Глава двенадцатая

Мальчик поздно, но замечает морду спрятавшегося за деревьями пажа. Только вот отдавать ему дурака Исэндар не собирается, а теперь даже и скрываться от него нет желания.

Едва заметив чудище, мальчишка вскакивает, отпустив сумасшедшего, бросается навстречу пажу, даже кинжал выхватывает из ножен, отбросив их на землю и кричит, угрожая, чтобы прогнать.

— Ничего не получишь! — не сдерживает он порывов. — Проваливай, чудовище! Провались сквозь землю! Исчезни!

Паж, испугавшись, ведет себя очень странно. Конечно, Исэндар этого знать не может, но он будто чувствует, что в поведении чудища что-то не так. Монстр резко отскакивает за другое дерево, одним прыжком сумев преодолеть разом пару аршинов, а затем прыгает еще, и еще, и уже быстро исчезает среди деревьев, не давая взгляду мальчика за ним успеть.

Лишь тогда получается успокоиться, вернуться к дураку и, наконец, убрать его с дороги.

А с обеда и до вечера мальчик сидит на камне рядом с небольшой горкой свежевырытой земли. Все это время он молчит, почти не двигается, жжет костер, месит в ступке какие-то травы, и так сильно хмурится, что в его чертах окончательно растворяются прежние, детские линии.

Уже немного темнеет, когда Исэндар вдруг поднимает голову и отвлекается от своих дел. Наконец, он успевает прочитать и описание улучшенного навыка, в котором ничего не изменилось. Все так же «Упорство» обещает быстрое развитие любого другого навыка, но теперь вместо числа 0.5 стоит уже другое, еще более путанное число 0.8.

— А знаешь что? Убить бы их, — заговаривает мальчишка. — Ты не видел, не знаешь, как там, на поляне Альзар лопоухого прикончил. А мне добить еще сказал. Ты же и не думал, что с убийцей бродишь, а? А я ведь могу к ним прокрасться, точно могу. Ночью могу в дом травника пойти, он и проснуться не успеет, как я кинжал ему между ребер вставлю…

Губа от злости вздрагивает. Исэндар впервые чувствует, как эмоции в нем перекипают. Раньше просто хотелось заплакать в такие мгновения, а теперь хочется свернуть кому-нибудь шею.

И все же, со вздохом мальчик выпускает всю эту злобу и даже улыбается, отерев рукавом лицо.

— Хех, да не убью я никого, — смеется он, разговаривая с самим собой перед горкой земли. — Что я, по-твоему, дурак? Ха-ха-ха!

Темнеет. Мальчик оканчивает новую смесь, заливает водой, ставит на костер, который он разводит совсем рядышком, так что даже на шаг отойти от могилки не приходится.

— Я понял кое-что, — продолжает он, оставив смесь из трав потихоньку закипать на огне в маленьком котелке. — Ты вот меня будто в огненные земли отпускаешь. А? Или не так? Если подумать, как бы я тебя бросил, а? Ты бы со мной так и пошел. А теперь ты будто… эх. Я словно могу идти хоть на все четыре стороны. Чувствуешь, дурак, как ты меня отпустил?

Никто, конечно, не отвечает. Завывает ветер, но знакомый голос в нем не отзывается. Да и темнеет все быстрей, скоро уже ничего, кроме небольшого островка желтого света вокруг костра, не останется. А все равно Исэндар не торопится уходить и даже голода все это время не чувствует.

— А все ж, дурак, ты бы меня не пустил, — заговаривает он снова. — Не пустил бы убивать, да? А знаешь, что? Оно и не нужно. И отец мой это знал, а потому наказание сам принял. Иначе ведь он мог бы легко с Голосом и его воинами расправиться. Так и я сделаю. Я лишь этого Голоса найду, да спрошу у него, пусть расскажет, что было, потому как больше мне об отце уже никто и слова рассказать, кроме него, не сумеет. Вот и все, дурак. А уж потом схожу домой, соберусь, да и отправлюсь в огненные земли. А то ведь чем дольше я к ним иду, тем дальше они становятся. Понимаешь, дурак? Нет? Ну, на то ты и дурак.

Исэндар, шмыгнув, перестает говорить, нахмуривается, умолкает. Теперь уже остается только найти Голоса, потому как даже просто взглянуть в лицо одноглазого противно. Не с ним нужно воевать, каким бы мерзким и отвратительным человеком он ни был, не с ним, а с чудищами, которые неустанно пытаются вторгнуться в Живоземье, и которые и отнимают весь добрый и честный люд, оставляя по улицам царских городов бродить лишь тех, кто кроме отвращения никаких чувств не вызывает.

— Ну, бывай, дурак, — поднимается мальчик, затоптав костер. — Пора. Пора… Пора.

