Глава третья

Исэндар с трудом переживает это невыносимо скучное для него ожидание. Все так запуталось, что теперь совершенно невозможно выбраться из зарослей собственных дум. Мысли раскинулись в уме такими же непролазными кустарниками, какие окружают деревеньку со стороны гор, а каждое мгновение такое долгое и тягучее, что мальчишка сам же берется за работу, к которой мать обычно долго и нудно его принуждает.

А затем внезапно происходит что-то невообразимое. Когда уже и так все кажется настолько сложным, что должно непременно разрешиться, — думается, иного пути у судьбы и быть не может, — домой возвращается мать.

Женщина распахивает дверь с таким грохотом, что в мальчике замирает дух. Исэндар наблюдает, как мать, слегка покачиваясь, заваливается в дом, опирается плечом на стену, корчится и, закрыв глаза, опускает голову. И уже становится ясно, что произошло что-то ужасное.

Промедлив всего мгновение, Обит спохватывается. Будто поднявшись со дна глубокого озера, она резко вздыхает, дышит тяжело и медленно, отступает от стены, добирается до табурета и сваливается на него, как тяжелый мешок.

Мальчишка не выдерживает.

— Мам?

Женщина вздрагивает и оборачивается так, будто не ожидала встретить дома сына, которого не так уж давно сама оставила сторожить хозяйство. А стоит ей взглянуть Исэндару в глаза, как Обит тут же всхлипывает, закрывает рот ладонью, потом вскакивает с табурета, подходит и крепко обнимает мальчика.

Материнское шмыганье колет слух неприятной дрожью. Страшно даже думать, что может заставить эту суровую женщину так себя вести. Всегда казалось, что она и кочергой может огреть, если сильно разозлится, и если бы только нельзя было от матери так запросто убежать, если бы она не остывала так же скоро, как голые угли на морозе, то мальчик и вовсе не посмел бы ей перечить даже по самому мелкому поводу.

А все же, сил, что бы задать вопрос, не находится. Ум отчаянно пытается самостоятельно разрешить загадку, и сделать это оказывается не так уж сложно. Мгновенно цепочка спутанных дум расплетается. Мощным вихрем отчаянное беспокойство разрывает, уносит прочь, разбрасывает по сторонам все лишнее, оставив лишь самое главное, самое важное, что необходимо для окончательной разгадки.

Даже стыдно становится, когда в уме так легко складываются ответы. Ссора с лопоухим, а потом разговор с Альзаром, который предлагал, — и ведь предлагал такую жуткую вещь, а разум упустил эту деталь! — который предлагал вонзить в ухо пастуха кинжал. Зачем бы это? Ведь очевидно. Все из-за того, что пастух мог бы наговорить на отца. Он же ведь ругался, что, мол, не потащишь нас в могилу, не дамся… как-то так это и всплывает в уме. Не важно. Главное, что ясна суть: случилось худшее, то, чего и боялся Альзар, и теперь отец в большой опасности.

— Куда?! — не успевает мать спохватиться.

Вывернувшись, юркнув под боком, Исэндар проскакивает к выходу, перемахивает через порог и уносится бегом на улицу. Размышлять он старается по пути, куда бежать не ясно, лишь через мгновение в голове снова начинают шевелиться какие-то смутные идеи, а затем слух улавливает голоса.

Впереди, чуть дальше по улице, идет шумная толпа. Причем, орут настолько сильно, что мальчишка сам удивляется, как он сразу их не услышал. Хотя, в голове все еще звенит — странное чувство, которое прежде еще не доводилось испытывать.

Отмахнувшись от эмоций и мыслей, мальчик бросается вперед. Он подбегает к толпе, а там уже быстро становится ее частью, не замечая, как в этом пузыре шума возникает ощущение, будто бы никакого другого мира и быть не может, его целиком охватывает и подменяет этот нескончаемый галдеж.

Поначалу трудно вычленить из отдельных криков и обрывков услышанных фраз какой-то смысл.

— Куда?!.. Пусти!.. Отдай, гад!.. — кричат люди.

Ничего, совершенно ничего не понятно. С трудом можно рассмотреть, что впереди, в гуще разъяренной толпы, плотным кольцом встали стражники, толкаются, обороняют какого-то незнакомого мужчину, а рядом с ним торчит знакомая, родная седая голова отца.

— Пусти!.. Ух, сейчас!.. Прочь, холопы!.. Кто холоп?!.. Гони!.. Бей!.. Дорогу!..

Исэндар прорывается сквозь толпу, но с трудом может просунуться, а едва влезает к деревенским, как его сдавливают мощные крестьянские туловища. И сдавливают так, что не только дышать не получается, но даже двинуться. Ноги едва касаются земли, а воздух быстро заканчивается. Аж в глазах начинает темнеть всего спустя пару мгновений, но затем удается провернуться, еще немного протиснуться вперед и там, хотя давка становится еще сильнее, удается хотя бы вздохнуть.

— Успокойтесь! Хватит! — слышен отцовский голос.

Он тонет в общем шуме, но отдельные фразы иногда все же прорываются. Затем раздается детский крик, когда мальчишке больно сдавливают ногу, однако, гул стоит такой, что мучения Исэндара никто даже и не замечает. И все же, сознав теперь, что здесь его могут попросту затолкать насмерть, мальчишка чувствует, как глубоко в груди что-то загорается, обжигает так, что становится больно и жутко. А затем, мощно втянув в себя воздух, фыркая, как загнанная лошадь, крича уже не от боли, а от усилий, мальчик продолжает рваться вперед.

Толпа медленно движется по улице. Шум стоит такой, что деревенские собаки, обычно с удовольствием готовые лаять, вертя хвостами и кружа рядом с проходящими людьми, все разбегаются, попрятавшись. Ни одна даже самая мелкая шавка не показывается, чтобы издали потявкать на шумную толпу. Все они будто вымерли разом, тут же и исчезнув.

В центре толпы держится островок царских стражников. Окружив Голоса и Сокура, они проталкиваются, жмутся друг к другу плечами, и с нетерпением дожидаются команды, чтобы обнажить мечи.

— А ну прочь, ублюдки! — кричит рассерженный судья. — Прочь, сказал! С дороги, орда холопья!

Люди галдят, как и прежде, совершенно не обращая внимания. Деревенские сдавили бедных стражников так, что тем никак не суметь достать оружие, и прозорливый, неглупый судья вполне это понимает. Лишь по одной этой причине он и не дает команды воинам. Стоит велеть им достать мечи, как деревенские, почуяв уже смертельную опасность, наверняка растерзают и стражей, и самого Голоса. Потому он лишь презрительно морщится, набирает еще воздуха и продолжает кричать все то же самое, повторяя вновь и вновь свои оскорбления.

— Подними, слышишь?! Подними! — звенит в ухе. — Не успокоятся! Подними! Дай сказать!

Голос оборачивается к старику, но медлит, не решается ни отказать, ни согласиться, лишь старается понять, что задумал этот опасный преступник.

— Да подними же! — рычит Сокур, ухватившись за рясу судьи. — Подними, говорю! Задавят, как щенят!

Впрочем, он и сам понимает, отчего даже в такой ситуации Голос ведет себя так нерешительно. Все же, он вынес старику приговор, наверняка боится довериться, может, думает, что Сокур чего-нибудь задумал. Поэтому старик и дожидается спокойно, насколько это возможно в такой обстановке.

— Подними! — говорит он уже тише, хотя все равно приходится кричать, чтобы судья точно услышал. — Успокою я их! Ну! Живей!

Голос сердито фыркает. Больше нечего делать. Нет отсюда выхода. Если бы только разомкнуть крестьян, если бы стражники обнажили мечи, то уже биться с ними деревенским было бы совершенно бесполезно, или так бы все и полегли. Только вот давят, собаки, что едва можно продохнуть.

Тесно, но в таком положении уже мало что смущает. Голос прижимается щекой к груди старика, обхватывает руками за талию и рывком поднимает вверх. Правда, заговорить Сокур не успевает. Судья бросает его прямо на голову одного из стражников, а затем сразу же подхватывает еще ниже, держит за ноги, щекой прильнув к бедру. Заметив на выцветшей рясе пятно, он морщится, а затем поднимает взгляд кверху, насколько это получается сделать.

— Живее!

А старик и сам не пытается медлить.

— Уймись! Тихо! Замолчи, дурачье! Тихо! — кричит он.

Поначалу, впрочем, его то ли не слышат, то ли просто игнорируют, но затем седовласый осужденный больно ударяет одного из деревенских кулаком, отчего тот сразу хватается за голову и немного притихает.

— Головы переломаю! — кричит старик. — А ну хватит!

В толпе волной, довольно быстро гаснет пыл. Заметив старика, возвысившегося над стражниками на полроста, люди теряются, оглядываясь и пытаясь осознать, что такое происходит. Наконец, Сокур ведь осужденный, да и толпа от самой поляны его-то и пытается вызволить, но такая путаница как раз быстрее любого другого средства подавляет надоевший гам.

— Ну, чего расшумелись? — заговаривает он уже чуть спокойней, когда толпа немного стихает.

Исэндара старик не замечает. Мальчишка с трудом выглядывает из-за плеч, но теперь его хотя бы перестают давить, наконец, обнаружив. И он, пожалуй, внимательнее других прислушивается к словам отца, ошеломленный происходящим и все еще не понимающий до конца, что здесь творится.

— А ну разойдись… орда холопья, — улыбается Сокур. — Ну чего стоите? Дайте пройти.

Тем не менее, люди мнутся, оглядываются, сомневаются, выражениями бесхитростно и откровенно демонстрируют растерянность, но кто-то все же догадывается хотя бы слабо, но протестовать.

— Так ведь же… ну… мы ж это…

Бубнит один из мужичков в толпе, один из тех, кого пророчат в будущие старейшины деревни. Конечно, говорить он не мастер, да и размышлять особенно хорошо не умеет, но пашет, как вол, прозрачен, как ручей и гол, как порядочный крестьянин.

Впрочем, старик его и так понимает.

— А, да чего их бояться? Не тронут они крестьян. Им это тоже ни к чему, — улыбается Сокрур. — Это же Голос все-таки, а не дурень, вроде вас.

— Ну хорош уже, заладил! — обижается мужик.

Старик ему улыбается радостно и широко. Остальные еще даже не успевают заметить, что от привычной, витиеватой манеры речи у Сокура вдруг ничего не осталось — слишком уж отвлекает происходящее от таких подробностей.

Судья в это же время, продолжая держать осужденного на плече, обвив руками, спокойно ждет. С легким недоумением слушает он то, что говорит старик односельчанам, и до сих пор не расслабляется, готовясь в любой миг дать стражникам команду обнажить мечи.

— Так не ведите себя, как дурни, — вдруг нахмуривается старик. Миг он глядит на толпу с сердитым выражением, но быстро возвращает себе радостную улыбку. — Хватит с вас. Угомонитесь. Дайте нам пройти. Стражники вас не тронут, Голос такой дурости себе не позволит.

— Мы тебя, значит, выручать, а ты… да и чего эт ты такой уверенный? — спрашивает тот же мужик, олицетворяя, впрочем, голос всей толпы.

— Да чего, поглядите, на руках меня носят, а ведь простой осужденный, — улыбается старик, а затем поднимает кулак и несильно, но очень ощутимо бьет Голоса прямо по макушке. — Видали? Ха-ха-ха!

Деревенские столбенеют, теперь уже обратив внимание на странное поведение старика и внезапно для себя начиная подозревать его в сумасшествии. Есть в селе и так один обезумевший, а потому легко вообразить, что и ум Сокура мог не выдержать горестной вести о его собственной скорой кончине.

— Только и вы не повторяйте. Мне уж можно, а вам не все дозволено, если ко мне не желаете присоединиться. Всем ясно?

