Честер-Честер

Внеконкурс

Проза

Глэдис стоит за спиной. Я не вижу, но знаю — стоит за спиной. Смотрит мне в спину. Она не набросится, говорю я себе, не кинется, не сожмет мне горло, как раньше, уже прошли времена, когда она старалась придушить меня. Теперь все будет хорошо, говорю я себе. Теперь все будет хорошо.

Глэдис кладет руки мне на глаза, я вижу комнату сквозь её ладони. Всё-таки смеюсь (делаю вид, что смеюсь), закрываю её ладони своими:

— Ку-ку.

Оборачиваюсь, встречаюсь взглядом с пустыми глазницами Глэдис. Она молчит. Она всегда молчит с того дня. Но сегодня, вроде, в настроении. Осторожно протягиваю руки к маленькому Дэнни — если даст подержать Дэнни, точно в настроении.

Обнимаю Дэнни, Дэнни тянется красной осклизлой ручонкой к моей цепочке для часов, хочу спросить, где все его игрушки, не спрашиваю, вынимаю, отдаю часы…

…дверной колокольчик одергивает нас всех, Дэнни всхлипывает, Глэдис шипит, это она умеет, шипеть. Знаками, знаками показываю, что мне тоже очень жаль, что я, вроде, никого не ждал, ну что поделать, пришли, так пришли, куда деваться…

Открываю, смотрю на хорошо одетого молодого франта, молодой франт смотрит на нас, судорожно хватается за воздух, делает шаг назад, хочет бежать. Беги, беги, думаю про себя, все-таки добавляю несколько дежурных фраз про не бойтесь и все хорошо.

— Э-э-э… я слышал… вы раскрываете преступления?

— Да, к вашим услугам, — отступаю назад, — проходите пожалуйста.

Делаю Глэдис отчаянные знаки, ты бы, хоть, отступила, что ли, или нет, послать её, что ли, на кухню, сделать гостю чай, или не надо, не будет гость такой чай, который заваривала Глэдис…

— Собственно, в чем дело… отца у меня убили.

— Вы уверены… что это именно убийство?

Молодой франт посмеивается:

— Ну, знаете ли, пулевое ранение не может быть чем-то другим.

Глэдис мотает головой, что-то подсказывает, подхватываю её мысль:

— А может… он сам?

— Его убили из дробовика с улицы. Я хочу знать, кто это сделал.

— Пожалуй, нам придется взглянуть на место преступления.

— Да, конечно же… вы поедете прямо сейчас?

Киваю. Передаю Дэнни Глэдис. Молодой франт оторопело смотрит на Глэдис, как она парит за мной по воздуху, не сразу понимает, что «мы» относится к нам ко всем, и Глэдис тоже поедет с нами, вон она кутается в норковое манто, торжествующе ликую, ага, понравилось все-таки, и шляпка ей понравилась…

— Ну, привет.

Говорю тебе — ну, привет, — ты молчишь. Ты всегда молчишь. Думаю, это ты обиделась, или ты теперь не можешь говорить. Нет, все-таки обиделась, еще бы не обиделась, в правом крыле стучат, сверлят, грохочут, ну что ты, родная, тебе же лучше будет, дом отремонтируют, уютно станет, я туда уже мебель заказал, а старые кресла оставим, и столик тоже. Разворачиваю рекламный проспект, показываю детские кроватки, выбирай любую, ты сердишься, ты разрываешь бумагу на клочки. Меня прошибает холодный пот, не к месту и не ко времени вспоминаю, что ты можешь и бумагу разорвать, и швыряться мебелью, и шею мне свернуть…

Развожу огонь в очаге, ты подбираешься поближе. Думаю, что для тебя значит огонь, или ничего не значит, может, тебе тепло нужно, может, еще что-то. Ловлю твою руку, холоднее самого льда, бормочу что-то, что холодно же, хочу набросить на тебя шаль, ты отскакиваешь, отвечаю что-то, что ты хоть сына нашего пожалей, ему же холодно — я так и не успел заметить, кто это, но мне почему-то кажется, — сын…

Думаю, надо потихоньку сказать тебе, что скоро ремонтники и в это крыло переберутся — успеть до настоящих холодов, до снегопадов, хорошо хоть осень затянулась в этом году. Ты сердишься. Я так и знал, что ты будешь сердиться, ну да ничего, тогда ты тоже сердилась, когда мастера в дом пришли, стали убирать мусор, ставить окна, покрасили лестницы, сорвали обои, ты сердилась, а я показывал тебе каталог, вот, я нашел такие же обои, такие же, все здесь будет хорошо…