На прощание сказать ничего больше не выходит. Да и, все думается, есть ли смысл? Может, дурак и не услышит. А уйти нужно. Причем, как можно скорее. Все теперь изменилось, остался лишь последний шаг, и мир уже прежним никогда не будет. Он и так иной, а все же, кое-что еще сделать нужно, и без этого ничто не закончится. Словно бы видеть красную нить, ведущую на поляну, где богиня желает дать свое благословление, но испугаться к ней подойти, как было с сумасшедшим. Все ровно то же, но только понятно, куда и зачем идти, а вот остальное кажется смутным. Нужно сегодня же ночью разговорить судью и зелье, сделанное для этого по украденному рецепту, как раз уже готово.

Только, конечно, все опять идет не по плану. Чтобы все устроить, Голоса прежде нужно отыскать, а как это сделать, Исэндар не знает. И можно, конечно, лазать по случайным домам, заглядывая спящим людям в лица, надеяться, что не поймают, но ожидать, что так все получится, даже и не стоит пытаться.

Мальчик это понимает. Немного побродив по ночному городу, он забирается в дом швеи и, стащив кожаную накидку, сразу же уходит.

В этот же миг и появляется новый значок.

«Навык «Скрытность», — рассказывает описание, — на 0.5 затрудняет обнаружение, если включен режим скрытности».

Что за режим скрытности, Исэндар не очень понимает, но нетрудно догадаться, что прятаться теперь гораздо легче. А следом мальчик отправляется чуть дальше по торговой улице, немного сомневается, топчется на месте, а затем все же пробирается в дом предавшего его травника.

Мужчина открывает глаза оттого, что его лупят по щекам. Наконец, очухавшись и поняв, что у него на животе уселся тот мальчишка, которого еще только прошедшим утром торгаш продал стражникам за обещание поживиться, травник вздрагивает, но тут же понимает, что не в силах пошевелиться.

Мальчишка тихонько усмехается. На его лице страшная ухмылка, жуткая, совсем не детская. Такое чувство, будто бы самый настоящий убийца приставил к горлу кинжал, и с каждым мгновением это чувство усиливается.

Новый облик Исэндара совершенно изменяет его черты. Свеча, которую мальчик оставляет гореть на тумбе рядом с кроватью, дрожит слабым пламенем, заставляя тени плясать. Из-под капюшона глядит это уверенное, бесстрашное лицо, а затем еще появляется из ножен кинжал, от которого сразу же захватывает дух.

В оружии, которое мальчик держит в руке, сам он вряд ли способен видеть так же много, как видит в нем травник, старый и опытный торгаш. Пусть он и не имеет дел с оружием, а все же любому хорошему торговцу нетрудно отличить дорогое изделие от дешевки, да и каждому травнику так или иначе приходится иметь дела с кинжалами, при помощи которых частенько приходится собирать какие-нибудь травы, цветы, кусочки деревьев, грибы или что-нибудь еще. Потому-то, распознав дорогое, редкое орудие убийцы, травник выпучивает глаза, теперь уже пугаясь, что в наказание его ждет целая ночь нестерпимых мучений и боли.

Исэндар это видит, угадывает во взгляде.

— Не можешь шевельнуться? — с притворным удивлением и нескрываемым довольством заговаривает мальчик. — А хорошее зелье я у тебя подсмотрел.

Травник пугается еще сильнее, но двигаются у него лишь зрачки.

— Я тебя напоил, пока ты спал, — объясняет он, но засиживаться и наслаждаться испугом торговца мальчик не планирует, а потому сразу же продолжает разговор, изменившись в лице. — Вот что, я Голоса ищу, которого сюда недавно прислали из другого города. Ты мне скажешь где, я напою тебя зельем, через два дня очухаешься. У тебя так в книжке написано. Я тем временем все успею. Ну или ты сейчас начнешь приходить в себя, попытаешься сопротивляться и я тебя убью. Ты меня понял?

Мальчишка говорит так холодно и спокойно, так уверенно, ни мгновения не сомневается. Должен ведь голос дрогнуть, хотя бы на миг. Такие мелкие детали травник всегда легко замечал. Если у покупателя вовремя голос дрогнет, когда тот цену называет, значит готов взять, надо давить, а если нет, то не возьмет ни за что, и лучше уступать. И у Исэндара голос не дрожит, что сейчас внушает столько ужаса, сколько торговцу давно не приходилось испытывать.

— Ах, да, я еще у тебя тут пару серебряных позаимствую, нашел в сундуке, — ухмыляется мальчик. И он видит, как опять вздрагивают у мужчины веки, в этот раз уже сильнее, а потому вспоминает, что действие зелья вскоре должно ослабнуть. — Все, пора, торгаш. В этот раз сделка с моими условиями.