Голос его звучит уверенно и строго. Невольно пару человек даже опускают головы, почувствовав себя пристыженными. Судья в то же время подавляет злобу и довольно быстро. Люди почти мгновенно успокоились, а старик и не попытался спасаться, хотя мог. Толпа уже за него вступилась, едва люди услышали приговор. Оставалось только им сказать, что стража уже так это не оставит и надо давить, пока воины все равно не могут вытащить мечи. Сокур точно это понимает. Уж Голос, знающий, за что его судит, ни мгновения не сомневается в прозорливости знаменитого, превратившегося в старую, затхлую легенду воина.

— Да чего застыли? Не будет вам ничего! — продолжает старик, беззастенчиво хлопая судью ладонью по макушке. — Кому вы нужны, бабы да пастухи, если вы из-за старика головы теряете? Не сегодня, так завтра, а не завтра, так через день… Я уж пережил едва ни всех, кто тут со мной в одно время родился! А ну расступись! Дайте в рощу нам пройти, или уж я иначе за Голоса не отвечаю.

Помедлив, нехотя, неторопливо, а все же люди начинают расступаться. Они косятся на стражников, а затем вновь все напрягаются, когда воины хватаются за оружие, хотя и не вынимают мечи без команды.

Впрочем, тогда уже судья опускает старика на землю, хмурится, злится, красный даже не от усталости, а от недовольства. Миг он смотрит на осужденного, фыркает и разворачивается, быстро растолкав застывшую на месте стражу.

— Дурачье, — бурчит он тихо, качая головой, а затем распрямляет плечи и выше задирает подбородок. — Расходись! Никто вас не тронет!

Толпа, тем не менее, остается стоять на месте. Люди будто ждут чего-то, а Голос, еще разок осмотревшись, морщится.

— А раз такие дружные, — добавляет он тише, — так идите вперед на жертвенную рощу. Приготовьте место, чтобы достойно проститься.

Вновь толпа начинает шевелиться. Медленно, но уверенно поднимается обычный шум, люди уже переговариваются, советуются, друг у друга спрашивают что-то. Затем, один из мужиков начинает командовать, веля собрать угощение, так что из толпы быстро убегает почти целая половина, рассосавшись по деревне.

— Остальные в рощу! Ну! Чего встали?! — командует мужичок односельчанам.

Исэндар лишь сейчас понимает, что случилось. Вчерашняя тайная беседа, лопоухий гад, Голос, толпа, жертвенная роща. Давно уже никто не говорит про эту рощу, где и совершаются все казни и ритуальные убийства. Впрочем, жертв давно уже никто не приносит. В деревне не осталось людей, поклоняющихся старым богам. Да и тех, кто почитает новых, тоже здесь нет. Тут все тихо и спокойно, но теперь ясно, что старика ведут на казнь, а иначе все это не имеет никакого значения.

Только вот из толпы мальчишка вырваться не успевает. Люди, еще растерянные и недоумевающие, тащат его за собой, гурьбою бросившись в направлении леса, в другую сторону от поляны, где вел свои речи отец. Так мальчишку и утягивает бурное людское течение, не давая увидеться и поговорить со стариком, а крики Исэндара отчего-то не замечаются. Да и вскрикивает он лишь раз, глухо и несмело, после чего горло вдруг сдавливает изнутри комом, и поделать с этим уже ничего не получается.

Оказавшись на поляне, Исэндар получает в руки какую-то охапку веток почти сразу же. Оставшуюся часть пути он уже и сам не пытается вырваться из толпы, догадавшись, что отца все равно ведут сюда. Правда, в ушах звенит, в голове какая-то пустота, и все опять становится непонятным.

Резко появляется желание сбежать из рощи. Нужно ведь как можно скорее вернуться к отцу, пока его еще… и тут же мысль сбивается. Почему-то в голове каша, какие-то совершенно лишние раздумья. А все же, куда-то просили отнести эти веточки. Может, это очень важно?

Мужичок, взявшийся командовать селянами, как раз в этот момент замечает мальчишку. Тот стоит, как вкопанный, таращится на охапку сучков, молчит, совершенно не двигается. Крестьянин, тяжело вздохнув, сразу же подходит к нему, одной рукой берет за плечо, а второй забирает ветки, нужные для ритуального костра.

Исэндар поднимает глаза, отыскивает лицо мужчины, но смотрит в него пустым, безразличным, ничего не понимающим взглядом. Крестьянин, как бы отвечая на какой-то вопрос, кивает, хмурится, жмет губами, а затем хлопает мальчика по плечу.

— Ты, это, ты иди, посиди пока вон… — указывает мужичок на то место, которое готовят отцу мальчика. Тут же крестьянин меняется в лице, в мыслях ругая себя за такую глупость. — Вот что, ты иди, побудь с матерью, ни к чему тебе видеть… ну… иди, в общем.

Мальчишка глядит все так же растерянно. Он не кивает, не отвечает, разворачивается и идет в сторону деревни, по единственной ведущей из рощи тропе. Мужик же, всего миг промедлив, тут же оборачивается.

— Кто додумался?! Дурачье, чтоб вас собаки задрали! — кричит он, потрясая ветками, отнятыми у сына Сокура.

Исэндар же проходит несколько шагов, а потом вдруг осознает уже со всей тяжестью то, что ум пытался скрывать от самого себя в потемках бездумности. Уже ничего не поделать. Уже все произошло, а самое худшее, что все еще кажется, будто это не так. Отец еще жив, и это обманчивой надеждой влечет искать способ что-нибудь сделать, но затем все-таки приходится себе признаться в том, что уже поняли все остальные: лучшее, что можно сделать для отца, так это приготовить рощу и достойно проводить старика в последний путь.

Задышав тяжелее, мальчишка разворачивается и бросается назад в рощу, не сделав еще и десяти шагов. Он успевает догнать мужика, выхватывает у него прутья, низко опускает голову, пряча глаза, и с трудом заставляет себя заговорить.

— А… куда? Чего… с ними?..

Вздохнув, мужик сжимает плечо мальца, кивает, хмурится, впечатленный стойкостью Исэндара, а затем указывает на место для костра.

— Бросай рядышком, — говорит он. — Там разберемся.

Сын мудреца так и поступает. Голову он не поднимает, будто подбородок прилип к груди, чуть не врезается в какую-то женщину, а затем все-таки ударяется в чей-то живот. Впрочем, никто его не ругает, даже слова не говорят, да и сам он молчит, не желая, чтобы кто-то услышал приготовившийся дрожать голос.

— Ма!.. ма… — случайно произносят губы тайную мысль.

Слегка растерянно мальчик оглядывается. Опять ум захватывает растерянность. Думается, нужно сходить к матери, предупредить, и только потом доходит, что она не может не знать. Вот, почему она вернулась с плачем. А затем снова эта мысль — нужно идти… но вот слышится голос отца и Исэндар, замерев, впервые за это время широко раскрывает глаза и выпрямляет шею.

— …а жаль, — улыбается старик, говоря с осудившим его на смерть человеком, — уже бы можно было и…

— Нет. Нельзя, — строго отвечает Голос.

Сокур еще шире и добродушнее ему улыбается.

— А жаль, — повторяет он весело.

Затем старик внезапно замечает сына, остолбеневшего на середине поляны, наклоняется к судье ближе и манит пальцем. И, как ни странно, человек в красной рясе спокойно подставляет ему ухо.

— Не надо говорить обо мне. Иначе, здесь узнают, — шепчет он тихо, чтобы кроме Голоса и стражников никто не услышал. — Пусть сын запомнит меня добрым, чудны́м стариком, а не… хм. Тебе ведь нет разницы, так пообещай, что скажешь, будто казнил простого изменника.

Судья отстраняется, нахмуривается и замечает взгляд стражника, подсказавшего, отчего имя старика не давало уму мужчины покоя. Воин немедленно отворачивается, а Голос теперь обращает взгляд к старику, медлит, играет скулами и хмурится, а потом кивает и ладонью подталкивает Сокура к границе рощи.

Исэндар уже чувствует, что сейчас не выдержит. Куда-то вдруг пропало все недовольство, прежде возникавшее в беседах с отцом. Нет уже желания нахмуриться, сказать какую-нибудь гадость, припомнить старику его пастушьи уроки и смыться. Хочется, как маленькому, уткнуться в него лицом и крепко обхватить руками.

Впрочем, едва на жертвенной поляне оказывается сам осужденный, с улыбкой следующий к месту последнего своего пристанища, как все разом стихают. Так что и мальчик не двигается, пока отец, проходя мимо, не схватывает его внезапно за бока.

Сокур с улыбкой треплет лохматые волосы на голове сына, обхватывает мальчишку за плечо и ведет с собой. Остальные молча сопровождают тяжелыми, печальными взглядами, давая Голосу и его стражникам проводить и встать в стороне от осужденного, усадив его на бревно перед дымящимися веточками.

Низенький мужичок, которому доверили разведение костра, усердно дует на еще слабенькие угольки, время от времени подсыпая к тонким прутикам листья. Он успевает покраснеть от усилий, но не останавливается, ни на миг не делает передышку. Наконец, когда прутики разгораются сильнее, мужик разбрасывает оставшиеся листья, сверху укладывает веточки потолще, а на них уже складывает палки, соорудив довольно сложную конструкцию лишь затем, чтобы вскоре она осыпалась пеплом.

Закончив разжигать костер, мужик встает, чувствует, как кружится голова, пытается придержать ее руками, но это не помогает, и крестьянин чуть не падает.

— Ха-ха! — смеется мудрец, придерживая сына. — Уж мог бы и не торопиться так отчаянно!

Его веселости никто не разделяет. Несмотря на то, что вскоре уже приносят вино, пить никто не торопится. Все себя ведут, как стеснительные родственники на смотринах, молчат, жмутся, переминаются, оглядываются, но даже пошептать соседу иногда не решаются.

Старик вздыхает и поворачивается к судье.

— Ну, можно начинать, раз провожать меня никто не собирается…

Даже Голос слегка теряется, не сразу поняв, что Сокур говорит это намерено. Впрочем, он хотя бы не торопится достать яд и протянуть старику, так что один из крестьян все же оживляется.

— Да ну вот чего ты опять? — обиженным тоном заговаривает мужичок. — Будто мы тебе тут…

— Ну ладно… ладно. Хватит, — улыбается мудрец. — Давайте уже начнем. Дайте-ка мне хоть раз полюбоваться, как крестьяне веселятся, не набив друг другу морды!

Медленно, неохотно поднимается шум, мучительно, как на обязательном, но несвоевременном празднике. Начинают разливать вино, перешептываться, говорить, но оборачиваться к Сокуру никто не решается, пока сам он не отвернется в другую сторону, а тогда взгляды односельчан немедленно утыкаются старику в затылок, сверлят его хмуро и печально и лишь там, куда глядит мудрец, люди пытаются натужно изображать веселье.

Осужденный быстро это замечает и от такого поведения людей сразу устает.

— Да ну вас, — вздыхает он. — Вы, видно, слабо понимаете, что уж мне совсем не хочется наблюдать ваши кислые рожи перед…

На миг он заминается, оглядывается на сына и улыбается добродушно. Исэндар прячет глаза, а сам путается в чувствах. Только что узнав желание отца, он хмурится лишь больше, потому как не может заставить себя улыбаться.

— Э-эх! — бросает один из мужиков руку так сильно, что в пальцах у него начинает колоть. — Да чего?! А ну, наливай!

И стоит первому из крестьян разорвать эту тягучую, мучительную атмосферу, как и остальные заражаются отчаянным духом начавшегося пиршества.

Теперь уже шум поднимается быстро. Старик иногда посмеивается, глядит на остальных, ничего почти не говорит, пьет вино, которое ему наливают так часто, что ни разу не получается коснуться взглядом дна деревянной кружки.

Порой, он озвучивает какую-нибудь фразу.

— Вот так-то! Сразу надо было, — смеется мудрец.

И каждый раз после его слов шум поднимается еще больше, а кружки с вином опрокидываются и выпиваются залпами.

