Глава вторая

В полумраке вечерних сумерек, вползших в лесные владенья раньше, чем темень овладела лугами открытых просторов, думы неожиданно густеют. Только что с интересом слушавший отца Исэндар, теперь идет молча, спрашивать ничего не решается, и настолько погружается в мысли, что заметно вздрагивает от касания отцовской ладони, опустившейся на плечо.

— Твоя хмурость и в ночи еще останется заметна, — заговаривает он мягким, добродушным голосом, молчит немного, а затем добавляет тише, слегка наклонившись вперед: — Неужто опять у кузнеца чего-нибудь стащил?

Мальчик вмиг отскакивает вперед, разворачивается и встает, широко поставив ноги и сжав кулаки.

— Ничего я не… да много ты понимаешь!

Старик тихонько, по-доброму усмехается.

— Значит, все-таки стащил?

Исэндар отворачивается и продолжает шаг, но теперь идет быстрее, лишь бы отделаться от неприятного разговора. Если мать нещадно порет, что слезы удержать никак не выходит, то с отцом еще хуже: он только улыбается, никогда не ругает, но говорит и смотрит так, будто все мысли читает без малейшего усилия.

— Хм, вот как? — продолжает старик. — Сильно мать ругалась?

И злость берет оттого, как легко он это делает, а все равно не выходит противиться ни мгновения. Взгляд начинает съезжать вниз, голова опускается и гнет шею так сильно, что можно почувствовать, как между лопаток натягивается кожа.

— Угу.

— Била?

Мальчик вздыхает.

— Угу.

Отец вздыхает следом.

— Ну, тут ничего не поделаешь, — говорит он с легкой, едва заметной печалью в голосе. — Ты бы и сам уже понять давно должен, что не стоит мать сердить. Тебе, может, трудно понять, но не зря она, не со зла тебя лупит.

— Ага! — обижается мальчик чуть не до слез, чувствуя, как до сих пор жжет ягодицы от материнского урока, даже ухо и то все еще щиплет. — От любви большой!

Старик рассмеивается.

— Верно-верно, — поддакивает он. — Хотя, так оно и есть. Тебе сложно понять, оттого что ты мал еще, чтобы знать ее чувства.

— Ничего я не мал, — сердится Исэндар. Он старается держать себя в руках, но голосом все равно выдает свое недовольство, которое ни за что не отважится высказать матери в глаза, но которое так и просится на язык. — Да мне… да еще год, как мне уже на войну можно! Да мне и сейчас можно. А как год пройдет, я сразу и уйду… если раньше не сумею…

— Не спеши к смерти, — улыбается старик позади, не желая отставать. — Успеешь еще. Всегда успеешь. Это жизнь не ждет, а смерть, когда бы ни пришла, всегда кажется внезапной и преждевременной.

— Пф… не надо меня учить… не пастух…

— Ха-ха! Ну, будет тебе обижаться…

Старик вместе с сыном выбирается из деревьев, но и снаружи уже успевает поселиться вечерний полумрак, а за спиной, в лесу, остается уже одна лишь кромешная тьма.

— Слушай, Исэндар, — вдруг останавливается отец. — Хочешь, расскажу, зачем тебя мать так сильно бьет, что у тебя каждый раз аж ноги по сторонам ходят?

Мальчик хмурится, сердится с детской наивностью, но такой вопрос сразу же выуживает из недовольных мыслей буйный интерес. Ведь, кроме прочего, если знать, чего мать так злится, может даже получится как-то ее уговорить отпустить будущего героя живоземья, на войну.

— И зачем? — спрашивает мальчик сдавленным голосом, будто пытается удержать вопрос.

— Ты братьев хорошо помнишь?

Исэндар немедленно вздыхает с такой усталостью, будто в тысячный раз готовится выслушать одну и ту же историю.

— Погоди. Не спеши, — продолжает старик. — Ты ведь должен помнить, что они тоже хотели…

— Да знаю я! — перебивает мальчик нетерпеливо. — Они на войну пошли, да не вернулись, а я пойду и… что? Тоже не вернусь? А потому лупить меня надо так, чтобы по три дня заживало потом? Да так еще больше уйти хочется, чтоб ты знал!

Старик вздыхает опять, но на этот раз медленно и устало. Он выпрямляется, делает шаг и идет дальше.

— Значит, все же мал еще, — заговаривает он, не торопясь.

— Да ничего я не мал!

— Хех. Мал. Как древо, что ростком не может видеть горизонт, стремится к небу, но лишь потом, возвысившись над собратьями, способно узреть, насколько мечта его недостижима.

Повисает молчание. Старик ничего не добавляет, а Исэндар и не может ничего ответить. Простые, но красноречивые метафоры отца всегда ставят в тупик, так или иначе. И чем дольше идет разговор, чем больше можешь спорить, тем тяжелее оказывается выбраться из этих словесных ловушек.

— Да ничего я не мал! — Наконец, выпаливает мальчик, когда в пламени его недовольства разгорается теперь еще и осознание собственной немощности. — Пастухов иди дальше учи своей мудрости! Болтаешь только! На словах-то ты все знаешь! Вот и шел бы драться!

— Из множества путей… — начинает старик, но не решается заканчивать мысль, глядя вслед сорвавшемуся с места сыну.

— На словах-то ты все умеешь! — кричит Исэндар, убегая. — Вот и наговори себе одежду! Дом наговори! Все наговори…

А затем его голос быстро глохнет и пропадает, и до самого дома приходится старику идти одному. Хотя, это нисколько его не расстраивает, и отец мальчишки, снисходительно усмехнувшись и помотав головой, отправляется дальше неторопливым шагом.

За ужином мальчик не появляется. Делает вид, будто бы убирается в курятнике, хотя сам только стучит утварью, да иногда бьет ногой по деревянному ведру. Впрочем, обмануть такой хитростью у него все равно никого не получается.

— Ну, сейчас я ему… — поднимается Обит с кривого табурета, собираясь проучить сына, но муж ее останавливает, мягко придержав за руку.

