя, что солдат его не узнал.

— А, трактирщик… Да, бывают люди разные…

— Что вы имеете в виду?

— Расцвёл он, монеты звенят… А душа, видно, сохнет! Он к людям-то как сейчас: деньги есть — хорошо, рассыпается сладкой речью, а ежели нет — так и на порог уж не пустит. Видел, девчонка-побирушка хлеба просила — так нет же, не дал! Как будто сам голодным не был… И у меня, как назло, ни монеты в руках не оказалось, чтобы ей купить… Так я ему рожу-то и набил! Вот он меня теперь и ненавидит.

— А сами зачем столько пьёте? Или мстите себе за что-то?

— Месть?.. Не особо она и сладка, месть-то такая… Забыться я хочу, молодой господин, забыться! Но вам… не понять… — вы так молоды.

Пелерин задумался.

— Забыться — это лишь на время. Не лучше ли действовать?

— А что я могу? Мне нет ходу обратно. Мне за всю жизнь не собрать столько денег, чтобы добраться…

— Неужели, если б не деньги, вы отправились бы искать свою семью в город, теперь принадлежащий врагу? Не боясь умереть, не боясь окончить свою жизнь вот так — собственноручно доставив свою голову туда, где, скорее всего, вы её лишитесь?

— Не раздумывал бы ни минуты! Пока есть надежда найти мою жену… Понимаете, она так верила в меня… О, если б я мог, я шагал бы пешком! Но это бессмысленно. Я могу только пить, чтобы забыть о своём бессилии! Я даже постарел — но ещё пару лет назад был силён, и эта седина — только от горя!..

— Я дам вам денег, — подумав, серьёзно сказал Доминик.

— Нет-нет! — устало отвернулся Жан. — Деньги мне предлагает каждый второй, кто останавливается в таверне и слышит мою историю! А я не бродяга, господин, не бродяга… И не шут, чтобы мне платили за рассказы о моей беде…

— Я дам вам денег, — повторил тот. — Денег и снаряжение. И, возможно, найду соратников. И вы отправитесь в Святой Мир, чтобы найти свою жену, и я отправлюсь тоже. Уверен, есть ещё много людей, кто не смог найти свои семьи — мы отправимся все вместе и кого-нибудь да разыщем!

Жан Эрнет посмотрел в ответ молча и так пристально, будто пытался найти в его глазах признаки безумия или обмана. Но взгляд юнца был полон решимости и воли, и какого-то внезапного огня, будто взорвалась его душа, как проснувшийся вулкан.

— Вы добры, господин, и храбры… — задумчиво ответил он. — Но понимаете ли, что нам — не вернуться обратно? Стоит ли вам губить свою молодость ради каких-то миражей, чужих жизней?

Доминик вздрогнул. Последнюю фразу он услышал как будто в тумане, и на мгновение ему показалось, что лицо Жана Эрнета изменилось: оно напомнило кого-то далёкого, из той, прошлой, жизни. Какую-то старость, беззащитную, слабую, нуждающуюся в помощи… Он присел на стул и вытер со лба выступивший пот.

— Господин, что с вами?

Пелерин поднял голову — на него с тревогой смотрел седовласый солдат. Видение исчезло.

— Надежда — она ведь живёт всегда, — тихо ответил он. — Я слышал, султан великодушен. Если удастся добраться до него, возможно, у нас будет шанс найти и выкупить тех, кто оказался в плену.

Это решение оказалось неизменным: Пьеру не удалось отговорить господина от опасного путешествия, как и тому — убедить верного друга оставить его одного на этом пути. Что ж, самому себе Пелерин всё же признался, что очень этому рад! Сам он был немного слаб голосом; и иногда даже казалось, что и меч для него длинноват… Опытный Пьер всегда выручал — отдавал приказы и следил за отрядом, который им удалось собрать, чтобы отправиться в Святой Мир: туда, где ещё можно было спасти несколько человеческих жизней. Конечно, если им удалось бы не потерять свои собственные…