Не так уж мало времени проходит, но Голос со стражниками покорно ждут. Судья даже не шевелится. Смотрит хмуро, оглядывается, следя, чтобы все проходило в соответствии с древними обычаями. Простыми, надо сказать, обычаями, но такими, что занимают время.

И вдруг мальчишка вздрагивает.

— Что случилось? — улыбается ему старик.

Исэндар медлит. Он начинает что-то говорить, но вдруг голос вздрагивает, мальчик опускает голову и приходится дать ему время. Затем, рассердившись на себя за такую вовсе не геройскую слабость, сын старика решается и поднимает через силу нахмуренный взгляд со слегка блестящими глазами.

— Я же… маме надо сказать… я сейчас…

— Не надо, — спокойно отвечает Сокур. — Ты ее ничем не успокоишь. Что здесь, что дома, покоя она себе не найдет. А раз так, то жизнь я с ней не зря пожил.

Мальчик корчится и опять скрывает лицо.

— Ты ей только скажи потом, когда успокоится, — шепчет отец, наклонив голову, — да гляди, не забудь, скажи, чтобы не печалилась ни о чем. Передай мои слова, передай ей, что она со мной в мыслях, до самого конца, как и я с ней. Пусть вспоминает иногда, да и хватит этого.

Исэндар так и застывает с опущенной головой, но держится все же хорошо, не дает себе заплакать, с трудом, но борется с этим желанием неустанно. Костер медленно горит, люди пьют и шумят, а кто-то уже даже умудряется захмелеть. Тогда-то и начинается основное действие.

Один из мужичков, почувствовавший, что скоро язык уже начнет заплетаться, наливает полную кружку, вздыхает и с тяжелым лицом медленным шагом направляется к старику.

Его замечают мгновенно. Остальные сразу притихают, даже, кажется, не замечая, как собирается полукруг напротив старика по другую сторону костра. Все следят глазами за первым, готовым проститься. Только Исэндар так и остается сидеть рядом с отцом, а сам мудрец, заметив идущего к нему крестьянина, выпивает из своей кружки остатки и с невозмутимым видом дожидается первого гостя.

Правда, мужик, взглянув на большеглазого мальчишку, и сам тоже застывает, но потом все же очухивается, заметив, что повисло молчание и зазвенело в ушах.

— А! — взмахивает крестьянин рукой, ободряясь, и поднимает глаза. — Я тебе так скажу, вот ты чего там говорил все время, вот ничего не понял! Сколько тебя слушаю, а так и не понимаю, как ты это все… где ты вообще… Мне как-то всегда проще руками потрудиться, да на спине мешок оттащить, чем… а, да не о том я. В общем, как ты это, про то, что мир из частей, да и вообще… Я хочу сказать, дельно оно у тебя выходит. Так бы я всю жизнь и прожил, а и не узнал бы… Я, это, в общем, в доме я твоем много не сделаю, оно, сам знаешь, времени у работника… Но я, это, мясца, там, или чего… я заносить буду, для Обит. Ну и…

Он опять взглядывает на мальчика и замолкает.

— Я рад это услышать, — заговаривает старик без улыбки, спокойным, умиротворенным голосом. — Теперь уж мне будет спокойно.

Мужичок еще хочет добавить, объяснился ведь криво, сам это понимает, но затем не решается. К чему опять неповоротливым и грубым языком пытаться коверкать мысль, которая и так понятна.

Вздохнув и нахмурившись сильней, крестьянин опускает голову и обращает взор к вину в руке. Сам он не решается начать, но Сокур протягивает кружку и глядит выжидающе. Тогда мужичок расправляет спину, отливает старику глоток, выпивает остальное, а затем, чуть помешкав, когда уже должен отойти, поворачивает голову, смотрит на костер и бросает деревянную кружку гореть среди пересушенных солнцем веток.

Один из стражников взглядывает на судью, не уверенный в том, надо ли пресекать такие действия, но Голос, нахмурившись, спокойно вытягивает шею и продолжает терпеливо ждать.

А вскоре к старику подходит и другой селянин.

— А я вот, — начинает он резво, — все понял! То есть, оно, конечно, все равно ничего не понятно, но я вот что скажу: прежде бывало, работаешь, ждешь, когда уже отдохнуть, мучаешься… Тяжело бывает, чего тут сказать? А вот как начал вслушиваться, так оно все стало как-то полегче.

Вздохнув, он задумывается, но не тянет.

— Ты не думай, — продолжает крестьянин. — Оно, конечно, когда ты только сюда к нам пришел, я и сам косился. Ну, думали, странный, дурак, видать. Болтает и болтает… но ты не серчай. Потом уж я внимательнее стал, да и жить сразу как-то легче началось. Вот, бывает, пашешь, таскаешь, трудишься, а сам думаешь, что, мол, вот она, земля-то, а и вода еще есть, а еще воздух и огонь, да еще душа. И все как-то думаешь, думаешь, думаешь… и потом глядишь, а уже стемнело! Диву даешься, да и только. Так что… я вот, что хочу сказать, мы тут все поможем, ежели чего, так что будь покоен. Если Обит чего понадобится, так мы ее в беде не бросим. Ну и речи все эти твои, с ними-то все полегче. Раньше думалось, мол, есть плуг, есть работа, да и паши, корячься, а теперь как подумаешь, мир-то он вон какой! Оно будто шире стало, как ты сюда пришел. Вот стыдно даже, что раньше у самого-то ума не хватало, а всего-то надо было по сторонам-то поглядеть… Словом, ты будь покоен, мы здесь тебя не забудем.

Наконец, мужичок делает то же, что и его предшественник. Вылив глоток в кружку старика, он выпивает оставшееся, а затем бросает опустевшую деревяшку в костер, глядя на крестьянина, сделавшего перед ним то же самое.

— Эх, хорошо придумал! Пущай горит, как следует! Да посильней! Да подольше! — завершает он свою прощальную речь, после которой сразу отступает в сторону.

Затем подходит и третий, за ним четвертый, а следом и пятый. Все делают то же, отливают по глотку, говорят, выпивают сами, а потом бросают кружки в огонь, как придумал крестьянин, прощавшийся первым. Стражники вместе с Голосом покорно ждут, не собираясь обрывать традиционное прощание, но стоя наготове. И так продолжается долго. Только вот, когда уже все успевают попрощаться и становится тише, внезапно где-то поблизости раздается стук копыт, и все оборачиваются к единственной тропе, ведущей из жертвенной поляны.

Особенно внимательно прислушиваются стражники и Голос. Все они ждут, что в любой миг может случиться что угодно. Бывает такое, что осужденного пытаются вызволить какие-нибудь его товарищи, а потому воины не расслабляются, и не ленятся даже иногда поглядывать за спины, в гущу леса, откуда вряд ли кто-нибудь решится нападать, из разросшихся, непролазных диких кустарников.

Шум копыт же быстро исчезает, а вскоре на тропе появляются люди, которых прежде в деревне никому не приходилось видеть. Одного только здесь в деревне замечали, и его сразу узнают, особенно мальчишка, у которого лицо Альзара отпечаталось в памяти и закрепилось там намертво.

Остальных пятерых никогда здесь прежде не видели. Огромные, не меньше чем на голову выше всей крестьянской братии, широкоплечие, мощные, угрюмые и жуткие. Все почти с короткими, неровно отрезанными бородами. Только у Альзара и у еще одного лица чистые. Впрочем тот, другой безбородый, самый жуткий из всех. Непомерно большой, на полголовы выше остальных товарищей, на спине тащит громадный топор, а выглядит так страшно, что каменеют даже стражники.

У этого человека будто нет лица. Вернее, оно, конечно, есть, но настолько отвратительное, что с трудом можно узнать в этом существе человека. С лица этого мужчины будто содрали кожу, набили ее камнями, а затем прилепили обратно, но только уже навыворот. У него опухшая, красная рожа, стянутая, как после ожога, а губ вообще нет, только две тоненькие полоски, которые даже не смыкаются до конца.

И все шестеро, едва войдя в рощу, смелым, решительным шагом направляются в сторону костра. Правда, чувство такое, будто идут они не к осужденному, а к Голосу, взглядами пронзают стражников, гремят оружием, не пряча его за плащами, которые все шестеро сбрасывают прямо на землю еще у тропы. И нельзя винить стражников за то, что те сразу, без приказа выхватывают оружие.

— Хватит! — резко поднимается старик, отпустив сына.

Исэндар вскакивает одновременно с ним, но, скорее, просто от испуга и растерянности.

Стражники, разумеется, осужденному повиноваться не собираются, как и сам Голос, изучающий шестерку хмурым взглядом. А вот Альзар останавливается, и за ним встают остальные, выстроившись в ряд.

— Значит, оружием встречаете? — шипит мужчина с отрезанным ухом. — Ну, ежели сами битвы ищете…

— Хватит. Не нужно этого, — спокойнее повторяет Сокур.

Альзар медлит, но потом обращает взгляд к старому другу, отвлекшись от изучения стражников.

— Да что ты… эх… — вздыхает он сердито и тяжело, но держит себя в руках, несмотря на внешнюю грозность. — Давай порубим этих ублюдков, да и все!

Судья тут же оживляется, не собираясь позволять так обращаться с представителем царской воли.

— Стража, к бою! — приказывает он.

Альзар поворачивается, улыбается и плечами быстро двигает по сторонам, передразнивая:

— Стража к бою! Ха-ха! — смеется он, кажется, даже не воспринимая царских воинов серьезно. — Щенки сопливые, сами напросились…

— Хватит! — еще строже, мощным голосом выкрикивает старик.

Обычно, в его речи вовсе не услышать этот тон, а потому все, кроме шестерки грозных воинов, с удивлением оборачиваются к Сокуру. Только стражники, вставшие перед Голосом и заслонившие его, не оборачиваются, готовясь к битве.

Мудрец же сразу заговаривает с судьей, торопясь его успокоить.

— Я тебе честно скажу, Голос, а ты сам решай, как ума хватит, — сообщает ему осужденный вольным и довольно грубым тоном. — Воины твои, хотя и не вчерашние дети, а только не выстоят и пары мгновений против тех, кто сражался у самой границы огненных земель. Так что вели стражникам опустить мечи, пока каждого из вас не порубили на кусочки.

Эти слова вызывают такую внушительную паузу, что крестьяне аж трезвеют, с удивлением теперь рассматривая жутких воинов. Вот они, те, кто собственными глазами видел чудищ, кто бился с монстрами там, откуда, как говорят байки, живыми и целыми никогда не возвращаются, и где ни на миг не утихает бряцанье мечей и рев горячего сражения.

Стражники и вовсе столбенеют, но продолжают стоять. Судья, с опаской рассматривающий улыбающегося Альзара, тоже молчит, не отдает приказа, а затем вдруг старик, отдав полную кружку вина Исэндару, отступает немного в сторону.

— Дайте место, друзья, — улыбается Сокур товарищам. — Разомнусь прежде, а тогда уже простимся.

Те, переглянувшись, сразу отступают на пару шагов, все еще не собираясь доставать оружие и, похоже, до сих пор не считая угрозой царских стражников.

— Давай так, Голос, — заговаривает старик громче. — Вели двоим своим стражникам меня зарубить. Пускай исполнят приговор мечом, а не ядом. А что до этих славных воинов, то мешаться они не будут и вас не тронут — эти люди достаточно сильны, чтобы не иметь нужды порочить себя ложью.

Судья отвечает не сразу, молчит, сомневается, но вполне способен найти выход из положения.

— Я согласен, — говорит он. — Только пусть эти… разбойники отойдут еще на пять шагов.

Старик вздыхает. Товарищи, вставшие за его спиной, хмурятся, но Сокур оборачивается и взглядом убеждает их подчиниться.

Альзар, как всегда недовольный, ругается тихо, но шестерка воинов отступает шагов на десять, а затем мужчина оборачивается.

— Так достаточно далеко, чтобы твои воины посмелели? — кричит он судье.

