Конец проклятой улицы (Чепурной Сергей)

Это была странная улица. Странная и порой страшная — в своей странности.

На ней никогда не звучала музыка. Дни рождения отмечались в кругу каждой семьи, скромно и в тишине. По ней запрещалось проходить свадебным процессиям. Если же девушка или юноша, жители этой улицы, вступали в брак, они должны были играть свадьбу у родственников, у тестя или свёкра — где угодно, только не у себя дома. Это нарушало все традиции, но специальный закон мэрии, охранявший старинное проклятье, был сильнее традиций.

В остальном же это была красивая современная улица — с очаровательными коттеджами, чередовавшимися с на удивление уютными многоэтажными домами, с модными окнами в них, при одном взгляде на которых становилось тепло и радостно на душе, с развесистыми пахучими липами по обеим сторонам, под которыми так приятна прогулка в одиночестве или с кем-то под руку. Стоявшая в её начале старинная церквушка, на которой, казалось, вообще не отразились бурные столетия, словно охраняла и благословляла всех — и местных жителей, и их гостей, и обычных прохожих, которым по каким-то делам надо было пройти по этой улице, и зевак или туристов, привлечённых царившими здесь необычной тишиной и умиротворением. Здесь каждый словно выпадал из общего ритма жизни, что пульсирующее и гомонящее бился буквально в нескольких шагах за первым перекрёстком, и проваливался в какой-то другой мир, где чудом удалось остановить время и откуда поначалу, пока не понимаешь, что здесь что-то не то, не хочется уходить. Здесь любили, рожали и рождались, учились, работали, ссорились и мирились, умирали — но как-то по-своему, по-особенному, слишком тихо, даже незаметно, отчего казалось, будто и сама жизнь в этом другом мире то ли застыла, подобно остановившемуся времени, то ли провалилась, подобно визитёру, в какую-то чёрную дыру… Тень, лежавшая на этой улице, накрывала тех, кто здесь жил, словно тавро, поставленное на заморском невольничьем рынке однажды проданным рабам. Было неловко видеть, как эти люди, такие оживлённые за пределами своей улицы, вдруг сникали и будто сгибались под невидимой ношей, стоило им только свернуть сюда. Они старались говорить негромко и передвигались только по тротуарам, как можно ближе к стенам и заборам домов. Иногда кое-кто из них оглядывался по сторонам, словно боялся увидеть тень того самого проклятья, которое легло на их улицу много-много веков назад. Матери шикали на своих детей, стоило им только расшалиться или повысить голос. Когда же дети спрашивали: «Мам, а почему я не могу побегать?», им рассказывали о флейтисте в пёстрых одеждах, который когда-то вёл по этой улице детей, играл на флейте и увлекал их на восток, за город, навстречу солнцу… Куда? — ответ на этот вопрос поколения взрослых искали уже семьсот… восемьсот… девятьсот лет… Искали — и не могли найти. И дети, слушая тихий, сбивающийся рассказ о музыканте и о том, как матери тех, уведённых когда-то детей прокляли эту улицу, из поколения в поколение невольно прижимались ближе к своим матерям и невольно оглядывались. В этот момент они наверняка боялись, что вот-вот из-за угла выйдет тот самый флейтист и увлечёт и их за собой своей музыкой, словно они почему-то отстали от тех, уведённых когда-то. А они так любили своих бедных мам!..

И тишина — плотная, густая, непроницаемая — продолжала окутывать собой всё вокруг. Ею проникался всякий, кто сюда попадал, даже отъявленный весельчак, оптимист, жизнелюбец и балагур. Было даже странно, находясь здесь, слышать за ближайшим перекрёстком шум, смех, оживление, музыку — всё, что составляет жизнь. Казалось, что эта улица — какой-то заповедник тишины или музей страха.

Неудивительно, что многие, вырастая, мечтали уехать отсюда навсегда — в другой город или же, в крайнем случае, в другой район этого города. Кто-то и впрямь уезжал, но через какое-то время возвращался, словно повинуясь некоей странной силе — как будто эта улица была магнитом, — покупал квартиру, обживался и растил уже своих детей в страхе и в боязни нарушить тишину.

И улица продолжала жить…

* * *

Она была ничем не примечательной девочкой — худенькой, белобрысой, темноглазой… Хотя нет. Белобрысая и темноглазая — это уже бросалось в глаза: обычно девочки со светлыми волосами были голубоглазы, а значит — послушны, тихи и покладисты. Родители не чаяли в них души и верили в то, что они останутся такими же, даже повзрослев, на радость им и будущим мужьям. С ней же было не так: тёмные глаза пытливо и изучающе смотрели на мир словно из глубины, стремясь найти в нём такую же глубину. Они сразу обращали на себя внимание, и светлые волосы на фоне этих глаз выцветали ещё больше, становясь неестественно блеклыми.