Мне не меньше тебя хочется, чтобы здесь все было, как раньше. Особенно в наших комнатах в мансарде. Я даже кресла там оставлю, только обивку поменяю, хорошо? Оглядываю обшарпанную комнату, хватаю шпатель, соскабливаю то, что осталось от штукатурки, чтобы успокоиться. Кажется, тебе нравится, ты подбираешься ко мне, тоже начинаешь соскребать штукатурку, переглядываюсь с тобой, как раньше, как в детстве, — обстановка начинает неуловимо разряжаться. Ты спохватываешься, ты набрасываешься на меня, сжимаешь мое горло, еще пытаюсь отбиваться, как в детстве возились на ковре, и нянечка ворвется, завизжит, эт-то ш-што т-т-такое, — понимаю, не игра, не игра, еще пытаюсь вырваться, мир меркнет…

…экипаж замирает возле дома, покачивается на рессорах. Выходим все четверо, прохожие оглядываются на Глэдис, кто-то кричит, кто-то кого-то успокаивает, да это же чета Черри-Джемов, а вы про них не слышали, да что вы, да весь город говорит… Кто-то осторожно спрашивает, а не пьет ли она кровь, кому осторожно отвечают — нет, нет, что вы. Подходим к дому, не дом, настоящий замок, прошу показать мне окно, в которое стреляли, молодой франт показывает неприметное окошко в башне, Глэдис парит над землей, поднимается к окну, просачивается в комнаты сквозь стены, что она там ищет, здесь надо искать, в саду вокруг дома, где прятался убийца с ружьем, если он вообще прятался здесь, а не в доме напротив. Оглядываю заросли, верно, стрелять отсюда довольно удобно, но что-то не сходится, что-то, что-то, что-то… А, ну да, я же не вижу, что там в окне, за стеклом, видно только отражение неба. Надо будет спросить, горел свет в тот вечер, когда убили хозяина. Спохватываюсь, что потерял молодого франта, ах да, кажется, он вошел в дом, спешу на крыльцо, в прихожую, в зал с двумя изогнутыми лестницами, по шахматному клетчатому полу, а вот он, мой заказчик, под аркой целуется с молоденькой барышней, вот те на…

Молодой франт смущается, барышня краснеет, мой заказчик неловко представляет мне свою кузину, осторожно шепотом просит, вы уж как-нибудь постарайтесь, чтобы кузина моя супругу вашу не видела, впечатлительная она у меня барышня… вовремя сказал, вот уже спешит ко мне моя благоверная, несет треснувшую табакерку, собирает улики.

— Там никто не живет, — повторяет прохожий.

Он смотрит на прохожего, добавляет еще полсоверена.

— Туда нельзя идти, — добавляет прохожий.

— А что такое?

— Дурное место там… дурное…

— Притон там, что ли? Наркоманы какие…

— Да нет…

— А что?

— Да… нечисто там.

— Ну, конечно, дом заброшен, убирать там надо…

— Да нет…

Он добавляет еще соверен.

— Призрак там…

— …это вы убили отца.

Смотрю на молодого франта, повторяю:

— Это вы убили отца.

Ожидаю чего угодно — возмущенного «Да как вы смеете!», нервного смешка, спокойного — «Каковы ваши доказательства», уже готовлюсь выскочить за дверь, если он вытащит оружие, уже готовлю какие-то аргументы, а вот вы вышли из гостиной в половине пятого, спустились в сад, и…

…ничего подобного.

Молодой щеголь откашливается:

— Ну, мы же не хотим, чтобы об этом узнали, правда?

— Простите?

— Ни вам, ни мне это не нужно… верно ведь?

— В смысле?

— Тысяча фунтов вас устроит?

— Что вы имеете в виду?

— А полторы?

— Но…

— Сэр, посудите сами, что вы получите, если разоблачите меня? Очередную благодарность от полиции. Пару строк в газете. И все. А полторы тысячи на дороге не валяются.

Уже готовлю фразы — Да как вы смеете, да за кого вы меня принимаете, наконец-то эти слова пригодились мне в жизни. Краем глаза замечаю Глэдис, она делает мне отчаянные знаки, кивает, соглашайся, соглашайся. Я взглядом показал ей, что о согласии не может быть и речи — Глэдис заметалась по комнате, изображая отчаяние, и даже сделала вид, что хочет выбросить маленького Дэнни в окно — я знал, что с Дэнни ничего не случится, упади он хоть с самой высокой башни, но все равно я понял, что Глэдис рассержена, и очень сильно.

— Х-хорошо, — ответил я, — я… мы… мы согласны.

Вот и отлично, я знал, что умные люди всегда могут договориться, — он крепко пожимает мне руку, меня передергивает. Сегодня в нашей паре с Глэдис моя очередь обижаться. Или, по крайней мере, потребовать объяснений. И что-то мне подсказывает, что объяснений не будет…

Он входит в дом, который ему указали. Он понимает, что идет навстречу своей гибели — но чувствует, что ему уже все равно. Заброшенный дом встречает мрачным молчанием, две изогнутые лестницы поскрипывают почему-то сами по себе, опавшие листья осыпают клетчатый пол…

Он поднимается по лестнице на второй этаж, и дальше, в мансарду, там все осталось как было, только обивка на креслах поистрепалась, штукатурка обсыпалась, и листья, листья, кругом листья из разбитого окна.