Он только улыбается и мотает головой. Женщина миг глядит, снова опустившись на табурет, ничего не говорит, но потом не выдерживает и наклоняется ближе.

— Так ведь же ж…

Старик вновь качает головой и улыбается еще мягче. Он держит супругу за предплечье, мягко гладит пальцами ее грубую, одеревеневшую от труда и лет кожу, и так уговаривает, без слов, ласковым взглядом и нежными прикосновениями, тепло которых за все годы не остыло.

Хотя саму Обит это лишь смущает. Кажется, не может уже даже муж покуситься лаской на ее постаревшее тело, а потому она недовольно оттягивает руку.

— Работать не заставишь, — жалуется она тихонько, опустив взгляд в тарелку. — Целый день сидел, а теперь стучать. Дать бы хорошенько, чтоб от работы впредь не бегал.

Старик пододвигает свой табурет ближе.

— Сам поймет, — говорит он. — Чужой ум мудрости не учит.

Женщина вздыхает и нахмуривается.

— Легко тебе говорить, — поднимает она глаза, не заметив, как снова рука супруга легла на ее предплечье и теперь безуспешно, но старательно легкими касаниями пытается разгладить сморщенную кожу. — Ты же не видишь, как мне его гонять приходится, чтобы сделал чего. Раз ему скажешь, два, три — ничего! Пока не дашь, как следует, так не сдвинется, лентяй.

Муж ей по-прежнему улыбается.

— Это кажется.

— Пхых! Да чего ж кажется-то?

— Кажется, потому как, ежели самому ему надо будет, так он живо сделает, — объясняет супруг. — Когда шалаш ему взбрело строить, мол, жить буду там, как настоящий воин, так он за день управился. И, надо сказать, лучше, чем можно было бы ждать.

— Да ну и кому он сдался этот шалаш, а? А работать-то?

— Ну, не сердись, не ругайся.

Женщина отмахивается, но злость в ней гаснет мгновенно от одной лишь просьбы, сказанной нежным, заботливым, хрипловатым от старости голосом. Она не обращает внимания, что звуки в курятнике уже пропали, не замечает взгляд старика, обратившего на тишину внимание.

— Вон, писать и читать он резво научился.

И вновь Обит взмахивает свободной рукой, вторую оставляя для ласковых поглаживаний мужа и уже не пытаясь ее отнимать.

— Да ну и чего ему?

— Как же? — улыбается муж. — Даже среди воинов ценятся особо те, что умеют писать и читать, хоть бы даже и криво, лишь бы разборчиво. Из сотни, пожалуй, всего несколько таких отыщется, а то и из целой тысячи. Таких воинов берегут особо, да попусту в бой не шлют, уж в первых рядах точно.

Не успевает женщина рассердиться, как дверь в курятник распахивается.

— А вот и не буду я ни писать, ни читать! — заявляет Исэндар. — Никогда!

Мать хмурится, отец улыбается, а сам мальчик уже и не пытается скрывать, что подслушивал.

— И я, ежели надо, хоть дом целый построю! Вот так! Только мне оно и даром не надобно!

— Так построил бы уже! — тут же откликается мать, такая же горячая и вспыльчивая спорщица, как и мальчишка, нравом похожий на нее, как две капли воды. — Чего сидишь на заду, ведра в курятнике пинаешь?! Сделай избу, раз такой молодец!

— А вот и сделал бы, — с сердитой, но довольной ухмылкой отвечает мальчик. — Да только не надо мне это! Через год уйду я, и все тут! Я воевать буду! И войну закончу! Еще посмотришь!

— Ха-ха! — громко, с выраженным недовольством смеется мать. — Ишь! Войну он закончит! Только тебя и ждут с начала веков! Уж ну никак без тебя одного не справляются!

— А вот и закончу! — уже теряет Исэндар контроль над словами. — И войну закончу, и мир другим станет! И еще извиняться будешь, когда!..

— А ну я тебе сейчас, прохвост!..

Мальчишка срывается с места, торопясь сбежать прежде, чем женщина схватит за руку. Тогда уж она не пожалеет. Он не видит, что отец аккуратным, легким, но уверенным прикосновением останавливает супругу, тут же усадив обратно на табурет. Поэтому мальчишка со всей доступной быстротой выныривает из дома, ударившись плечом о дверь, и немедленно бежит за ближайшее дерево. Все равно мать дальше порога в ночь не пойдет.

— Ну чего схватил?! — недоумевает Обит. — Дать ему надо хорошенько, не видишь что ли?

Старик лишь мягко улыбается, смотрит, и ничего не говорит.

— Вот что ты за человек такой? — опускает женщина хмурый взгляд. — Не понимаю я тебя. Сам не видишь что ли… ай, да ну тебя. Пусти, дай встану. Странный ты. Вот даже перед богами не откажусь — странный, и все тут. Эх… дай миску-то свою. Доел? Еще хочешь? Ну, смотри… Устала я… Никогда таких непослушных не было. Все до единого слушались. Один такой…

И женщина, бурча, говорит все тише и тише, быстро остывая, успокаиваясь, да и потеряв за день уже все силы, а потому мечтая лишь скорее лечь в постель.

За ночь остывает земля. Вчерашние ссоры и обиды, будто и их коснулся ночной холод, пропадают, словно их и не было. Мальчишка поутру еще прячется от матери, но голод все же заставляет его сесть за стол.

— Ешь, — сердито бросает женщина тарелку с липкой кашей, и тут же начинается самый обычный день.

До обеда приходится исполнять указания матери и вместе с ней следить за хозяйством. Отец с самого утра уходит на свое обычное место, кормить пастухов мудреными речами, и лишь к обеду Исэндар отвлекается от дел, чтобы по поручению матери отнести старику еду.

Там, у костра на горной поляне, все, как всегда. В обед пастухов здесь больше. В холодные дни они разжигают костер, слушают витиеватые речи, иногда жарят какое-нибудь мясо, насадив его на палку и держа прямо над огнем, а затем долго счищают горелую корочку.

