Глава четвертая

Целый день Исэндар так и занимается делами, помогая матери по дому. Он видит, как женщина поначалу все же поглядывает с беспокойством, стараясь, чтобы мальчик ее не заметил, но потом волнение Обит проходит.

Впрочем, страх в душе самого мальчика лишь растет. Стоит отвести взгляд чуть левее, как тут же становится заметен этот маленький, серебристый значок с причудливым узором. И если мать получилось убедить в своем здравомыслии относительно быстро, то вот успокоиться самому оказывается гораздо сложнее.

К середине дня он уже готов рвать на голове волосы, не в силах понять, что происходит. Таким ему теперь и представляется безумие, осталось только забегать по улицам, как местный сумасшедший, размахивая руками, закричать про реки крови и о том, что другие их не видят.

И слова безумца, живущего в деревне, обретают странный, новый смысл, отчего сумасшествие уже не кажется таким далеким.

— Ма! Я прогуляюсь!

— Куда! Стой! А как же?..

— Да не убегу я, — отмахиваясь, перебивает Исэндар. — Я только пройдусь немного, а то спина затекла.

Выйдя из дома, мальчик не замечает маленькую, тоненькую красную струйку, текущую неторопливо из лесной гущи прямо к его кривому, бедняцкому домику. Что и не удивительно, словно тончайшая ниточка, она длинной змейкой ползет она спокойно, никуда не торопясь, все тянется к двери, но когда Исэндар проходит мимо, то ручеек вдруг изменяет направление и улиткой отправляется за мальчиком в погоню.

Изображать хладнокровие выходит хорошо. Собственно, врать и прятаться всегда получалось лучше, чем работать. Не самое благородное начало жизни героя, а потому, стоит об этом задуматься, как мальчик чувствует стыд, прячет глаза в землю, будто пытается скрыть их от всего мира, а сам отправляется прогуляться по деревне.

Странно, но местные собаки ведут себя тише обычного. Зато, это отвлекает. Кроме прочего, вспоминается паж. Тварь страшная, но Альзару поверить легко, а потому мальчик не беспокоится, только забыть себе не дает, что увидеть сразу нескольких этих чудишь к беде, хоть сами они ничего и не сделают.

Эти мысли, родившая их прогулка, вид работающих крестьян, скучающий пастух, грустным взглядом проводивший Исэндара — все это немного отвлекает от значка. Правда, кружок заметен и так, пульсирует в углу, не дает себя игнорировать, но за прошедшую половину дня мальчик успевает привыкнуть.

Может, вовсе это и не сумасшествие. Наконец, он еще не тревожит людей своими выходками, как это делает…

Мальчик напрягается, пытаясь вспомнить, как зовут того безумца, что носится по деревне иногда целыми днями, уверяя людей, что они тонут в крови, но сами этого не видят. Все его просто дураком называют, да оно и понятно: сумасшедший давно уже и сам привык откликаться на такой зов и ничуть не обижается.

Правда, сегодня его почему-то не видно. Дважды Исэндар проходит через всю деревню, но на сумасшедшего поглядеть так и не удается. Обычно, в это время мальчик и сам занят дома какими-нибудь поручениями, наверное, дурак выходит на улицу только утром и вечером.

Впрочем, тут же взгляд уводит за собой мысль. Глаза первыми отправляются в кузницу, где вечно кипит работа. Там уже не бывает такого жара, как прежде, да и молот стучит уже не так громко. Работает кузнец на окраине, кузня у него прямо рядом с домом, чтобы другим не мешал стук, но когда-то раньше, как рассказывала мать, грохот стоял такой, что в ушах звенело даже у пастухов. Мальчишка же этих времен не застал, но с самого детства слышал, как кузнеца все хвалили.

Теперь, боясь сойти с ума быстрее, чем получится стать настоящим героем, Исэндар, обратив взор на кузню, сразу отправляется туда. Не планировав беспокоить старого работника так скоро, мальчик все же не удерживается и отправляется, чтобы хоть просто узнать, только спросить, ничего больше. Вдруг, кузнец все же согласится забыть обиды и помочь.

В кузницу мальчишка входит смело, и вот только здесь понимает, что силу ремесленник вовсе не растерял. Это там, в деревне не слышно, какой тут шум, а здесь молот колотит медленно, но со всей мощью многолетнего опыта, точно, без лишнего движения, сильно, что звенит в ушах до боли, кажется даже, будто кровь из носа готова хлынуть от первого же удара.

Исэндар закрывает уши. Кузнец его не замечает, да и позвать мальчик сразу не додумывается, ждет, а уже потом, когда немного привыкает к звуку, когда слух уже перестает так нежно реагировать на каждый удар, он все-таки зовет мужичка.

— Ильмар! Дядя Ильмар! Эй! — кричит мальчишка, а сам удивляется, как он до сих пор у этого глухого не смог утащить меч так, чтобы не попасться. — Дядя Ильмар!

Молот останавливается на замахе, медленно опускается, и кузнец поворачивает голову и прищуривается.

— А, ты? Чего надо, малец? Опять стащить чего-нибудь решил?

Даже обидно становится, отчего слова с языка срываются без разрешения.

— Ага. Только вот, дай, думаю, предупрежу, а то нехорошо получается.

Поглядев молча, мужчина усмехается.

— Хех, как отец шутишь. Еще бы улыбался… — Кузнец останавливает речь, а сам вздыхает, подумав, что не стоило лишний раз про старика напоминать, всего день прошел, так что он сразу пытается сменить тему. — Так чего пожаловал?

Исэндар и сам рад заговорить о деле.

— Дядь Ильмар, ты… это… — Начинает он робко, мнется слегка, не знает, куда руки деть и куда смотреть, но затем набирается храбрости, подступает и взглядывает кузнецу в лицо. — Дядь Ильмар, ты не сердись, что я у тебя мечи таскал. Я это не со зла. Я думал, стану воином, потом отплачу.

Мужчина хмурится.

— Отплатишь, говоришь? А ежели на поле так и помрешь, не вернувшись?

— Да я…

— Да я, да я, — передразнивает кузнец. — Слыхал я ваше «да я» уже не один раз. Или думаешь, у кого братья твои мечи выпрашивали? Эх, вы. Молодая голова дурная и горячая, остудись прежде.

— Да послушай, дядь Ильмар, — не отступает мальчик. — Я к тебе не меч просить зашел.

— Нет? — Кузнец удивляется, оборачивается полностью, даже заготовку откладывает в печь, чтобы не остывала, а сам с интересом глядит на мальчишку. — Ну, коли так, говори, я послушаю.

— Дядь Ильмар, — продолжает Исэндар просящим голосом, вновь потупив взгляд. — Ты… это… ты возьми меня помогать, а? Я после обеда буду заходить, ты мне давай работу, какую угодно, хоть бы и самую трудную. Я у тебя тут поделаю, чего тебе надо, а ты мне поможешь меч потом сделать, а? Я все сделаю, ты мне только изготовь меч! Сделаешь такой, чтобы хоть с чудищами драться, а?

— С чудищами? — усмехается кузнец. — А не мелковат?

— Дядь Ильмар! Ну сделай, прошу! — с детским отчаянием подступает к кузнецу мальчик, сжимая кулаки от стараний. — Все сделаю, что скажешь! Я ж не пойду сразу к чудищам, но если что вдруг, чтоб не...

Вспоминаются слова о ржавом оружии, но никак в уме не склеиваются. К счастью, кузнец сам понимает мысль, вздыхает, отворачивается, думает, и мальчик перебивать его не торопится.

С замиранием сердца ждет Исэндар решения. Тишина повисает, что, кажется, слышно, как от дыхания кузнеца шелестят его усы, и точно слышно, как вдруг снова разлаялись деревенские собаки. Мальчик даже отвлекается на звук, поворачивает голову, но Ильмар с новым вздохом оборачивается.

— Вот что, малец, я не против, — говорит он, но сильно обрадоваться мальчик не успевает. — Все лучше, чем если ты пойдешь с голыми руками, или сбежишь, утащив у меня чего. Да только ты матери скажи, пусть она сама ко мне придет и скажет, что и она согласна, а иначе я помогать не буду.

— Да как же я…

— Все, малец, — перебивает кузнец строгим тоном. — Или так, или вообще не подходи. Я от твоей матери выслушивать потом не собираюсь, а сам ты мал еще такое решать. Да и, ежели ты ее без ведома бросить хочешь, так я тебе не помощник. Так что сперва с матерью объяснись, а потом уж ко мне приходи. Я помогу, с меня не убудет.

Исэндар хмурится, подозревая, что мать на такое вряд ли когда-нибудь вообще согласится, но с другой стороны, решимость его никуда не пропадает, а пока есть хоть малейший шанс что-нибудь сделать, рано сдаваться.

Впрочем, тут же со стороны деревни слышится какой-то шум и голоса. Кузнец тоже обращает на них внимание, поворачивая голову одновременно с мальчиком. Правда, Ильмар почти сразу решает вернуться к работе.

— На том и порешим, — говорит он напоследок. — С матерью поговори, а там хоть сегодня можем за работу взяться.

Мальчишка кивает, собирается ответить, уверить кузнеца, что так легко от него отделаться не получится, но уже вновь стучит молот, бьет в уши, и опять непривычно, что хочется закрыть их ладонями. Хотя, уже и не так сильно. Видно, быстро слух привыкает.

Да и мысль тут же уводит прочь от случившегося разговора. Неожиданно вспоминается паж. Неожиданно, потому что ум только сейчас решает заподозрить эту тварь в суматохе, происходящей в деревне. Раз собаки, ленившиеся сегодня шуметь, вдруг загалдели, да еще и люди подняли шум, значит, что-то необычное произошло. А что еще могло произойти необычного, как ни приход пажа, которого здесь даже сам Альзар не ожидал увидеть.

Мальчишка тут же бросает взгляд на мечи. Захватить бы с собой один. Кинжал, подаренный боевым товарищем отца, так и лежит, спрятанный в кровати, где мать его не найдет. Сено она сама перебирать не будет, если нужно будет менять, то велит сыну, как всегда это делает, а потому там самое надежное место. Туда вообще лезть незачем. Плохо только, что сейчас до дома бежать через всю деревню, так что смысла в этом немного, а ум назойливо требует принять еще одну неприятную мысль, родившуюся буквально миг назад: если в деревне появился паж, может, и какая-то опасная тварь тоже вполне способна сюда забраться.

Наконец, бросив думать, Исэндар выскакивает на улицу. Ум постепенно успокаивается. Все же, если бы паж, или чего похуже, то кричали бы так, что кузнец не стал бы игнорировать, а он просто отвернулся. Видно, что-то не такое ужасное, так что и меч тащить не стоит. И хорошо, а то Ильмар точно не согласится потом ковать оружие, так что даже к лучшему, что сердить его не пришлось. Да и бежать недалеко, в случае чего, всегда можно вернуться обратно в кузню и вместе с мужиком вооружиться с его разрешения.