Впрочем, Голос на такую провокацию не поддается.

— Хорошо, — говорит он, обращая взор к старику. — Пусть двое моих воинов исполнят твою просьбу.

Взяв двух стражников за плечи, он слегка подталкивает их вперед, и те не очень решительно выступают на шаг, переглядываются, а затем уже нахмуриваются, сосредотачиваются и готовятся исполнить приказ.

— Вперед! — командует Голос. — Царской волей, приказываю вам убить этого человека.

Исэндар невольно подступает на шаг, но Сокур ловит его взгляд и подмигивает. Отчего-то это сразу успокаивает. Прежде отец никогда не казался таким грозным, но сейчас в нем чувствуется та уверенность и сила, которая не могла проявиться во время споров с пастухами.

Стражники бросаются вперед, а мальчик еще успевает заметить довольную ухмылку на лице Альзара. Тот, расставив широко ноги и скрестив на груди руки, совершенно не тревожится, и от этого мальчишка уже окончательно забывает тревогу, хотя в душе она еще отзывается торопливым биением сердца.

А затем уже все происходит так стремительно, что взгляд едва успевает следить. Двое стражников, подняв мечи, одновременно бросаются вперед. Запоминается эта удивительная и страшная картина, вставшая перед глазами. Два царских воина, занесшие мечи, готовятся ударить по простому старику, а он стоит невозмутимо, только немного гнет спину. И потом Сокур таким внезапным рывком бросается вперед, что оба стражника, хотя и успевают заметить его движение, уже ничего не могут поделать, бросают лезвия, но те лишь разрезают воздух.

Старик, к которому прилипли взгляды оторопевших селян, проходит сбоку одного из воинов, хватает за руку и за плечо, сам начинает разворачиваться, закручивает стражника, а пока второй пытается выбрать, куда бить, оттянув руку с оружием назад, Сокур уже толкает соратника в него.

И тут бы еще могло произойти что угодно, если бы старик не завалился вместе со стражником вперед. Он делает это намерено, хоть сначала и не похоже, а затем все трое падают на землю, поскольку Сокур успевает стопой зацепить ногу воина и лишить его равновесия.

И прежде, чем стражники успевают опомниться, старик уже подхватывает оба меча, коленом больно придавливает сверху, не давая себя опередить, и потому встает первым. А следом он уже подставляет мечи к шеям воинов, лишь сейчас вполне осознавших, что битву они окончательно проиграли.

Впрочем, тут же Сокур оборачивается к судье, встревожив оставшихся его охранять стражников, но спокойно роняет лезвия вниз и протягивает мечи Голосу, держа их пальцами за гарду.

— А теперь прикажи своим воинам заткнуть мечи в ножны, и просто дождись, когда мы попрощаемся, — говорит старик негромко, но его все равно в повисшей тишине слышит каждый. — И запомни, не ищи в силе обмана. Истинный воин в нем никогда не нуждается.

Судья не шевелится, а стражники тем более. Не став давать поблажек, Голос решился выпустить двоих опытных воинов, а из остальных половина в хорошей драке будет стоить и того меньше.

Впрочем, знают об этом только сам служащий царя и его воины, а все равно для крестьян хватает увиденного, чтобы закаменеть и протрезветь уже окончательно. Даже на костер, где потихоньку догорают в жадном пламени, сброшенные в огонь, мокрые от вина деревянные кружки, никто и не обращает внимания. Ветки уже должны были догореть, а значит, и прощание обязано было завершиться, но брошенные селянами деревяшки отвоевали у судьбы еще немного времени, поддерживая огонь Сокуровой жизни.

— Бери, говорю, — нахмуривается старик, не отводя глаз от судьи. — Бери и делай, что велят. Вижу, что не дурак, сам должен понимать. Мне и одному с вами нетрудно было бы справиться, так что не дури. Ты казнишь человека, потому что считаешь опасным, я понимаю. Я зла не держу, но остальных не втягивай. Дождись спокойно, пока мы простимся, а затем иди с миром, да не забудь доложить, что казнил простого старика, болтавшего о царе, чего не следовало.

И действительно, считать глупцом этого судью мог бы только законченный дурак. Человек он вполне смышленый и разумный, и не раз это подтверждал, когда вершил суды, когда докапывался до всех подробностей, какие мог узнать, чтобы затем принять верное решение и суметь его объяснить.

Голос сразу понимает, что старик не врет и не пугает напрасно, но он мешкает, поскольку все же опасается Альзара и его свиту.

— Про них и спрашивать не думай, — тем же грозным, мощным голосом продолжает Сокур. — Они тут ни при чем. А, кроме того, если они тебя вместе с твоими воинами к дереву прибьют и насмерть замучают, так их за то больше чем штрафом никак не накажут. Сам царь не станет. Понимаешь, судья? Бери, еще раз тебе говорю, и подожди еще немного. Дай мне с друзьями старыми поговорить, прежде чем, наконец, избавить царей от их опасений на мой счет.

Голос сжимает скулы, морщится миг, затем берет у старика из рук оружие, и Альзар, стоявший позади, сразу же расслабляется и начинает подходить, а с ним и остальные пятеро.

Стражники опять напрягаются, сжимаются и, кажется, даже становятся капельку меньше, вдруг отчего-то заметно потеряв в размерах, что аж одежда им становится велика. Только уже сам Голос, осознающий не только свое необычное положение, понимает теперь, что сомневаться и подозревать старика в обмане или хитрости совершенно не имеет смысла.

— Вложить мечи, — командует он тихим голосом.

Воины не сразу верят, что судья действительно решается дать такой приказ в такой-то обстановке, но Голос повторяет строже, и приходится ему подчиниться.

Двое, которых старик повалил на землю, успевают подняться. Они глядят недовольно, но удивленно, явно не сердятся, и уж тем более не собираются пытаться мстить. А к Сокуру уже подступает Альзар, ударяет старика по плечу и злобно улыбается, бесстрашно глядя в лицо двоих недавно поверженных его старым товарищем стражников.

— Щенки, — добреет он капельку. — Хорошо, что он еще сильно не напился, а то бы прибил, собак, не удержался б.

Стражники хмурятся, глядят на судью, будто ждут, что он даст приказ разобраться, но Голос остается холоден. Впрочем, надо отдать ему должное, в отличие от своих воинов, в глаза Альзара и его соратников мужчина смотреть не боится, и все так же уверен и хмур, а кроме того выступает вперед и становится перед стражниками, закрыв их от шуток и злобного взгляда Альзара.

Старик же посмеивается тихо и хрипло, берет товарища за плечо и утаскивает в сторону, пока не разразилась новая ссора.

— Я уже не так силен, как прежде, — говорит Сокур. — Едва сам дух не испустил, когда на этих двоих свалился.

Он подталкивает мальчишку, теперь изучающего отца с такой жадностью в глазах, с какой ни разу, пожалуй, не исследовал стариковские черты. Старик, взяв сына за плечо, ведет его, как и Альзара, к костру, туда же, где сидел, а когда забирает у мальчика кружку, полную вина, то взглядывает и на крестьян.

Сельчане, знавшие мудреца лишь с одной его стороны, воображавшие этого седого, болтливого спорщика почти немощным, вообще не шевелятся. Тишина стоит такая, что слышно, как шуршит подол Сокура, когда тот садится или подвигает ногами, устраиваясь на бревне поудобней. Все слушают.

Правда, беседа старых товарищей оказывается не такой продолжительной, как можно ждать. Все шестеро устраиваются рядом, кто садится на бревно, а кто и прямо на землю. Тот здоровяк, у которого лицо такое, будто его собаки обгладывали не один день, так и вовсе ложится на земле прямо так, на бок.

Исэндар оглядывается с тем изумлением, какое может быть лишь в глазах мальчишки, самого желающего стать воином, бьющимся с чудищами на границе огненных земель. Даже ненадолго забывается, что здесь происходит. Все это кажется не очень важным. Отец рядом, весел и бодр, немного пьян, сидит с полным стаканом вина, и отвлечься очень легко. Тем более, если вспомнить, что так неожиданно открылось истинное лицо старика, его вторая сущность, черты, которыми мальчишка мог бы восхищаться с самого первого дня, как начал говорить, если бы только знал, каков его отец на самом деле.

А все же, долго отвлекаться от назойливых мыслей не получается. Как только заговаривает Альзар, вновь сердце наполняется печалью, но только на этот раз она не пробивается сквозь уже окрепшую сдержанность.

— Ну, хоть скажи, — заговаривает мужчина с обрубленным ухом, — чего ты этих щенков жалеешь? Порубили бы их и все.

До этого мгновения уже произошли все разговоры. Все семеро, если считать отца мальчика, смотрели друг на друга так, будто мысли их звучат достаточно громко, чтобы слова произносить было незачем. Они только здоровались взглядом, а потом вдруг ухмылялись друг другу, отворачивались, смотрели в глаза остальных и так и провели свой разговор, а теперь уже начали обычную, грубую беседу, прерывать которую все равно никто и ни за что не отважится.

— А что мне делать? — оборачивается Сокур к безухому товарищу. — Бежать? А зачем? Я смерти не боюсь, а бежать от нее мне просто лень.

Помедлив, Альзар рассмеивается, ударив старика по лопатке.

— Ошибся я, брат, — улыбается он довольно. — Ошибся! Все-таки, не так уж ты и обмяк. Теперь вижу, что наш старый коман…

Старик локтем ударяет его в бок, и Альзар, кашлянув, замолкает.

Говорить откровенно боевые товарищи так и не решаются. Да и беседа у них будто не вяжется, но так кажется лишь поначалу, а затем становится ясно, что эти люди, суровые, закаленные нелегкой жизнью, попросту знают друг друга слишком хорошо, и, кроме того, не любят болтать попусту.

А вскоре уже начинает темнеть. Старик первым обращает взор к небу, изучает мрачный тон сумеречного, залитого фиолетово-красными пятнами купола, накрывающего земли, вздыхает и поднимает свой деревянный кубок выше.

— Пора! — говорит он легко, словно его путь только начинается и он готовится уйти в далекое путешествие, а не исчезнуть на веки. — Мой дух теперь спокоен, когда я знаю, что в беде вы все не пропадете.

Он придерживает Исэндара рукой, опускает кружку, и мальчик глядит спокойно, забыв, как еще недавно с трудом удерживался от желания разрыдаться. Да и стыдно кажется развесить на губах сопли, когда рядом эти суровые лица отцовских друзей, когда и на них, да и на самого старика теперь хочется ровняться, когда брезгливо отвергает ум возможность проявить слабость. Нужно собраться и быть холодным и суровым до последнего, чтобы быть похожим на отца, с такой легкостью принимающего свое наказание.

— Еще только хочу к тебе обратиться, Ильмар, — отыскивает Сокур в толпе крестьян мощного, крепкого мужичка, кузнеца, которого часто донимал Исэндар своими проделками.

Тот сразу нахмуривается и выступает, желая явно и отчетливо показать свою готовность принять любую просьбу.

— Ты уж мальца сильно не ругай. В отца пошел, видно, — улыбается старик. — А как окрепнет, помоги ему верное оружие смастерить, чтобы не убежал из дома с каким-нибудь ржавым обрубком.

Мужик еще сильнее нахмуривается и кивает, сильно наклонив голову. Старик же оборачивается к сыну.

— А ты не спеши. Из множества… хм, хотя, погоди, я еще тебе скажу эти слова. Еще успею.

Сокур вновь поднимает кружку.

— Настало время пить тем, кто… — Старик не обращает взгляд к сыну, но мыслями пытается согреть мальчишку, не хочет ранить слишком таким внезапным уходом. Потому он на ходу исправляет мысль, чтобы не повторять лишний раз, что пора бы ему теперь умереть. — …кто должен был отдать жизнь судьбе много лет назад, но до сих пор еще этого не сделал! Не печальтесь, потому как суждено мне было потерять голову уже давно, там, куда идет долгий путь, куда не добраться и за четыре целые луны. Там я должен был сгинуть еще прежде, чем на голове поседеют волосы, прежде чем услышу голоса своих чад, а все же до сих пор я еще здесь. И вот, старый и немощный, счастливый, я могу проститься с друзьями — и это величайшая радость. А потому не печальтесь! Живите, друзья! Время пить тем, кто в жизни слишком задержался!

