Глава седьмая

Жар солнца опаляет не только землю, но и душу, и до самого вечера работа кипит так бурно, что даже в деревне иногда можно услышать, как бьется о камень кирка.

Обит то и дело прислушивается, выходя на порог, но после обеда уже слишком увлекается делами. Забот много, года уже не те, быстро всего не переделать, мелкая возня затягивает болотом дел, так что к вечеру мыслей не остается совсем.

Солнце, обращая небо за собой золотым блюдцем, еще только плывет к горизонту, а уже отливают нежно-розовым облака, и к дому приближается чья-то массивная фигура.

Глаза, от старости всегда заволоченные легкой туманной дымкой, ничего не замечают, увлеченные своими делами. Женщина копошится в доме и кузнеца видит лишь тогда, когда его сапог ударяет в деревянный пол.

— Все, хватит с меня, — заговаривает Ильмар, едва у него получается отвлечь на себя внимание женщины. — Щенок твой меня в конец вымотал.

Материнские чувства в женском сердце ищут повод забеспокоиться, но Обит только подставляет табурет и садится рядом, ничего не говоря.

— Значит так, — шлепает кузнец по ноге ладонью, — он пока там возится, я пришел к тебе дело договорить. Значит, возьмусь за меч, как готов будет, сама зайди, мальцу я оружие не отдам. Он тебе скажет, когда наведаться. Ну и, я тут подумал, я тебе инструментов новых сделаю…

— Ой, да зачем?!

— Сиди ты, начинаешь, — хмурится Ильмар устало, но с живостью, которая мужчину поражает молнией всякий раз, едва речь заходит про Исэндара. — Малец-то знаешь какой из стены кусок отодрал, а? Так, ладно, не это я хотел. Вот что, ты к нему давай-ка посерьезнее. Дома пока не гоняй, тут дело вот какое: надо бы мне с тобой расплатиться как-то. За сегодня уже твой спиногрыз меня работой так загрузил, что… луны две еще буду горбатиться.

Обит не выдерживает.

— Да что ж случилось-то?!

— Да ничего не случилось, вот же ты стала… как бабка старая. Чего с тобой?

— Чего-чего, — передразнивает женщина. — С тебя беру пример. Чего ты мне тут в уши дуешь?! Жалуешься мне тут, как старуха, а сам…

— Ну хорош! Кто тебе жалуется?! Я говорю, поработали славно!

— Да ты ж только плачешься, что…

— Все, хватит. Как пожелаешь, — вмиг теряет кузнец все желание спорить, и усталость в его жестах будто сразу передается матери Исэндара. — Ты меня дальше послушай. Мальчишка работать славно будет, это точно. Да вот только думается мне, что не он мне платить должен будет трудом, за то что меч ему кую, а я ему, за то что пашет, как подмастерье. Так что вот, чего я придумал: ему ты ничего не говори, чтобы не хорохорился, поняла? Не надо его путать, я ему так и скажу, какой был уговор, пусть хоть целыми днями пашет, а я с тобой все же рассчитаться как-то должен, так что или с ним передам, или сам зайду, или еще чего, только мальчишке не проболтайся. Да присмотри за ним…

— Вот еще это поучи…

— Да дослушай-то!.. Присмотри, говорю, как с взрослым с ним, работает он… будь здоров. Камень, знаешь, какой тащит?! Вот я с ним сейчас был. Я ему говорю, что бросить надо, слишком здоровый, вот такой! — показывает кузнец ладонью, отмерив высоту от пола до коленки. — Мы с ним за неделю не выработаем! Я говорю, что, мол, брось, а он тащит, я уже домой пошел, а он там остался. Ну, думаю, устанет, сам пойдет, а он так и волочет камушек. Так, видно, до самой кузни пока не доберется, не успокоится.

Женщина вздыхает, с удивлением и приятной радостью, с волнением и гордостью слушая восхищенную речь кузнеца. А Ильмар и не скрывает интонации, попросту о них и не думает, увлекшись настолько, что сам жаждет рассказать о случившемся как можно жарче, а веки распахивает пошире и дает волю чувствам.