Впервые девочка услышала о флейтисте в два года. Она гуляла с матерью, держась за руку, и в какой-то момент мать отпустила её. Почувствовав свободу, девочка побежала вперёд и радостно закричала. Мать догнала её, отшлёпала и запретила кричать, пригрозив, что сейчас придёт «пёстрый дядя» и заберёт её с собой — далеко-далеко, туда, откуда дети не возвращаются. Девочка тогда не поверила, но замолчала — и запомнила.

В семь лет она захотела отметить свой день рождения в кругу друзей у себя дома — до этого гостей в дом не приглашали. Мать отговаривала её, предлагала сходить в кафе на другую улицу, а в ответ слышала вопрос: «Мам, а почему нельзя у нас? Почему к нам нельзя никого пригласить?» Тогда ей объяснили, что это запрещено законом, и снова напомнили про флейтиста и его музыку. Но в этот раз девочка не смолчала и спросила: «Ну а если он вдруг придёт, разве ты меня ему отдашь?» Мать не нашлась что ответить, лишь обняла её и попросила не расстраивать «свою бедную маму».

День рождения так и не удался: друзья не пришли к ней в дом, а в уютное кафе на другой улице она идти не захотела. Но с тех пор девочка решила научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Когда мать спросила, что за блажь пришла ей в голову, девочка упрямо сказала: «Я хочу сделать так, чтобы флейтист меня никуда не забрал. Ни меня, ни кого-нибудь другого. И тогда вы не будете ничего бояться, а закон отменят».

Девочку приняли в музыкальную школу — у неё оказался хороший слух. Она выбрала скрипку. Но нужно было много заниматься дома, а это запрещалось. Тогда родители сняли ей комнату у одной почтенной женщины недалеко от школы, пообещав забирать на выходные. Так девочка впервые надолго покинула свой дом и свою улицу.

И первое, с чем она столкнулась — шум и краски жизни — потрясло её. Всё вокруг было таким ярким и музыкальным — шум автомобилей, разговоры в кафе и на улицах, толпа, парочки, компании, деловое и беззаботное, радостное и озабоченное, печальное и ненавистное… её занятия, наконец… Она сравнивала эту жизнь с той, что осталась дома, и недоумевала: как так можно жить — не слыша, не слушая и не желая слушать, повинуясь какому-то странному закону? Она не понимала: как вообще можно было современным людям издать такой мракобесный, средневековый закон для современных людей, освятив им глупую традицию и эмоциональное проклятие, высказанное кем-то много столетий назад? Она недоумевала: почему музыка и шум жизни вдруг оказались под запретом в её родном доме по прихоти кого-то, облечённого сомнительным величием?

Она пыталась спорить с родителями, навещая их по выходным; приносила с собой скрипку, чтобы похвастаться своими достижениями — а ей было чем похвастаться. Но родители не хотели слушать её игру: закон наказывал штрафом за нарушение. И каждый раз ей всё меньше хотелось возвращаться в родной дом.

Нет, она не могла пожаловаться на непонимание. Родители посещали публичные концерты её класса. Ею гордились, причём не только они, но и знакомые, друзья, преподаватели. Её ставили в пример — с каждым годом она играла всё виртуознее. Ей не только удавалось технически правильно и с душой сыграть ту или иную пьесу — со временем у неё стало получаться вкладывать в своё исполнение тот самый шум жизни, который окружал её. И родители понимали это — они ведь не были дураками и хорошо разбирались в искусстве. Но всё это было где-то, не дома, а значит — не то. А ей так хотелось именно домашнего успеха — в кругу друзей, близких и родных, среди родных стен…

Однажды она решила устроить совместный концерт и пригласила в дом своего друга-гитариста. До этого они чуть ли не несколько месяцев подряд оставались после занятий, разыгрывали пьесы, сыгрывались, добивались идеального сочетания гитары и скрипки. Были разучены, разыграны и сыграны так, что с ними не стыдно было выступать публично, несколько сложных композиций, классических и фольклорных. Особенно ей нравилось, как звучали «Зелёные рукава» — её любимая песня. И девочка надеялась, что гостю не откажут.

Она ошибалась. Ему отказали.