Так и сегодня. Только костер разводить никто не стал, потому как и без того жарко. А людей все же многовато, да и спорят горячо, что бывает редко. Мальчик, заслышав издалека голоса, торопливо прибегает к поляне, прячется в кусты, где уже им давно затоптана нежная, зеленая травка, растущая в тени густой поросли деревьев, кустарников и вьющихся лиан. Сразу же он весь обращается слухом, боясь упустить случайно что-нибудь интересное и важное.

— Богам бы тебя не слышать! — негодуя, кричит тот, вчерашний лопоухий мужичок, голос которого не успел забыться. — Что ты такое говоришь?!

Исэндар мгновенно оказывается по уши затянут в беседу. Пусть он и скрывается в зарослях, но слух его целиком окутывает поляну, успевая выхватывать из всех звуков самые нужные.

Мальчик как раз замечает отца. Старик мягко улыбается, что делает чуть ли не постоянно, но оттого, что незнакомец так на него кричит, становится не по себе. Да и интерес к беседе пробуждается самый ярый, ведь нужно обязательно выяснить, почему здесь стоит такой непривычный шум.

— Разве же я сказал что-нибудь ужасное? Я лишь…

— Царя своего постыдись, — шипит лопоухий сердито, придвинувшись. — Сам-то не слышишь, чего мелешь? Одно дело про деревья и всякое говорить, а другое про царя. Смерти ищешь и нас хочешь утащить?!

Вздохнув, отец Исэндара медлит и долго не отвечает. Такое случается редко. Почти никогда старик не медлит, но сейчас хранит молчание достаточно долго, чтобы в уме поселилась тревога.

Затем он, наконец, разворачивается, глядит решительно, спину выпрямляет, что тоже почти никогда от него ждать нельзя, и подступает к спорщику.

— В моих словах нет злого умысла. В них нет презрения к царю, — объясняется отец мальчика. — Я лишь выразил мысль, что всяк должен стремиться умом превзойти царя, или даже самих вершителей, и не будет тогда нужды в них такой, какая сейчас держит людей этих на тронах и в вершинах заколдованных башен.

— Молчи, проклятый! — не сдерживается лопоухий.

Остальные только смотрят, мечутся взглядом, бросают его то в одну, то в другую сторону, но вступать не решаются.

— Разве же я сказал что-нибудь…

— Молчи! Богам клянусь, я за тобой в могилу не отправлюсь!

Старик внезапно делает шаг, и уже в это мгновение Исэндар замирает, набрав полную грудь воздуха. Отец вдруг предстает таким, каким никогда не был, его словно надувает ветром. Ударяет порыв, взявшийся из ниоткуда, старик расправляет плечи и напирает так решительно, что лопоухий отшагивает, но спотыкается и падает.

— Упрек царю лишь слышишь ты, но не произношу его я! — громоподобным, захрипевшим, зашипевшим голосом вскрикивает он. — Ежели не видишь мудрости, так не спеши обвинять в том, что глупость ее заменила! Всякий должен стремиться превзойти умом не только царя, но самих вершителей! Пусть не останется их, не будет в них нужды, когда все люди будут достаточно мудры!

Лопоухий, вскочив, отбегает шагов на пять, а потом разворачивается, красный от злобы.

— Безумец! — потрясает он кулаком, а следом быстро теряется в деревьях, добравшись до тропы, чуть не сбив мальчишку, но даже его не заметив.

Да и Исэндар в этот раз уже прячется лучше, чтобы не попасться, как вчера, да еще и в такой миг. А впрочем, не успевает мальчик подумать, как беседа уже снова продолжается.

— Друзья, — разворачивается старик к остальным пастухам. — Если вы думаете, будто бы я кого подговариваю, будто измены плету, так можете смело уходить и не бояться царской кары. Нет в моих словах предательского гласа, как не было и не будет. Лишь жажда истины говорит во мне, и бороться с желанием ее утолить я не стану даже пытаться. А потому говорю я лишь то, что считаю верным, что нерушимыми законами природы решается без моего, и даже без царского участия.

Развернувшись, пошагав, о чем-то подумав, он вновь направляет взгляд к пастухам. Те не отводят глаз, смотрят внимательно и ждут, а едва старик открывает рот, как все замирают.

— Оставим эту землю остывать после наших споров, — улыбается он мягко. — Пусть завтрашний день принесет ответы, а сегодня отдохнем. Идите, в этот день уже достаточно было голосов, чтобы вновь тревожить ими отдых этих старых, уставших от нашего шума деревьев.

Спорить никто не пытается. Несколько мужиков вздыхают даже с печалью, но большинство расходится с задумчивым видом. Спрятавшегося в кустах мальчишку вовсе ни один из них не замечает, будто все разом и безвозвратно утопли в общем мысленном болоте.

С отцом Исэндара остается лишь один. Его мальчик часто видит. В дом этот человек никогда не заходит, одет всегда в длинный плащ, даже в жаркую погоду он иногда скрывает лицо, накидывая длинный капюшон, и сейчас вспоминается, что ни разу не удавалось слышать его голос.

Впечатление мужчина производит сильнейшее, но не так легко понять, отчего. Вроде бы, самый обычный человек, но стоит подумать… вот уже сколько лет он ошивается здесь, рядом с отцом, выглядит странно в этом плаще и капюшоне, а даже так за все время ни разу, ни на миг не возникло и мысли о том, насколько он подозрительный.

А сейчас, оказавшись с отцом мальчика наедине, мужчина сбрасывает капюшон и облегченно вздыхает.

— Ах! Ну жара…

Старик улыбается, а Исэндар пытается разглядеть незнакомца, но ничего не выходит из-за веточек и листочков. Слышно-то все чудесно, но чтобы видеть нужно приподняться, а так и заметить могут.

Удается рассмотреть лишь одну необычную деталь. Как ни странно это наблюдать, но одно ухо мужчины явно меньше другого. Странное и неприятное уродство, которое отчего-то привлекает внимание, но довольно быстро забывается, тем более что теперь становится ясно, почему незнакомец даже в жару покрывает голову.