Впрочем, опасения не подтверждаются.Еще издали становится заметно, что люди толпятся вокруг чего-то. Крестьяне, кто на своих участках пахал, грязные, прямо так и стоят с вилами, лопатами, тяпками или топорами — кто с чем работал. Да и людей не так много, остальные как раз сейчас заняты другими делами, а в деревне всего человек тридцать от силы, но все они и собрались кучей вокруг чего-то, только рассмотреть на бегу ничего не удается.

Стоит подойти, как становится очевидна причина такого интереса деревенских. Сумасшедший вновь что-то учудил, и вокруг него все толпятся. Хотя, далеко не сразу мальчик замечает, что безумец выглядит иначе, чем обычно.

Прежде всего, в глаза бросается его лицо, бледное, как у мертвеца, даже жутко становится. Под глазами синие мешки, каких обычно у мужчины не бывает, безумец дрожит, а на лбу у него испарина, которой слишком уж много даже для такой жаркой погоды. И лишь после всего, в самую последнюю очередь становится заметно, что у сумасшедшего одна из рук отрублена почти по самое плечо и замотана плотно тряпкой, пропитавшейся кровью.

Исэндар застывает, глядя на безумца и складывая в уме произошедшее. То, что говорил Альзар, то, что случилось с этим несчастным сумасшедшим, то, что мальчишке пришлось сделать там, в лесу — все теперь обретает совершенно иные смыслы. А пока ум трудится над их расшифровкой, к безумцу проявляют необычное участие и остальные жители деревни.

Обычно, все только сердятся. Дурак иногда может и украсть что-нибудь. Вернее, крадет он только еду, но все же из-за этого к нему слишком уж добры не бывают. Сейчас же иначе, собрались, расспрашивают, вертятся кругом с участливыми лицами.

— Ну, чего с тобой? Что случилось? Как же ты это? — спрашивают они, перебивая друг дружку.

Безумец, наконец, осознав, где находится, оглядевшись, становится ровнее, ноги расставляет шире, но даже так покачивается, с трудом удерживаясь, а затем откидывает в сторону руку, шевеля одновременно и тем небольшим обрубком, который торчит из другого плеча.

— Кровь! — начинает он. — Реки крови! Море крови! Все в крови!

Деревенские переглядываются, уже начиная терять все неожиданно зародившееся в них сочувствие. А дурак продолжает в своем привычном духе.

— Все в крови! Я вижу! Они не видят! Реки крови!

— Тьфу ты! — сердится один из крестьян, не удержавшись. — Опять заладил, дурень! — Он подходит к безумцу и хватает того за грудки, аккуратно, но не пряча своего недовольства. — Тебя спрашивают, что сталось, а ты!.. Ты где руку потерял, тебе говорят? Отвечай!

— Я вижу, — продолжает сумасшедший. — Реки крови… все в крови… они не видят. Я вижу!

— Да ну тебя, псина ты тупоголовая! — сердится крестьянин, отпустив дурака. — Тебе помочь хотят, а ты!.. Ну и катись дальше, дурья башка!

Подхватив вилы, мужчина с сердитым лицом уходит, так и не сумев найти возможность чем-нибудь помочь. Безумец тут же обращает взор к остальным и говорит то, что он повторяет ежедневно уже много лет:

— Реки крови! Они не видят! Я вижу!

— Вот же дурак! Чего с рукой-то, говорят?! — обращается к сумасшедшему одна из женщин.

Он на нее только смотрит, а повторяет все то же.

— Чего-чего? — отвечает за безумца один из крестьян, заулыбавшийся в стороне. — А вот спроси дурака. Ум же он ухитрился потерять, а теперь вот и очередь руки настала. Завтра, небось, голову потеряет! Ха!

Его веселость остальные не очень разделяют, а вот с мыслью соглашаются без спора, и больше половины деревенских, отмахиваясь, торопится оставить дурака в покое и вернуться к делам.

— Тьфу! — плюются крестьяне.

И так почти все и расходятся. Одна из женщин, ушедшая в числе первых, возвращается с куском хлеба, пропитанным молоком, вкладывает это бедное угощение в руку бездомного, а сама торопится уйти.

— На вот. А то все равно же опять стащишь, дурень, — говорит она с напускной холодностью, чтобы не отделяться от общего настроения, будто бы все равно она недовольна, как и все.

— Я вижу… — бормочет дурак, а сам жадно хватает зубами предложенное селянкой угощение.

Исэндар едва может устоять и не крикнуть чего-нибудь вслед деревенским, решившим вернуться к работе. Наконец, он уже догадывается, каким именно образом сумасшедший потерял руку. Только вот мальчик быстро понимает, что рассказывать остальным о своем поступке ни за что нельзя, а выдать Альзара было бы и того хуже.

И все же, как ни странно, случившееся в последние дни вовсе не утомляет разум, а будто заставляет его пробудиться. Мысль теперь еще более смелая и дерзкая, и даже стыдно вспоминать, какой наивной и глупой она была прежде. Отправиться на границы живоземья… теперь это кажется такой нелепостью. Вернее, теперь это желание никуда не исчезает, даже крепнет, но только вот сейчас уже ум, словно он повзрослел в один день, отчетливо понимает, что прежде всего нужно стать гораздо сильнее, и что изменять мир нужно не там, не в бою с чудищем, а здесь, где даже селяне, казавшиеся прежде добрыми, отзывчивыми людьми, в такой миг способны бросить дурака на произвол судьбы лишь оттого, что он остался дураком.

— Идем, — подскакивает мальчишка, нетерпеливо схватив безумца за руку. — Пойдем со мной. У отца припарки были. Идем, матушка поможет, руку тебе хоть перевяжем.

— Реки крови… — неуверенно отвечает безумец.

Крестьяне с любопытством оглядываются на мальчишку, а он уводит сумасшедшего дальше и лишь потом решается заговорить, когда убеждается, что никто его слов не услышит.

— Скажи, дурак, — несмело заговаривает мальчик, постепенно расставаясь с последними каплями сомнений. — С тобой это… тот лопоухий сделал?

Безумец выпучивает глаза, хватает мальчика за плечо и разворачивает к себе. На удивление сильным умеет быть этот человек, несмотря даже на то, что с ним случилось. На миг он даже пугает Исэндара, но страх, рожденный внезапностью, отступает очень скоро и надолго задержаться в сердце не может.

— Они не видят! Я… вижу! — заговаривает сумасшедший.

Помедлив, мальчик с трудом, но заставляет безумца разжать ладонь.

— Все хорошо, — успокаивает он дурака. — Больше он тебя не тронет.

Миг Исэндар сомневается. Стоит ли говорить? А затем, догадываясь, что сумасшедший все равно никому не расскажет, а если даже и расскажет, то не сможет подтвердить, мальчишка останавливается и теперь уже сам, взяв мужчину за руку, заставляет повернуться к себе лицом.

— Мы его… я его убил, — сообщает он с холодным, суровым видом. — Аль… мне сказали, он такое делал. Людей…

Поморщившись, мальчик вдруг обретает черты, которых прежде в его детском выражении отыскать было нельзя. Он становится груб и суров, холоден и жесток, и непривычно зол.

— Он заслужил, — убеждает Исэндар больше себя, чем безумца. — И он тебя больше не тронет.

Сказав, мальчишка тут же жалеет. Вдруг, дурак все-таки разболтает. Обычно, он вообще ничего не говорит, только свое это «Реки крови! Я вижу! Они не видят!», но вдруг. Лишь тогда он поднимает глаза и видит на лице безумца такое светлое, радостное лицо, что кажется, сейчас дурак прослезится.

— Они не видят, — со всей чувственностью произносит мужчина, аккуратно положив мальчику на плечо ладонь, а затем наклоняется и шепчет еще тише. — Я вижу.

Тут же Исэндар опускает голову. Этот благодарный взгляд мгновенно излечивает разум. Кажется даже, что если бы мальчик сам задумал мстить за отца, если бы справился без помощи Альзара, то даже и тогда, стоило бы только увидеть этот необычный взгляд на хорошо знакомом лице безумца, как не осталось бы ни капли сожалений.

— Идем, — отворачивается Исэндар. — Надо руку посмотреть. Матушка знает, как. Она все время отцу и братьям делала припарки. Идем.

И он уводит сумасшедшего домой, стараясь привыкнуть к мерцающему серебристому значку, постоянно отвлекающему внимание.

Дома мать встречает со спокойным лицом, даже нахмуривается слегка, по привычке. А затем, увидев, что сын притащил домой безумца, едва не начинает ругаться, но вовремя обращает внимание на руку, перемотанную окровавленной тряпкой.

— Чего… чего с ним? — быстро собирается Обит с мыслями.

Она со всей серьезностью глядит на сына, подступает, сама же проводит безумца внутрь, ждет ответа и делает все как-то торопливо. Даже приятно становится, что она не сунула кусок хлеба, пытаясь так отделаться от сумасшедшего, что не стала ругать, а сразу проявила свою обычную заботу. Пусть женщина она суровая, но когда нужно, умеет забывать про строгость.

— Ну… рука, видишь? — прячет Исэндар глаза. — А ему хлеба сунули и говорят, мол, дурак, ум потерял и руку еще… и плюются.

Против собственной воли мальчик сердится, а Обит в душе этому даже радуется. Как мальчику стало приятно увидеть, что мать не ведет себя, как остальные, не выгоняет дурака, так и ей радостно узнать, что в сыне ее есть неравнодушие, каким обладал и его отец.

Прежде ведь мальчишка только ругался. Так, по-детски. Капризничал, отцу мог гадость какую-нибудь сказать, но лишь оттого, что не мог ответить по-другому, оттого, что и сам понимал свою неправоту. Потому радостно видеть в нем сочувствие, да еще и такое неприкрытое, когда Исэндар с недовольством жалуется на остальных, бросивших дурака без помощи.

— Ну, много я не сделаю, но погляжу, — уже суетится женщина. — Так, садись. Куды?! Сюда вот, на табурет. Руку вот сюда клади. И сиди, не двигайся.

Видя, как захлопотала мать, мальчик тоже оживает. И сразу же и ему находится работа.

— Иди-ка, воды притащи чистой ведерко. Нет, стой. Два притащи. По полведра набирай, чтобы не тяжело было, принесешь, я тазик поставлю. Только к реке не ходи. Возьми из колодца, или из ключа, что у леса. И побыстрее давай.

Исэндар, замявшись, быстро приходит в себя, кивает, отправляется за ведрами, но выходя, еще слышит разговор.

— Они не видят. Я…

— Тихо сиди. Не мешай.

Мальчик выскакивает из дома и мгновенно застывает. Небольшая, алая ленточка, похожая больше на нить распутавшегося клубка, поблескивая, утекает от ноги как раз в ту сторону, где бьет ключ, затем ручейком впадающий в реку.