Он вскидывает руку, выпивает половину содержимого кружки, а половину оставляет нетронутой, помня о том, что должен сделать. Едва отпрянув губами от деревянного кубка, старик оборачивается к Голосу.

— Пора, — говорит он судье. — Дай мне яд…

— Ну-ка погоди! — хмурится Альзар, вскочив. Он тоже оборачивается к судье, выставляет перед ним ладонь. — Не спеши, еще не закончили.

Полуухий воин обступает товарищей и встает перед крестьянами. Те отшатываются волной, смеша Альзара, но время на шутки он все же не тратит.

— Вина мне, живо! — командует воин строго.

У кого-то из сельских наверняка мелькает в голове мысль, мол, чего раскомандовался? Но потертый бурдюк с напитком полуухому выносят сразу же, быстрее, чем капля воды в дождь успевает долететь от древесных крон до земли.

— Это что? Все?! — хмурится он. — Еще давай!

Выносят остальные бурдюки, и так же скоро. Их мужики и пара женщин, державших вино, подают Альзару, а он уже небрежно бросает полные напитка кожаные мешки на землю.

Товарищи воина с обрубленным ухом все поднимаются. Судья подходит чуть ближе, а его храбрые стражники отступают сразу еще на пару шагов, от греха подальше. И все молча глядят на грозного, полуухого мужчину.

— Выпивай эту дрянь, брат, — указывает Альзар старику на остатки в его кружке. — Теперь наше время полнить твой бокал. Сам же сказал, что время пить тем, кто на этой земле уже задержался, так что наша очередь.

Воин поднимает бурдюк, из которого вылили только пару кружек, и который пока еще оставался почти цел. Он оглядывается, но не медлит, и сразу после двумя руками поднимает кожаный мешок выше, предварительно выдернув из горлышка деревянную пробку.

— Раз сто я должен был умереть! — начинает он громко, теперь ни от кого уже не скрываясь, когда прятаться все равно уже бессмысленно. — И судьба меня не жалела. Бросала и под меч, и под нож, и под лапу, и под гигантский коготь. И всякий раз, когда я должен был сгинуть, оказывался рядом ты, ком… дружище. И потому я здесь, и потому рад проводить тебя в путь. За тебя!

Отлив, как полагается, несколько глотков в кружку старика, Альзар запрокидывает голову, зубами обхватив горлышко бурдюка, и выпивает не меньше трети того, что в нем оказалось.

— Ах! Кислая, собака!

Вино течет у него по подбородку, капает на одежду, но воин лишь отирается рукавом, ничуть не стесненный такой неопрятностью.

Затем подходит другой воин. Суровый и огромный, как и все из шестерых отцовских товарищей. Молчаливый, хмурый, он берет у Альзара из рук кожаный мешок, отливает старику несколько глотков, встает напротив и молчит.

— Я знаю, друг мой, — улыбается Сокур.

Исэндар не очень понимает, что происходит. Как, впрочем, и все, но лишь мальчик замечает одну деталь, которую не могут рассмотреть остальные: когда молчаливый воин открывает рот, чтобы обхватить губами горлышко бурдюка, то на миг становится видно, что язык его отрезан чуть ли ни под самый корень.

Выпив, он передает мешок и отступает.

Мальчишка с еще большим изумлением глядит на происходящее. В сути, каждый говорит похожие вещи. Старик нечаянно сам подсказал товарищам их прощальные речи, а теперь эти грозные воины, со шрамами, крепкие, внушающие ужас одним своим видом, одним взглядом пробуждающие волнение и страх, говорят о том, как их не раз спасал безобидный на вид старик. И хотя они рассказывают без подробностей, но Исэндар в эти мгновения наблюдает целую жизнь отца, ту жизнь, которую он сам был бы горд прожить, ту самую, о которой мальчишка никогда и не догадывался.

Наконец, с земли поднимается этот огромный, страшный человек с разодранным в клочья лицом и отрезанными губами. Он не сразу заговаривает, осматривает опустевшие бурдюки, находит еще один кожаный мешок, почти целиком наполненный вином, а затем встает перед Сокуром.

Вздохнув, он сливает в кружку старику последние два глотка, чтобы вино потекло по краям деревянной кружки, намочило пальцы, но чтобы в кружке не оставалось свободного места.

Отступив, он вздыхает.

— Да даже если бы ты и не знал, — говорит воин удивительно обычным, ровным, красивым, певчим голосом, — если бы не ведал, как я тебе обязан, так по мне и так все видно.

После слов этого человека даже Голос отворачивается, смущаясь разглядывать рану, не оставившую от лица воина привычных черт, свойственных обычным людям.

— Да что там, я уже умер, — продолжает мужчина. — Я и сейчас помню, что даже боль чувствовать перестал. Помню, увидел, как лапа этой твари летит. Подумал, мол, все. И глаза уже закрыл. А вроде жив. Смотрю, ты загородил. Правда, когда нас выхаживали, шутками ты своими достал… я думал, что едва на ноги встану, шею тебе сломаю… а, ладно. Не хочу я болтать. Лучше вот, что, пусть так: сколько в мешке капель останется, столько у меня к тебе неуважения.

А после здоровяк опрокидывает бурдюк и пьет до тех пор, пока не остается ничего. Исэндару даже заметно, как живот этого человека раздувается, но когда он переворачивает бывший только что полным мешок и встряхивает, то ни единой капли не падает на землю.

Старик роняет голову, трет виски, скрыв лицо рукой, и мальчишке опять становится грустно, но затем Сокур вновь поднимает взор.

Мудрец, как и почти всегда, легко и спокойно улыбается. Он ничуть не встревожен, он ни капли не страшится происходящего, и это заражает стойкостью едва ли не каждого из присутствующих. Разве что шестерка воинов и так достаточно хорошо знает старика, чтобы сейчас не проникнуться его спокойствием: каждый и без того уважает боевого товарища безмерно и непоколебимо.

— Пора, — снова говорит старик Голосу. — Давай свою отраву.

Судья внезапно даже вздыхает как-то печально. Он достает из небольшой кожаной сумки, брошенной на плечо, мешочек, полностью набитый порошком. С церемониальной медлительностью Голос, взяв на себя и роль палача, становится рядом, высыпает немного в бокал, а затем поднимает с земли тонкую веточку, отирает пальцами и дает старику.

— Размешай, так легче будет.

Сокур отчего-то улыбается и палочку не берет. Он глядит несколько мгновений, а судья замечает сердитый вздох Альзара, стоящего рядом.

— Сыпь еще, — говорит старик. — Не хочу я корчиться попусту. Сыпь больше, чтобы разом.

Обычно, достаточно и того, что уже есть в кружке, чтобы убить быстро и довольно легко, но Голос удовлетворяет просьбу осужденного и подсыпает еще порошка.

— Еще, еще, — повторяет старик. — Сыпь, не бойся. Или яда жалко?

Голос насыпает еще немного, и Альзар не сдерживается.

— Псина ты паршивая! Дай сюда! — выхватывает он мешок.

Судья ничего не успевает сделать, корчится, но не мешает. Наконец, он уже сам признает, что не понимает, как именно нужно поступить и что делать, сколько яда насыпать и что сказать.

Воин с обрубленным ухом высыпает в кружку сразу полмешочка. Хватило бы, чтобы загубить человек десять, а то и все двадцать. Все это он проделывает неосторожно, торопливо и несдержанно. Да и вино на него уже действует, хотя и не берет так же легко, как крестьян, пьянеющих на третьей кружке.

— На, забирай, — отдает воин мешочек, ткнув им судью в живот, а затем присаживается рядом со стариком, взяв у него кружку, и пальцем начинает размешивать яд с вином. — Псы облезлые, даже убить нормально не умеют…

Ругаясь, он неторопливо размешивает ядовитое зелье, а затем вытаскивает палец и облизывает.

Увидев это, судья немеет. Полмешка яда в кружке… да туда просто язык достаточно окунуть, как потом десять шагов пройти не успеешь, свалишься замертво.

— Агхакх… тьфу! — плюется Альзар. — Дрянь та еще… тьфу…

Он долго отхаркивается, а один из товарищей в это время спокойно, неторопливо подбирает бурдюк, пустой лишь наполовину, и отдает полуухому воину.

Тот ополаскивает рот, сплевывает, повторяет это еще раз, затем выпивает несколько больших глотков и с хрипом выдыхает.

— Ах! Дрянь… кислая, собака…

Крестьяне и вовсе стоят ровно так же, как в миг, когда воины только зашли в рощу. Никто не шевелится, уже не понимая, живы ли они еще сами, здоровы ли умом, или все это мерещится.

О воинах, сражавшихся на границе огненных земель, слухи ходят разные. Большинство из них сказочные, такие, поверить в которые сможет лишь круглый дурак. Вернее, так оно всегда и думается. А теперь простые, рабочие мужики, которые пашут с утра и до вечера круглый год так, что не каждый осилит, смотрят на этих суровых людей, и чуть ли не всякий думает, что расскажешь, как воины эти яд на вкус пробуют и вином запивают, так никто и никогда не поверит.

Правда, Альзару становится дурно. Он сгибается, кашляет опять, гаркает, а затем от тошноты выплевывает на землю несколько глотков только что выпитого вина, ругаясь, выпрямляется, отпивает из бурдюка еще, отирает губы рукавом, а после уже окончательно приходит в себя.

— Не знаю, брат, — говорит он тихо и хрипло. — Может, еще сыпануть? А то вдруг мало будет.

Старик громко и задорно смеется.

— Ха-ха! Не такой я крепкий! — успокаивается Сокур быстро. — Хватит и этого. Еще и… — он поворачивает голову, треплет волосы мальчишки, вздыхает и кладет ладонь на плечо сына. — Еще и сказать успею немного.

Исэндар глубоко вдыхает и замирает. Настает пора прощаться, вот он, миг… а пока его мысль неторопливо подбирается к главному, к тому осознанию, которого ум старательно пытался избегать, но от которого никак не мог избавиться, старик залпом выпивает содержимое кружки.

Альзар сразу же выхватывает у него деревянный кубок и торопится наполнить его вином заново. А Сокур в этот миг отирает губы рукавом, хватает мальчишку за щеки, резко подтягивает, целует в лоб и приникает к его уху губами.

— Может, однажды поймешь, а пока запомни, — шепчет он очень тихо, сообщая важную, сокровенную, тайную мысль, которую хочет доверить одному лишь сыну в миг прощания. — Из бесчисленного множества путей, у каждого свой. Найди свой, а после следуй ему без страха и без сомнений.

Старик еще раз целует сына в лоб и с улыбкой отстраняется.

— На, запей, — протягивает Альзар наполненную заново кружку. — Хотя, если честно, не знаю, что противнее, эта отрава или это вино.

Сокур не перестает улыбаться. Да и двигается он спокойно и легко, берет кружку, махом выпивает, начинает кашлять, хватается за живот, и у мальчишки тут же замирает сердце. Правда, не так уж слаб оказывается мудрец, как сам пытался убеждать, и, сплюнув, он поворачивается к судье.

— Слово не забудь исполнить, — говорит он хриплым, вмиг изменившимся голосом. — Если тебе болтать захочется лишнего, меня уже не будет, чтобы этих красавцев успокоить.

Судья взглядывает на шестерых воинов. А у пары из них даже уголки губ презрительно вздрагивают, намекая, что старик не пугает напрасно, а вполне себе понимает, что просить товарищей позаботиться об оставшемся наследнике, даже не нужно. Только обидятся. Скажешь им, а те наверняка ответят, мол, сами знаем, да еще упрекнут, что такими просьбами старый товарищ лишь обиды добивается.