— Я думал, не осилит… да как такое осилишь? В его-то годы! — продолжает кузнец, полностью уже отдав себя во власть удивления той силы, что рождает жажду сплетничать, но ни на миг и не задумывается об этом, желая скорее поделиться своим открытием.

Обит с интересом слушает, волнуется в первые мгновения, ожидая историю о том, как ее упертый сынишка придавил себе ногу или что-нибудь еще в том же духе, но чем дольше кузнец говорит, тем больше приятных чувств и легкости наполняет материнское сердце.

— Так он… ты послушай, — продолжает Ильмар тише, пододвинувшись. — Значит, выбили мы с ним кусок руды, такой, что мне за всю жизнь попадались всего раза три, не больше. Выбили, да я и говорю, что надо позвать кого, а он давай тянуть камень. Ну, сама понимаешь, ничего у него не вышло. Тянет, да только горло рвет, а больше и не получается ничего сделать.

— А ты чего, так и?..

— Вот так слушай. Я его проучить решил. Дай, думаю, оставлю его, а сам со стороны погляжу, как будто ушел. Оставил, гляжу из лесу, а сам думаю, что вот сейчас-то он выдохнется, тогда и выйду. А он?!

— Ну, чего?

— Подвинул кусок раз, а затем второй, а затем третий! Дурень же, вот, как есть тебе говорю! — распаляется кузнец тем быстрее, чем больше говорит, а оттого речь его становится только жарче и жарче, даже потеряв свое обычное звучание и теперь похожая на рассказ впечатлительной старушки. — Нет бы бревнышки хоть какие-то подложить, так он тащит руками и все! Толкает целый кусок руды, корячится, а двигает! Так, ты послушай, он ж ведь так до самого леса протащил кусок этот, а там еще быстрее двинулся! Дурак он у тебя, вот не иначе. Дурной… но силен,. Щенок, ух!

Лишь под конец разговора Обит наконец понимает степень удивления, вызванного мальчиком у Ильмара. Тогда уже и она перестает волноваться. Только есть еще в душе странное, но, впрочем, приятное беспокойство, и хочется быстрее дождаться Исэндара домой и убедиться, что тот в порядке.

Ругаться на мальчика теперь совершенно не хочется. Едва уходит кузнец, хмыкая с улыбкой, все еще не сумевший избавиться от удивления и тем пробуждающий еще больший интерес. Трудно поверить, что Исэндар может быть сильным, как взрослый, но рассказывал кузнец так, будто мальчик за двоих пахал.

Впрочем, чтобы узнать обо всем подробнее, нужно ждать его возвращения, а потому волнение снова начинает само собой разрастаться.

Когда же Обит встречает сына взглядом, когда замечает его перемотанные руки, грязную, мокрую от пота одежду, то уже броситься с расспросами и ласками не решается. Выглядит Исэндар в глазах матери по-особенному, будто он впервые ступает во взрослую жизнь, вернее даже, уже в нее вступил и вот, вернулся домой уже новым, другим человеком, прочувствовавшим всю серьезность и грубость мира на собственной шкуре. И от этого женщина ведет себя очень необычно.

Вместо того чтобы проявить свою чувственность тем или иным способом, вместо того, чтобы разнежничаться или обозлиться, мать только вздыхает.

— Идем, садись, — с серьезным, хмурым, но не сердитым выражением зовет она к столу. — Перво-наперво ты поешь, затем умоешься, а потом руки твои посмотрим, а то так оставлять ни за что нельзя.

Исэндар послушно отправляется за матерью к столу, пытается скрывать, что руки дрожат. Удары сердца отдаются в ладонях, но теперь становится даже жутко просто от мысли, как болели бы мозоли, если бы только Ильмар не сделал мазь.

Перед сном, ощутив прохладное касание изготовленных матерью припарок, Исэндар отвечает на ее беспокойства с обычной уверенностью.

— Все хорошо… завтра пойду к дяде Ильмару уже с обеда… так что… помогу… — бормочет он сонным голосом.