Исэндар медленно опускает голову, взглядом путешествуя за тонкой полоской красного цвета. Она ползет змейкой ровно к нему, а когда взор добирается к ногам, то мальчишка замечает, что кровавая ниточка уткнулась прямо ему в большой не по размеру сапог.

Испуг мгновенно захватывает ум. Первая же мысль обращается действием, едва успевает возникнуть. Ногу будто ударом отбрасывает назад, Исэндар отскакивает на шаг, снова оказывается напротив входа, но не замечает, как через приоткрытую дверь на него глядят сумасшедший с безумным взглядом и мать, напуганная тем, что происходит с ее сыном.

Обит глядит почти с таким же безумством в выражении, с каким за мальчиком наблюдает и дурак. Оба не шевелятся, застыв, только смотрят, и потому Исэндар не может их заметить.

К тому же, мальчишка слишком пугается. Красный, тоненький ручеек, прилипнув к носку, не желает оторваться. Дернуть ли ногой, рвануть назад или отскочить в сторону — не важно. Ниточка прочно держится. Бросив ведра, мальчик пытается ее оттереть, но понимает, что сделать это неспособен.

Руки проходят насквозь. Исэндар осознает это лишь тогда, когда пытается схватиться за ниточку, похожую на ручеек, чтобы ее оторвать. Только после этого, вновь обратив свой взор на серебристое мерцание в стороне, он догадывается, что все это видит лишь он один.

Вспомнив, что дверь в дом открыта, медленно повернув голову, мальчик лишь теперь замечает испуганное лицо матери. Он ведь уже смутил ее утром своим поведением, а теперь вновь дает повод забеспокоиться, но уже гораздо более весомый. Не трудно догадаться, как выглядят со стороны его движения, когда мальчишка пытался избавиться от красной ниточки, видит которую он один.

И тут же вскакивает с табурета безумец, вскинув руку, а вместе с ней и огрызок не до конца размотанной тряпки у плеча на обрубке второй руки.

— Они не видят! — кричит он во весь голос. — Я вижу! Реки крови! Море крови! Я вижу! Вижу!

Обит, испугавшись, не пытается удержать сумасшедшего, а тот бросается вперед, рывком выскакивает из дома и подбегает к Исэндару, продолжая кричать все то, что и обычно:

— Они не видят! Я вижу! Реки крови! Море крови!

Женщина выскакивает следом, торопясь, запыхавшись больше от волнения, чем от усталости. Впрочем, она не поспевает за безумцем, и тот, схватив мальчишку за плечо, выпучив глаза, добавляет уже тихо, почти шепотом, так что женщина не может его расслышать:

— Не ходи, — говорит он совершенно внезапно. — Ручей становится рекой. Не ходи. Проглотит… съест. Они не видят… я вижу… и ты видишь.

Исэндар чувствует, как ноги подкашиваются. Как раз подбегает мать, но схватить дурака она не успевает, и тот бросается прочь, размахивая руками и еще сильнее разбалтывая отвязанную тряпку.

— Реки крови! — кричит он привычно, разве что намного громче и сильнее, с каким-то особым чувством, с редкой живостью. С его лица даже бледность внезапно пропадает, как не было. — Они не видят! Я вижу!

Мальчишка покачивается, садится на траву, но выглядит это так, будто он просто споткнулся. Мать тут же падает рядом на колени, хватает сына за плечи и начинает осматривать спешно, но со всей тщательностью.

— Ой, горе! — торопится она с выводами, хотя уже замечает, что внешне с мальчиком все в порядке, ни царапины. — Неужто впрямь обезумел?! Ой!

Исэндар растерянно оглядывается. Слова дурака производят на него сильнейшее впечатление. Теперь они обретают еще больше смысла, хотя всегда казались нелепыми и пустыми. Он видит что-то, что видит и сам Исэндар. Он понял это, когда заметил, как мальчик пытается избавиться от прилипшей к ноге красной нити, поблескивающей на солнце. И вдруг становится понятно, что свело мужчину с ума. Все это проклятая ниточка. А слова дурака так и повторяются в голове: «Ручей становится рекой. Не ходи… съест… я вижу… и ты видишь».

Мальчик даже забывает успокоить мать, утопая в мыслях, вихрем закружившихся в голове.

— Да скажи же что-нибудь! — чуть не плача, уговаривает женщина.

Схватив сына за щеки, она заставляет его посмотреть в глаза, а сама отчаянно ищет во взгляде мальчика знак, что он все еще тот же Исэндар, а не новый сумасшедший, который теперь будет носиться следом за дураком по улице, красть еду и кричать что-нибудь, размахивая над головой руками.

Мальчик же виновато опускает глаза. Сам боится, что обезумел, но хмурится, сердясь на себя за такое поведение больше, чем волнуясь.

— Да здоров я, мам, — отбивается он лениво и аккуратно от заботливых ладоней, держащих за щеки. — Ничего со мной не станется.

Впрочем, убедить мать в том, что все хорошо, получается довольно скоро. Хватает всего-то соврать, будто к ноге прилипла какая-то стрекоза и что так от испуга вышло. Женщина, конечно, несколько раз заставляет эту историю повторить, все спрашивая опять и опять: «Точно?», — но, в конце концов, успокаивается.

Правда, теперь заговорить про кузнеца уже становится нелегко. Мальчик подозревает, что слушать его после того, что произошло, мать не станет, так что к середине дня он уговаривает Обит выпустить его из дома, чтобы отыскать сумасшедшего. А женщина, хоть и боится, но все же поддается, когда Исэндар говорит, что тот будет носиться по улице с размотанной рукой.

Кое-как удается затащить безумца в дом, но в этот раз, прежде чем разматывать повязку, женщина лезет в небольшой сундучок, длиной с локоть. С беспокойным видом она возвращается назад, глядит сочувствующе на дурака, а затем поворачивается к сыну, с интересом наблюдающему за ее действиями.

— Кончились припарки, — глядит она хмуро. — Видать, отец для чего-то брал, уж не знаю. Пастухам он иногда давал, а они ему с луга приносили травку всякую, да цветочки. Из них мы потом-то и делали припарки.

Мальчик искренне удивляется.

— Отец тоже умеет… то есть, умел? — быстро опечаливается он.

А женщина усмехается, не давая неприятным чувствам одолеть сыновний ум.

— Хех! Да он меня и научил! — сообщает она. — Правда, давно он уж сам с травами не работал. Все мне это оставлял. Да мне и не трудно. Я пока чего готовила, пестиком разотру, долью водички, иногда подогреть еще надобно, да и все. Да только, сейчас-то чего делать? Хм… так тоже нельзя оставлять.

Обит нахмуривается и с задумчивостью рассматривает тряпку, болтающуюся на обрубленной конечности.

— Ладно, хотя б чистой перемотаю, — говорит она. — Все лучше, чем так оставлять. А то еще, чего доброго, в грязь полезет этим огрызком.

Женщина закатывает посильнее рукава старой рубахи, готовится, и Исэндар, видя ее серьезность, тоже напрягается.

— Ты, это, придержи, — велит она сыну, а сама взглядывает хмуро и сердито на безумца. — А ты сиди ровно, понял? Больно будет, но ты терпи, а иначе только хуже сделаешь. Понял, спрашиваю, или нет?

Дурак наклоняется к женщине, кивает и шепчет:

— Я вижу…

— Тьфу на тебя, дурень! — сердится Обит. — А ну, держи его, чтоб не шелохнулся. Как хочешь, а держи, а то не управимся.

Мальчик обхватывает сумасшедшего обеими руками, старается держать, а тот лишь улыбается, да оглядывается. Вблизи он воняет отвратительно, но остается лишь поморщиться и терпеть. Правда, уже спустя несколько мгновений вдруг происходит что-то необычное, что угадывается в голосе матери.

— Ишь… не больно? А ну, отпускай, — говорит она, а сама с изумлением таращится на обрубленную конечность. — Ты погляди, вот эт да. Да это получше моей припарки, уж наверняка.

— Чего там? — оживляется Исэндар.

Мать указывает ему на какую-то мазь, которой неизвестно кто щедро залепил рану сумасшедшего.

— Ты глянь, даже кровь уж не идет, — рассматривает она мазь. — Нда… ну, оно и к лучшему. Все равно припарки нет. Только замотать остается, а там уж пускай заживает. Дня через три смыть, да еще раз перемотать, а больше и не надо ему ничего. Ты смотри на него, улыбается… Ты чего улыбаешься, дурень?! У тебя руки нет!

— Реки крови! — отвечает безумец радостным, бодрым голосом, вздернув и здоровую руку и обрубок. — Море крови!

— Да ну тебя, — отмахивается женщина. — Сейчас перемотаю и иди на все четыре стороны.

Еще чуть позже становится ясно, что сегодня же взяться за работу у кузнеца уже не получится, и у Исэндара рождается новый план.

Обит быстро замечает, что сын работает, как никогда прежде. Еще до ужина он успевает закончить столько дел, что хватило бы занимать его дня три, а то и все четыре. Хотя, конечно, это раньше мальчишка прятался от работы и даже те дела, за которые все-таки брался, исполнял лениво и без охоты, а потому он и сам удивляется тому, как много можно сделать разом, если искренне увлечься.

Вечером мать даже не сразу может оторвать мальчишку от дел. Когда же он садится за стол, уставший, измотанный, но лишь распалившийся и переполненный желанием действовать, Обит взглядывает, а сама вздыхает облегченно, удивляясь тому, как быстро взрослеет сын.

— Не такой уж ты, видать, лоботряс, — говорит она с улыбкой.

На это замечание реагировать не хочется, да и ужин внезапно оказывается таким вкусным, как никогда, хотя еще за завтраком еда была совершенно пресной, такой, что и земля показалась бы вкусней.

Оголодав от усталости, Исэндар быстро заканчивает, а сам невольно отвлекается на ниточку, прилипшую к ноге. Все ей нипочем. Тянется прямо сквозь дверь, не спутывается, всегда ровно и аккуратно лежит на земле, даже не колышется. А теперь, когда стемнело, видно, что даже в тусклом свете, или вовсе в кромешной тьме, алый цвет этого загадочного ручейка ничуть не блекнет, а даже становится еще заметнее, чем днем.

— Чего? Куда смотришь?

Мальчишка резко поднимает голову, испугавшись, что мать заметит и все поймет.

— А? Никуда, — отвечает он торопливо, а после нахмуривается потихоньку и снова опускает глаза, но только уже с задумчивым выражением. — Я просто… я сказать тебе хотел…

— Ну говори, раз хотел.

— Я, это… ты сходи завтра к кузнецу, ладно? Скажи, что разрешаешь у него работать.

Обит искренне удивляется, даже есть бросает.

— Хех! Это хорошо, конечно, — говорит женщина, — да только кто ж тогда с домом будет помогать? Уж одна я тут не управлюсь, старая уже.