— И шавкам своим объясни, — добавляет Альзар, окидывая злобным взором стражников, оставшихся в стороне. — А иначе найду и заставлю самих себя сожрать маленькими кусочками.

Судья ничего не отвечает полуухому, но к старику поворачивается и кивает. Тогда и Сокур, вздохнув и закашляв, садится с бревна на землю, спиной облокачивается на поваленный ствол, на котором сидел, взглядывает еще разок на мальчика и ничего не говорит.

Всего мгновение убежало. Вернее, и так уже много времени прошло, а старик даже не скрючился. И все же, лишь когда Альзар, тихонечко, непривычно аккуратно хлопает старика по плечу, а сам отворачивается и встает, Исэндар замечает, что отцовский, улыбчивый взгляд, застывший на его лице, потух.

Все опускают головы, печальным, общим вздохом провожая дух Сокура в путь. Только его товарищи сразу оборачиваются, привыкшие заканчивать прощание коротко и спокойно. Никто из них не врал, все должны были умереть уже давным-давно, все топчут еще землю только благодаря чудесным спасениям, в большинстве которых как раз и участвовал старик. Им и незачем распускать сопли. Только Альзар еще кашляет, но и он вместе с товарищами уходит, лишь еще раз бросив взгляд на застывшую на лице старика улыбку и простившись с другом таким же безмятежным, спокойным и добрым выражением.

Судья, вставший за спиной мальчика, по привычке собирается проверить, точно ли старик умер. Бывает такое, что осужденному доза оказывается мала, так что иногда кто-нибудь просто засыпает и тогда закон велит аккуратно пронзить его сердце кинжалом. Правда, мальчик всхлипывает, и Голос лишь теперь вспоминает, сколько яда было потрачено на старого воителя. Тут уж никому не выжить, пусть бы он хоть целый век провел, сражаясь у огненных земель с полчищами чудищ.

Судья оглядывает крестьян, видит, что товарищи Сокура ушли к тропе, поднимают с земли свои плащи и не собираются возвращаться. С тяжелым, задумчивым лицом он тихонько дает стражникам команду и уводит их из рощи, чтобы покинуть деревню и вернуться в город.

Исэндар ничего не видит. Слезы разъедают глаза, заставляя все кругом расплываться. Он роняет голову на отцовскую грудь, схватившись за его грязную, выцветшую рясу. Теперь опять все меняется резко, переворачивается с ног на голову. Терпеть и сдерживаться не просто не хочется, но и вообще не ясно, зачем было это делать прежде, и почему не хватило смелости раньше обнять отца, чтобы хоть напоследок открыть ему свои истинные чувства.

Все это отражается в уме глубинными эмоциями, но ни одной, хотя бы мало-мальски внятной мысли в голове не появляется. Будто слезы размывают даже разум, не позволяя думать.

Кругом один туман, что в глазах, что в мыслях. Взгляд, иногда очищаясь, выхватывает из происходящего лишь кусочки, а потом вновь застилается туманом. Так мальчика аккуратно и неторопливо успокаивают какие-то женщины. Наверняка, знакомые, — других здесь и нет, — но ни их голоса, ни их лица не узнаются. Потом еще в темноте слышится возня, звон металлического полотна лопаты, пронзающей сырую землю, а потом взгляд еще успевает заметить лицо старика.

Сокур все так же улыбается, спокойно и умиротворенно. Только глаза теперь закрыты. А потом его лицо закрывают тряпкой, укутав тело в большой кусок ткани, и уже вскоре родитель скрывается в земле.

Слезы уже не идут. Они как-то сами закончились, а только взгляд от этого не прочистился. Да и в голове прежний туман, пеленает мысли, обращая их густой, неразборчивой вязью, не дает ни о чем подумать.

Плечи гладят сразу три пары рук, а то и больше, слышатся чьи-то голоса, а себя мальчик осознает уже в объятиях матери.

Исэндар сидит на кровати, рядом с Обит. Женщина его неустанно гладит, повторяя все одно и то же: «Родной мой… милый мой… мальчик мой…».

Снова и снова звучит ее голос, а иногда вдруг опять становится невыносимо грустно, стоит только посмотреть по сторонам, с трудом разглядеть стол, за которым ел отец, стул, на котором он сидел, стены — да все, так или иначе, все о нем напоминает. Только вот больше никогда уже дыхание старика не пронесется незаметным ветерком по дому, никогда его добрая улыбка не ответит на сердитые пакости, а рука больше не растреплет и без того неряшливые, торчащие, криво обстриженные волосы.

Заплакав вновь в середине ночи, вызвав у женщины новый приступ неудержимой чувственности, Исэндар, неожиданно для себя, так и засыпает, тыча носом в плечо потерявшей спокойствие матери.

***

Не хочется даже вставать с кровати. Да и мать не заставляет подняться, как делает обычно. Все еще в глазах туман, но совершенно ничего не хочется. Никаких ощущений, нет голода, нет печали… ничего. Будто все чувства прошлым днем истратились, и хотя бы капельки не осталось, чтобы понять, что жизнь еще не кончилась. Только сердце в груди медленно, спокойно бьется, не уставая напоминать о том, что это еще далеко не все.

Лишь ближе к середине дня мать зовет.

— Встань, походи немножко, — говорит она ласково, присев рядом. — К курам сходи, а я пока накрою.

Исэндар не отвечает. Мысленно он соглашается, готовится подняться, будто даже спорить нет сил, на миг закрывает глаза и проваливается в сон.

— Вставай, родненький мой, не лежи, — опять зовет женщина. — Потом не уснешь ночью, сам рад не будешь. Поднимайся. Уж обед остыл.

Странное чувство. Время будто тянется, а моргнуть не успеваешь, как оно уже проходит. Вот и обед закончился, провалился в желудок, живот наполнился, а даже вкуса не осталось.

А мать что-то делает. К курам пошла, вернулась, словно обычный день. Только вот она сегодня ничего не просит, хотя сама уже устала, даже вспотеть успела.

Мальчик встает с табурета, отправляется за женщиной, начинает помогать, делая все то, к чему уже привыкли руки, для чего не нужно собирать мысли и напрягать ум.

— Не нужно, родненький, — целует мать влажными от пота губами. — Сама. Иди, подыши воздухом. Только далеко не ходи, я тебя заклинаю. Воздухом чистым подыши, да и возвращайся. Полегче станет, вот увидишь.

Мальчик нахмуривается, но отвечает в мыслях, не произнося голосом: «Не станет».

А все же, он не перечит, опускает на грудь голову и выходит. Ноги сами ведут. Гулять не хочется, но идется легко, даже незаметно, только усталость как-то уж слишком быстро появляется.

Впрочем, Исэндар не останавливается. Он идет по знакомой тропе, обходит деревню стороной, избрав длинный путь, но зато никому не попадаясь на глаза: никого сейчас не хочется видеть. Остается чуть-чуть пройти до свежей могилы, как вдруг где-то впереди привлекает взгляд чужая фигура.

Мальчишка почти машинально зачем-то прячется в кусты. Уже оттуда он разглядывает мужчину в плаще, лица не видит, но точно знает, кто стоит у могилы отца, и попадаться этому человеку на глаза ни за что не хочет.

А вскоре по тропе, совсем рядышком проходит еще кто-то. Огромный. Его уродливого лица не видно, но тоже можно угадать, что под капюшоном. Да и таких размеров людей, наверное, больше и не бывает, кроме того, что вчера стоял перед еще живым отцом.

Он подходит к Альзару. Мальчишка изо всех сил старается не попасться, но и сбежать не решается, боится, что заметят. Вот он и смотрит, как безлицый что-то говорит, а товарищ ему кивает, и после они расходятся.

Первым мимо проходит здоровяк. Он не замечает. Потом, немного выждав, к тропе направляется уже полуухий. Исэндар заранее останавливает дыхание, всеми силами пытаясь остаться незамеченным, но когда Альзар, пройдя мимо куста, останавливается в нескольких шагах дальше, у мальчика едва не встает сердце.

И все же, воин его не замечает, фыркает и уходит дальше. А мальчик терпит до последнего, боясь начать дышать, едва сознание не теряет, а потом с трудом может успокоить дыхание.

Вдруг, сразу все переменяется. Сейчас бы пойти к могиле, там постоять, да и вернуться к матери, но что-то зовет. Да и слова отца не дают покоя. Не понятно, что он имел в виду, говоря про то, что нужно отыскать свой путь, но совершенно точно ясно, что этому пути нужно следовать.

Не особенно раздумывая, боясь упустить полуухого, мальчик отправляется следом. Боязливо он движется позади, далеко, чтобы ни в коем случае не попасться. Знает, как легко Альзар может его найти.

Несколько раз мальчик теряет след. Только чудом удается вновь отыскать воина, и так проследовать за ним до маленькой, тесной полянки в самой гуще леса, в отдалении от домов. И здесь становится еще страшнее, ведь на таком расстоянии, если закричишь, никто не услышит в такой гуще.

Впрочем, полуухий не замечает. Он стоит, не шевелится, ждет, но не сразу удается понять, чего. Это открывается лишь тогда, когда возвращается безлицый. Здоровяк притаскивает с собой какого-то мужичка, и мальчишка, узнав его лицо, замирает, не понимая, должен он пугаться или злиться.

Лопоухий, пожаловавшийся на Сокура, трепыхается, пытается закричать, но всякий раз, едва открывает рот, тут же получает тяжелым кулаком в щеку, в висок или в ухо. Наконец, здоровяк его и вовсе поднимает над землей, взяв за шкирку, как какого-нибудь десятилетку, и бросает к ногам Альзара.

Мужичок болтает в воздухе ногами, сваливается, опирается на руки и поднимает голову. Тут он встречает улыбчивый, довольный взгляд полуухого, откинувшего капюшон, и от страха роняет челюсть.

— Помнишь меня?

Лопоухий пытается вскочить, но получает сапогом в живот, сваливается на бок, корчится и только шипит от боли. Воин же спокойно оборачивается к товарищу и ударом кладет ладонь на плечо здоровяка.

— Иди, брат, — говорит он едва слышно. — С этим я сам разберусь. Встретимся у То́льбера.

Безлицый кивает, с хмурым видом оборачивается, сильнее закрывает лицо капюшоном и уходит. А Альзар обращает злобный, но довольный взор на мужичка, не успевшего прийти в себя и еще раз попытаться сбежать.

Полуухий садится рядом на корточки, одновременно вынув из-под плаща небольшой, причудливый, слегка изогнутый кинжал. Лезвие, прямое и острое, на самом конце едва заметной волной изгибается, но мальчик замечает это даже с такого расстояния. Только ближе подходить Исэндар не решается, чувствует желание сбежать, но и этого сделать почему-то не может: сам не знает, отчего так тянет его остаться и узнать, чем все закончится.

— Ну что, плесень колодезная, готов должок отдать?

Голос воина становится грозным, а довольная улыбка стирается. Теперь на его лице не остается ничего, кроме самой горячей и несдержанной ненависти. И мужичок собирается опять предпринять что-нибудь, взглядывает в ту сторону, где стоят деревенские домики, открывает рот, чтобы закричать, но в тот же миг теряет возможность это сделать.

Альзар не медлит, не ходит кругом и не болтает попусту. Быстрым, четким, уверенным движением он вонзает кинжал в шею лопоухого, а затем спокойно встает, отряхивает с лезвия кровь, морщась, вытирает его о сапог и убирает кинжал обратно в ножны.

Мальчик, наблюдая эту ужасную картину, вздрагивает, но сразу вспоминает, что нужно держать себя в руках. Да и странно, но злость на этого человека все же не дает радоваться его смерти. И лишь спустя несколько мгновений Исэндар замечает, что мужчина все еще жив.