Впрочем, не единожды перед отъездом верный Пьер задавал господину один и тот же вопрос, и после, уже в пути, сам Пелерин тоже думал об этом: к чему было ему, такому молодому и не слишком опытному, отправляться в это странствие? Он мог снарядить отряд из тех, кто жаждал такого путешествия, дать им денег и пожелать удачи на этом пути. И остаться в тихих спокойных местах, где нет таких опасностей… Но сам он шёл вперёд вместе со всеми — будто показывая окружающим свою веру в милосердие, на которое он так рассчитывал, отправляясь во вражью сторону. Или же доказывая самому себе, что он имеет право на любую, даже слишком безумную, надежду…

И вот, спустя столько времени, перед их глазами, наконец, были крепостные ворота, и на миг путникам показалось, что тяжёлый путь близится к концу. Но они знали, что это не так: теперь нужно было добраться до самого султана, чтобы попытаться добиться его благосклонности, взывая к великодушию, что ярко воспевалось не только его сторонниками, но и врагами, которым довелось иметь с ним дело.

Иногда застревая в переполненных улочках, они не меняли пути даже при виде мамелюков, воинов правителя. Спорные вопросы пока что успешно разрешали сопровождающий их драгоман Гайтан, в своё время изучавший арабское слово в испанском Толедо, и араб Махмуд, нанятый в Медине за весьма хорошую плату, и они продолжали благополучно двигаться вперёд.

Теперь, когда владыкой стал египетский султан, здесь не было видно крестов, так милых сердцу приехавших, и яд ярости прошедшего поражения и невозможности отомстить прямо сейчас всё сильнее разжигал души тамплиеров, одной рукой не отпускающих повода, а другой воспламеняющих гарды мечей. Видя, что сарацины так близко, на расстоянии клинка, они едва сдерживали свою ярость! Только мысль о том, что вскоре они доберутся до головы султана, немного охлаждала их пыл и заставляла держать себя в руках!..

Оказавшись у дворцовых ворот, отряд ненадолго остановился, ожидая, пока стражи получат указания. Наконец, им разрешили пройти, и они двинулись дальше. Пелерин, в числе первых проехавший через ворота, как через финишную черту, отделяющую его от свободного мира, оглянулся — они ещё были открыты, и ему вдруг захотелось снова пришпорить коня и поскорее отсюда убраться! Но дело было уже сделано, и оставалось только идти дальше — навстречу своей судьбе, выбранной им самим, быть может, слишком необдуманно.

Спешившись, они прошли за слугами во дворец, в огромную залу, где их уже ждали. Остановившись посредине, отряд оказался в окружении сарацин, заполонивших всё свободное место у стен. Прошедший бой за Святой Мир дался тяжело обеим сторонам, и теперь и это столкновение обещало стать таким же болезненным: вокруг всё всколыхнулось, раздались возгласы, гневные и насмешливые. И у Доминика снова мелькнула страшная мысль, которая не единожды посещала его и во время пути: что они с Пьером очень зря решились на этот поход! Всё же на молодом лице, закрытом полумаской, слитой со шлемом, прочесть это было невозможно, как и на лицах его спутников, и потому сарацины могли лишь гадать, каким же безумием должны быть повреждены головы чужеземцев, самоуверенно позволивших себе переступить порог этого дворца! Впрочем, те о своём отчаянно смелом поступке уже не думали, ведь их цель была так близка! Прямо перед ними между двумя мраморными колоннами сидел на троне тот, в чьё великодушие они верили, направляясь сюда, — султан, который, захватив Уршалим ал-Кудс, отпустил с миром часть пленных. Сейчас он был спокоен, бесстрастен, фигура его выражала безмятежное величие, но взор слишком уж напоминал пронзительный взгляд большой кошки в пустыне Сафари перед нападением, чтобы безоговорочно ему доверять.