— Да ты послушай! — Мальчик поднимает голову, и хоть тело его устало, а в глазах ярко горит желание, которое не дает уму покоя. Обит еще только пытается строить догадки, но Исэндар и сам понимает, что должен объяснить все сейчас и добиться согласия, а потому старается не тянуть. — Я буду до обеда здесь. Вон, видала, сколько всего сегодня переделал? До середины дня я тут помогу, а потом туда, к кузнецу. Он говорит, пусть ты сама к нему придешь, да скажешь, а то не пустит.

Женщина вздыхает.

— Еще ходи к нему… вот сам пусть и идет.

— Мам! — расстраивается Исэндар, а сам продолжает, не забывая, что еще далеко не все рассказал.

Вспыхнув, мальчик успокаивается мгновенно, садится обратно, едва приподнявшись с табурета, и вдруг хмурится еще сильней.

— Ты дослушай, — продолжает он. — Я… я его попросил… оружие сковать. В общем…

Обит, размякшая после смерти мужа, теперь уже приходит в себя. Ее старые привычки опять проявляются, и она уже снова глядит хмуро и строго, щурится и даже зачем-то начинает закатывать рукав.

— Эт зачем тебе оружие-то, а?

На этот раз мальчик не просит дослушать, а сразу продолжает, игнорируя вопрос, но в то же время зная, что ответ все равно не нужен.

— Я буду у него работать, — тише, с прежней хмуростью сообщает мальчик. — А как отработаю, так он мне хороший меч выкует. Тогда, как буду готов, пойду…

— Ты куда это пойдешь? Как дам!..

Исэндар поднимает глаза. Обычно, когда он в такой миг смотрит, то едва не плачет, дуется, шипит и дышит во всю грудь, а сейчас хмур, спокоен и непоколебим, и внушает своим видом мысль, что ни за что не отступится.

— Мам, — заговаривает мальчик тихим, спокойным и уверенным тоном, — я же тебе говорил, что уйду. Не сейчас, но…

— Я тебе уйду! Вояка проклятый, — сердится Обит. — Я тебя пожалела и так. Думаю, отца потерял, да только ты уж, гляжу, оклемался? Навоюешься ты у меня! Дня не прошло, а ты уж опять! То, смотрю, руками машешь, как очумевший, то ногой по воздуху колотишь… еще и опять со своей войной! Дома сиди! Вымахал, чтоб тебя, полроста дурости!

Мальчик еще сильнее нахмуривается, дышит чаще. Слова матери его задевают, но все же держится он лучше, чем обычно, не капризничает, да и порывам детским уже не поддается.

— По-твоему, лучше мне сбежать с ржавой железякой, даже нормально с тобой не простившись? По-твоему, лучше я пусть умру где-то, когда меч украденный треснет, чем с добром меня отпустить? — вдруг спрашивает он холодным тоном и сразу же замечает, что матери нечего ответить. — Так или нет? Все равно уйду. Или ты думаешь, не посмею? Ну, давай, бей, и меня завтра же здесь уже не будет!

Женщина сразу мякнет. Всякое она может стерпеть. Если бы мальчик капризничал, если бы дулся, если бы ее обзывал, если бы винил, что, мол, ничего-то она не понимает, но такими словами Исэндар обезоруживает старушку. Еще миг спустя у нее от бессилья обвисают плечи, а затем Обит укрывает лицо ладонями и тихонько всхлипывает, неожиданно осознав, что больше уже над судьбой мальчишки совершенно не властна.

Исэндар даже смягчается, едва не начинает извиняться, но потом нахмуривается сильнее, удерживая чувства внутри и не пуская их на волю.

— Ну, хватит, мам, — наконец, заговаривает он, пытаясь оставаться холодным. — Я же не завтра уйду. Я еще у кузнеца сколько буду работать, кто знает? Он мне выкует меч, а я тебе тут хозяйство в порядок приведу…

Обит успокаивается, всхлипывает только, но вырваться плачу так и не дает. Вздохнув, пару раз отмахнувшись и отдышавшись, она взглядывает на мальчика, еще немного медлит, но затем все же начинает говорить.

— Ты вот думаешь, чего я тебя луплю? Думаешь, злая я?

— Да ничего я не…

— Погоди, теперь ты дослушай, — не позволяет женщина перебивать. — Ты сказал, чего хотел, а сейчас моя очередь. Я тебе тоже могу кое-чего рассказать, чего ты еще не слыхивал.

Женщина делает паузу. Долго она молчит, глядит куда-то в сторону, ничего не говорит, но Исэндар спокойно ждет. Слова матери сильно на него действуют, но почему, он и сам не может сказать. Наверное, все потому, что прежде она бы просто спустила с мальчишки штаны и била бы так, что назавтра он попросту не сумел бы даже подняться с кровати.

— Ладно, пора бы уж… — вздыхает Обит еще раз, а затем пододвигается на табурете ближе, тянет руки и берет сына за ладонь. — Вот, что, родненький, ты мне скажи, ты своих братьев хорошо помнишь? Только погоди, не надо опять про то, что они ушли, да не вернулись, а вот с тобой будто бы все иначе будет. Ты их хорошо помнишь?

Исэндар медлит немного.

— Ну, — отвечает мальчик, — старшего я совсем не помню… мне имя говорил Ва́рмис, но я чего-то не могу вспомнить. Да и самого Вармиса тоже… помню, как он меня на плечах носил к отцу.

Женщина отпускает ладонь сына, выпрямляется, а глаза прячет, отчего и мальчик хмурится, не в силах угадать, что у матери на уме.

— Вот то-то и оно, — с печалью заговаривает Обит. — Думаешь, будто ты у меня третий всего?

Исэндар замирает от удивления.

— А вот как бы не так, — продолжает мать. — Двенадцать раз я рожала. Четверо, кровинушки, сразу мертвыми вышли, трое было девочек, да еще четверо мальчишек, да вот ты потом, пятый из мальчиков, а всего двенадцатый.

Услышав это, мальчик едва не открывает рот. Он не шевелится, даже не моргает так долго, что глаза начинают слезиться. А мать, заметив это, печально усмехается и тяжело вздыхает, после чего снова опускает глаза.

— Так-то, — продолжает она. — Девочку одну собаки задрали бешеные. А такая красавица была, такая затейница. Как сейчас помню, все она бегала кругом: «Маменька! Маменька! Дай помогу!», — чего не делаю, все она тянется рученьками своими, все, говорит, помогать буду.

Сделав небольшую паузу, женщина отирает сухие глаза ладонью.

— Еще одну болезнь отняла. Давно это было, — вздыхает мать. — Та тоже хороша была, но другая, спокойная такая. Еще одна, тихонькая, скромненькая, да тоже красавица. Купец один ее уволок ночью, а я, дура, и не заметила. И отца тогда не было. Единственный раз он из дому уходил надолго, на целые луны. Наутро двое старших по следу за ним ушли, да так никто из них и не воротился. Да и отец… ушел… а вернулся, троих деток недосчитав, к дуре старой.

Опять вздохнув, отмахнувшись рукой от печали, как от мошки, женщина лишь теперь осмеливается поднять глаза и обратить взор на мальчика. Самое трудное уже вспомнилось, а сейчас уже легче, да и слез, похоже, в пересохших глазах все равно не осталось.

— Ну а младших ты еще застал. Оба на войну ушли… никого не осталось. Вот еще и отец… и ты еще: «Воевать буду! Мир буду переделывать! Всех чудищ перебью! Все по-другому будет», — не будет. Уйдешь ты, дурень, да и пропадешь там, а мне и весточки некому будет послать… теперь-то хоть понимаешь?

Исэндар не решается ответить. На уме крутится внятная мысль, но сказать ее язык не поворачивается.

— А чего вы мне ничего не рассказывали? — только и спрашивает мальчик, опомнившись.

— А чего говорить? — удивляется мать. — Чего они, живее будут? Чего говорить-то: «Вот, подрос ты, кровинушка, да теперь послушай, как твои одиннадцать братьев и сестер помирали»… — чтоб жизнь медом не казалась… так что ли?

— Да я же не…

Так и обрывается беседа долгим молчанием. Темнеет уже окончательно, на улицу носа не показать. Луны нет, черно, как на дне закрытого колодца. И вроде усталость донимает, спать зовет, а все равно уходить от стола не хочется.

Наконец, Исэндар не выдерживает, опережая мать с ее предложением отправиться отдыхать.

— Я не на войну же сразу, — заговаривает мальчик несмело, но постепенно разгоняется, говоря все увереннее. — Я прежде всего найду того Голоса. Хочу знать, за что он так с отцом…

— Хех! Ты у меня, видать, и правда, самый дурной, — хмурится мать. — Да кто ж тебе скажет-то?

— А чего?

— Чего-чего… ладно, слушай. — Женщина сбавляет тон, говорит теперь шепотом, словно боится, что кто-то может услышать даже здесь, даже в такое время, на окраине живоземья, ночью в крестьянской халупе, стоящей чуть ли не на отшибе. — Отец твой не отсюда. Из Междуречья он. Царство такое, меж двух рек лежит у самой огненной земли. Там-то и бьются с чудищами цельными днями и ночами. Там река разбивается и уходит в две стороны. Через воду чудища отчего-то никогда не проходят, как сказывают, а Междуречье одно из всех царств людских лежит на той стороне рек. Оно будто и разбивает Жи́вью, речушку нашу, пополам. Там-то речка эта уже больше становится, что лодки даже по ней плавают, это тут она у нас маленькая. Так вот отец там родился, там вырос, там он… там он с царем чего-то… нехорошее там что-то было, он мне не говорил, чтобы вдруг, ежели чего, меня трогать не стали б. А тебе и подавно никто не скажет, теперь уж никто и не помнит, видно. Только вот, чего бы там ни было, а отца повсюду искали, во всех царствах, вот сюда он и упрятался, а тут мы с ним повстречались. Только раз он уходил на несколько лет, дела какие-то доделать. Сказал, что потом уж и искать перестанут. Тогда-то девочку мою купец, зараза, и упер. Увижу этого гада хоть раз, клянусь, я ему…

Вздохнув, Обит пытается успокоиться, а Исэндар ни на миг не отрывает от нее глаз.

— Так ты не знаешь? — встает он, не справляясь с чувствами.

— Не знаю, сказала же, — отвечает мать недовольным тоном. — А если б и знала, то тебе говорить бы не стала, хоть убей. И никто не станет. Тем более Голос. Только беду на себя накликаешь, будешь спрашивать.

Мальчишка хмурится, но садится обратно, о чем-то глубоко задумавшись.

Мать же рассматривает его с печалью, быстро растеряв всю хмурость. Вздохнув, она заговаривает уже другим, нежным, ласковым голосом.

— Не рвись ты так скоро помирать, — упрашивает она. — Куда торопишься-то? Войну он победить собрался. Война как была всегда, так и будет. Успеешь еще, хоть внуков мне прежде дай повидать.