Мужчина тем временем еще разок вздыхает, пытаясь насытиться прохладой, сохранившейся лишь в легком горном ветерке, а затем серьезно, нахмурившись, взглядывает на старика.

— Соку́р, тебе с пастухами жить скучно? — спрашивает он. — Так я знаю, как помереть благороднее.

К отцу вообще мало кто обращается по имени, даже мать зовет его как угодно, но только не так, разве что дома, ночью, когда думает, что Исэндар уже спит, и если старик, как и она, страдает от бессонницы, тогда лишь женщина произносит его имя. Мальчишка, разумеется, тоже имя не называет. Трудно даже припомнить, кто вообще в последний раз так звал отца, вместо того, чтобы обратиться как-нибудь нейтрально.

Да и старик держится свободнее, чем с пастухами, расслабляется и отвечает без этой нудной манеры речи, которой он давно привык впечатлять погонщиков скота.

— Не собираюсь я умирать, Альза́р, — усмехается отец мальчика, взяв старого друга за плечо. — Не стал бы я… эх. А может, ты прав? Может, я и сам уже себя не могу понять? Ты ведь помнишь, как старого короля мы…

— Не знаю, о чем ты, дружище, — громко перебивает мужчина с разными ушами. — Я, видно, не так сказал. Ты бы не вел с дураками беседы про то, как мир сделан. Им без надобности, а ты свой ум по ветру пускаешь.

Старик устало смеется, и Исэндар с удивлением слышит от него совершенно другой смех, чем обычно, более живой, слегка нелепый, но простой и задорный, хотя приглушенный и сдавленный.

— Да, так и я бы подумал, — отвечает он позже, сделавшись печальней. — Прежде я бы сам отговаривал… мне трудно сейчас поверить, что это бесполезно. Если хотя бы один из них задумается, этого уже будет достаточно.

— Идем, хватит разговоров, — толкает Альзар, взяв товарища под руку. — Ты прав, деревья уже наслушались. Пусть отдохнут от твоей болтовни.

Отец мальчика взглядывает на товарища с подозрением, но ничего не говорит, и потому трудно разгадать его мысль. Оба замолкают как-то уж слишком резко. Да и, кажется, разговор закончился, а вышел каким-то бессмысленным. Суть каждой отдельной фразы мальчику запоминается, но все равно остается чувство, будто слишком много в беседе непонятного.

В любом случае, нужно сидеть тихо. Сейчас главное не шевелиться. Попадаться совсем не хочется. А вдруг, нечаянно пришлось что-то важное подслушать. Отец-то ругать не будет, но мать непременно о случившемся узнает, прямо с языка вытащит, если понадобится, но узнает. Исэндар сидит неподвижно, дышит тихо, медленно, стараясь не производить ни единого звука.

Внезапно рука хватает за шиворот, рывком вытягивает, в грудь ударяет кулак, больно давит, начинает болеть спина, а еще затылок. На лице мужчины страшное, яростное выражение. Он убьет, если нужно будет. Он уже готов, ему только скажи, воткнет палец в глаз, да засунет так глубоко, что и кинжал не понадобится.

— Тише! — сразу хватает старик его за руку. — Это мой сын, Исэндар.

Мужчина смягчается, медленно, аккуратно отпускает мальчика, прежде смерив взглядом. Одной рукой он ставит мальчишку на землю, да так небрежно, что коленки подгибаются, и едва получается устоять. Так Альзар еще и ударяет рукой по плечу так, что ноги все-таки подкашиваются, как ни пытайся на них устоять.

— А, видал, — наклоняется мужчина и начинает осматривать. — Не серчай, щенок. Не признал в кустах.

Отец улыбается, но оттого не легче. Его старый товарищ рассматривает беззастенчиво, словно любуется каким-то диковинным оружием. И это ладно. К тому же, отвлекает внимание его ухо. Вблизи видно, что оно не просто меньше, одно ухо разрезано напополам. Даже смотреть больно становится на то, как зажившая, обратившаяся шрамом кожа липнет полоской мелких шишек на ровном срезе половинчатого уха, слегка опухшего, и пугающе, отвратительно кривого.

Да к тому же отцовский товарищ берет ладонью прямо за лицо, вертит головой так, что шея начинает хрустеть, разглядывает, а затем отталкивает прямо за голову, как и держал.

— Подслушивать опасно бывает, — хмурится он.

С таким не поспоришь. Это отцу можно сказать что вздумается, от матери тоже убежишь, а этот… этот, наверное, и догонять не станет, бросит в спину топор и все.

Тут взгляд и замечает небольшой меч в ножнах, спрятанный под плащом, но Альзар слегка поворачивается, укутывается в плащ, и не удается разглядеть его спрятанное оружие.

И мужчина уже пытается заговорить, открывает рот, но тут вдруг раздается детский голосок.

— Не подслушивал я…

Друг отца поворачивает голову, но не обращает внимания и тут же разворачивается обратно.

— Я тебе так скажу… — Альзар снова оглядывается и смотрит на мальчика с подозрением. — Не разболтает?

— Нет, не разболтает, — отвечает старик. — Но лучше потом, пусть домой идет.

— Да времени нет. Уйдет же этот… ты же знаешь, что он городской, — продолжает мужчина. — Зачем его испытывать? Я с ним разберусь, пока дел не наворотил, а ты собери пастухов и…

— Не надо, — успокаивает старик с улыбкой. — Ничего не будет. Позлится, а завтра опять придет спорить. Видно же, что глаза у него горят.

Альзар фыркает, подступает ближе, глядит недовольно и даже сердится, ничуть этого не скрывая.

— Да тебе, видать, снова молотом по голове ударило? — спрашивает он таким сердитым тоном, будто хочет намеренно уязвить. Хотя, в то же время нельзя и подумать, будто товарищ желает старику плохого. — Собери пастухов своих, а я ему аккуратно нож в ухо воткну, он и не почувствует. Так беды от него точно не будет. А если к тебе и придут стражники, так пастухи скажут, что ты с ними был. Все, давай, подбери сопли и иди пастухов собирай живей, а я по следу…

— Не надо, — серьезнее и строже говорит старик.