Рядом с владыкой, по обе стороны от него, стояло два араба, но даже если бы они находились поодаль, в толпе других сарацин, всё равно было бы ясно, что это важные сановники: их острые пристальные взгляды, гордая осанка и манера держаться с особым достоинством выдавали нерядовой ум, волевой характер и наводили на мысль, что они имеют определённую власть над людьми. Одеты они были просто, но один из них был бы даже красив, если бы его лицо сейчас не искажала печать особой неприязни, — визирь Халиб, правая рука султана, терпеть не мог иноверцев, по крайней мере, живых! Будь его воля, их участь была бы решена немедленно, по вполне известному ему порядку, и они, все до единого, уже лишились бы головы.

Второй же — визирь Заир аль-Хикмет, — недаром был прозван сарацинами Мудрым: на его невозмутимом лице невозможно было прочесть его мысли и тем более владеющие им эмоции, если, конечно, они когда-то и владели им — он был слишком мудр, чтобы поддаваться их власти даже внутри себя. Именно он показался Пелерину тем, к кому можно обратиться, как к равному, и Пьер, поняв устремлённый на него красноречивый взор господина, громко произнёс, мельком взглянув на султана, но обращаясь скорее к его советнику:

— Мы пришли с миром! И с просьбой…

Глухое эхо разнесло по залу прозвучавший у стен смех, и Пелерин почувствовал холодный ужас — осознание, что в погоне за миражами он совершил чудовищную ошибку!..

— Невероятно, до какой глупости может дойти человек, обделённый умом! — по-арабски произнёс Халиб, чуть поклонившись в сторону султана, будто прося позволения взять слово.

Сарацины засмеялись, поддерживая важного сановника, а чужеземцы оглянулись в поисках своих переводчиков, Гайтана и Махмуда. Доминик же, не дожидаясь разъяснений, вдруг громко произнёс:

— Смеяться над тем, кто не понимает сказанного на чужом языке, может только трус, боящийся говорить прямо в лицо.

Звонко прозвучав сквозь окружающий шум, слова его застыли уже в полной тишине. Халиб побагровел, а через мгновение волна негодования окатила зал. Многие сгоряча схватились за палаши, и было очевидно, что же должно произойти дальше… если бы не раздавшийся голос владыки, одной своей интонацией заставивший удержать клинки в ножнах:

— Мои воины ещё не забыли о потерях в недавней битве. Не стоит бередить их раны словами, особенно, если желаете просить.

Теперь жаром гнева обдало чужеземцев. Доминик хотел было ответить, что и с их стороны потери были немалыми, но он заставил себя промолчать и проглотить прозвучавшее с насмешкой слово.

— Да, у нас есть просьба! — сказал он. — И если это спасёт человеческие жизни, то что может быть лучше таких прошений?!

— Чего же вы хотите?

— В те злосчастные дни, когда город сменил флаги, здесь остались пленные, за которых не было заплачено. Желаем их выкупить!

По залу пронёсся шёпот изумления и негодования.

— И почему вы думаете, что я не прикажу отрубить ваши головы со столь безумными мыслями? — султан Юсуф смотрел слишком невозмутимо, и Пелерин ощутил закипающий гнев от мысли, что всё было напрасно.

— Вы отпустили много пленных, которые заплатили за свою свободу, и даже тех, у кого не было возможности это сделать… — сдержавшись, спокойно произнёс он. — Вы цените человеческую жизнь и не станете впустую окроплять этот мир и нашей кровью!

— Но безумие — предполагать, что вы сумеете хоть кого-то отыскать! И тем более — надеяться уговорить жителей продать вам своих рабов, — пожал плечами владыка, почти равнодушно откинувшись на спинку трона, но продолжая пронзительно всматриваться в чужеземца, который казался отчаянно смелым для своей юности. Или же слишком нахальным…

— У нас с собой достаточно золота… — уклончиво ответил тот. — Так что просим лишь позволения беспрепятственно ходить по городу и говорить с людьми, чтобы найти свои семьи и друзей.