Исэндар, выслушав, сразу возвращает хмурое выражение, избавившись от задумчивости.

— Нет, — отвечает он с непоколебимой уверенностью. — Думай про меня, что хочешь, что дурак я — что угодно думай. Я уж теперь не такой, как раньше, вырос я уже…

— Да куда там.

Мальчик будто не замечает слов матери.

— Уйду, мам. Как готов буду, так и уйду. Выясню, что с отцом было, а надо будет, так я до самого Междуречья доберусь и там все выспрошу, а уж потом…

— Вот дурак ты и есть! — сердится мать, но уже даже не пытается угрожать, что отлупит и вновь продолжает умоляющим тоном. — Ну чего тебе далось идти куда-то? Чего ты там делать-то собрался?

Мальчик уставляется на мать, глядит хмуро, уверенно, будто нет в нем ни капли сомнения, а сам понимает, что не так просто ответить, сам еще не может точно сказать, что именно тянет уйти из дома.

Впрочем, покопавшись в мыслях, Исэндар все-таки находит тот ответ, который и для него самого все окончательно делает ясным и понятным, который расставляет все на свои места, избавляя от прежней смуты мыслей.

— Думай, что хочешь, — заговаривает он, нахмурившись сильнее прежнего, — а только я чувствую, будто мир не такой, как должен быть. И еще я знаю, знаю и все, что само оно ничего не поменяется. Я еще не знаю, что именно надобно делать, но знаю точно, чувствую, что нужно что-то изменить. Хоть бы и войну закончить, или что еще — не важно. Я сделаю. Я хочу, чтобы все лучше стало… может, скажешь опять, что дурак… знаешь, что отец мне сказал последнее? Велел из множества путей свой найти и идти по нему без сомнений. И так и сделаю. Так я чувствую. Я, может, не такой мудрец, как он, но я тоже кое-чего понимаю. Нельзя просто так старика казнить. Я видел, как голос решал, он уже говорит сначала, мол, все, решено, а потом ему чего-то шепнули, и он сразу же велел отца казнить. Даже слушать его не захотел, а перед тем ведь улыбался, говорит, мол, мы еще поспорим в другой раз.

Мать не перебивает, даже не знает, что сказать. Уже не пригрозишь ни чем, не припугнешь, все равно не сработает. Да и, чего доброго, мальчишка на самом деле сбежит с какой-то ржавой железкой, да в драку с ней ввяжется, если ему по заду надавать. И ответить совершенно нечего.

— Неправильно все это, — продолжает Исэндар с тем же хмурым видом. — Все неправильно. И война когда-то должна закончиться. И вообще, все меняется. Я знаю, потому что…

Он заминается, чуть не выдав матери, что здесь, вблизи бродит где-то паж, самая настоящая тварь из огненных земель. И теперь еще думается о том, а не разроет ли эта гадина свежую отцовскую могилу, но сейчас главное не заставлять старушку лишний раз тревожиться.

— …потому что знаю, — договаривает мальчик. — Все меняется. Все будет хуже, если ничего не сделать. Поэтому я должен уйти. Я вернусь когда-нибудь. А если буду умирать, я уж как-нибудь передам весть. Обязательно передам. Так что ты не волнуйся, ежели от меня ничего не будет слышно. Если нет вестей, значит, я жив. А я уйду. Как только буду готов, уйду.

Вновь повисает молчание, но в этот раз уже не так долго оно терзает слух, вынудив его ловить далекие звуки ночи, прокрадывающиеся в дом снаружи. Оттуда, с улицы, доносится противный крик совы, но быстро пропадает, зря напугав мальчишку своим жутким голосом.

Тихонько лают собаки, и очень хочется спать. И теперь, когда все сказано, глаза слипаются, уже не желая замечать ни серебристое мерцание странного, так и не пропавшего значка на краешке взгляда, ни кровавый, алый, поблескивающий в темени ручеек, убегающий за дверь, а оттуда в лес, ни неутихающий лай деревенских собак, больших любителей ночной переклички.

А затем мать неожиданно вздыхает, не дав заснуть прямо на табурете.

— Твоя взяла, — признает она с грустью свое бессилье. — Завтра я с утра к кузнецу схожу, поговорю.

Исэндар оживает, выпрямляется, набирает полную грудь воздуха, но сказать ничего не успевает.

— Да только ты раньше времени не спеши радоваться, — хмурится женщина. — Ты прежде заслужить еще должен будешь. Такого хилого я тебя никуда не пущу. Ильмару я скажу, чтобы мне отдал меч, как готов будет, да чтобы прежде он тебя как следует в кузне погонял. Работа там тяжелая, я хоть и сама не бывала, а знаю, что тяжело. Вот, ежели ты у него сумеешь три целых луны отработать каждый день, чтобы без отдыха, вот тогда я тебе меч и отдам. А до тех пор никуда не пущу. Да еще, чтобы хозяйство тут держал, как следует, а не как попало. Тогда…

Мальчишка не находит слов, но всю свою холодность и серьезность вмиг теряет. Он бросается к матери на шею, обвивает руками, обнимает, не зная, как еще выразить радость и как показать свою благодарность.

Женщина тоже умолкает. Правда, для нее в этой беседе немного хорошего. С печалью Обит кладет подбородок сыну на плечо и только вздыхает. Делать все равно нечего, мальчишка наверняка сбежит. Что он, что его братья, ушедшие прежде, чем Исэндар успел повзрослеть — никого не удержишь.

— Все. Хватит. Иди спать, — отстраняет женщина сына.

Она почему-то отворачивается, взгляд печальный, будто сейчас заплачет, а потому мальчик не решается ничего говорить. Слегка угрюмый, он отправляется в кровать, там взглядывает еще раз на алую ниточку, которая, поблескивая, все так же тянется от ноги к двери и не желает оборваться или пересохнуть. А затем Исэндар закрывает глаза и мгновенно проваливается в сон.

Наутро мальчик просыпается сам. Все так же мерцает перед глазами серебристый значок, все так же тянется алая ниточка, кажется, ставшая чуть толще, на столе ждет остывшая порция каши, а в доме непривычно пусто.

Матери нет. Вспоминается разговор, и Исэндар, подумав, что мать уже, наверное, пошла к кузнецу, торопливо завтракает и со всей решимостью приступает к работе, собираясь еще до обеда закончить все дела и сегодня же отправиться к Ильмару трудиться в кузне.

Вскоре, когда мать возвращается, мальчик глядит на нее, будто ждет чуда, но женщина смотрит в ответ хмуро и недовольно, молчит, и быстро все настроение теряется. Работа мгновенно становится тяжелой и неприятной, но лишь до тех пор, пока Исэндар не думает о том, что Обит, возможно, его проверяет.

К середине дня мальчик уже забывает посторонние мысли, увлекается трудом, а кроме того, окончательно тонет в раздумьях о будущих подвигах.

Теперь уже эти мечты не такие яркие. Смерть отца на все наложила след. Все потяжелело, все кажется серым, будто само небо жизни впервые заволокло тяжелыми, непроглядными тучами.

И все же, даже и так есть о чем помечтать. Вот бы однажды суметь-таки исполнить все, что сказано матери. Вот бы однажды сказать ей, что мир уже теперь совсем не тот, что все теперь иначе, что не зря она поверила сыну и отпустила с миром из дома.

Правда, опять думы возвращаются к действительности. И не отделаешься от них. Может, все-таки мать сходила к кузнецу? Хотя, сказала бы, наверное. Так и мечется Исэндар мысленно, склоняясь то в одну, то в другую сторону. То он начинает думать, что мать не будет ничего скрывать, а то вдруг подозревает, что женщина, не собираясь объясняться, все же передумала, отправилась к Ильмару и попросила того ни за что и никогда не пускать мальчишку в кузню и не изготавливать ему меч.

Так он и работает. И мать возвращается, но ничего не говорит, а сам он не спрашивает. Все решается само собой, едва мальчик заканчивает обед, встает и отправляется с тяжелой от беспокойных дум головой работать дальше в курятнике.

— Куда? — недовольным тоном зовет мать.

Исэндар только оборачивается, но ничего не отвечает, слишком внезапно застает его недоумение, так что он даже объясниться не собирается.

— Кузнец уж ждет, — коротко, с усилившейся неохотой говорит мать. — Иди, чего встал?

Мальчик не сразу верит собственным ушам, но затем оживает. Он так резво бросается собираться, что удивление берет, сколько еще у него сил осталось не растрачено. А затем, обняв недовольную, поворотившую нос мать, Исэндар выбегает на улицу. И лишь тогда женщина смягчается, вздыхает печально, и не может побороть желание выглянуть в окошко и проводить сына взглядом так далеко, как видят глаза.

Мальчишку же ждет неожиданность. Ждет уже давно и упорно. К красной ниточке, повсюду таскающейся следом, к мерцающему огоньку в углу взгляда Исэндар успевает привыкнуть, а вот к выскакивающим из-за кривого забора одноруким безумцам приучиться все равно никогда не получится.

— Кровь! — выбегает сумасшедший, выпучив глаза, из своего укрытия.

Он сразу подскакивает к мальчику, вставшему на месте от растерянности, но не хватает за руки, или еще как-нибудь, вообще не трогает, лишь начинает скакать кругами, как горный козел.

— Кровь зовет! Не ходи! Пропадешь! Пропадешь!!! — со всей доступной чувственностью и пугающим безумством увещает дурак. — Проглотит! Сожрет! Пропадешь!

Немного оклемавшись от испуга и удивления, мальчик нахмуривается и идет дальше, стараясь не обращать на сумасшедшего внимания.

— Не ходи! — негромко, но отчаянно упрашивает безумец, постоянно оглядываясь. — Не ходи! Утянет! Не выпустит!

Удивление берет, когда дурак говорит. Прежде от него всего пару фраз можно было слышать, а теперь он так настойчиво уговаривает, волнуется, и нельзя даже помыслить, что дурак что-то гадкое задумал. По-своему заботится, что-то объясняет, но слишком уж слаб блеск разума в его глазах.

Хотя, и мимо ушей пропустить слова безумца не выходит. Исэндар ведь теперь лучше других понимает, что пытается сказать сумасшедший. А хотя, в то же время, мальчик задумывается, что вовсе все может быть не так, настойчиво пытается отделаться от мыслей, но ни их из головы, ни дурака от себя прогнать не может.

Лишь подойдя к кузне, где прямо на входе ждет Ильмар, получается, наконец, избавиться от преследования, да и то чужими руками.

— Не ходи! Не ходи! — повторяет дурак.

Кузнец, услышав, сходит с порога. Сумасшедший его, похоже, не замечает, а потому от испуга отскакивает в сторону, когда Ильмар громко хлопает в ладоши.

— А ну пошел отсюда, дурень! Без тебя разберемся! — не жалеет он сумасшедшего, да и мальчишку тоже: — А ты живо в кузню, плетешься, как слизень. Чего уставился?! Печь иди топить!