И хотя последнее слово уже сказано, Обит еще ждет какое-то время, даже лицом немного тянется, чтобы услышать, но в итоге понимает, что мальчик уснул, вздыхает и оставляет его в покое, мгновенно забыв сказанное. Сама она тоже отправляется спать и долго еще раздумывает над тем, что в последнее время слишком уж часто возникает чувство, что мальчик повзрослел и изменился, а все равно снова и снова оно продолжает рождаться в душе и приятно терзать ум томными мыслями.

А утром Исэндар резко открывает глаза, но тут же их закрывает. Вчерашний день столько всего изменил, что голову кружит, хотя еще и день не успел начаться.

Стоило выковырять руду и приняться ее толкать, перекатывая, как рядом с нераскрытым значком появились еще два. Причем, под этими сразу же выросла полоска, а затем, по пути домой, обнаружился еще и четвертый. Два из этих значков открылись как раз во время работы, после чего и кусок руды начал двигаться и тянуть его стало легче. И лишь теперь Исэндар, наконец, отыскивает время, чтобы рассмотреть значки приобретенных во время работы навыков.

Мальчишка лежит с закрытыми глазами, чтобы не вызывать у матери никаких подозрений, рассматривая то, чего женщина видеть не может. Перед ним сначала встает медалька с надписью «Сила», под которой располагается заурядное описание этой характеристики, но его в таких условиях все равно хочется прочитать по буквам, чтобы ничего не упустить.

«Навык «Сила», — гласит надпись, — увеличивает силу на 0.5».

На этом все описание и заканчивается, но мальчик все равно с интересом перечитывает его несколько раз, вдумываясь, что это может означать. А затем у него перед глазами встает уже другая, похожая медалька, а под ней красуется надпись «Выносливость».

Поднявшись, Исэндар хмурится, раздумывает о чем-то, идет куда-то, но в какой-то миг все же осматривается. Потерявшись в мыслях, он бредет, ничего не видя, и лишь затем, едва не переступив через порог, задумывается, что делать.

Мать еще спит. Взяв два деревянных ведра, мальчик отправляется к колодцу с той же задумчивостью, даже про сумасшедшего не вспоминает, которого в последние дни не видел, а затем, набрав воды, отправляется назад.

Лишь подступая к дому Исэндар замечает, что ощущения как-то изменились. Ведра, как оказывается, стали легче. До самого дома получилось их донести, ничуть не устав, а тогда вдруг сразу вспоминаются новые навыки, полученные вчера во время тяжелой работы.

Настроение поднимается. Теперь ведь все совершенно иначе, чем даже вчера. Значит, можно стать гораздо сильнее, а главное, что не придется тратить столько времени и сил, сколько нужно обычному человеку, тому, кто не осмелился пройти испытание богини и заслужить ее благословение.

Исэндар буквально врывается в дом, полный сил и бодрости. Мать уже проснулась и стала волноваться, но теперь уже мальчик изменился окончательно, и женщина может это распознать. Вместо причитаний и ругани она теперь говорит упрашивающим тоном, и только спрашивает, куда собрался мальчик.

— Я быстро! — выкрикивает Исэндар и тут же исчезает за порогом, оставив полные ведра с водой.

Схватив кусок хлеба, мальчишка несется в лес, к ручью, там долго ищет заветную тропу, ведущую в тайную поляну, и внезапно понимает, что никакой тропы нет. Нет больше статуи, кругом густые заросли, и ни тропы, ни чудесной поляны, ни очаровательного личика прекрасной богини.

Наконец, это даже беспокоит. А не сумасшествие ли захватило ум, раз то, что уже было, вдруг исчезает так бесследно. Мальчик точно помнит, где была тропа, абсолютно уверен, что должен был ее найти именно здесь, и память его не подводит. А все же, тропы уже на прежнем месте нет, и сколько ни возись, а снова попасть на волшебную поляну теперь не получится.

Впрочем, Исэндар не отчаивается и поднимает глаза. Он хмуро и серьезно глядит на заросли, будто ищет в них какого-то ответа, а затем подносит кусок хлеба, осторожно, медленно, церемониально складывает его в том месте, где была тропа, а сам встает на одно колено.