В зале воцарилась тишина — визири склонились к повелителю, и сарацины, видя, что тот обдумывает решение, затихли, не осмеливаясь шептаться. Доминик тоже напряжённо следил за беседой, слов которой не слышал. Заметив, каким взглядом владыка обменялся с Заиром аль-Хикметом, он подумал, что день этот для них вполне удачен: сначала их пропустили во дворец и они предстали перед султаном, а теперь, казалось, и прошение их будет удовлетворено. «Всё складывается как нельзя лучше!..», — решил он. Но как только внутри него промелькнуло это понимание, заставляя поверить в немыслимую удачу, мысли его сразу изменили своё направление… И внезапно он понял, что думает совсем об ином, о чём много раз уже размышлял во время этого странствия: о том, как всё же это глупо — не жалея своей жизни, ринуться туда, где, скорее всего, её захотят уничтожить!

«Имею ли я право так легкомысленно поступать с собой, со своей прошлой жизнью, со временем, которое мне отпущено?», — помрачнев, задумался он. Он не мог знать заранее, будет ли способен хоть чем-то помочь, отправляясь в этот путь, но имел ли он право в это верить?.. Члены его отряда, набранные Пьером, были опытными воинами, и никто иной в здравом рассудке не решился бы сюда прийти! — не сейчас, когда память о битве столь свежа. Конечно, если хотел остаться в живых… Так желал ли жить он сам? Или всё, что произошло, было лишь частью коварного плана его собственного ума, пытающего избавить его от горькой тоскливой жизни?..

Он поднял опущенную голову и снова всмотрелся в султана и советников. Он не хотел больше ни секунды размышлять о том, почему пришёл сюда! Теперь это было слишком страшно — всё страшно: внезапно осознать, что на самом деле не хочешь жить, вот так, как есть; или же, наоборот, желая жить, понять, что сейчас твоя жизнь висит на волоске и зависит от решения других людей…

— Владыка позволяет вам отправиться в город и обращаться к жителям! — произнёс Заир аль-Хикмет, поклонившись султану и сделав пару шагов в сторону чужеземцев. — Особым приказом они будут предупреждены о вашем появлении. Можете беседовать с ними, узнавать про ваших соотечественников, которые, возможно, остались здесь в качестве рабов. После, если кого-то найдёте и нынешний хозяин раба будет согласен продать его, вы вместе с ними должны будете снова предстать перед великодушными очами повелителя. Если же договориться с жителями у вас не получится, то и рабов выкупить вы не сможете!

Отряд довольно зашумел. Сарацины шептались, обсуждая услышанное, — то с одной, то с другой стороны можно было разобрать поздравления в адрес чужаков, но их было не так много. Основное мнение по этому вопросу, которого придерживалось большинство, было красочно написано и на лице визиря Халиба: он был недоволен, если не сказать — разъярён; в глазах его сверкали молнии, он даже, нервно покусывая чёрный ус, отступил чуть назад, чтобы его ярость не была случайно замечена владыкой.

Повелитель же щедро приказал выделить чужеземцам комнаты во дворце. Командиры стражи получили свои распоряжения, и последующие недели отряд сопровождало несколько мамлюков, которые следили, чтобы всё шло согласно приказу.

Чтобы ускорить поиски, чужеземцы разделились — одни искали на окраине, другие — в сердцевине города. Со второй группой ездил и Доминик. Здесь же были верный Пьер, отправившийся в это путешествие, чтобы составить ему компанию, старый солдат Жан Эрнет, мечтающий найти свою жену, Джосселин, у которого, пока он был в сражениях, в городе оставалась невеста, и тамплиеры. Последним было всё равно, где и кого искать, — они отправились в это странствие, только чтобы при удобном случае убить султана. В тот день, когда они впервые оказались во дворце, их окружало слишком много вооружённых арабов, и теперь они выжидали более подходящего момента. А чтобы не выделяться среди собратьев и не вызывать лишних подозрений, отправлялись на поиски вместе с ними.

Каждый день они прочёсывали улицы — стучались в ворота, приветствовали жителей и пытались выяснить, нет ли в их доме тех, кто был пленён после битвы за Уршалим ал-Кудс. Вероятность найти хоть кого-то была мала, но надежда оставалась, и каждый новый день они без устали продолжали искать.