Исэндар достает кинжал, упирает в ткань между ребер, даже немного пронзает кожу, отчего сердце в груди торговца начинает колотиться быстрее. Мальчик, впрочем, не теряется.

— Сейчас ты мне скажешь, где поселился Голос, или умрешь, — спокойным, уверенным, ни разу так и не дрогнувшим голосом, даже с легкой, довольной улыбкой продолжает он, лишь еще сильнее пугая торговца. — Все. Говори, торгаш. И не вздумай ослушаться. Почую неладное, сразу же воткну, и не задумаюсь.

Травник же достаточно перепуган, чтобы и не помышлять об обмане. Теперь не та ситуация, в которой бы он решился юлить. Наоборот, он с таким рвением торопится подчиниться, что еще действие зелья не успевает ослабнуть, как торговец спешит шевелить языком, чтобы все поскорее рассказать.

И поначалу выходит какая-то неразборчивая белиберда, но Исэндар спокойно дожидается, когда мужчина заговорит понятными словами.

— Голос… знаю, что за Голос! — едва очухавшись, рассказывает торговец. — Один на весь город такой! Луны две, кажется, прошло, как он тут. Я скажу, я знаю. Коршун… стражник, который с глазом, он проговорился. Рядом с мостом дом с блудницами, а Голоса прямо от них по соседству жить поселили, пока другого места ему не нашлось. Там он. Там! Клянусь, чем хочешь!

— Не волнуйся, — улыбается мальчик. — Я тебя не трону. На вот, выпей-ка своего зелья. Да пей, не смотри, не яд это. Поспишь следующие денька два, да и проснешься голодный, но живой. Мне до тебя дела нет. Не каждую же собаку на улице резать, если она тебя цапнула.

Торговец все равно сомневается, но выпивает, потому как, глядя на кинжал, воображает, что попался в руки самого настоящего, опытного и жестокого убийцы, пусть и носит он лицо обычного мальчишки.

— И лучше бы ты не соврал, — добавляет Исэндар, как только травник делает глоток, — а иначе через пару дней я опять встречу твое пробуждение, но лишь затем, чтобы напоить тебя твоей же кровью.

И с такими словами прощается он с быстро потерявшим сознание от действия сонного зелья травником.

А теперь еще даже остается время до утра. В доме торговца удается поживиться, немного поесть, найти одежду получше, а еще и прихватить с собой целый десяток серебряных монет. Столько заработать бы в городе на продаже мазей ни за что не удалось, и даже неловко становится так много отнимать у торговца, ведь он, может быть, и не хотел ни чьей смерти, но это чувство быстро пропадает.

Остается направиться к судье. Теперь, когда ясно, где его искать, когда есть и навык скрытности, который поможет оставаться незаметным, когда есть и зелье, которым можно обездвижить судью, нет ни единой причины отказываться от своих намерений, а потому Исэндар прокрадывается в дом Голоса, и уже вскоре с задумчивым видом встречает пробудившегося мужчину в той же позе, в какой приветствовал этой ночью и перепугавшегося торгаша.

— Здорова, дядь. Узнаешь? — заговаривает он спокойным, легким тоном.

И можно понять, что судья пытается что-то сделать, куда-то потянуться или даже напасть, не сразу почувствовав на себе действие зелья.

— Двинуться не получится, — объясняет мальчик. — Да и не нужно. Ты не бойся. Я только знать хочу, за что моего отца казнили. Помнишь? В деревне, на окраине Предгорья, ты Сокура, безобидного старика, ядом напоил. Не забыл еще? А меня не забыл?

Судья прищуривается. В его взгляде страха нет, какой поразил торговца, едва тот проснулся, но и угрожать ему Исэндар все равно не пытается.

— Ты не сердись на меня, дядь, я и правда зла тебе не хочу. Ты мне только скажи, так я сразу же и уйду, и ты меня больше не найдешь, — объясняет он со странной печалью, или с безразличием, с каким-то таким чувством, которого Голос никак не может прочитать. — Я вот только из-за этого к огненным землям никак не решаюсь пойти. Скажи, дядь, за что отца моего убили? Только не кричи, или я тебе кинжал в сердце воткну.

Судья молчит, смотрит хмуро, ждет чего-то, не отвечает. А все же просить его разговориться не приходится.

— Безобидного старика, говоришь? — вдруг спрашивает он. — Это Сокур-то безобидный человек? Это он-то, кто выпил яду столько, сколько можно было на двадцать человек растратить, безобидный? Это он-то, кого вот уже четыре десятка лет искали по всем тридцати трем королевствам безобидный?