Альзар вздыхает, медлит, крутит головой, снова на миг застывает на старом друге взглядом, а потом толкает его в грудь рукой и отходит, чуть не сбив мальчишку, но ни капли об этом не заботясь. Правда, сделав всего шага три, мужчина разворачивается, подходит назад и тычет старику пальцем в лицо с презрением, нетерпением и будто даже с ненавистью.

— Ты, брат, стал, как бабья грудь: хоть сто лет мни, все равно ничего не слепишь. — Он вновь разворачивается, но на этот раз уже останавливаться и возвращаться не собирается, даже голову не поворачивает, когда продолжает говорить. — Ну, жди вестей! Трогать не буду, погляжу только! Ежели тебе завтра голову рубить соберутся, то я тебе первее стражей приговор зачитаю!

А старик улыбается, уже дожидаясь, когда Исэндар повернет голову. Он кладет руку на плечо, мягко, аккуратно, совсем не так, как его жуткий товарищ, подталкивает на лесную тропу и вместе с сыном отправляется к дому, так и не собираясь завести какой-нибудь разговор.

Обычно, говорить начинает отец, так что мальчик хмурится и молчит, стыдясь признаться, что ждет беседы. Так он идет до самого дома, а во время обеда ведет себя так тихо, что даже мать пугается.

— Чего эт с ним? — шепчет она супругу, и этими словами оживляет застывшего мальчика.

— Чего-чего!.. — распаляется мальчишка по привычке быстро, но затем так же стремительно успокаивается. — Да ничего… нормально все со мной…

— Ну, как скажешь.

День тянется. Очень долго и мучительно. В голове перемешивается куча посторонних мыслей, но больше всего беспокоит тот знакомый отца. Раньше казалось, все его знакомые одинаково бестолковы в своем стремлении не заниматься ничем, кроме пастушества. В лучшем случае, другом отца можно вообразить какого-нибудь мельника или землемера, а тут такое.

Альзар своей грубостью и мощью не просто запоминается Исэндару. Он буквально вытесняет из мыслей все остальное. Во-первых, это вот такого воина можно было бы встретить на поле боя и… что тогда делать? Да он одной ладонью мог бы раздавить лицо без особых усилий. Прижал бы чуть крепче к дереву, ребра бы треснули. А в бою? А если бы просто ударил?

Между этим повторяющимся воспоминанием, мысли каждый раз вмешивают картину с отцом. Старый дурак. Разве можно с такой уверенностью заявлять, что никто ничего не разболтает. Конечно, и речи об этом нет, но вопрос и не о верности сына, а о том, что могло же ведь быть что угодно. Не будь Исэндар благородным воином, — в чем у него нет ни малейшего сомнения, — вдруг бы он взял, да и проболтался кому-нибудь? Некому, правда, но это уже другой вопрос.

Все это к вечеру так истощает голову, что с болью и тошнотой она просится на укрытое шкурой сено. А затем вдруг наступает утро.

Просыпается мальчик рано. Даже раньше, чем обычно. Мать, и та еще спит, хотя она-то и поднимается всегда раньше остальных.

Лежать в кровати Исэндар не решается. Поначалу он мнется на боку, но затем, чувствуя нестерпимое желание избавиться от лишней жидкости, все же встает. Да и то, делает он это лишь тогда, когда уже не может терпеть. Миг спустя, мальчик, пританцовывая, выскакивает на улицу, а едва забегает за угол, как его хватают мощные руки и больно вдавливают в бревенчатую стену.

Закричать мальчишка не успевает просто из-за того, что одна из ладоней мгновенно перекрывает ему рот, а заодно и нос, да еще и почти достает до глаз. Кроме того, испуг и пришедшая с ним растерянность не дают сосредоточиться и хотя бы просто понять, что вообще нужно делать.

— Здорова, щенок, — сдергивает капюшон Альзар. — Молчи, понял?

Помедлив, мальчик все же кивает, и лишь тогда мужчина неспешно убирает с его лица руку.

— Слушай сюда, — продолжает он шепотом. — Сейчас в дом обратно зайдешь, подними отца, так чтоб мать не видела. Жестом ему скажи… хм, ты же не знаешь, наверное… смотри, пальцем отцу покажи на ладонь, а потом сделай так. Он поймет. Тогда кивни и выведи на улицу.

Странный жест Исэндар запоминает мгновенно. Всего-то и нужно ткнуть пальцем в ладонь, а потом ей же его и сжать, что бы это ни значило. И мальчик кивает, уже поворачивается обратно к двери и лишь теперь вспоминает, зачем вышел.

— А… — взывает он робким голоском.

Альзар вмиг теряет терпение и на такой зов отвечает хмурым, сердитым, даже злобным взглядом.

— Ну чего? Не понял что ли?

— А… можно мне… мне надо…

Мальчишка переминается с ноги на ногу, ждет разрешения, и своей робостью только больше злит мужчину. И все же, тот сдерживается, насколько может, нетерпеливо кивает головой, аж трясет ей от злости, но не ругается.

— Ладно. Живее только давай.

Исэндар возвращается в дом и поступает ровно так, как попросил отцовский друг. Аккуратно потыкав старика пальцем в бок, мальчик показывает выученный жест и указывает на дверь. Сокур тут же изменяется в лице. Он ничего не спрашивает, поднимается с кровати и немедленно выходит. Лишь у порога старик оборачивается, рукой берет сына за плечо и останавливает, чтобы тот не шел следом за ним на улицу.

В такой миг, да вытерпеть разгоревшийся интерес совершенно невозможно. Приходится оставаться в доме, ждать, а затем подслушивать в щелку. Впрочем, доносятся лишь звуки шагов, которые довольно быстро стихают, а с ними тает и надежда узнать причину раннего визита Альзара.