Быстро становится очевидно, что поблажек кузнец давать не собирается. Ни на миг мужчина не позволяет расслабиться. Лишь только началась вторая половина дня, еще даже обед не переварился, а уже Ильмар так успевает нагрузить работой, что пот ручьем льет.

Кажется, было бы здесь не так жарко, а со лба текло бы на глаза не меньше пота. И тяжело еще и потому, что кузнец орет, ругается за малейшую ошибку, да еще и рука не успела привыкнуть и одна из заготовок чуть не портится.

До вечера приходится пахать, как быку. Наконец, мальчик уже теряет веру, что когда-нибудь выберется из кузни и вернется домой, но вечер все-таки наступает.

— Помощничек, чтоб тебя… — сердито бурчит Ильмар. — Проваливай домой. Завтра чтоб к обеду уже здесь был, или вообще больше не приходи. День пропустишь — выгоню к чертям собачьим! Чего встал? Пшел вон, говорю. Сюсюкаться я с тобой тут не собираюсь, я тебе не мамка.

Сил не остается даже просто для того, чтобы обидеться. Исэндар просто кивает, разворачивается и уходит. На лице у него никаких эмоций. Усталость так донимает, что нижняя губа и та уже не может держаться, а потому болтается, отлипнув от верхней. А тут еще и снова появляется сумасшедший.

— Не ходи, — обступает он мальчишку то с одной, то с другой стороны. — Пропадешь. Пропадешь!

Исэндар только отмахивается, да и то так слабо и лениво, что рука не поднимается выше живота.

А дома уже ждет мать. С беспокойством она глядит на сына, встав с табурета, едва мальчик заходит в дом. Устало он осматривается, видит, что на столе уже ждет ужин, в тазике налито воды. Рядом стоит два ведра, полные доверху, но сил нет ни на то, чтобы поесть, ни, тем более, чтобы умыться.

— Куда? — негромко спрашивает мать. — Поешь. Хоть чего скушай. Умойся.

Ее уговоры не срабатывают, но женщина не ругается и не настаивает, видит, насколько мальчишка вымотался. Он едва ноги волочит, ничего не говорит, медленно бредет к кровати, а там сваливается прямо в грязной одежде на покрывало, и женщина не выдерживает.

— Говорила я? — сердится она немножко, самую малость, от чувства вины, которое Исэндар не может разгадать, потому как не слышал разговора матери с кузнецом. — Раздевайся. Поднимись же…

Стянув только верхнюю одежду, фукнув и поворотив нос от непривычно сильного запаха пота, Обит все же позволяет уснуть, как есть. А впрочем, еще до того, как она заканчивает, мальчик уже погружается в глубокий сон.

— Ну, спи, родненький, отдыхай, — жалея, поглаживает женщина по спине, затем оставляет в покое, а сама принимается убирать со стола.

Утром мать не будит. Она дает Исэндару отдохнуть, но когда он просыпается самостоятельно, то едва находит силы встать. Тело ломит от боли, наполняющей тяжестью все, от макушки и до самых кончиков пальцев. Сначала вовсе кажется, будто пошевелиться так и не выйдет, а на столе все еще стоит завтрак.

После, взгляд замечает движение. Мальчишка видит, как в дом возвращается мать. Вспотевшая, тяжело дыша, она заносит ведра, до краев наполненные водой. И лишь тогда, вновь заразившись решимостью, Исэндар заставляет себя подняться.

Нечаянно вырывается сиплый, глухой стон. Мать тут же бросает свой груз, а сама подскакивает к мальчику.

Впрочем, он чувствует, как постепенно тело успокаивается, и боль понемногу отступает, стоит лишь начать двигаться. Так и позавтракать удается, только вот оказывается, что почти середина дня и солнце поднялось высоко.

Это придает энергии. Ругаясь, что мать от жалости не разбудила, что не стала заставлять работать, Исэндар уже вскоре снова отправляется к кузнецу, по пути выслушивая испуганные уговоры подкараулившего его безумца.

Возле кузни дурак оставляет в покое, и вчерашний день, тяжелый до тошноты, вновь повторяется.

Странно оказывается глядеть на все, как сквозь туман. К вечеру глаза от усталости видят так плохо, что едва удается рассмотреть ужин. Тошнит, но на этот раз Исэндар решает поесть, через силу заталкивает в рот кашу, которая иногда казалась очень даже вкусной, а теперь отчего-то вдруг стала отвратительной. Даже мерцающий в углу взгляда значок и тот словно пропадает куда-то, а стоит опустить голову на солому, как сон наступает еще прежде, чем веки укрывают глаза.

И вновь с утра туман. Еще сильнее тошнит. До обеда мальчишка отчаянно пытается встать с кровати и поделать что-то по дому, боясь, что мать откажется его отпускать, что скажет, мол, не справился, а уговор есть уговор. Только вот не получается.

И все же Обит ничего не говорит, а после обеда, вновь отправившись к кузнецу, мальчик уже настолько выбивается из сил, что на следующий день просыпается в кровати с жаром, не помня, как вернулся домой и не сразу поняв, что уже наступило утро.

Мать рассказывает, с жалостью глядя на сына, что домой его притащил сумасшедший. Правда, Исэндар и не задумывается, как должно быть тяжело было волочь его с одной рукой. Бледность с лица дурака хотя и стала пропадать, но еще не исчезла полностью, только голова слишком устала, пусть и не была занята тяжелыми раздумьями ни одного мгновенья.

А все же, затем становится легче. Трудно, сложно, даже еще сложней, чем прежде, но в то же время легче. Стоит придти к кузнецу, начать работу, как уже и его ругань не слышна, в виски бьет то ли пульс, а то ли отдаются удары молота. Только вот все в тумане, половина всего происходящего совершенно не запоминается. Время просто исчезает, а после наступает очередной день, и все кажется, что вот теперь будет иначе, теперь пора бы привыкнуть.

И так день за днем. Внезапно оказывается, что прошла целая неделя. Исэндар не замечает, как крепнет, хотя даже кузнец удивляется. Правда, ни мать, ни Ильмар мальчику ничего не говорят. Мужчина и вовсе только ругается, хоть и поменьше, чем вначале, да и руки привыкают, и туман перед глазами начинает рассеиваться, хотя уже стало казаться, будто он никогда не отступит.

Наконец, и ум постепенно оживает, и мысли в голове чуть больше шевелятся. Жизнь возвращается в спокойное, привычное русло, а еще блещет незримо, будто за горизонтом, ощущение, что вот-вот уже все совсем наладится, только немного еще потерпеть.

Да и взгляд по пути в кузню опять различает дурака, только вспомнить не получается, неужели безумец каждый день так и провожал до Ильмара, а затем вместе с мальчиком шел обратно к дому заботливой, суровой на вид Обит.

Застыв ненадолго, Исэндар разглядывает дурака. Тот молчит, что уж очень непривычно видеть. А потом сумасшедший наклоняется, смотрит в глаза со всем привычным для него безумством, изгибается в одну сторону, в другую, таращится, будто хочет рассмотреть, что там у мальчика в черепушке, помимо замутненных усталостью глаз.

— Ну чего? Отстань, — утомленным голосом заговаривает Исэндар.

Он сам удивляется, насколько трудно выговорить даже пару слов, лишь теперь вспоминает, что за последние несколько дней едва ли вымолвил хоть что-то.

Дурак распахивает веки и отстраняется. Он будто и не ждал, что мальчишка заговорит. После того, как пришлось тащить Исэндара до дома, безумец уже не приставал, шел рядом, таращился, не понимая, что происходит, но ничего не говорил, даже своего привычного заклинания «Реки крови! Море крови…». Теперь же, услышав такой усталый голос, он снова начинает, но тихонько, без обычной выразительности, с которой его безумные слова наполняются особенным, чудным и пугающим смыслом.

— Не ходи. Затянет…

— Да отстань ты.

Исэндар говорит совершенно без выражения. Он проговаривает слова, чувствует, что в них не хватает жизни, но исправить ничего не пытается. Не вышло, да и ладно. Теперь нужно еще как-то пережить этот день, а вечером, если повезет, удастся даже немножко выспаться.

Только вот кузнец сегодня встречает уже не тем грозным тоном, не ругается и не кричит, молча, недовольно он дает работу, которая грозит опять вымотать еще до темноты, а затем вновь глаза от усталости заволакивает легкая дымка.

Лишь спустя пару дней удается, наконец, почувствовать себя лучше. Это даже сумасшедший замечает, уже привычно сопровождая мальчика на работу в кузню, а затем, вечером, проводя его обратно до дома.

— Не ходи, — все время повторяет он, окончательно изменив привычке говорить только про кровь.

И эти слова въедаются в ум так глубоко, что всплывать начинают во время работы и еды, звучат в голове перед сном и не дают забывать о красной ниточке и снова мерцающем в углу взгляда значке.

Теперь, немного оклемавшись, Исэндар замечает, что ниточка превратилась в целый ручеек. Его уже не получается игнорировать. Нельзя подумать, будто это только кажется, алая ленточка, зовущая в лес, туда, где бьет ключом чистый родник, увеличивается все больше с каждым днем.

Становится жутко. Теперь разум не может отбиться от навязчивой мысли о том, что слова безумца говорят именно об этом. Постоянно он говорит о реках крови, о море крови. И эта тонкая полоска как раз похожа на кровавый поток, и она растет все быстрее, а вскоре, если так пойдет дальше, она обратится рекой, а затем, может, все кругом зальет этой видимой, но не ощутимой нитью, ведущей одного в лес, а другого толкающей в пропасть безумия.

Постепенно, незаметно, словно эта мысль подкралась, она занимает все время. Работа с каждым днем становится проще, исполнять поручения кузнеца все легче, а туман в глазах уже не встает.

Исэндар опять работает по дому, выполняя, как и обещал матери, все свои обязательства. Он теперь постоянно хмурится. Детские эмоции, сохранявшие прежние, родные черты, теперь не проявляются, и лицо мальчика изменяется плавно, как влажная глина в руках мастера.

Да и мальчишка все еще подрастает. Он вытягивается сам, и, кажется, будто происходит это все торопливее, словно желание повзрослеть, наконец, претворяется в жизнь.

Черты его лица меняются все стремительнее. Угрюмость дарит Исэндару почти новый облик, который и так, меняясь на глазах, вызывает у матери такое удивление, что Обит становится не такой разговорчивой, как была прежде.

Нос, брови, изгиб век, тонкие губы — их ровные, прямые линии с таким серьезным выражением придают ему особенную холодность и мрачность. Лицо словно было создано именно для такой хмурости. Только волосы так и остаются торчать, взлохмачиваясь от каждого умывания. И представить трудно, как мальчик с таким суровым видом вообще может капризничать, хотя Исэндар еще совсем недавно не умел бороться с этой детской привычкой.