Как обращаться с богами, никто не расскажет. Из сотен историй и сказок, из басен и слухов, из песен и баек складывается образ тех манер, какими нужно обладать, чтобы не оскорбить могущественное божество. А хочется сказать что-то, и мальчик не удерживает этого порыва.

— Богиня, не сердись, что… за такое подношение, — заговаривает он с неловкостью, но затем продолжает увереннее, не желая перед всемогущим существом мямлить и казаться жалким. — Я лишь хочу сказать, что… я благодарен за то, что ты наделила меня этой силой! И я смогу…

Говорить с богиней, с настоящей, не выдуманной, с той, которая открылась взгляду, оказывается трудно, и последние слова мальчик ищет долго, а когда находит, то и сам не остается ими доволен, но все же опускает голову и с многозначительной хмуростью завершает свой ритуал.

— Я изменю мир. И благодаря твоей силе у меня все получится. А это… это просто жест, не принимай его, как оскорбление, — указывает мальчик на хлеб, уложенный на землю. — Я просто… больше у меня ничего нет. Прими этот дар, а если захочешь другого, то скажи мне, и я сумею достать все, что угодно.

На миг Исэндар и сам пугается. А вдруг богиня вздумает попросить какой-нибудь дорогущий кристалл из тех, которыми мастера украшают королевские одежды, и о существовании которых мальчик только слышал. Только вот богиня не отвечает, а спустя еще несколько мгновений Исэндар поднимается и уходит.

Потом эти слова кажутся глупыми, но уже ничего не сделаешь. Да и мать зря волновать не стоит, а кроме того, нужно позавтракать и отправляться к кузнецу и потому мальчик больше не задерживается.

После еды силы еще больше наполняют тело. Такое непривычное чувство, будто можно сделать все, что угодно, хоть даже тот кусок руды поднять над головой. Только руки болят еще немного, и мать это не сразу, но замечает.

— Дай погляжу, — отвлекается она от еды. — Чего там? Хм, не зажили еще. Дай-ка я тебе еще намажу. Хорошей припарки уж нет, да я тут немножко сделала простой, из того что у дома растет. Лучше, чем так ходить.

Исэндар не капризничает и дожидается, когда мать закончит, а следом тут же принимается работать по дому с таким рвением, что на глазах все в доме начинает меняться, хотя это обманчивое чувство появляется лишь вскользь, а затем быстро рассеивается.

Правда, сначала Обит удивляется.

— А ты чего ж, к Ильмару не пойдешь сегодня?

— После обеда, мам, я же говорил, — отмахивается мальчик, даже не оборачивается. — До обеда здесь буду.

Повозившись в доме, он уходит к курам и до середины дня возится там, во второй половине дома, где скрываются от холодов домашние животные. Затем, поев, мальчик убегает к кузнецу, и лишь тогда мать заглядывает в другую часть дома и видит, что действительно, все здесь уже начинает изменяться.

В кузнице же работа другая, тяжелая, но теперь ее легко вытерпеть и уходит Исэндар, когда уже совсем темно, да и то, потому что кузнец прогоняет. Зато теперь становится заметно, насколько легче трудиться и делать даже больше, чем прежде, почти не растрачивая сил.

Поужинав, мальчик ложится спать, а наутро день повторяется. Работа дома, затем в кузне, а затем по новой. Много нужно сделать, чтобы заслужить себе клинок. Это отвлекает от всех других мыслей, и даже то, что уже не один день не видно сумасшедшего, перестает беспокоить. Все становится обычно. Наконец. Спустя уже почти целых десять дней.

А проходит еще несколько десятков ночей, мальчишка изменяется настолько, что собственный отец, вернувшись с того света, узнать бы не сумел. От постоянного труда Исэндар крепнет. Работа по дому заставляет его прорости вширь на удивление быстро. К тому же, полдня возясь в кузне, мальчик закаляет не только мышцы, но и кожу. Она быстро грубеет, темнеет, защищаясь от маленьких ожогов, покрывается мощной, толстой прослойкой, которую поцарапать и даже пробить занозой становится не так легко, как прежде.