— А в этом доме когда-то жила моя невеста, — указав на высокий белокаменный забор и дверь с маленьким окошком, искусно украшенную резьбой, Джосселин немедленно спешился. Так же поступили и его спутники, но мамлюки, скучно следуя за ними, в этот раз следовать их примеру не торопились: переглянувшись, они остались сидеть верхом, очевидно, ожидая, что сейчас снова отправятся в путь, как и главный начальник стражи Селим, следивший за действиями чужеземцев с неприятным интересом.

Конечно, сопровождать их было совсем не его делом — для этого хватало проводников и простых стражей, но у него был приказ самого Халиба!.. Визирь рассчитывал, что главный мамлюк выполнит его поручение лучше, чем другие, и сумеет узнать о чужаках что-нибудь, способное изменить благодушное мнение султана.

— О, здесь живёт уважаемый человек! — произнёс старый Абан — один из проводников, отлично знающих город и его жителей. Он даже поклонился, будто надеясь, что этот уважаемый господин сейчас его слышит или видит. И тут же чуть не подпрыгнул от неожиданности: Джосселин схватил молоток и ударил по двери. И, не дождавшись ответа, нетерпеливо ударил ещё несколько раз.

Вскоре послышались шаги; маленькое окошко отворилось, и на них с интересом уставился молодой человек. Заметив мамлюков султана, он, чуть помедлив, отворил дверь. На нём были белые парчовые одежды, какие не стыдно было бы одеть и зажиточному торговцу, но это был лишь слуга.

— Что нужно?

— О, пожелать благополучия уважаемому Казиму ибн Малику, да вознаградит небо его добрую душу… — по-арабски начал Абан, но Доминик его перебил:

— Отведи нас к своему господину!

— Хозяин не захочет сегодня видеть чужаков. Стучите завтра! — равнодушно пожал плечами молодой Муса и попытался закрыть дверь. Это ему не удалось — Джосселин резко придержал её, и Пелерин многозначительно добавил:

— И всё же проводи нас к нему! Тем более, мы исполняем волю султана…

Муса посмотрел на раболепно улыбающегося Абана, который только развёл руками, и на отряд чужеземцев вперемешку с султанскими мамлюками. Слухи давно облетели город, и жители знали, что владыка позволил чужакам задавать вопросы, потому он всё-таки их пропустил.

Большая дворовая территория была красочной — посередине белела чистая каменная дорожка, ведущая прямо к дому, с двух сторон окружённому цветущими садами. Мраморный, покрытый узорами, он был очень красив и, несомненно, принадлежал богатому человеку, и мамлюки, нерешительно замершие у входа в дом, очевидно, знали, кому именно… Этого не знали, да и не хотели знать, чужеземцы — вполне спокойно они остались с мамлюками во дворе дожидаться Джосселина, Пьера и Пелерина, которые прошли внутрь вслед за Мусой.

Тот провёл их в шикарный зал, впрочем, Доминик лишь мельком оглянулся вокруг и, не обратив внимания на красоту и изысканность обстановки, сосредоточил взгляд на хозяине.

Казим ибн Малик был весьма хорошо сложен, но черты его лица казались грубыми. Даже сейчас, когда, сидя на золоченой тахте, он с удовольствием выбирал из выложенных на блюде красных гроздей самые спелые виноградины, выражение его нельзя было назвать мягким и тем более красивым. На нежданных посетителей внимания он не обратил, продолжая угощать ягодами маленькую смышлёную обезьянку, привезённую им из Хита. Казалось, ничто не смогло бы оторвать его от столь приятного занятия, но когда он услышал слова гостей, то долго раскатисто смеялся, напрочь забыв о лакомстве и суетливой любимице.

— Ваша невеста? В этом доме?!..

Джосселину этот смех не понравился, и он гневно повторил:

— Да, здесь жила моя невеста, Бернадет. Отвечайте: где она теперь?

— Незваный гость! — зло уставился на него араб. — Умерьте-ка пыл, а то прикажу слугам выкинуть вас далеко за ворота!

