Глава V. Катя

С тех пор, как я заступила на пост медсестры, к счастью, происшествий больше не было.

Мой график — два через два. Тетя Нюра обычно встречает меня с улыбкой в холле, делится новостями и сплетнями. В моем лице она нашла терпеливого и временами внимательного слушателя. Постовая медсестра, вечно чем-то довольная, без остановки всем что-то рассказывает. Ее способность так много и часто говорить меня поражает. По утрам проходят планерки. Затем назначения врачей, палаты пациентов, лекарства, капельницы, уколы, бесконечный водоворот дел. И так каждую смену. Все они похожи, как близнецы-братья.

И ни одна не проходит без стычек с Ириной. Уже пошла вторая рабочая неделя, а она не перестает ко мне цепляться по любому пустяку. При этом совершенно безосновательно.

— Вечно ты мешаешь! Путаешься под ногами! — шипит на меня в процедурном кабинете.

— Что на этот раз?

— Что-что! Отойди, мне физрастворы нужны. Встала, как корова на празднике!

— Я уже приготовила. Вот стоят.

— Чего? Дай посмотрю. Наверное, все перепутала, — берет в руки, проверяет, а затем пренебрежительно отставляет их в сторону и говорит, — не те это. Неумёха. Эти из левого шкафа, а надо брать из правого.

— Какая разница?

— Какая разница! — возмущенно всплескивает руками. — Нет, вы только посмотрите на нее. Какая разница! И как с тобой работать можно!

— Они же абсолютно одинаковые. В них одно и то же химическое соединение…

— Закрой рот! Здесь работать надо, а не умничать, — резко обрывает она. — Упала на мою голову. Что, небось, в институт поступала, да провалилась? Вот с горя и подалась сюда. А? Да видно же — типичный ботаник.

Сколько желчи в Ирине! Она меня бесит! Так и нарывается на конфликт.

Из коридора слышатся приближающиеся шаги. Стоя спиной к двери, слышу, как кто-то зашел в процедурный.

— Это вы? — доносится сзади сухой, низкий мужской голос, — вы наложили повязку пациентке на перерезанное горло?

Оборачиваюсь. Это хирург, Григорий Иванович. Я растерялась от его пристального, пытливого взгляда исподлобья и жесткого тона и несвязно мычу:

— Ээээ…

— Она-она, кто ж еще, — вклинивается насмешка от Ирины, — а что, пациентка скончалась из-за некомпетентности медсестры? — злорадствует в предвкушении моего фиаско.

Григорий Иванович охладил ее пыл тяжелым, презрительным взглядом и, развернувшись, вышел из комнаты, властно скомандовав:

— За мной, барышня.

Его повелительный тон требует беспрекословного повиновения. А быстрый, размашистый шаг без малейшего намека на оглядку красноречиво говорит о его полной уверенности в подчинении.

Григорий Иванович — человек строгий, суровый и замкнутый. Я не раз встречала его, будучи студенткой на практике, и много наслышана о нем. К своему преклонному возрасту большую часть своей жизни он провел в стенах этой больницы. Его глаза многое повидали, а руки многое проделали. Скольких он спас, скольким подарил второй шанс на жизнь! Как врач, он бесценный, опытный специалист. Но ценой тому стал его крайне сложный и тяжелый характер, подиспорченный цинизмом и, как это ни странно, отсутствием вкуса к жизни. Других спасает, а сам как будто и не живет. Говорят, вне этих стен мир для него призрачен и бессмыслен. Не мне его судить. Кто знает, какую цену мне придется заплатить за исполнение моей мечты. И от чего отрекусь ради спасения чужих жизней.

Следую за ним, стараюсь не отставать. Идем в реанимационное отделение. Тут он останавливается у дверей одной из палат. Смотря сквозь толстое узорчатое стекло двери, чеканя каждое слово, говорит мне:

— В этой палате та девушка, — тяжело вздыхает, после небольшой паузы продолжает, — Екатерина Григорьевна Румянцева, — я с удивлением реагирую на знакомую фамилию и, лишь успела родиться догадка, как на выдохе у него вырывается окончание фразы, — Катя… моя дочь.

Я замираю в ошеломлении. Там, за стеклом в палате интенсивной терапии лежит его дочь, та самая девушка, что на моих глазах едва не оборвала нить своей жизни.

— Как она? — автоматически спрашиваю я.

— Жива, — односложно отвечает врач-отец. Глаза его, стеклянные и неподвижные, будто бы равнодушные, наверное, скрывают ото всех глубину его горечи. Следуя направлению его взгляда, я смотрю сквозь стекло. Выпуклости, образующие ромбообразный узор, искажают фигуру девушки, лежащую на кровати, будто бы отражая ее исковерканную судьбу. Вызывает ли у Григория Ивановича эта иллюзия те же мысли, я могу лишь гадать. Возможно, вот еще одна цена, которую он заплатил за роль бесценного специалиста.

— "Где она?", повторяет Катя вновь и вновь с тех пор, как пришла в себя, — вдруг нарушает тишину Григорий Иванович, — я долго не мог понять, что или кого она ищет. Но потом предположил, что моя дочь хочет видеть вас. Давайте же это узнаем, — заключает он, отворяя дверь в ее комнату.

Вхожу и вижу девушку, беспомощно и неподвижно лежащую на кровати, усыпанную датчиками приборов с иглой капельницы в бледной коже вялой руки. Ее полузакрытые глаза смотрят в пустоту перед собой, а губы повторяют, как молитву, вопрос:

— Где она?

Я подхожу ближе и встаю перед ней. Заметив движение, ее взгляд стал фокусироваться и приобретать осмысленность. Вот она сморгнула пелену с глаз, всмотрелась в мое лицо, ресницы ее затрепетали, пытаясь сдержать наплыв слез, и слабым жестом она протягивает ко мне руку, едва в силах оторвать ее от постели. Я мгновенно приближаюсь к ней, беру ее холодную ладонь в свою.

— Зачем? — глухим хрипом слетает вопрос с ее губ.

Понимаю его скорее интуитивно, чем сознательно.

— Ради жизни, вашей жизни, ради ее продолжения. Чтобы вы успели исправить то, что должны. Чтобы успели сбыться ваши мечты. И чтобы вы успели решиться на новые. Ради всего того, что зовется жизнью, — на одном дыхании говорю я, пристально смотря ей в глаза и крепко сжимая ее слабые, тонкие пальцы.

Ее ресницы дрогнули, сомкнулись, и едва уловимой вибрацией с ее губ срывается:

— Спасибо, — глаза закрылись, голова расслаблено падает на подушку.

Я тревожно подаюсь к ней. Но приборы показывают четкое и спокойное биение сердца. Она всего лишь спит, обессилев. Пускай. Сон — лучшее лекарство.