Только одно не меняется: что ни происходит, а так и не выдерживает кузнец подолгу рядом с мальчишкой, часто ругаясь. К чему, впрочем, Исэндар тоже быстро и легко привыкает.

— Все! Достал ты меня! — срывается мужчина. — Сказал, нет работы, значит, нет!

— Дядь Ильмар, ну хорош кричать, — отвечает ему мальчик спокойно. — Ты еще и завтра мне это вспоминать будешь?

— А вот и буду, ежели надобно!..

— Дядя Ильмар, ну, честное слово… — разочарованно вздыхает мальчик. — Я у тебя вчера спросил еще, есть работа, или нет. Нет, так нет. Чего ты меня сразу?..

— Да то, что каждый день тебе работу подавай, — отмахивается кузнец уже спокойней, но все еще с недовольством. Уже почти две целые луны прошли, а мальчишка с каждым днем только настойчивей и бодрее. — Все, хватит, сказал. Я тебе как раз закончил клинок, как и договаривались. Иди домой, мать зови сюда, пусть заберет оружие, а ты с ней сам потом договаривайся.

Исэндар, чего легко было ожидать, бросается совсем не к двери, а к кузнецу, хватает за руку и глядит, выпучив глаза.

— Сделал?! Дядь Ильмар, покажи! Покажи, а! Дай посмотреть! Ну, пожалуйста!

— Отстань! — пытается кузнец отбиваться.

Только он и сам знает, что бесполезно. И все равно не сдается, настаивает, пытается отделаться от мальчишки, но спустя какое-то время признает свою ошибку, выдыхает и успокаивает Исэндара, а заодно и себя самого.

— Ладно-ладно! Хватит… вот ведь пристал, — тише говорит кузнец.

Мальчик немедленно застывает. Остается лишь дождаться, когда Ильмар лениво поднимется с табурета, отложит в сторону молот, нарочно оттягивая неизбежное…

— Дядь Ильмар! Да живее ты!

— А ну цыц! — грозит мужчина, а сам начинает шевелиться.

Наконец, он достает небольшой клинок, на который потратил много времени и сил, делая оружие не только крепким, но и придав ему красивые черты и даже сделав на рукояти кое-какой узор.

Чинно, почти с церемониальной медлительностью протягивает кузнец изготовленное оружие, но держит крепко, чтобы дать рассмотреть, но не стащить. Давно он не гордился так своей работой, а потому и сам не может удержаться, но все оттягивал и даже хотел сначала изготовить для мальчишки хоть какую-нибудь броню.

— На, малец, гляди. Я для тебя не пожалел…

— Дядь Ильмар, это что такое? — перебивает мальчик.

Мужчина теряется, но лишь на миг, а затем опять хмурится.

— А чего, не видно? — отвечает он с прежним недовольством. — Оружие твое. Как обещал.

Исэндар едва сдерживается. Он рассматривает клинок, выполненный искусно и с заботой, но маленький, едва больше ножа. Если бы он хоть с локоть длиной был, даже тогда стало бы обидно, но отчего-то лишь сейчас этот очевидный поступок кузнеца в полной мере сознается.

Ильмар ничего другого выдумать и не мог. А все равно обидно.

— Э… эй! Малец! Стой! Куда?! Ну!.. Тьфу… — отмахивается мужчина, так и оставшись под вечерним небом на пороге одинокого дома с кинжалом, от которого хозяин, видимо, решил отказаться.

Мальчишка же уносится прочь, ни мгновения больше не желая растратить на то, чтобы горбатиться в доме кузнеца, а в награду за это получить детский ножичек. И хотя оружие не такое маленькое, чуть длиннее обычного кинжала, но все равно заметно меньше настоящего меча, а от обиды этого все равно нельзя понять, и кинжал мальчику представляется самым мелким оружием на свете.

И пока Ильмар воображает, как будет ругать мальчика, когда тот придет извиняться и выпрашивать оружие, пока он усмиряет вспыхнувшую обиду и прячет искусно сделанный клинок, Исэндар уже успокаивается, еще даже не вернувшись домой.

