Глава VII. Мой дом – моя крепость. Катина история

— Вот ты где! — выкрикивает Дик, застав меня врасплох.

Время обеда, и его щеки раздуваются, будто у хомяка, запасающегося едой впрок. Крошками от бутерброда усыпан ворот его рубашки. Ничего нового. Типичный Дик во всей своей красе. И эта краса стремительно приближается ко мне.

— Дик, я занята. Меня ждет пациентка, — пытаюсь ретироваться. Напрасно.

В мгновение ока ко мне подлетает долговязый парень, споткнувшись пару раз на пути.

— Как же! Голодная? Так не пойдет!

— Я потом… — безуспешно протестую я, с ужасом ощущая его крепкий обхват за плечи. Меня резко разворачивают и одним махом суют в рот бутерброд — багет белого хлеба с листьями салата и курицей! Его рука по-прежнему держит мои плечи, не позволяя сбежать. А вторая, освободившаяся от бутерброда, уже подносит к моему рту пластиковый стакан с апельсиновым соком.

— Запивай-запивай. А то подавишься. Тебе ведь витамины нужны, — говорит Дик таким голосом, каким обычно сюсюкают детишек. Это выше моих сил! Хуже быть не может.

— Ха-ха-ха! Ну, это уже совсем! — заливается хохотом Ирина. Нет, хуже, оказывается, может быть. — Да, Лаврентьева, неожиданно. Ты прям как за каменной стеной с ним. Не парень, а просто мечта!

— Регулярное питание — залог хорошего самочувствия, — с важным видом начинает он. Зная его, можно ждать длинную лекцию по пищеварению, метаболизму и питанию клеток тканей человеческого организма.

— Да неужели, — нарочито удивленно отвечает Ирина.

Это она зря. Сейчас Дик себя покажет:

— А как же! Как же иначе! Пища — основной источник витаминов, жиров, белков и углеводов. Жиры и углеводы, расщепляясь… — и так далее.

Его теперь не остановить. Ирину даже чуточку жаль. Она с непривычки прямо остолбенела, выпучила глаза и не знала, что делать, чтоб остановить этот бурный поток фактов. А я, пользуясь тем, что внимание Дика так удачно переключилось на нее, незаметно улизнула. Наконец, беру все необходимое и иду в палату Кати.

Нахожу ее в том же положении, что и оставила — удрученный взгляд в пустоту. Подхожу к кровати, готовлю капельницу. Она молчит. Смачиваю ватный тампон дезинфицирующим раствором, протираю место для ввода в вену иглы.

— Он во всем виноват, — пробурчала себе под нос Катя.

Я сделала вид, что не расслышала. Не хочу лезть чужому человеку в душу. Видимо, что-то серьезное произошло в ее жизни. Возможно, из-за этого она чуть и не покончила с жизнью.

— Все из-за него.

Я делаю свое дело. Ввожу иглу, налаживаю капельницу и пускаю лекарство. Отвернувшись, чтоб собрать использованный тампон и пакетик от иглы, слышу:

— Знаешь, каково это в один миг лишиться своей мечты и будущего?

— Знаю, — отвечаю я, вспоминая день, когда вывесили результаты вступительных экзаменов.

Мой ответ выводит ее из транса. Она обращает на меня свои глаза, полные тоски и надежды на понимание.

— Знаешь?

— Да, — отвечаю, — моя мечта ускользнула от меня совершенно неожиданно, словно веревка проскочила сквозь мокрые ладони, когда я была в полной уверенности, будто крепко держу ее. Она выскочила и полетела в пропасть. А на ее конце была моя мечта.

Катя смотрит на меня во все глаза в попытке понять мою потерю и сопоставить со своей. Я продолжаю:

— Но моя мечта исчезла не навсегда. Мне надо только дождаться еще одного шанса. И я изо всех сил буду стараться, чтоб уж больше не потерять ее.

— Тогда ты н-и-ч-е-г-о не знаешь.

Интерес в ее глазах мгновенно потух. Она отвернулась. И тогда я решаю нарушить барьер и влезть в ее личное пространство, спросив:

— Но, у тебя нет второго шанса, так?

Повисла напряженная пауза. Замираю в ожидании. Своим вопросом я подвела нас обеих к черте, переступив через которую мы можем разделить ее несчастье на двоих и стать ближе, либо остаться стоять у непреступной стены ее замкнутости.

— Да, у меня нет второго шанса.

Снова повернулась ко мне, и в ее глазах читается сомнение и желание поделиться. Держать все в себе тяжело. Порой надо высказаться. И Катя переступает черту, к которой я ее подвела.

— Сколько себя помню, — начинает она, — единственной моей страстью, единственным желанием, всецело поглощавшим меня, был танец, — она тяжело вздыхает, стараясь справиться с собой.

У меня по спине пробегает дрожь. Кое-что в ее откровении затрагивает тонкую, давно спящую струну моей души. Ее вибрация глубоко резонирует, щекоча где-то в груди, пробегает по спине, отдавая болью в позвоночнике.

