Суженый мой, ряженый….
Вглядываюсь в холодное темное зеркало. Вода в проруби спокойна, не колыхнется, не зарябит вдруг подобием жизни. Мертвенно-бледная луна алчно вглядывается в пустое отражение. Ждет чего-то, как и я.
Шепчу замерзшими губами заговор, повторяю вновь и вновь постылые слова. Холодно, и колени вжимаются в ледяные осколки, но мне не больно. Только сердце замерло, поглощенное стужей, и дыханье не сгущается паром на промозглом ветру. Не важно…
Онемевшие губы твердят раз за разом: «суженый мой, ряженый…». Тысячи звезд заменяют мне свечи, скрюченные силуэты деревьев — мои подруги на этом гадании, завистливо следят за ворожбой, безмолвно пророчат неудачу.
Зря кличете беду, подруженьки, засветилась недвижимая гладь, откликнулась на ворожбу-мольбу. Мой суженый, мой ряженый, ты снова показался мне. Как страшен ты, любимый, с этой дикой всклокоченной шкурой, с лицом звериным злобным. Жутко мне и радостно сразу. Опускаю пальцы в темную воду, поднимаю в ладонях долгожданного, жадно пью отражение, осушаю до капли.
Расступитесь, подруженьки, не машите руками-ветвями, пропустите ко мне нареченного.
Суженый мой, ряженый… Ласкаешь глазами мою наготу, жадно тянешь руки. И я тянусь к тебе с радостью, вдеваю пальцы в космы нечесаные.
Ладони твои скользят по телу, обжигающе горячие, губы твои целуют меня ненасытно. Падает ненужная более шкура звериная, отброшена личина страшная. Льну к тебе все ближе, вбираю жар твоей жизни, и вспоминаю… Как в первый раз гадала на озере, и суженого, что оставил меня растерзанной, и тяжесть платья намокшего, плотного, тянущего на глубину. Пальцы онемевшие, безнадежно ищущие опору, изрезанные лезвиями льда. Череду гаданий своих одиноких, страшных, ночных…
Что дрожишь, любимый мой, уже коснулся спины оголенной? Чувствую обнаженным мясом твои пальцы, гладкие кости изгибаются в ожидании. Зачем отталкиваешь меня, поздно… Сминается плоть, будто свечной воск, впитываю тебя, краду дыханье теплое. Вот уже щеки мои зарумянились, и сердце бьется так часто и радостно, кровь спешит наполнить живое юное тело…
Занимается сытый рассвет, мавка хохочет над распластанным телом. Целует мертвые губы, бросается в прорубь — ночь жизни прошла. И лишь через год повторится жадная, ледяная ворожба: «Суженый мой, ряженый…»