Наконец, даже кузнец уже не ругается, как в первые дни работы, но вскоре его мысли открываются в одной из бесед, когда уже рабочий день подходит к концу. Заметив, что мальчик перестал уставать так сильно, удивленный его быстрым ростом, Ильмар, вздохнув, откладывает заготовку и поворачивается.

— Да, малец, не думал я, что ты вытерпишь, — говорит он с уважением, проникшись уже к терпению и воле Исэндара.

Еще недавно мальчишка уходил домой, будто пьяный, шатался, и подумать нельзя было, что на следующий день он вновь окажется в кузне — даже если и захочет, то просто не дойдет, — а он приходит и работает.

— Ладно, я тебе скажу кое-чего, но ты мать потом ругать не смей, понял? А то я сам тебе черепушку проломаю, — нахмуривается мужчина. — Так вот, Обит, как мы с тобой и договорились, пришла, сказала, чтобы взял тебя работать. Только одно она попросила, сказала, чтобы я тут тебя не жалел… хм. А неглупая она женщина. Даже удивление берет. Говорит, мол, ты, вот, чем сильнее молотом лупишь, чем жарче у тебя в печи горит, тем крепче лезвие. Ну, я говорю, что так. А она и добавляет: «Так вот ты мальчика-то закали так же, пускай он крепчает. Все равно не удержишь».

Мальчик тоже оставляет работу, ничего не говорит, только слушает. На мать он ругаться и не собирался, даже наоборот, думалось ведь, что она наверняка попросила кузнеца вымотать, чтобы желание все из ума выбить, а она, оказывается, даже лучше придумала, чем самому хватило ума.

— Только, я ей сказал, что не справишься. Не такая это работа, чтобы можно было на одном желании… сам уж понимаешь, верно, почему, а? Думал, ты день или два, ну три выдержишь, а потом ноги с утра не поднимут, а теперь гляжу, ты уже оклемался, бодрее стал.

Ильмар говорит непривычным тоном, глядит в суровое, хмурое, спокойное лицо мальчика, а сам лишь больше проникается к ученику особенным чувством.

— Ладно, — отмахивается он, рассердившись. — Не люблю я все эти… нюни. Вот что, испытал я тебя славно. Мы с тобой и дальше продолжим работать, но теперь все еще тяжелее будет. Теперь серьезно возьмемся. Сделаю я тебе оружие, а вернее, сам ты его будешь делать, так что смотри: чем лучше постараешься, тем лучше получишь себе меч. Ясно?

Исэндар расцветает, но теперь на его лице радость отражается странно, он будто в бой готовится, раздувается, даже локти расставляет, словно держит бревна в подмышках.

— Завтра не приходи, — отворачивается кузнец, не дожидаясь, когда мальчик отреагирует. — Отдыхать тоже надобно уметь. Ежели рука уставшая, то клинок ее слабость переймет. Так что завтра отдохни, матери скажи, я велел. Через день приходи, да возьми с собой обед, мы в гору пойдем.

Наконец, вновь мир оживает. Казалось уже, что этого и вовсе не произойдет. Тяжелая работа вымотала так, что ноги едва держат, просто теперь уже это не так заметно другим, а вот сам Исэндар отлично чувствует, как важна ему эта небольшая передышка.

Все меняется. В голове все та же каша, одни мысли вперемешку с другими укрывают от взора далекий свет яркого, прекрасного будущего. Там, впереди, за горизонтом мечтаний, тусклым огоньком все еще манят прежние, но уже изменившиеся надежды. Там, далеко от этого мгновения, ждет геройское будущее и великие свершения, жаркие битвы и громкие победы, там возвращение в родной дом и счастливый взгляд матери, но ум теперь отчетливо видит, какая огромная пропасть лежит между теми временами и сегодняшним днем.

Да и уже заметно, что мир вокруг становится иным. Только с дураком так ничего и не происходит. Дождавшись мальчика, он бросается к нему и опять начинает скакать вокруг с живостью. Рука уже зажила, и Исэндар, не очень внимательно слушая безумца, гораздо больше внимания уделяет перемотанной руке.

Тряпка очень уж похожа на ту, которую мать заготовила, когда собиралась еще в первый раз перевязать сумасшедшему руку.

— Затянет! Пропадешь! — скачет дурак, размахивая единственной рукой.

А мальчик вдруг останавливается и взглядывает на безумца спокойно, будто и не принимает его за сумасшедшего.

— Тебе руку мать перевязала? — спрашивает он.

Дурак застывает в недоумении, смотрит на огрызок у плеча, аккуратно замотанный выцветшей, старой, но чистой тряпкой, а потом смотрит на мальчика с тем же удивленным и растерянным выражением.

— Э… я вижу…

— Это значит «да»?

Дурак медлит, а затем делает странный жест, подзывает ближе, но как-то уж очень боязливо, словно кто-то может услышать и будто это грозит чудовищными последствиями.

— Не ходи, — шепчет он. — Не ходи, затянет. Пропадешь.

Исэндар вздыхает, качает головой, про себя с удивлением отметив, что усталости, как и не было.

— Ну и ладно, — вздыхает мальчик. — Не хочешь, так не говори. Обзывать я тебя не собирался.

Безумец вздрагивает, трясет рукой, явно хочет чего-то, но словно не знает, как это сделать. Наконец, он снова наклоняется и повторяет:

— Не ходи…

Затем, не успевает мальчишка ничего добавить, безумец отступает, поворачивается, смотрит на перемотанный тряпкой обрубок, вновь подходит ближе и чуть не тычет им в лицо. Он напрягается, фыркает, опять наклоняется.

— Не ходи. Пропадешь…

А затем дурак не выдерживает, хватается рукой за голову, мотает ей по сторонам, после чего бросается убегать.

— Реки крови! Море крови! Они не видят! Я вижу! — кричит он, как всегда прежде и делал.

И мальчик, вздохнув, помотав головой, благодушно улыбается, а сам отправляется домой, наконец, получив возможность немного передохнуть.

Наутро он просыпается довольно рано, лежит немного в кровати, пытаясь еще утонуть в тающих ночных видениях, но в этот миг встает Обит. Привыкнув к новому режиму Исэндара, она и не смотрит в его сторону, думает, что мальчик спит. Будить его женщина и не собирается, вздыхает тяжело, готовясь к новому дню, а затем берет ведра и собирается выйти.

— Мам! Постой… — вскакивает мальчик с кровати. — Я сделаю.

Женщина только смотрит, выпучив глаза. Все еще непривычно видеть мальчика таким, все еще ум ждет, что сын опять станет вести себя привычно, будет прятаться от работы и делать ее неохотно, и Исэндар, прочитавший эти мысли в выражении, нахмуривается слабо и совсем не по-детски.

— Ну чего так смотришь? Давай сюда, я говорю, схожу. Дядя Ильмар мне сегодня велел от… отвлечься. Дома, говорит, поработай. Дела у него какие-то.

Мать легко верит, но радости от этого не прибавляется. Соврать пришлось, можно сказать, нечаянно, но так удачно… а ведь говорил отец, что по-настоящему сильный человек врать не станет, что сильному это без надобности. И тут же, свернув к лесу, мальчик замирает, внезапно осознав, что идет по красной тропинке, в какую превратилась за это время тонкая алая ниточка.

На миг он даже пугается. Кругом лес, а за этим кровавым ручейком не сразу удается рассмотреть тропу. И все же, уйти назад Исэндар не решается. Он так и стоит несколько мгновений, раздумывая, но не может решиться ни пойти дальше, ни уйти прочь, чтобы попытаться сбежать от захватывающего его безумства.

— Река крови… — шепчет он и сам пугается.

И мальчик уже готовится развернуться, но чувствует, как сердце колотится все быстрее, а ноги не желают уходить.

Затем он нахмуривается. Лицо выражает новые эмоции, решимость, с которой люди идут в бой, сознавая, что могут не вернуться. Такой прежде не было. Раньше мальчишеское рвение выглядело иначе, как раз так, чтобы мать только сердилась, выслушивая несуразные заявления сына. А после он резко поворачивается вновь, глядит на убегающую вглубь леса тропу, расстеленную на его пути кровавым следом, вздыхает, успокаивая сердце, и делает шаг.

— Не ходи! Не ходи! — вдруг достигает слуха голос безумца. — Реки крови! Пропадешь! Не ходи!

Вздрогнув, мальчик оглядывается. Сумасшедший, успев заметить, как Исэндар вошел в лес, теперь его нагоняет, хватает за плечо и трясет испуганно. Его глаза полыхают от безумства, взгляд отчаянный, пугающий, жуткий, как никогда, и сам дурак так испуганно выглядит, что смотреть в его лицо непривычно.

— Не ходи! Не ходи! — упрашивает он.

И мальчик сам рад бы его послушать, но отчего-то слова дурака лишь сердят.

— Отстань, — хмурится он. — Знаю я. Хватит повторять.

Сумасшедший лишь еще сильнее давит на плечо, не собираясь отступаться. Повторяет он одно и то же, просит не ходить, а мальчик лишь слабо отбивается, не желая обидеть безумца.

Спустя всего пару мгновений Исэндар устает от такой настойчивости.

— Оставь! — ударяет он дурака по руке, уронив ведро.

Мужчина, испугавшись, отпрыгивает назад, глядит боязливо, а мальчик еще сердится, но с каждым мгновением эта злоба переходит с безумца на него самого. Еще миг спустя он уже опускает глаза, виня себя за резкость, поглядывает на дурака, хмурится, но в мыслях ищет способ оправдаться.

— Знаю я. Не надо повторять, — бурчит он тихонько. — Ты видишь, а другие нет… а если влево глаза увести, то там кружочек, так?

Безумец так выпучивает глаза, что они, кажется, сейчас вывалятся. Мгновенно он забывает про страх и вновь бросается к мальчишке.

— Не ходи! Не ходи! — говорит он, повторяет это раз десять, а Исэндар уже не позволяет себе так грубо отбиваться, только слегка поворачивает корпус, не давая хватать себя за плечо. — Не ходи, говорю же! Не ходи! Пропадешь ведь!

Оба замирают, глядят друг на друга и молчат. Слова безумца его самого приводят в чувства. Вспомнив слова, которые губы давно разучились выговаривать, он так и застывает, ошеломленный, и не меньшее удивление это вызывает у мальчика.

Лишь спустя какое-то время, окончательно успокоившись, заметив, что сердце уже не колотит так сильно, он вздыхает и снова набирается решимости.

— А ты сам ходил? Ты же не пропал, — заговаривает Исэндар, но сразу думает, что мог неверно понять. — Или ты после этого и…

Мужчина, немного успокоившись, опускает глаза, будто стащил хлеб, сгрыз, а теперь пришел каяться.