К этому времени она уже стала привлекательной темноглазой самолюбивой девушкой, красившей кончики русых волос в сиреневый цвет — чтобы выделяться на фоне других, послушных светловолосых голубоглазых ровесниц. И этот отказ она восприняла как личное оскорбление. Тогда в её доме разразился скандал, после которого она несколько месяцев не навещала родителей. Правда, это ничего не изменило: с другом она всё равно поссорилась и рассталась. Это оказалось вдвойне больней: он был её первой любовью — сильной, искренней, глубокой. Её чувство отражалось даже в том, как они играли, и тот, кто хоть раз мельком слышал их дуэт, замирал, поражённый — до того гармонично они звучали, словно были Вселенной… которую сами же и разрушили.

И родителей она не простила.

* * *

Прошло ещё немного времени.

В один из летних дней на крыше многоэтажного дома, стоявшего рядом со старинной церквушкой, появилась странная фигура: распущенные русые волосы с сиреневыми кончиками, топик светло-коричневых оттенков, короткая юбка с разлетающимися полами, светло-коричневые гетры. По правой руке змеилась закреплённая на плече перевязь в виде оторванного куска ткани, словно оберег, на шее висел крестик из серебряных шариков… В левой руке она держала футляр.

Это была та самая девушка-скрипачка.

Она взглянула с высоты на свой дом, стоявший напротив, нашла окна родительской квартиры, с минуту молча смотрела на них, словно пытаясь кого-то разглядеть, затем вздохнула, достала из футляра скрипку, натёрла смычок канифолью, пару раз им взмахнула…

Вековую тишину улицы разорвали резкие звуки.

Люди, спешащие по своим делам, от неожиданности остановились и задрали головы.

Звучал «Дом восходящего солнца».

Сначала им показалось, что музыка лилась прямо с неба, словно откровение или предвестие конца света — то самое, о котором так много и долго говорили проповедники, пасторы, пророки…

И лишь потом они увидели и узнали фигуру на крыше.

Но было уже поздно.

Звуки разрывали уши, проникали в мозг и душу, требовали к себе, заставляли слушать и слышать. Иные не выдерживали, закрывали уши руками, отворачивались, сгибались пополам. Но никто не мог сдвинуться с места.

И никто поначалу не услышал, как в эти резко-стройные звуки стал вплетаться звон битых стёкол.

Одно…второе…пятое…восьмое…

Осколки сыпались на тротуар и мостовую. Кто-то ойкнул — видимо, его задело. Часть людей обернулась на голос.

И в это время окна стали взрываться один за другим — как по сигналу.

Послышались крики. Кто-то куда-то побежал. Кто-то кричал девушке, стремясь прорваться сквозь лавину музыки и привлечь её внимание. Но это было бесполезно: отвернувшись от невольной публики, она не слышала ни криков, ни бьющихся окон. Она играла…

Из квартир и коттеджей послышались глухие взрывы. Людей охватила паника. Кто-то начал звонить в полицию и пожарную службу, но глухие взрывы, чередуясь, превратились в гул, который напрочь похоронил под собой все попытки спастись.

Из подъездов выбежали те, кто оставался в квартирах. Вслед за ними из окон вырвалось пламя.

Музыку заглушили крики отчаяния и паники.

Что-то долетало до неё снизу — так иногда долетают до неба отголоски и обрывки молитв и просьб, таких разных и взаимоисключающих, — но она не обращала на это внимания. Она знала всё, что могли ей сказать жители этой улицы: здесь нельзя шуметь, иначе накажут штрафом, надо покинуть крышу, иначе вызовем полицию… Стоило ли на это обращать внимание?

Ей надо было доиграть. Так, чтобы её услышали.

А улица между тем погибала. Многоэтажные дома изнутри выжирало пламя, от жара корчился и осыпался чёрными куколками липовый цвет, люди задыхались, убегая прочь, стремясь спастись…Кому-то не удавалось: они падали, и их затаптывали бегущие следом. О полиции и пожарных уже никто не вспоминал.

Те, кто сумел спастись и наблюдал за концом проклятой улицы, рассказывали потом, как сумасшедшая девушка-скрипачка закончила играть, спустилась с крыши и молча пошла, держа скрипку, как автомат, мимо жадного весёлого пожара — на восток. Туда, куда семьсот — восемьсот — девятьсот лет назад ушли дети, увлекаемые странной музыкой пёстрого флейтиста. Что она думала при этом, что отражалось в её глубоких глазах, что она чувствовала, идя мимо всего, что она знала с детства и что сейчас лежало разрушенным — кто может сказать об этом?

А те же, кто отважился немного пройти за ней, утверждали, что в конце погибающей улицы её ждал кто-то, очень похожий на этого самого флейтиста. По крайней мере, его одежды издали казались пёстрыми и выглядели старомодно — насколько их можно было рассмотреть…