Из кустов не видно, да и сам лопоухий не может этого понять, но лезвие Альзар вонзает ему в шею не бездумно. Пробив горло лишь с одной стороны, он делает надрез, через который начинает бить кровь, но сразу мужчина не умирает.

Воин хмыкает довольно, смотрит и заканчивать не торопится. Мужик же закрывает рану рукой, глотает воздух, но тут же захлебывается кровью. Тогда, тело само пытается кашлем изгнать попавшую в легкие кровь, но от этого становится жутко больно, а кровь из-за этого хлещет из шеи еще сильней.

Хотя, разрез маленький. Да и по сути, Альзар лишь сделал в горле дырку. Опытный убийца, он точно рассчитал свой удар так, чтобы лопоухий помучался, стараясь понять, умирает он вообще, или нет.

Мужичок, наконец, понимает, что силы его не покидают. Слабость в теле больше похожа на ту, которую вызывает сильный испуг. Руки и ноги слушаются, только говорить не выходит. И в этот миг в дело идет хитрость.

Пастух начинает корчиться, падает, будто от слабости, медленно ползет в сторону деревни, и воин, кажется, поверив, его пропускает, не мешает двигаться. А едва мужик отползает всего на пару шагов, как пробует вскочить и побежать.

Только вот и Альзар решил схитрить. Он мгновенно, одним скачком нагоняет лопоухого, делает аккуратную подсечку чуть ли ни самым носком сапога, и крестьянин опять сваливается.

Тихо и довольно посмеиваясь, воин обступает свою жертву и наклоняется, упершись руками в немного согнутые колени.

— Ух ты, какой прыткий, — улыбается он. — Ну, ты можешь еще попробовать, я не против. Но, чтобы все по чести: за успех награда твоя — жизнь, а за провал…

Альзар выпрямляется, делает странный, размашистый шаг, а уже через мгновение с силой засаживает сапогом прямо в бок лежащего на земле крестьянина.

Мужик издает стон, но его тут же глушит противное бульканье. Рука уже вся в крови, но лопоухий все еще жив и умирать не торопится. Впрочем, он не понимает, что именно это и задумал воин, и что сбежать отсюда уже никак не получится.

Зато, это хорошо понимает Исэндар, замерший так старательно, что у него под ногами вдруг появляется белка, оглядывается, смотрит вверх и лишь потом резким скачком юркает в кусты и, шурша, уносится куда-то в сторону.

Мальчик тут же взглядывает на Альзара, но тот, похоже, не заметил. Во всяком случае, воин не оборачивается. Лишь бы не нашел. В мыслях теперь хочется выругаться на самого же себя за то, что не отправился на могилу к отцу, как и задумывал, за то, что приперся сюда, вслед за убийцей, а теперь… остается надеяться, что все окончится благополучно хотя бы для него самого, и мальчик продолжает следить за дыханием.

Да и воин, наконец, устает.

— Дерьмо крысиное, — ругается он, морщась с отвращением, потеряв с лица всякую тень радости. — Сам живешь, как червь кишечный, да еще и за других решаешь, что им лучше, а? Гниль ты деревенская. Ты здесь подохнешь, хоть завертись, я тебя сапогом забью. Медленно, пока от тебя только лужа не останется.

Мужчина, дрожа, поднимает взор, а сам так и держит горло, не понимая, что лишь увеличивает собственные же страдания, давая убийце больше времени.

Хотя, Альзар всего раз ударяет в бок, а затем, не удержавшись, еще раз склоняется над крестьянином.

— Знаешь, что хуже всего для того, кто бился на самом краю живоземья? Для того, кто видел, как из десятка тысяч достойных воинов остается несколько сотен полуживых калек, из которых у половины оторваны руки или ноги? — с презрением и горячей ненавистью объясняет воин. — Хуже всего, это вернуться живым и увидеть, что такие ублюдки, как слизняки, марают тут землю своим дерьмом!

Потеряв терпение, Альзар начинает бить мужичка в живот. Впрочем, так он лишь приближает конец лопоухого, который иначе мог бы промучиться еще до темноты. Еще от первого удара у мужика треснули ребра, а потому воин уже совершенно не стесняется выместить злобу и завершить мучения своей жертвы. И он бьет со всей силы, а останавливается лишь тогда, когда лопоухий опускает лицо в землю, перестает держаться за горло и застывает, уже не собираясь пошевелиться.

Жалости Альзар не проявляет. Напоследок, он пинком разворачивает мужика и плюет ему в лицо, а затем, успокоив лишь немного сбившееся дыхание, выпрямляется, потягивается, вздыхает и совершенно внезапно заговаривает вновь, но теперь уже гораздо громче.

— Вылезай! Хватит прятаться! — зовет он.

Исэндар замирает. Сердце опять останавливается. В первый миг ум будто вовсе теряет способность рождать мысли, ни одной из них в голове не появляется.

— Не бойся. Вылезай, — продолжает воин.

Понемногу голова холодеет, снова получается думать, и мальчик, хотя боится, чувствует, как сердце бьется все быстрее, но темп наращивает спокойно. Да и страх, нахлынув волной, сразу начинает отступать. Мальчишка легко догадывается, что Альзар, если бы хотел убить, наверняка так бы и сказал, и не стал бы обманом выманивать из укрытия.

Кроме прочего, едва мысли приходят в порядок, становится понятно, что делать все равно больше нечего. Найдет ведь, если захочет, как ни прячься, бежать от него некуда. Пожалуй, даже если из дома уйти, он и тогда отыщет.

Вздохнув и нахмурившись, Исэндар поднимается, опускает глаза, волнуется, но покидает укрытие и выходит на поляну. А когда мальчик, постояв молча несколько мгновений, но так и не дождавшись ни слова, обращает к воину свой взор, то совершенно неожиданно видит на лице Альзара удивление.

— Ты? — недоумевает мужчина. Он слегка нахмуривается, оглядывает мальчика, подходит ближе, кладет на плечо руку и сжимает. — И давно ты в кустах сидел, щенок?

Мальчик вдруг пугается, осознав, что воин лишь сейчас его узнал, и можно было не уходить. Кто знает, возможно, удалось бы даже сбежать, а впрочем, теперь уже поздно об этом думать.

Правда, сказать Исэндар ничего не успевает.

— Хм, а ты неплохо скрываешься, малец.

Мужчина еще сильнее жмет плечо. Кажется, сейчас кость сломает, но мальчик понимает, что Альзар это не со зла, не пытается сделать больно, а, скорее, выражает так странно и неуклюже свою поддержку.

Это слегка приободряет. Похоже, убивать он и правда не собирается.

— Так это ты за мной от могилы следишь? Хм, странно… не понимаю…

Разгадать мысли воина не удается. Да и мужчина подводит ближе к лопоухому, распластавшемуся на земле с жутким, кривым, испуганным выражением.

По спине водопадом пробегает холодная дрожь, но воин неожиданно подталкивает мальчика вправо, а сам устремляет взгляд в противоположную сторону, как раз туда, где скрывался Исэндар.

— Раздери меня коготь… — с изумлением произносит Альзар, а потом снова обращает растерянный взгляд к мальчику, осматривает его с еще большим вниманием, после чего становится на колено, чтобы заглянуть мальчику в лицо. — Выходит, я не тебя заметил, щенок.

Он смотрит, хмурясь, но глядит не сердито, а задумчиво. Можно даже отчетливо видеть не исчезающее с лица воина изумление, но расспрашивать мальчик не решается.

— Так ты, выходит, лучше пажа от взгляда прячешься?

Слова воина успокаивают одни беспокойства, но рождают новые. Мальчик оглядывается, пытаясь выяснить, о ком говорит товарищ отца.

— Пажа?

— Пожирателя, — отвечает воин, не оборачиваясь и продолжая смотреть в заросли. — У огненных земель мы их пажами зовем, а так они пожиратели. Хотя, о них вообще мало кто знает. Твари эти в живоземье если и появляются, то их и не замечают. Твари это из огненных земель.

Исэндар невольно хватается за край плаща. Он сразу же убирает руку, но Альзар успевает заметить.

— Да ты не бойся, — поворачивает он голову. — Они не опасные. Твари эти пожирают трупы, так что мы их не трогаем. Прежде их тоже убивали, но… да как тебе объяснишь? Когда на огненной земле по несколько сот душ за день отходят, так их хоронить не успеваешь, а эти съедают все за ночь, хоть десять тысяч поляжет. Лучше так. А то те, что на земле остаются лежать, потом горелыми становятся — это еще хуже.

Мальчишка уже забывает, что всего несколько мгновений назад, выбираясь из кустов, опасался тайно смерти от кинжала, хотя и правильно думал, что Альзар убивать не станет. Все равно жутко было. Теперь же все его мысли убегают далеко за границы живоземья, а после так же стремительно обращаются к дому. Чудище, рожденное на огненной земле, теперь здесь, и от этого становится уже страшно по-настоящему.

— Горелыми? — слегка дрогнувшим голосом, продолжает расспрашивать мальчик.

— Это… да тебе знать не зачем. — Альзар говорит спокойно, только глядит в сторону, так что от его слов и самому Исэндару становится капельку легче. — Смотри, не дергайся, пугливая это тварь, не опасная, но жутковатая.

Мальчик замирает, услышав шорох. Мужчина придерживает за плечо, а за ним стоять оказывается не так уж и страшно. Хотя, когда показывается паж, ноги слабеют и начинают дрожать.

Здоровая, роста в два гадина, худая и тонкая, сначала высовывает только голову. На нем ни лба, ни волос, один рот и глаза, подбородок маленький, широкий, но сплюснутый, а глаза торчат.

Мальчику тварь отчего-то напоминает лягушку, но это лишь до тех пор, пока из кустарника не показывается остальное тело.

Руки длинные, тонкие, ноги такие же. Синюшная кожа выглядит так, будто тварь вся покрыта одним сплошным, разросшимся от макушки до пят синяком. Во тьме такого не разглядишь.

Гадина эта ползет медленно, крадется, смотрит боязливо, моргает вязко, будто веки слипаются, и в какой-то миг хочется рвануть прочь, только бы ее не видеть, но глаза ползут вверх по плащу, мальчик замечает спокойный, задумчивый взгляд Альзара и бежать не решается.

— Странно… — хмурится воин. — И что ты тут забыл? — Подумав, мужчина аккуратно, неторопливо отступает еще на шаг от трупа, отодвигая и мальчишку.

Тварь, глядя на людей, прижимается к земле, как напрягшаяся кошка, но рывка не делает. Помедлив, она ближе подползает к лопоухому, открывает рот и на ноги мужика начинает стекать вязкая слюна, просочившаяся сквозь острые зубы.

А затем чудище вдруг так же медленно отползает назад и застывает, продолжая рассматривать тело крестьянина, но не спеша его поглотить.

— Чтоб его… жив еще, — тихо произносит Альзар.

Он медленно отодвигает плащ, двигается неспешно, а потому надолго захватывает внимание Исэндара, пытающегося понять, что воин собирается делать. Затем мужчина так же медленно вынимает кинжал из ножен, но вопреки ожиданиям, убивать чудище и не собирается, а протягивает оружие мальчику.

— На, так честно будет, — говорит мужчина. — Если бы не этот ублюдок, отец твой жив еще был бы. В сердце ему воткни, вот сюда. Пощупай, чтобы в ребро не попасть. Только медленно, не торопись. Пугать эту тварь не надо, уж поверь мне.

Мальчик не шевелится. Тогда, увидев, что Исэндар не собирается брать кинжал, воин нахмуривается, наклоняется, берет мальчика за предплечье и вкладывает оружие в ладонь.

— Он уже так и так мертвец, — хмурится Альзар. — Я его уже убил. Добить осталось, он уж не проснется. Видишь, как эта тварь на него смотрит? Они смерть чуют. Ждет, когда эта падаль дух испустит, чтобы сожрать. Добей. Или ты уже воевать за живоземье передумал?