— Я вижу… говорю же… вижу… остальные не… ааа… я вижу, — хватается он за голову, опять сердясь, что подходящие слова никак не желают зазвучать ясно и внятно, обращаясь этой безумной мешаниной спутанных выражений. — Я вижу… я не… вижу… вижу… они не видят…

Так у него и не выходит объясниться. Снова мужчина, выпучив глаза, хватает мальчика за плечо, а тот уже и не отбивается, спокойно держа пустые ведра и даже не шелохнувшись.

— Не ходи! — упрашивает сумасшедший. — Не ходи, пропадешь!

Исэндар вздыхает.

— Значит, сам ты не ходил…

— Ааа… — хватается дурак за голову.

Теперь становится ясно, что так он делает, когда не может отыскать слов, и мальчик не сердится и терпеливо ждет. А дураку ничего не остается, как вновь броситься к Исэндару и сжать ему плечо, потому как сказать что-то внятное уже при всем желании не получается.

— Я вижу, — пытается он объяснить хотя бы так, насколько может. — Я вижу. Пропадешь! Я вижу!

Мальчик опускает голову, долго молчит, отчего безумец отступает на шаг, с нетерпением дожидаясь узнать, получилось ли объяснить мысль.

— Иди, дурак, — наконец, заговаривает он приглушенным, сдавленным голосом, пытаясь не выдавать ожившие в уме беспокойства и застучавшее неровно сердце. — Я без тебя пойму, что делать.

Развернувшись, Исэндар делает шаг по алой тропе, по которой убегают вперед мелкие, редкие, но хорошо заметные блики, указывающие направление, а безумец остается стоять.

Впрочем, дурак тоже вскоре не сдерживается. Подождав, едва мальчик скрывается за деревом, мужчина хватается за голову, проворачивается на месте, оглядывается во все стороны, а затем, сморщившись так, будто сейчас заплачет, быстро сменяет выражение и отправляется следом.

— Не ходи! Не ходи! — упрашивает он, едва догоняет.

Мальчишка не слушает. Хмурится, глядит только вперед, делает шаг за шагом и идет лишь быстрее оттого, что безумец пытается отговаривать.

Да и идти приходится недалеко. Тропа очень скоро приводит к роднику, откуда он, из небольшого природного колодца стекает тонкой струйкой в направлении реки. Теперь удивительно смотреть на эту маленькую ниточку воды, уползающую змейкой, когда мать рассказала, что река эта превращается в огромный поток воды, по которому плавают там, в Междуречье лодки.

— Не ходи! — кричит дурак прямо в ухо, отвлекая от мыслей.

Мальчик вздрагивает, отскакивает, вскинув руки с пустыми деревянными ведрами, глядит сердито.

— Отстань, сказал, — хмурится Исэндар. — Сказал же, понял я тебя, дай самому разобраться… дурак…

Сумасшедший умолкает, отворачивается, будто обиделся, и опять становится неловко за грубость.

— Отстань, — повторяет мальчик спокойней. — Не обижайся только. Я просто хочу знать и… может, это и есть мой путь.

Задумчивость не дает проявиться на лице волнению, которое заставляет сердце колотиться так быстро, что кружится голова. Поставив ведра, мальчик собирается, но долго ждать себе не позволяет, чтобы не давать дураку повода снова приставать с одними и теми же увещаниями.

— Домой иди, — поворачивается вдруг Исэндар.

Это единственный способ хоть немного еще задержаться и дать уму похолодеть и этим успокоить сердце. И мужчина этого не разгадывает. Он глядит со страхом, с волнением, но и с уважением на мальчишку, в котором нашлось гораздо больше храбрости, чем в сердце безумца, когда-то бывшего самым обычным человеком.

— Не ходи… — тянет он руку, съежив брови в умоляющем выражении. — Поглотит…

— Слыхал уже, — строго отвечает мальчик. — А теперь иди. Дальше я сам. Не мешайся, а то я… сделаю чего-нибудь.

Угроза выходит, конечно, странная, но так получается само собой. Хочется припугнуть, мол, шею сломаю, вон пошел, но самому в такое не поверится. А так вроде бы звучит лучше. И, как ни странно, на мужчину срабатывает. Он хоть и не уходит, но мнется, стоит в нескольких шагах, молчит, только смотрит и какое-то время приставать не решается.

Красная тропа уходит в сторону от ручейка, сворачивает за деревом, а затем ползет через кустарники. И пролезть на удивление легко, хотя здесь как раз и начинается самая непролазная гуща. Это и заметно. Чуть в сторону рука уже не может просунуться, но там, где бежит по земле алая полоса, идти можно спокойно, всего-то нужно отодвигать загородившие путь ветви.

За спиной раздается шуршание, и Исэндар, вздрогнув, замирает. А там шуршит все сильнее. Правда, еще до того, как сердце успеет замереть от страха, из кустарников, мгновенно закрывающих пройденный путь, высовывается боязливый, сумасшедший взгляд однорукого безумца.

— Не ходи, — почти умоляет он шепотом, все еще не решаясь хватать за плечо и трясти, как прежде. — Поглотит…

— Домой иди. Ну! — хмурится мальчик, а сам с особым рвением бросается лезть все глубже в чащу.

Так оба пробираются довольно долго. Особенно страшится безрукий. Несколько раз он даже бросается назад, тяжело дыша, затем оборачивается, мнется, не зная, что делать, но все же лезет дальше, быстро нагоняя мальчика.

В конце концов, спутники выбираются на маленькую, узкую полянку, со всех сторон укрытую густой растительностью. Сюда даже дневные лучи не попадают, но все хорошо видно. Мягкий, бледно-зеленый свет льется отовсюду, не давая и подумать, будто на самом деле тут должно быть довольно мрачно. А впрочем, на это трудно обратить внимание, когда на ровной, зеленой полянке с мелкой травой, постеленной мягким ковром, в самом центре все внимание привлекает выложенный из мелких речных камешков пьедестал с водруженной на него, красивой статуей женщины.

Исэндар глазам не может поверить, рассматривая это удивительное место. И все же, статуя — это самое невероятное, что удается здесь отыскать. Зеленоватый свет сейчас кажется лишь обычным, дневным, который льется с неба через густые кроны низких, крепких деревьев. В нем ничего удивительного. А вот затерянная в лесу женская статуя, держащая в руках кувшин, из которого льется алый поток — вот это уже не может оставить равнодушным.

Такой мастерской работы Исэндар никогда не видел. Да и здесь из крестьян почти любой бы удивился. В царском городе и то не так уж просто отыскать каменное изваяние, настолько красивое, ровное, да еще и с чертами совсем, кажется, нечеловеческими, потому как ни одна женщина не может быть так же прекрасна, как этот очаровательный каменный лик, склонивший голову и спрятавший взор за опущенными веками.

А вот дурак не слишком удивляется. Мальчик оглядывается на него и не понимает, как можно не восхититься таким зрелищным изваянием, но всего миг спустя он вновь таращится на каменное личико, необыкновенно красивое и наполненное таким очарованием, которого никак не ждешь найти в чертах обычного человеческого лица.

— Поглотит, — шепотом, голосом, полным ужаса и страха упрашивает сумасшедший, больше ничего сказать не умея.

Исэндар, правда, теперь и вовсе не обращает внимания, а лишь рассматривает статую с открытым ртом, не думая про страх, подходит ближе и про свои прежние волнения забывает. Безумец тянет за ним руку, но не успевает достать мальчика, а подходить к статуе сам не решается.

Всего два шага, и каменный лик уже можно достать рукой, если потянуться. Несколько мгновений еще взгляд не отрывается от этого великолепного зрелища, ищет в чертах эти неуловимые линии, которые делают лицо статуи таким ослепительно красивым. Затем Исэндар хочет дотронуться, чтобы убедиться, что это не игра ума, что это очарование настоящее и действительно стоит перед ним каменной девой, даже тянется, но вдруг ощущает прикосновение.

— Поглоти…тет… погло…тял… поглоти…л…о… пропаде… Пропал! — едва выпутывается сумасшедший, с таким трудом отыскавший нужное слово, что на лбу успевает выступить пот. — Пропал! Пропал!

Он кричит так громко, что в ушах звенит. Да и сам мальчик пугается и без этого сумасшедшего, отчаянного крика. Разлившись перед каменным пьедесталом, какая-то густая, бесформенная дрянь, похожая чем-то на жидкую, недоваренную кашу, обволакивает ноги.

Хочется сразу же броситься прочь. Да и безумец кричит за спиной, шелестит в кустах, бросившись убегать, но затем обратно высовывает голову и с ужасом наблюдает за тем, что происходит с Исэндаром.

В это мгновение, чувствуя, как мутное, водянистое облако темно-бурого цвета обволакивает ноги, спустя всего несколько мгновений оцепенения, мальчик уже готовится рвануть со всех ног. Сердце опять колотит с такой силой, что становится дурно, аж колени подгибаются, и ноги слабеют. Только бы успеть обернуться и убежать, но внезапно раздается голос, который и мешает покинуть это загадочное место, в которое ведет тайная, доступная лишь мальчишке и безумцу тропа.

— Из множества путей, у каждого свой, — звучит в ушах мягкий, успокаивающий женский голос.

Он настолько прекрасен, что каждое слово похоже на самостоятельную мелодию, но все они сливаются в единую песнь очарования. Голосу невозможно противостоять, он мгновенно успокаивает, ведь нельзя даже попытаться усомниться в том, что подобный, божественный звук может быть вестником бед и несчастий. Хотя удерживает на месте все же не сам голос, а именно произнесенные им слова.

Едва стоит вспомнить последнее наставление отца, которое повторяет этот чудесный голос, как весь страх исчезает. Сердце еще колотится, бьется тревожно, но ум успокаивается, и все волнения вмиг забываются.

Слышно, как все еще кричит обезумевший от страха мужчина.

— Пропал! Пропал! — неустанно повторяет он новое слово, появившееся вдруг в его скромном арсенале.

Только это уже не отвлекает. Да и сумасшедший, увидев, что мутное облако почти целиком заволокло мальчишку, больше не выдерживает, продолжает кричать, но теперь уже не осмеливается наблюдать за происходящим и уносится прочь так быстро, что раздирает лицо закрывающими тропу ветками, но не останавливается.

Исэндар же замирает, выпучившись, когда вдруг прекрасная статуя поднимает голову и распахивает синие, как небо, глаза.

— Из множества путей, у каждого свой… — повторяет голос этого невообразимо прекрасного создания, но теперь уже видно, как шевелятся губы, и слышится все совершенно иначе, живее и оттого еще более завораживающе.

А мутное облако уже целиком обхватило, поднялось к самому подбородку, мягкими, нежными объятиями скрепило тело, и все еще ползет дальше, забираясь на лицо и желая укрыть мальчика полностью.

— …Найди свой, — продолжает голос, — или умри, пытаясь.

А затем облако резко захлопывается на макушке, в одно мгновение проглотив Исэндара целиком, и мальчик так же резко и внезапно исчезает с поляны, где под лучами мягкого, зеленого света остается лишь безмолвная статуя, опустившая голову и скрывшая глаза веками.