— Что может быть особенного в танце, подумаешь ты, — будто рассуждая вслух, продолжает Катя, — для большинства, возможно, это не более, чем какие-то движения под музыку, способ расслабиться. Для меня же это суть моей души. Я будто сделана из звуков музыки, они властны надо мной, они ведут мое тело. Танец — не просто движения. Это порыв, в него вкладываешь все свои чувства. Это воспевание самой жизни. Красота в возвышенном ее понимании. Гармония. Мне никогда не хватит слов, чтоб рассказать об этом. Только тот, кого хоть раз одолевала жгучая страсть танца, поймет, — рассказывает Катя, и каждое слово наполняет ее жизнью.

Я еле заметно подаюсь вперед и беру ее за руку, побуждая продолжать.

— Я никого не слушала, и шла за своей страстью. Вопреки желанию моей семьи я поступила на хореографическое отделение нашего Регионального Университета Искусств. — Она вопросительно заглядывает мне в глаза, — а знаешь ты, каково это идти против семьи? Против тех, кто большую часть твоей жизни были богами, авторитетами и главной опорой. Где, как ни в семье, самый надежный тыл? Где, как ни в семье, тебя любят сильнее всех? Кто, как ни семья, верит в тебя больше всех? Так было в детстве, к этому я стремилась в юности, но это стало невозможным в последние семь лет. Все началось в выпускном классе, когда пришло время выбирать, куда поступать. У меня сомнений не было. Как и у моего отца. Но если моим выбором был Региональный Университет Искусств, то его — Медицинский Институт. И тут началось. В одночасье перечеркнуто детство и юность, где дружная и сильная семья были главной ценностью. Началась черная полоса. Мы ругались, скандалили, мольбы перемежались угрозами. И с каждым днем все хуже. Но я не сдалась. Поступила и отучилась на хореографическом отделении. И была лучшей вопреки ежедневной критике и понуканиям со стороны отца. А потом меня приняли в национальную танцевальную труппу, что, безусловно, стало высшей наградой и честью для меня. Я выступала в лучших постановках, танцевала на подмостках крупнейших российских и мировых театров, исполняла главные роли, — Катя, рассказывая о своих выступлениях, вся светится. Она закрыла глаза, наверно, вспоминая. Но когда открыла, в них была мертвая пустота, — "выступаЛа", "танцеваЛа", "исполняЛа". Теперь это все в прошлом. Даже когда занимаешься любимым делом невозможно жить в гармонии, если изо дня в день тебя окружает критика, негатив и упреки. Каждый день последние семь лет отец не прекращая с упрямством осла твердить мне о нелепости и бесперспективности моего выбора. Я не обращала на это внимания. Но такое не проходит бесследно. День за днем капля по капле его слова пробивали мою броню, они копились в сердце, и будто яд отравляли меня. И вот, случился тот день… — она замолкает. Переводит дыхание. А затем снова поднимает на меня глаза и хрипло спрашивает, — видела мой диагноз?

Я утвердительно киваю. Теперь мне все становится ясно. И ее отчаяние, и отсутствие второго шанса. А Катя тем временем высвобождает свою руку из моей и тянется в одеялу. Сдернув его, она оголяет свою голень в гипсе и перебинтованное колено. Перелом большеберцовой кости и частичный разрыв связок колена. После такого она не то, чтобы танцевать, но даже ходить полноценно не сможет.

— Как это случилось? — почти шепотом спрашиваю я.

— В тот день утром должна была быть генеральная репетиция очень важного для меня спектакля. Я волновалась. И больше из-за того, что хотела пригласить своих родителей на премьеру. Как бы ни складывались наши отношения, я искала примирения. И хотела сделать первый шаг к этому. Я стояла в своей комнате, мня в руках два билета на премьеру. Думала, как вручить их, что сказать. Но, как бы я ни готовилась, разговор с отцом все равно не удался. Только услышав о премьере, он стал кричать, ругаться: "В гробу я видел твои танцы-пляски! Ноги моей там не будет! Да как у тебя язык вообще повернулся такое предложить!" Я расплакалась, схватила сумку и убежала. Мне было больно. Даже больнее, чем тогда в одиннадцатом классе. Тогда я просто отстаивала себя. А теперь я шла мириться, открыла ему сердце, протянула руку, а он! — Катя замолчала, всхлипывая. — Он невыносим. Я не прощу ему этого. И все случилось из-за него. Из-за него. Он виноват. Я была слишком расстроена, разбита. Не внимательна и не собрана. И эта репетиция стала для меня последней.

Катя замолчала. Мне стало очень жаль ее. Я ощутила всю глубину ее горя и потери. Но все же, понимаю, что оправдать ее самоубийство не могу.