Не вытерпев, мальчик приоткрывает дверь и осторожно выглядывает. Друг отца рассказывает что-то старику, и хотя ничего не слышно, а даже отсюда чувствуется, что речь его горяча. Жесты несдержанные и резкие, то и дело Сокуру в лицо тычет палец, а пару раз и вовсе у него перед носом скрипит от напряжения дружеский кулак, но старик остается невозмутим. В конце концов, друг отца уходит, как и вчера, толкнув собеседника в грудь.

Исэндар глядит через щель, но разговор уже закончен, и нужно прятаться. Мальчик разворачивается, торопится пройти через комнату и завалиться на кровать, но тут же лицом утыкается в грудь матери.

— Ох! Тише, убьешь ведь! — преувеличивает мать, в свойственной ей манере.

И обычно, тут же проявилось бы недовольство сына, но он вдруг спокойно, торопливо обходит женщину и возвращается к кровати. Проследив за мальчиком с легким недоумением, Обит выглядывает на улицу и видит уже возвращающегося обратно старика.

— Чего эт ты в такую рань вскочил? — удивляется она.

Позади старика никого. Раннее утро полнится тишиной, еще даже птички не успели проснуться и защебетать от голода, запорхать крылышками, в поисках какого-нибудь пропитания.

Сокур улыбается супруге, кладет руки на плечи, собирается заговорить, но лишь вздыхает, целует в лоб и с задумчивым лицом перешагивает через порог.

В его поведении сонный, но знающий взгляд старой женщины тут же отыскивает повод для волнения.

— Да чего случилось-то? — пристает она.

Старик отмахивается.

— Потом, — говорит он. — Дай мне прежде самому проснуться.

Обит не пристает. Дом постепенно оживает. Неспешно, в утренней тишине шуршание материнского подола выметает из дома сонный дух уходящей ночи. Комнаты светлеют, все громче стучит деревянная ложка по глиняной посуде, все меньше женщина скрывает шум готовки, разогрев вялые после ночи мышцы.

Наконец, по дому разносится вкусный аромат приготовленной каши — самая аппетитная часть этого надоевшего блюда. В печи трещат бревна, становится жарко, а с улицы дует приятный, свежий ветерок, несущий запах цветущих лугов и прохладное дыхание гор.

— Вставай, Исэндар! — зовет мать, уже оканчивая готовку. — Каша готова. Вставай, говорю, остынет!

Мальчик не спит, как обычно. Мысли не дают покоя. Еще не привыкшая к таким беспокойствам голова, пухнет от дум. Все опять и опять прокручиваются в голове вчерашний разговор отца с Альзаром, слова про бывшего царя...

Теперь вспоминается, что прежде на этих землях правил кто-то по прозвищу Добрейший. Имя его не так часто попадает на слух, а потому даже не запомнилось, и эти мысли ничем не помогают Исэндару в стремлении разрешить странную загадку прошлой жизни отца.

Потому единственное, что не дает покоя, так это смысл того странного разговора. Неужели они знали самого царя? Не может этого быть, тут даже мальчишке достаточно ума, чтобы понимать, что иначе бы отец не жил в такой холупе на самой окраине царства, где совершенно ничего нет. Здесь не отыскать больших лугов, тут слишком мало животных, чтобы кормиться охотой, а потому в каждом хозяйстве и должен быть и огород, и живность, так как еду больше брать все равно неоткуда. Пусть в этих краях и не водится опасных зверей, тут никогда не появлялись чудища из огненных земель, — и, надо думать, никогда в такую глушь они даже не полезут, — а все равно делать здесь совершенно нечего, вот и живут здесь лишь те, кто вынужден обитать в этих землях по праву рождения.

Как оканчивается завтрак, Исэндар даже не замечает. Он вдруг обнаруживает себя за столом перед уже пустой тарелкой, когда мать убирает ее из-под носа.

— Ну? Чего? — глядит она с легким недоумением. — Опять о войне, небось, размечтался? Иди яйца у кур забери.

Взглянув на отца, мальчик уходит, а мать провожает его растерянным, удивленным взглядом.

— Да чего с ним такое-то? Не пойму, — заговаривает она тихонько, а затем и на супруга щурится с таким же подозрением. — Ну а ты-то о чем задумался? Вид у тебя неспокойный.

Старик вздыхает, оглядывается на дверь в курятник, чуть наклоняет голову и хмурится.

— Голос от царя на меня шлют, — говорит он.

Женщина тут же закрывает ладонью рот, ахнув, а Сокур тут же пытается ее успокоить, пока Обит не привлекла внимание сына.

— Тише ты. Молчи, — сжимает он ее плечо. — Все будет хорошо. Это только Голос. Раз суда хотят, значит, ничего не знают. Это, видно, пастух нажаловался, так что ничего не будет.

Женщину это мало успокаивает, но она хотя бы перестает вздыхать. С тревогой и волнением в лице, Обит наклоняется ближе.

— Так это же… а если узнают? Так это может… ох… — путается она в словах. — Так, знают… ах, нет… а если поймут?..

— Тише, — улыбается старик. — Ничего они не знают. Много времени уж прошло, никому уже не важно, что с царем было. Теперь и сын его уже сменился, а на трон посадили мальчишку… да это неважно все.

— Ну, так, а если все-таки…

— Да тише ты, тише, — улыбается Сокур. — Чего тебе бояться?

Он медлит. Какое-то слово застревает в горле, но лишь оттого, что супруге его говорить не хочется.

— И правда, — усмехается вдруг старик, опустив взгляд. — Мягок я стал с годами. Вот, что я тебе скажу. Если меня даже и осудят, чему не случиться, так в доме лишь рот убавится, так что ты не печалься. Хуже не будет.

Женщина на такие слова лишь обижается, выпрямляется и хмурится сердито, глядит с укоризной.

— Да ты чего мелешь-то? — бурчит она шепотом. — Как же это…

— Все, — обрывает супруг. — Тише.

Заметив, как открывается дверь, он успевает оградить слух Исэндара от слов женщины. Мальчишка, впрочем, заходит, держа охапкой полдесятка яиц, и застывает на месте, все равно прочитав на лице матери достаточно.