— Мы не хотели причинить вам неудобств! — попытался сгладить назревающую ссору Пелерин. — Те, кого вы привезли из других мест, нас не интересуют, но покажите прислугу, нанятую в этом городе, — мы убедимся, что здесь нет тех, кого мы ищем, и уйдём!

Эти слова разгневали Казима ещё больше, и на его крик примчались слуги, кто с кочергой или дубинкой, а кое-кто — и с ножом! Но и Пьер не оплошал, и на его призыв в дом вбежали спутники, ожидавшие во дворе. Тамплиеры, никогда не отказывавшиеся размяться в бою, особенно с сарацинами, сразу приняли воинственную позу, и разгневанный хозяин тут же понял, на чьей стороне сила.

Дубинки и ножи были опущены, прислуга выстроилась в ряд. Пленённых после битвы среди них не оказалось, как и среди закрытых чадрами служанок: никто не отозвался на призыв, девицы Бернадет среди них не было. Казим указал гостям на дверь, и, возможно, на этом столь неудачное знакомство с ним было бы закончено, если бы не следующие слова Джосселина:

— Мы должны увидеть наложниц!

Услышав это, оглянулись даже тамплиеры: сразу стало ясно, что настоящей бури не миновать, и она началась тут же! Казим ибн Малик сорвал со стены заточенный палаш; слуги его снова навострили своё нехитрое оружие, и, казалось, драка вот-вот начнётся, но тут их прервал звенящий голос:

— На наложниц могу взглянуть я! Я — евнух!

Шум действительно затих, и все со странными чувствами уставились на Пелерина.

— Я только задам им один вопрос, — добавил тот нерешительно.

Он совсем не был уверен, что это удачная идея — назваться евнухом. Но другой мысли, как быстро сгладить конфликт, к нему не пришло.

Казим уставился на него с крайней неприязнью, но палаш пока опустил. Он ещё ни разу не встречал мужчину, который назвался бы евнухом, но на самом деле им не был; да и большой беды в том, что тот услышит голоса его наложниц, он не видел… Его задевало иное — его пытались заставить показать то, что принадлежало ему и что сам он показывать не желал, и такое отношение было оскорбительным!

— Позови Хафиза! — кинул он всё же слуге, поразмыслив.

Тот убежал из комнаты и вскоре вернулся, но не один — с ним был весьма смуглый араб, с почти чёрным лицом, и очень надменный. Одежды его были гораздо лучше, чем у других слуг, с богатыми узорами, и лишь немного уступали в роскоши наряду самого хозяина. Лицо было худым, точёным, а в глазах застыла какая-то желчная злоба, как у собаки, готовой расправиться с врагом, как только её спустят с цепи.

— Это те самые… которые вопросы задают, — по-арабски, с каким-то намёком сказал ему Казим, не скрывая в голосе яда.

Хафиз таким ледяным взором провёл по чужакам, что Джосселин даже проверил, свободно ли выходит из ножен меч. Но нападать на них никто уже не собирался, и, выслушав приказ господина, араб знаком показал Пелерину следовать за ним.

Спустившись по лестнице, миновав пару коридоров и снова поднявшись на этаж, они оказались в почти пустом помещении без наружной двери. Здесь стояли лишь стол и пара скамей, на которых разлеглись, прислонив копья к стене, стражи. При виде евнуха они тут же подскочили, не ожидая его в эту пору, но Хафизу было не до них — выгнав их, он указал Пелерину на кованую решётку. С этой стороны на ней висел замок, с другой за ней — плотная ткань.

— Стойте здесь. Женщины будут подходить с той стороны. Можете задать им свой вопрос, а потом — убирайтесь вон! — по-арабски произнёс он, совсем не заботясь о том, поймут ли его.