За последнее время много произошло, но самое главное — это полученные навыки. Навык с подписью «Кузнечное дело» открылся еще тогда, когда били с кузнецом гору, выбивая руду. Тогда же, но чуть позже, открылись еще и навыки «Сила» и «Выносливость», да еще несколько значков так и остаются висеть в левом углу взгляда, но понять, что они обозначают, сейчас еще никак нельзя.

Уже заметна эта странная общность навыков, в каждом из которых обязательно фигурирует это странное число «0.5», которое Исэндар читать и понимать не умеет, да и попросту не может вообразить, как это возможно начинать счет с нуля.

Впрочем, есть и другие заботы. Почти от луны до луны пришлось возиться в кузнице, а с тех пор с навыками ничего не произошло. Ни с одним. Не так уж велика сила, дарованная богиней, но ждать все равно некогда. Теперь нужно собираться в путь, и дома как раз все почти готово.

Мать жаловаться не будет, ни за что не будет. Наконец, для нее мальчик сделал больше, чем можно было ожидать в самых смелых планах. Внезапно, стоило начать работать дома, открылся навык «Столярное дело», который, как и кузнечный, только обещает надписью улучшать показатели силы и выносливости, а кроме того, увеличивать качество столярных изделий, добычу и обработку дерева.

И снова здесь это странное число 0.5, но теперь Исэндар скорее отмахивается от лишних мыслей, успев подобраться к дому и намереваясь теперь уже проститься с матерью и отправиться в путь.

Если бы он повел себя немного холодней, то и сам мог бы заметить, как изменился. Рост мальчика самым наглядным образом проявляется именно в поведении матери, а не в его собственных повадках. Давно уже не случалось, чтобы Исэндар вдруг прибежал домой и начал без объяснений собирать вещи. Обычно он пытался сделать это незаметно, но всегда попадался и немедленно получал по заду от матери, которая лишних вопросов подчас задавать и не собиралась. Теперь же, увидев точно такое же, как и прежде, поведение сына, женщина лишь опускается на табуретку и глядит с интересом и волнением, ожидая, когда Исэндар ей все объяснит.

— А ты чего делаешь, а? — спрашивает она, наконец.

Мальчик застывает, не шевелится, затем вздыхает, поднимает голову, оборачивается и садится рядом, взяв свободный табурет.

Новые, ровные, светлые и большие табуреты такие удобные, что сидеть одно удовольствие. А, кроме того, дом весь наполнился запахом живой древесины, как будто только срублен и построен. Мальчик как раз оглядывает новые полки, стол, стулья и разную мелочь, которую он изготовил из дерева, а потом замечает инструменты, одолженные у кузнеца и нахмуривается.

— Мам, дяде Ильмару отдашь сама вон то, — кивает он со злобой в тот угол, где лежат вещи кузнеца. — Я у него взял.

Обит теряется.

— Чего это? — хмурится она с подозрением. — А сам чего не отдашь, а?

Мальчик открывает рот, замирает, вздыхает, хмурится еще сильнее, молчит, а потом заговаривает гораздо тише:

— Пора, мам, — говорит он. — Завтра же я ухожу.

Мать поначалу даже и не шевелится, а затем резко выпрямляется, сдвигает брови, как будто сердится, но лишь по привычке.

— Куда это ты уходишь? — заговаривает она с недовольством, но и сама боится, что запугивание уже не сработает, а потому никак не пытается угрожать.

Исэндар же спокойно и с удовольствием оглядывается. Даже в самом доме удалось навести порядок, да и кровать починил, и дров заготовил целую кучу, что на две зимы хватит, и для скотины забор даже успел сколотить. Надо было только навык «Столярное дело» получить, а дальше все пошло уже быстрей, да так резво, что пока луна выросла, ушла и снова родилась, уже и дел в доме почти не осталось.

Теперь разве что сам дом осталось делать, но за это мальчик браться ни за что бы не стал. Да и мать не позволит, кроме того, и времени на это нет.