Обит не может оставаться холодной. Она старается удержаться, но глядит на сына и вдруг чувствует, как к глазам подступают слезы. Наконец, сморщившись, она резко отмахивается, будто пытается гнать печаль, а вместо того развевает последние остатки сдержанности.

— Ой… — вздыхает женщина.

Затем она прячет глаза, встает и начинает искать работу, пытаясь скорее занять себя хоть каким-нибудь делом, лишь бы только ни о чем не думать.

В голове снова образовывается каша, едва к мыслям примешивается это странное поведение матери. Отец пытается отвлечь внимание, заговаривает, что должен отправляться на поляну, но это ничуть не помогает.

До самого обеда Исэндар, пытаясь разгадать, что случилось, ходит молчаливый и задумчивый, совершенно внезапно начав походить на Сокура. Обычно, раздумывая над тем, как бы сбежать на войну, он разжигает в мыслях пожар, уже к середине дня невольно воображая, как заносит громадный меч над головами чудищ, как скашивает махом целые полчища монстров, но сегодня ни на миг такие мысли не забираются в голову.

А к середине дня мать, как всегда, отправляет на поляну. Правда, сегодня она собирает поесть с собой, но все равно велит позвать отца на обед домой и как-то уж очень неуверенно пытается объяснить, зачем уложила еду в тряпку.

Как бы там ни было, приходится идти. Только вот на поляне никого не оказывается. Растерявшись, мальчик не сразу придумывает, что ему делать. Помявшись, Исэндар обходит поляну, раздумывает, мог ли с отцом разминуться, а потом все-таки идет обратно в дом, чтобы сообщить матери, что старика на обычном месте нет.

— Ой! Да как же это!

Женщина, пораженная беспокойством, садится на стул, едва только мальчик сообщает, что отца найти не сумел. Он робко спрашивает, что случилось, но женщина не отвечает. А потом она и вовсе собирается, велит смотреть за домом, а сама куда-то уходит. И, как ни хочется пойти следом, но и дом оставлять пустым тоже нельзя, а потому мальчишке приходится смириться, от скуки завалиться на кровать и ждать, не находя голове покоя.

Обит, которая редко выходит из дома и не часто общается с соседями, теперь тем более не хочет обращать на кого-то внимание. Одна женщина, завидев ее, машет рукой, но мать Исэндара тоже отвечает жестом и быстро проходит дальше, не собираясь подходить и здороваться.

Путь ее лежит на небольшую полянку на другой стороне деревеньки. Там обычно происходят все важные разговоры. В первый день после того, как луна становится полной, на этом месте собираются у большого костра старые мужи, обсуждают какие-нибудь вопросы, но чаще просто о чем-то болтают: все равно достойных внимания всего селения проблем здесь много не случается.

Впрочем, там же на поляне обсуждаются и другие вопросы. Там творится закон и там принимаются решения. Лишь там может идти суд. Голос, — как называют человека, обязанного решать споры и выносить приговоры от имени царя, — должно быть, уже обвиняет в чем-нибудь Сокура, желая понять, должна ли голова старика оставаться на его плечах, или же пора срубить ее, как перезревший урожай.

Так и выходит. Почти все село, удивленное внезапным приходом из города стражников, возглавляемых Голосом, собирается на поляне, на окраине деревни. Обит приходит уже тогда, когда вовсю идет спор, но ее замечают неравнодушные соседки, обхватывают за плечи и поддерживают. И от этого глаза женщины блестят лишь еще сильнее.

— …таким был наш разговор, — объясняется Сокур.

Он стоит правее от места для костра, слева от которого стоит облаченный в бордовую рясу Голос. Вокруг квадратом стоят попарно восемь стражников, ограждая место для суда, а уже за ними толпятся остальные, с недоумением и удивлением наблюдая за судом. Рядом с Голосом стоит еще какой-то человек, одетый вполне обычно, как и все, в грязных сапогах, с дырками на одежде, но на него Обит взглядывает лишь мельком.

Тем временем, процесс уже полностью овладевает вниманием женщины. Голос хмурится и о чем-то раздумывает, оглядывается на мужчину рядом с ним, а затем, вздохнув, заговаривает:

— Хочешь ли ты сказать, — обращается он к Сокуру, — что не оскорблял царя своими речами?

Старик тоже вздыхает, и Голос его реакцию встречает сердитой хмуростью, но спокойно дает ответить.

— Я лишь говорил, что всякий должен стремиться достичь совершенства царского ума, — говорит он. — И даже больше. Каждый должен желать сравниться не с царем, а даже с самими вершителями! Каждый должен…

Лопоухого мужичка эти речи не устраивают.

— Врешь! — перебивает он нетерпеливо.

Голос хмуро взглядывает на пастуха, Сокур тоже к нему оборачивается, но оба они мужика не перебивают, не спеша проявлять такую же холопскую несдержанность, какой не стесняется лопоухий.

— А не ты ли говорил, что царь и вовсе не нужон?! Что, мол, даже и вершителей не надобно будет, если все такие же мудрые станут?!

Голос оборачивается вновь к старику и глядит с интересом, ожидая, какие тот даст объяснения. Его внимание само по себе отдает слово супругу Обит, а та, услышав обвинение и лишь теперь поняв, что происходит, обеими ладонями закрывает рот, боясь вмешаться и сделать хуже даже лишним вздохом.

А вот Сокур остается невозмутим, даже слегка улыбается, оглядывая присутствующих. Заметив супругу, он на миг задерживается на ней взглядом и улыбается еще шире и мягче, легко успокаивая ее одним лишь этим нетрудным знаком внимания. После чего старик оборачивается к Голосу и делает лицо серьезным.

— Верно, — смело подтверждает старик.

Уже этим он вызывает у судьи удивление, но в то же время и восхищение. Кажется, тот совершенно не ждал услышать такое явное признание. Впрочем, этим Сокур успокаивает лопоухого и лишь после дает объяснение сказанному.