Его жгло страшное чувство ненависти: он жаждал пронзить копьём чужеземца, позволившего себе так оскорбить его господина! Но Доминик ни разу не повернулся к нему спиной, словно шкурой чуя угрозу, и только дождавшись, когда тот выйдет, встал у назначенного места. Что было сказано, ему было несложно понять: хоть он не желал этого показывать, но он неплохо знал арабский язык, ведь несколько лет уже прожил в этих местах, когда здесь был иной правитель…

Какое-то время он ожидал наложниц, но слышал лишь приглушённый смех и негромкие всплески, как будто где-то недалеко была вода. За решёткой так никто и не появлялся, и он стал подумывать даже, что его обманули, когда ткань вдруг действительно приподнялась и за металлическими прутьями удалось разглядеть закрытую чадрой женщину.

«А мне и не нужно на неё смотреть! — с некоторой досадой подумал Пелерин. — Лишь бы с памятью у неё всё было нормально!..».

— Как тебя зовут?

— Гарам, — ответила она тихо, как дуновение ветра.

— Ты никогда не называлась иным именем? Бернадет, например?

— Нет.

— Это правда? Если ты чего-то боишься, скажи — мы сумеем тебя защитить. Мы приехали с миром…

Повисло напряжённое молчание, которое внезапно было прервано со стороны занавески словами Хафиза, уже на языке Пелерина:

— Вам ответили, к чему ещё вопросы?! Следующая!

Женщина тут же скрылась, освободив место для другой.

Эта держалась тоже очень скромно, но по любопытному взгляду было ясно, что она и не прочь бы поболтать, если б рядом не было надзора.

— Я — Издихар, — быстро сказала она, не дожидаясь вопроса. — А вы кого-то ищете? Я тут про всех знаю, я спрашивала…

— Среди вас есть женщина по имени Бернадет?

— Если бы хозяин купил чужеземку, он приказал бы ей носить другое имя, но здесь я про такую не слышала. Тем более, у нас несколько девушек говорят только на арабском, значит, они не могут знать вас…

— А ты сама тут давно?

— Полгода.

«Тогда это не она», — подумал Доминик и, вспомнив наставления Джосселина, спросил:

— У кого из вас светлые волосы?

— О, волосы цвета дневного солнца? Это такая редкость… У двоих, только у двоих; есть ещё одна, Камила, так у неё яркая голова, как солнце на закате. Она даже одевается в тон им, в ярко-огненный наряд, потому что хозяину так нравится, хотя она и старше многих…

— А что насчёт тех двух? Как давно они тут?

— Одна, Басма, около года, а Фурат уже более трёх лет. Но она говорит только на арабском…

— Позови Басму.

Он нетерпеливо постукивал пальцем по решётке, ожидая, когда светловолосая красавица бесшумно подойдёт к занавеске.

— Как ты здесь оказалась?

— Меня купил хозяин, — так тихо ответила она, будто не желая даже произносить слова.

— Ты боишься? — прислонившись к прутьям, также шёпотом спросил Пелерин, надеясь, что девушка перестанет страшиться.

— Да, — ещё тише ответила она, — разговаривать с вами. Я всегда говорила только с отцом, а потом — с господином Казимом, и больше — ни с кем из мужчин…

Доминик мысленно выругался, поняв, что и это не та, и произнёс:

— Тогда скажи только: кто из вас главная? И позови сюда!

Через несколько минут он увидел яркие глаза Камилы. Та не стала ждать вопросов и, мельком взглянув на него, произнесла, упершись взглядом в пол:

— Говорят, вы кого-то ищете. Но это не я — я вас не встречала, и друзей у меня совсем нет.

— Мне нужно только знать: когда вы приехали в этот дом, вы видели здесь незнакомую женщину? Здесь жила другая женщина?..

— Светловолосая, англичанка?.. — быстро, но очень тихо переспросила она.

— Да, что с ней сталось? — Доминик напряжённо ждал ответа, но Камила молчала.

Она размышляла, не рискует ли такой беседой. Неуверенно оглянувшись, она заметила, что Хафиз вышел из залы, и торопливо зашептала:

— Здесь была женщина, я видела её — сначала её заперли вместе с нами; хозяин дал ей имя Базила. Потом она ему надоела — её постоянно били за непослушание, и она стала некрасивая; некоторые её шрамы так и не зажили, а она и не смирилась… — не желала подчиняться. Он собирался убить её, но потом продал…

— Кому?