— Я проснулась ночью после операции. В палате никого не было. Голова сильно кружилась и сводило желудок, видимо после наркоза. Я попыталась приподняться, слабо что помня о событиях накануне. Меня пронзила резкая боль в ноге. И тут я все вспомнила. Билеты, скандал, репетицию, падение, боль. Боль, сплошная боль, всепоглощающая боль. И эту же боль я ощутила в палате. Схватилась за ногу и почувствовала на ощупь шину и бинты. Я испугалась, стала кричать, звать кого-нибудь. Через мгновение в палате оказался какой-то врач, дежурный хирург. А позади, у дверей, я скорее ощутила, чем увидела, стоял отец. Я схватила врача за руку в попытке узнать, что со мной. А он мне: "Успокойтесь, успокойтесь, вам нельзя вставать. Лежите". И говорит, у меня перелом и порваны связки, что мне нельзя вставать, нельзя ходить. Я спросила, "но вы ведь вылечите меня?", — Катя прерывается, громкие всхлипывания мешают говорить, а голос становится тонким и сдавленным.

— Он ответил, что, к сожалению, эта травма слишком тяжелая. Со временем двигательная функция восстановится, но не полностью, — цитирую я то, что мог ответить Кате хирург.

— Именно. Холодно, сдержано, сухо. Вот так я и услышала свой приговор. Мне что-то вкололи, успокоительно, наверное. Я лежала на кровати. Тело неподвижно, но мысли летели с неимоверной скоростью, закручиваясь в бешенную воронку, будто буря. Я поняла, что больше не смогу танцевать, у меня нет больше мечты, нет будущего. И во всем он виноват. Это отец уничтожил меня и мое будущее! Слезы текли безостановочно. Казалось, я захлебнусь в них. А потом… меня одолело безумие, и мысль о смерти показалась страшно привлекательной.

— А сейчас?

Она неопределенно пожимает плечами, мотает головой и равнодушно отвечает:

— Не знаю.

После чего отворачивается и закрывает глаза. Я устраиваюсь в кресле и слежу за капельницей и аппаратурой. Наверно, хватит откровенности на сегодня. Проходит несколько часов, меняю один раствор в капельнице за другим. Приближается время смены повязки на горле.

— Я в перевязочную за материалами. Скоро вернусь.

Возвращаюсь. Подходя к палате, замечаю чуть приоткрытую дверь. Оттуда раздаются голоса. Приблизилась еще и слышу раздраженное бурчание Кати:

— Ну что еще, мам? Тебе разве не пора идти?

— Да… да, пора, — сбивчиво и неуверенно ответил женский голос, — смотри, у меня для тебя подарок.

— Не стоило…

Шуршание пакета, бумаги, по-видимому, оберточной.

— Вот! — с нотками заискивания и извинения сказала женщина. — Тебе нравится?

На миг повисла тишина. А затем вдруг взбешенный крик Кати:

— Издеваешься?!

Звон разбившегося стекла.

— Катя? — всхлипнула женщина.

Скрежет ножек резко отодвинутого стула, и через секунду из палаты вылетает Катина мама. Маленькая, ничем не примечательная женщина с туго стянутыми в пучок каштановыми, как у Кати, волосами. Она ладонью прикрывает рот, глаза блестят от влажной пелены. Видимо, женщина меня даже не заметила, пробежав мимо.

Вхожу. Катя сидит. Скрещенные руки, поджатые губы, насупленный взгляд. Она снова ощетинилась и выпустила шипы. Ну, прям как обороняющийся дикобраз!

Рискну подойти ближе. Подкатываю тележку с медикаментами.

— Сейчас укол и перевязка, — нейтрально говорю, будто самой себе.

Она не двигается. Вообще никакой реакции.

Я стараюсь вывести из состояния замкнутости:

— Хм… Интересно. Никогда еще не ставила внутримышечный укол в плечо. Но, все приходится делать впервые. Больновато, говорят.

Оживает. Непонимающе смотрит на меня.

— Или может как обычно? В ягодичную мышцу?

Она продолжает молча на меня смотреть. Моргает. Взгляд концентрируется, лоб хмурится. Видимо, она изо всех сил старается понять, чего я от нее хочу.

— Попу дашь для укола?

— А… Да. Извини. Я тебя не слышала.

Ложится, поворачивается. Так. Готово. Теперь перевязка.

— Чего они ко мне лезут… — раздраженно бормочет Катя.

Я стараюсь не обращать внимания и не вмешиваться. Мое участие в их семейном конфликте точно не требуется. Вдруг что-то глухо звякнуло под ногой. Осколок. Нагибаюсь и поднимаю кусочек фарфоровой статуэтки. Часть туловища балерины. Так вот что разбилось здесь. Точнее… Катя разбила. Подарок мамы. В углу голова, рядом с кроватью ножка. Катя замечает мою находку и сердито отворачивается.

— Выкинь!

Я, не мешкая, бросаю осколки в мусорное ведро.

— Совсем уже. Дарит мне ЭТО!

— Хм, да. Какая безвкусица! — осудительно цокаю и качаю головой. — Я б тоже такое выбросила.

Она удивленно смотрит на меня с выражением лица «ты издеваешься?».

— Да, точно выбросила бы, — продолжаю, как ни в чем не бывало, — разве что… не на глазах у мамы.

Она вдруг теряется. На лице проскальзывает тревога и сожаление. Надеюсь, она увидела ситуацию в другом свете.

— А теперь помолчи, меняем повязку.

Процедура заняла не много времени, и я удаляюсь, чтобы дать ей побыть наедине со своими мыслями.