Мальчишку эти слова обездвиживают лучше любого зелья, но кинжал он продолжает держать между ребер. Хотя, судью это далеко не страшит так же, как и торговца, а потому и разговор с ним выходит другим, самому теперь становится неспокойно оттого, что Голос может вполне попытаться вырваться, а что тогда делать, и в мыслях озвучить не получается.

И все же Исэндар даже в такой миг остается холоден и невозмутим. В другое время ничего бы этого не получилось, но сейчас он лишь вздыхает, как когда уходил от свежей могилы сумасшедшего.

— Просто скажи. Я тебя прошу, — со всей искренностью говорит мальчик, так что судья даже смягчается, несмотря на то, что очнулся в таком положении. — Никто кроме тебя не скажет. Ответь. Никто больше не поведает. К кому мне теперь обратиться? Скажи, а уж потом я уйду.

Судья молчит, смотрит, а потом вдруг начинает улыбаться.

— Ха-ха! Обещал я твоему отцу, да я свое обещание выполнил, — заговаривает он вдруг. — Ты сам виноват, что пришел. Стража! На помощь! На пом…

Исэндар, поторопившись, запутывается. Нужно заглушить, обездвижить, нужно что-нибудь предпринять, а кинжал уже готов и лезет под ребро. Мальчик только и успевает с перепугу его направить вниз от сердца, но вонзает глубоко, отчего судья, вперившись удивленным взглядом в лицо мальчишки, тут же смолкает.

И сам Исэндар пугается гораздо сильнее, чем Голос. Он опускает глаза ниже, смотрит на лезвие, вонзившееся в тело, а затем едва не поддается чувствам, но хмурится и снова поднимает глаза.

— Да что же такого, что нельзя просто сказать? — недоумевает он, уже оставив в покое торчащий из тела голоса кинжал.

А мужчина, хоть и дышит часто, неестественно и странно, но все же умирать не торопится.

— Проливающим… царскую… кровь… не бывает… по…щады… — выговаривает он уже с трудом, а затем испускает дух.

Мальчик сваливается с кровати, забыв, что сидит не на полу. Все перемешивается и спутывается, все становится чудны́м и странным. И голоса внизу не слышны, только потом, когда от удара отворяется дверь, мальчишка вспоминает, где находится.

Тут же он хватает кинжал за рукоять, а сам прыгает из окна. Вбежавший стражник ничего не успевает сделать, потому как попросту не замечает, что судья уже мертв. А Исэндар, сломав ногу, все же умудряется вдоль забора доковылять до окраины прежде, чем его застигнет рассвет. И там, вновь оказавшись у горки земли, не успевшей зарасти травой, он долго сидит, пытаясь залечить полученную рану.

Мальчик ничего не говорит. К вечеру он успевает перевязать ногу, закрепив ее палками, но так и не встает. Голод пока не мучает, из-за того, что удалось поесть у травника, да и случившееся выбивает из-под мальчишки почву. И хуже всего то, что теперь уже обратно ничего изменить не получится, но и ум подсказывает, что нужды в этом никакой нет.

— А знаешь что, дурак? — вдруг заговаривает Исэндар, в эти дни растерявший все свои прежние черты. — Я тебе соврал.

Затем он вновь замолкает, слышит за спиной шорох, оборачивается и неожиданно замечает позади отвратительную и в то же время страшную рожу пажа. На миг мальчик застывает, но гнать чудище и не собирается, даже слегка нахмуривается, а затем поворачивается к могилке, будто присутствие монстра его совершенно не волнует.

— Кое-чего я так и не сумел понять, а отец не сказал, — вновь заговаривает он сам с собой. — Я вот чувствую, будто бы огненная земля от меня все дальше и дальше… а знаешь, почему? Потому что не тех чудищ я гнать собирался, дурак, теперь начинаешь догадываться, а?

Исэндар даже ухмыляется, странно и неприятно, жутко, такой ухмылкой, которая его лицу до сих пор была незнакома и оттого непривычна, а все же это выражение слишком уж легко оседает в его чертах.

Что-то касается плеча, но мальчик не пугается. Он медленно поворачивает голову, замечает пажа, который, словно пес, его обнюхивает, а затем Исэндар поднимает руку с легкой улыбкой, будто глядит на шавку, которая не первый год уже резвится во дворе, охраняя его от чужаков.

Мальчик выставляет руку, и монстр ее обнюхивает, словно бы почуял самое вкусное лакомство, какое только мог. Он мгновенно начинает истекать слюной, проливает ее Исэндару на ладонь, облизывает ее, а мальчик лишь улыбается.

— Голодный, братец? — заговаривает он тихо. — Пора угостить тебя одноглазой падалью.

И первый же луч утреннего солнца острым лезвием пробивает остававшийся до сих пор черным горизонт.