— Не могу сказать… Я это всё и так только по слухам узнала — что-то у стражей услышала, что-то — у служанок… — смутилась Камила, и в её глазах появилась горечь. — Я бы и хотела помочь, но больше ничего о ней не знаю! Только, что она плакала всё время.

— А сама ты как здесь оказалась?

Камила ещё раз оглянулась и прошептала:

— Меня отдали Казиму в уплату долга — денег было взять не откуда, вот и откупились мной…

— А ты хотела бы сбежать?

Не успела она ответить, как за спиной Пелерина появился Хафиз.

— Теперь всё ясно? — чужой женщины здесь нет. Так что убирайтесь!

Доминик увидел, как Камила, опустив тоскливый взор, скрылась за плотной тканью.

Вслед за евнухом он вернулся в залу, где его ожидали спутники.

— А сейчас — ступайте прочь. И убирайтесь из города, если хотите жить! — процедил Хафиз, встав рядом с хозяином. Но Пелерин не торопился последовать его совету.

— Я узнал, что в этом доме, когда он ещё не принадлежал вам, жила англичанка со светлыми волосами, — обратился он к Казиму, — после она была и в вашем гареме. Теперь её нет среди прислуги и наложниц. Скажите, кому вы её продали?

Джосселин похолодел. Внутри него как будто всё оборвалось.

— Не помню такой, — хозяин равнодушно пожал плечами и повернулся к блюду с виноградом, намекая, что беседа окончена.

Но тот так не считал: он резко бросился вперёд, и у горла Казима оказалось острие меча.

— Говори!

— Действительно… — ядовито протянул тот и улыбнулся. — Кажется, была какая-то некрасивая женщина… Светлые волосы, да, Хафиз?

— Несомненно, господин! — злорадно подтвердил евнух. — Уродливая просто! Мы не могли себе позволить смотреть на такое убожество и отдали эту женщину торговцу.

— Какому? — глаза Джосселина налились кровью.

— Совершенно не помню имени. Он пару раз привозил товары — из Басры, кажется…

— Несомненно, хозяин! Неизвестно, где он теперь, — слащавым голосом повторил Хафиз, глядя, как рука чужеземца, сдерживающегося, чтобы не нанести удар, дрожит от напряжения, и упиваясь картиной чужого бессилия.

А Джосселин всё не мог заставить себя отодвинуть клинок от горла Казима — слишком сильно хотелось вернуть жестокие слова обратно ему в глотку! Доминик, поняв, что сам тот не отойдёт, осторожно подошёл ближе.

— Если ты сейчас его убьёшь, никого из нас уже не выпустят. И ты больше никогда не сможешь найти Бернадет, — прошептал он. — А она, может быть, ещё ждёт…

Джосселин глубоко вздохнул. Очень медленно он расслабил напряжённую руку, чтобы отвести острие, но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы Казим схватил лежащий рядом палаш и замахнулся!..

Месть не свершилась: сабля встретилась с мечом из дамасской стали. Несколько молниеносных движений — и палаш вылетел из рук господина. В чёрные ненавидящие глаза сарацина смотрела холодная сталь тёмных глаз, опоясанная грустью и странной тоской.

Доминик продолжал держать клинок в направлении араба, и взгляд его был странен — был жёстким, холодным, но уже через мгновение в нём мелькнуло и что-то иное: какая-то жалость, или, может, ужас — вызванный его машинальным действием, которое Пелерин, похоже, сам не ожидал от себя…

Не пряча оружия и всё время оглядываясь, незваные посетители покинули негостеприимный дом. Забрав во дворе коней, они направились к выходу на улицу и только там, за забором, вложили мечи в ножны.

Хафиз подошёл к господину. Тот стоял у окна, провожая чужеземцев ненавидящим взглядом.

— Я отомщу! — бледными от гнева губами произнёс он. — И ты не спрячешься за маской.