— Но разве так ли это просто? — с улыбкой вопрошает супруг Обит у окружающих, задерживая взор и на судье, к которому он и адресует вопрос в большей степени. — Разве кто-нибудь осмелится помечтать, будто настанет день, когда все мы будем умны, как цари? Я говорю это потому, что слова мои не имеют того значения, не таят того предательского смысла, которым насыщает их обвинивший меня пастух, всего лишь оказавшийся недостаточно умен, чтобы осознать всю суть моей мысли…

— Да ты!.. — начинает было лопоухий, но Голос так резко оборачивает к нему взор, что мужчина даже сжимается, испугавшись, и сразу умолкает.

— Слова мои, друзья, не о том, что не нужны в мире цари и вершители, — продолжает старик. — Они о том, что не нужны были бы цари и вершители, когда бы каждый пастух научился уму и способен был бы понимать, сколь важен мир среди людей… — Сокур уставляется строго на лопоухого, даже наклонив к нему корпус, — когда бы всякий, обладая царской мудростью, умел бы видеть, что нет на свете человека, поистине достойного смерти.

Голос разворачивается к старику всем корпусом.

— Любопытные ты речи говоришь, старик, — с уважением заговаривает судья. — При прошлой луне мне доводилось бывать в одном селении. Там вверили мне решать судьбу двух сестер тринадцати и четырнадцати лет отроду. Вся их семья была убита, а окровавленных девочек, не выпускавших свое оружие из рук, схватили односельчане. Посадили их в клетку, сколоченную в тот же день, и послали за мной. Когда же мы говорили, стало ясно, что девочки убили отца, проткнув его прежде всего вилами, а после еще разбив череп ржавой тяпкой. Сказал бы ты, что они достойны смерти? А впрочем, пожалуй, дослушай. Говоря с ними, я узнал, что отца они убили жестоко, но не из ненависти, а потому, что тот болел уже десяток дней, а после, обезумев, бросился на родню. Младшим свернул шеи, сыну проломил череп, а супруге зубами разгрыз горло и уже бросился на одну из дочерей, когда вторая проткнула его в спину вилами. Теперь скажи, ты и сейчас думаешь, будто бы человек этот не заслуживает смерти?

Старик раздумывает несколько мгновений, а все вокруг ждут его ответа. Одни только стражники не двигаются.

— Я отвечу, — наконец, заговаривает Сокур, вновь делает паузу, а затем продолжает: — …но только когда ты ответишь мне: думаешь ли ты, будто тот, кто сворачивает шеи собственным детям, еще не растерял человеческой сущности?

Все взоры мигом устремляются к судье, а он, помолчав, улыбается, не сдержавшись. И только лопоухий глядит на этот разговор без удовольствия, с раздражением, вместо интереса.

— Хм, что ж, может, я и отвечу тебе однажды. Только сейчас у нас иной вопрос, и нам пора вернуться к нему, а не тратить время на посторонние вещи.

Старик вежливо кивает.

Ненадолго повисает молчание. Только лопоухий не находит глазам места, бросая взгляд то в одну сторону, то в другую, то в третью. Наконец, осознавая, пусть и с опозданием, что старику не грозит ничего серьезного, он не выдерживает.

— Да он же царя… он же…

— Молчи, дурень, — строго, но без злости перебивает Голос. — Дело решенное. Только вот… имя твое… никак не могу вспомнить, где я его слышал.

Старик мягко улыбается, снова кивает.

— Обычное имя… хотя, может, я привык.

— Сокур… Сокур… — повторяет Голос, копаясь в памяти.

Обит сразу белеет, едва поняв, что супругу пришлось назвать себя перед стражниками, но теперь уже поздно что-то менять, и она лишь ждет, замерев, чем все окончится.

Рядом с матерью Исэндара вдруг появляется фигура. Вернее, не ясно, то ли мужчина в плаще уже здесь был, то ли только появился. Да и отвлекаться на постороннее, да еще на такие мелочи, совсем не хочется.

Кроме того, все, кажется, уладилось. Сжав ладони на груди, женщина с нетерпением прислушивается, желая скорее узнать, что супруг ее свободен, как вдруг один из стражников, невольно слушая бормотания судьи, резко оборачивается, лопоухого выталкивает к остальной толпе, а сам что-то шепчет Голосу.

Сокур остается холоден. Он взглядывает на супругу, уже догадываясь, к чему идет дело, но вдруг замечает рядом с ней лицо Альзара. Уделив товарищу несколько мгновений, он снова улыбается супруге, но та с тревогой постоянно бросает взгляд на судью.

Затем стражник возвращается на место, а судья поднимает растерянный и даже, кажется, слегка испуганный взгляд. С недоумением он долго осматривает старика, а изволновавшаяся Обит даже не замечает обернувшегося к ней Альзара.

Наконец, Голос растерянно осматривает толпу, а потом, словно запутался в мыслях, хмурится и думает, после чего обращает гневный взор к старику.

— Запутал ты меня, признаю, — говорит он. — Да только ты сам признался, что говорил, будто бы в царе нет нужды, если бы каждый был наделен умом царевичей. А посему тебе еще нужно ответить, хочешь ли ты сказать, будто бы царский трон умом завоевывается, а не благословением судьбы? Думаешь ли ты, будто бы всякий пастух, ставший достаточно умен, имеет право требовать царского трона?

— В моих словах…

— Молчать, — строго обрывает голос. — Ты сказал достаточно. Ты уверяешь пастухов в том, что нет в царствовании благородства, что всякий может быть царем. Ты служишь той болезнью, которая поражает слабый ум тщеславными мечтами, склоняя человека желать царю недоброй кончины. Ты…

Здесь уже все становится ясно. Обит не сдерживается, почти начинает плакать, но странный человек, стоявший чуть впереди, резко поворачивается и идет мимо, толкнув плечом. На миг мать Исэндара хочет последовать взглядом за ним, но вдруг раздаются слова, которые заставляют ее на время оглохнуть и онеметь:

— Сокур из Предгорья, ты будешь казнен ядом, как и велит поступать закон со всяким заговорщиком.