— Только не начинай, мам, — вздыхает Исэндар спокойно, по-взрослому, устало и уверенно. — Завтра ухожу. Дядя Ильмар мне ножичек сколотил. Вот зачем?.. Да не важно. Завтра я иду. Дома я тебе все сделал. Теперь кур вместе со всеми остальными можешь во двор пускать, когда тепло, я там ограду сегодня как раз закончил. Ну и там, полки у кур новые. Коз оградил, чуть потеплее им будет. А я в город. Прежде всего разыщу того Голоса, что отца судил…

— Вот же дурень, как есть! Что говори, что не!..

— Мам, — останавливает мальчик. Он глядит так пронзительно, словно мысли читает, а у женщины начинает дрожать подбородок, ведь становится ясно, что теперь уже даже на миг Исэндара таким недовольством обмануть не выйдет. — Такими вот словами ты меня из дому провожаешь?

— Да чего ты! Да я ж!.. — теряется Обит. Она вздыхает, отирает глаза ладонями, пытается сдержаться, а мальчик отворачивается и спокойно ждет, смягчаясь, но ожидая ответа и не собираясь уступать. — А ты что же это, вот так мать бросаешь? — находится она. — Одна я тут останусь, и… чего? Помру, зима не успеет кончиться.

— Хватит, мам, правда. Вернусь еще до зимы… наверное, — хмурится он, прячет глаза, осматривается, пытаясь занять себя хоть чем-то и вспоминает про сборы. — Ты мне в дорогу чего поесть соберешь? А то же ведь…

— Да ты что ж?.. Не шутишь? Куда ж?!

Наконец, Исэндар не сдерживается и поднимается с табурета.

— Ну, если хочешь, так меня и провожай. Могу и убежать, если так легче будет. Нет бы улыбнулась хоть немного!

А после тут же становится стыдно. Мальчик опускается назад на стул, а затем оба долго молчат.

Темнеет. В доме светло и жарко. Горит свеча, а женщина, поднявшись со стула, начинает в тусклом свете собирать какие-то продукты, и Исэндар, видя это, застывает. Он никак не ждал, что мать на самом деле будет помогать, а от этого в душу закрадывается тяжелое, совершенно незнакомое чувство, которое вдруг делает этот домик крошечным и заставляет понять, какой огромный мир лежит там, за порогом этого ничтожного клочка прежней жизни.

— Я тебе скажу… — шмыгает Обит, но сдерживается. — До тебя, когда старшие мои сынишки уходили, отец им обоим напутствие одинаковое делал. Только двое так ушли, на войну, а про остальных я рассказывала… Альфи́ну, девочку мою, купец когда стащил, так те, что за ним пошли, они вернуться же собирались, да и отца тогда в доме не было, уходил он. А вот со старшенькими Сокур успел попрощаться… Хех… ругалась я тогда, — размягчается женщина. — Чего, говорю, дурень, мелишь, а он улыбается… эх.

Она делает большую паузу, но Исэндар не перебивает, ждет терпеливо и спокойно, и мать подсаживается к нему, бросив собирать небогатые припасы, берет за руку, шмыгает и едва не начинает плакать. С трудом она сдерживается, подавляя в себе материнские чувства, хватается за ладонь уже обеими руками и сжимает так, что аж больно становится, но мальчик и вида не подает.

— Я не знаю, какие слова говорить, — признается она, наконец, поборов свою чувственность. — Так что я тебе отцовские передам, а ты считай, что мы оба с тобой простились… ой…

Она снова чуть не плачет. Мальчик отворачивается, напрягается и хмурится, как никогда, сам пытается удержаться, чувствует, что вот-вот заноет. И все же удается дотерпеть до того мгновения, когда мать снова заговаривает, а тогда уже становится легче.

— Я тебе его слова передам, — шмыгая, повторяет Обит. — Ты если будешь помирать… ой… ох… сейчас… ты если будешь помирать, в последний раз вздохни свободно, потому что здесь твою душу всегда будет ждать родное тепло.

И упав лицом в колени сына, обхватив его руками, женщина долго, громко и без стеснения плачет.