« — А давай на поезде уедем.

« — А давай.

« — А давай в Честер.

« — Ты чего, мы и есть в Честере!

« — А я в Че-е-е-стер хочу-у-у-у! Ма-а-ма-а-а-а!

Что-то тут есть. Совсем рядом. Или кто-то. Или не что-то и не кто-то. Он настораживается, он прислушивается к тишине осени, шорохи листьев сзади, ближе, ближе…

Он оборачивается. Смотрит на пустые глазницы, на спутавшиеся волосы, не сразу понимает, что существо перед ним парит в воздухе. И так же не сразу замечает маленький кроваво-красный комочек на руках существа, вздрагивает, бормочет что-то, что я наделал, что наделал…

Думаю, сказать Глэдис, что это она виновата, или нет. Нет, все-таки не говорить, да и вообще как-нибудь изловчиться, чтобы не брать её с собой. Осторожно доедаю бекон, осторожно завожу разговор, что погода сегодня скверная, морозы ударили к Сочельнику, нет ничего лучше, чем сидеть у очага, да и маленькому Дэнни вредны прогулки в такую погоду… Глэдис удивительно быстро соглашается, отпускает меня одного, как-то подозрительно быстро. Нет, вроде все в порядке, притерпелись, притерлись друг к другу, конечно, как в детстве уже не получится, но все равно хорошо…

Иду к экипажу, Глэдис выскальзывает из дома, ага, всполошилась… нет, набрасывает мне на плечи шарф, киваю, спасибо, спасибо, не бойся, не замерзну. Устраиваюсь в экипаже, констебль начинает что-то увлеченно мне рассказывать, слушаю краем уха, стараюсь собраться с мыслями…

— Так вы говорите… суицид?

— Да, застрелилась из дамского пистолета.

— Любопытно… сначала отец семейства, потом племянница… вы уверены, что она сама?

— Да, в этом нет сомнений, она оставила письмо…

— Но ведь и письмо можно подделать, не так ли?

— Разумеется… но здесь не остается сомнений… Дело в том, что покойный мистер Джем в завещании поделил все имущество между сыном и племянницей. Молодой мистер Джем соблазнил свою кузину, пообещал жениться… Уговорил её переписать на него все до копейки, а потом потребовал покинуть дом…

— Кажется, вы говорили, что у неё были родственники где-то в деревне?

— Были… Дело не в этом… разбитое сердце не склеишь… Кроме того, вскрытие показало, что она ждала ребенка…

— Вот оно что… — спохватываюсь, — но если вы все знаете, зачем вы меня позвали?

— Дело в том, что мерзавец бежал. Полиция ищет его, но безрезультатно, мы думали, хоть вы поможете найти негодяя…

— Есть хоть какие-то зацепки?

— Да… вот обрывок его квитанции на поезд…

Смотрю на маршрут, ничего не понимаю, Честер-Честер, как такое может быть.

Спохватываюсь.

Понимаю, что знаю, где злодей.

И что мы его никогда не найдем.

« — А давай уедем далеко-далеко.

« — А давай.

Он спешит на поезд, он хочет зажать уши, чтобы не слышать голоса памяти. Сжимает в руке посадочный талон, Честер-Честер, почему Честер-Честер, ошибка какая-то. Неважно, неважно, уже все неважно, бежать, бежать, где не схватят, где не будет объявлений на столбах, разыскивается.

« — А давай на поезде уедем.

« — А давай.

« — А давай в Честер.

« — Ты чего, мы и есть в Честере!

« — А я в Че-е-е-стер хочу-у-у-у! Ма-а-ма-а-а-а!

Нет, нет, не вспоминать. Он вбегает в поезд, ветер подхватывает билет, рвет из рук, гонит по перрону, контролер хлопочет, ничего, ничего, я видел ваш билет, видел…

— Приехали, сэр.

…он выходит из поезда, оглядывается, не понимает, это Честер, нет, не Честер, или Честер, и в то же время не Честер, вот этого дома не было, а особняк Фишеров совсем обветшал, и маленькие улочки вымостили камнем…

« — А ты вырастешь, на мне женишься?

« — Еще как женюсь!

« — А не врешь?

« — Еще чего, буду я врать…

Не думать, не думать, не вспоминать… он хочет просочиться гостиницу, не успевает, видит в конце улицы дом с пустыми глазницами окон, холодеет — будь он проклят, если не видел этот дом раньше…

— Скажите… кто живет в этом доме?

Оторопевший прохожий цедит сквозь зубы:

— Э-э-э… никто.

Он показывает прохожему соверен:

— Там никто не живет, — повторяет прохожий.

Он смотрит на прохожего, добавляет еще полсоверена.

— Туда нельзя идти, — добавляет прохожий.

— А что такое?