Мальчишка не понимает, как убийство сделает его воином, но эти слова говорит все-таки не простой человек, а тот, кто сам бился с чудищами.

Впрочем, полуухий и сам догадывается, что сейчас на уме Исэндара, а потому отвечает, не получив вопроса.

— Всякое бывает. И люди опаснее этих тварей попадаются, да и еще гаже. Потом сам поймешь, если еще не передумал однажды воевать. Давай, аккуратно воткнешь, медленно отойдешь и все. Тварь не тронет, живые пажам не интересны.

Мальчик все равно не торопится. Он бы и с места не двинулся, но Альзар подталкивает в спину. А затем, под давлением сделав два шага, Исэндар замирает, увидев, что тварь обратила к нему взор.

— Не бойся. Не стану же я такую гадость Сокуру делать, — приободряет из-за спины воин. — Он труп уже, добей. У воина сердце должно быть холодным, чтобы рука не дрогнула.

— А отец…

— Отец твой меня заставил в свое время разбойника ногами забивать, — недовольным голосом перебивает мужчина. — Жалко, оттого бьешь слабее, а он только мучается больше. Отец твой мне такой урок дал, я же тебе урок получше даю. А теперь хватит сопли жевать, докончи мразь эту. Я за ним последил, так он не зря из города сюда побежал. Сюда никто жить в здравом уме не перебирается. А эта мразь человечинкой полакомиться любила. В городе он у бродяг отрезал ноги или руки, а затем попался, да его просто выгнали, чтобы не возиться. Убей, говорю.

В висках стучит, но теперь, получив такое успокоительное объяснение, Исэндар все же подступает еще на шаг, хоть и застывает потом на несколько мгновений. Будто бы разрешение есть, а уже и не кажется, что так уж плохо исполнить указание Альзара. Еще страшновато, но мысли не унимаются, все толкутся в голове, повторяя о том, что все равно уже лопоухий не жилец, а так хотя бы мучиться не будет.

Даже про тварь на миг можно забыть, но лишь на самое короткое мгновение. Сделав шаг, мальчик заставляет пажа напрячься и изогнуться. Чудище снова начинает походить на кошку, будто к броску готовится, и Исэндар замирает.

— Медленнее, — помогает сзади воин. — Не бойся, просто делай все очень медленно.

От каждого удара сердца мальчик вздрагивает. И так долго все это тянется, но затем он наконец-то подходит к лопоухому. Поставив кинжал на грудь, точно нащупав ямочку между ребер, мальчишка не сразу решается закончить, напрягается, долго собирается с мыслями, а затем прислушивается к дыханию чудовища, пугается и надавливает на рукоять.

Лезвие неторопливо проскальзывает между ребер. Жутко становится оттого, как легко это получается. После чего мальчик сразу вынимает кинжал из груди, едва удерживается, ощутив, как наплывают ожившие так внезапно чувства, и назад он уже отползает, словно просто забыл подняться на ноги.

Тварь сразу оживает. Еще раз оглянувшись на людей, паж медленно обступает труп, принюхиваясь и снова походя странными повадками на кошку. Он будто выбирает самый лакомый кусочек, обходит еще раз, останавливается у головы, а затем медленно разевает пасть, от вида которой Исэндар немеет.

Раздувшийся, огромный рот легко проглатывает голову лопоухого, а после тщательно, медленно ее жует. Затем, оттяпав такой огромный кусок, тварь отгрызает руку, после вторую, а потом с трудом, но заталкивает в раскрывшуюся пасть все тело, откусывает по пояс, и лишь тогда Альзар, увидев, что мальчик застыл и глядит обезумевшим взглядом, уводит Исэндара из рощи. Осторожно и неторопливо, чтобы не отвлекать пажа от трапезы.

Воин отнимает кинжал обратно, хлестко бьет воздух, сбрасывая немного крови, а остатки вытирает о сапог.

Шаг он не замедляет, пусть пажа уже не видно. Хотя, быстрее не смог бы идти сам мальчик, пошатывающийся и еще не успевший отойти от произошедшего. Он даже и не вполне понимает, что именно произошло, как бывает часто с новобранцами, впервые оказавшимися в битве на границе живоземья. Не раз Альзар видел их лица, отчего вспоминал, как сам он, недоумевая, глядел по сторонам, выйдя драться с чудищами первый раз. Поэтому и с мальчиком он обращается уже спокойнее.

— Хорош, щенок. В отца. Крепкий, — хлопает мужчина по плечу. Он вкладывает оружие в ножны, а затем снимает ремень с кинжалом, останавливается, встает рядом с мальчиком на колено, и протягивает Исэндару этот небольшой клинок. — Держи, заслужил. Может пригодиться.

Мальчик все еще ничего не понимает, но Альзар по себе знает, что все случившееся ему станет ясно позже. Он рывком подтягивает мальца, закрепляет ремень у того на поясе, дергает, чтобы проверить, крепко ли держится редкое оружие.

— Смотри, не потеряй, — велит полуухий. — Это твоего отца подарок. Вырастешь, отдашь назад. Понял? Да смотри, не забудь.

Слова об отце немедленно оживляют застывший взгляд Исэндара, но воин не дает подумать, берет за плечо и неторопливым шагом ведет дальше по лесу.

— Странно, — заговаривает он. — Тварь эту здесь увидеть, так далеко… хм. Странно очень. Видно, меняется все. И не в лучшую сторону, раз паж здесь оказался. Хотя, может, его случайно забросило. Бывает, раскидывает их. Вот если увидишь троих или четверых разом, тогда душ сто поляжет, не меньше. Смерть эти гады чуют, как будто вонь из подмышек.

Мальчик вроде слушает, но поглядывает на кинжал, и Альзар вздыхает, додумывая, что Исэндар наверняка вспоминает старика.

— Смотри на меня, — вновь становится воин на колено. — В глаза смотри. За отца не горюй, понял? Он про тебя знал больше, чем ты сам. Все, что ты хотел сказать, он и так понимал. Ясно? Думай лучше о том, как бы жизнь так прожить, чтобы отец не мог разочароваться, если вдруг души ваши однажды еще встретятся.

Мальчик сразу поднимает глаза, шмыгает легонько, отчего Альзар, морщась, отворачивает голову.

— А разве… души могут встретиться?

— Да кто его знает? — поднимается мужчина. — Но куда-то же душа девается, так? Может, с тобой он рядом, только ты не видишь. Вот о том и подумай: по-твоему, он смеялся, потому что рад был умереть? Ему просто на сопливые рожи, вроде твоей, смотреть не хотелось. Так что вытри нос, а то на девку похож.

Полуухий даже не скрывает неприязни. Впрочем, мальчик уже начинает приходить в себя, а когда вдруг представляет, что отец может за ним наблюдать, то и сам уже пытается собраться, привести себя в порядок и выглядеть достойно. Жалко только становится, что раньше этого никто не сказал, чтобы можно было с отцом проститься, как следует, а не сидеть рядом и молчать.

— Хорош сопли жевать! — Альзар шлепает по спине ладонью, да так, что Исэндар отскакивает вперед на два шага, просто чтобы не упасть. — Не знаю я, так оно, или нет, пусть этими сказками тебя другие кормят. Хотя, говорят, будто лучших из воинов к себе прибирают сами боги… Ну, те, кто старых богов почитает, так говорят, кто новым поклоняется, говорит, будто нет никаких старых богов и все оно не так… болваны, что одни, что другие. Боги если и есть, то плевать они хотели на то, принес ли ты свои курения на правильный алтарь и не забыл ли перед сном помолиться. А! Собаки паршивые! Все! Достало…

Наблюдая за тем, как воину удается самому себя рассердить, мальчишка даже отвлекается от прежних мыслей, хотя всего миг назад они были сокровенной тайной, вновь пробудившей в жизни хоть какую-то радость.

А Альзар оказывается не только жутким и довольно жестоким человеком, но и, к удивлению Исэндара, воин может быть очень даже забавным. Хотя, это впечатление надолго не задерживается.

— Я тебе вот что скажу, малец, хорошо запомни, — говорит полуухий. Он берет за плечи, хмурится и холодным взглядом обжигает, будто самым суровым морозом, вынуждая застыть мгновенно. — Не вздумай, — я тебе серьезно говорю, — не вздумай стать такой же падалью, как эта тварь, которую паж сожрал. Я тебе сказал, что шею сверну, и сверну, так и знай. Отец твой был одним из лучших, кого мне знать приходилось. Не позволю, чтобы кровь его текла в венах паршивой собаки. Ты меня понял, щенок?

Мальчишка вновь холодеет, кивает, опускает глаза, хмурится, и Альзар впервые замечает на лице Исэндара такое серьезное, тяжелое выражение. Есть в нем что-то удивительно знакомое, будто снова увидел на миг старого товарища… но это чувство быстро тает, не оставляя следов, кроме памяти.

— Хорошо. Теперь идем, — продолжает воин, развернув мальчика от себя и подталкивая его вперед. — Что-то, видно, меняется, так что будь готов. Мир всегда такой, сегодня он тебе улыбается, а завтра уже отгрызает ноги. Вчера отец о тебе заботился, а сегодня уже ты должен его роль взвалить на свои плечи.

Исэндар и не замечает, как оказывается недалеко от дома. Видно родные, бревенчатые стены, а там мать ждет. Наверное, уже беспокоится. Да и слова Альзара теперь не дают сердиться и капризничать, а принимаются даже серьезнее, чем можно было ожидать. Теперь в доме нет защитника, кроме мальчишки, а значит, пора вырастать, пора становиться по-настоящему сильным, прежде чем мечтать уйти на войну. Лишь теперь, встретив настоящих воинов, узнав немного о судьбе отца, мальчик это, наконец, понимает.

— Ну, бывай, щенок, — снова врезает Альзар по спине ладонью.

Больно так, словно плетью хлестнули. Даже у матери так сильно не получается, а воин чуть дух не выбивает, хотя ударяет по-дружески. Правда, Исэндар сдерживается, только шипит немного от боли, но и то старается быстрее успокоиться, чтобы старый товарищ отца не понял, насколько эти удары неприятны.

Нахмурившись, чтобы не показаться слабаком, ноющим от пары шлепков, мальчик оборачивается и видит добродушную улыбку. Даже изумление берет, насколько обезоруживает это малознакомое выражение на лице мужчины.

— Встретимся еще. Запомни меня, Альзара из Полесья. И окрепни прежде, чем на войну рваться, — говорит он мальчишке. — А как оружие себе выберешь подходящее, тогда кинжал вернешь. Ну, бывай, щенок.

Прощается он легко и быстро, кивает, отворачивается и уходит. А Исэндар, растерявшийся на несколько мгновений, еще стоит, глядит воину в спину, непрестанно щупает пальцами отданный Альзаром кинжал, и только когда мужчина скрывается из виду, мальчик отправляется домой, хмурясь, и раздумывая о том, какими словами рассказать свои мысли уставшей матери.

Ужин проходит в тишине и молчании. Рядом с матерью особенно тяжело, слова трудно подобрать, хотя перед тем, как войти в дом казалось, будто они уже готовы сорваться с губ. И потому Обит заговаривает первой.

— Ну, не горюй, родненький мой, — успокаивает она, разжалобленная до непривычности. — Ничего. У тебя еще вся жизнь впереди. Вот через пару годиков найдешь себе жену хорошую, заведешь хозяйство, деток нарожаете…

— Не заведу, — обрывает мальчик внезапно. — Не надо мне жены.

Мать хмурится, но печаль и сочувствие из ее выражения ни на миг не исчезают.

— Да ты чего такое говоришь? Как же это не нужна-то? Вот сам…

— Мам, — снова перебивает Исэндар. — Ты послушай, ладно? Молчи только… дай я скажу…

Женщина с удивлением замолкает. Мальчик сидит перед ней хмурый и серьезный, уткнулся взглядом в пустую тарелку, суровый, как никогда. Совсем такой, каким бывал его отец давным-давно, и каким старика сам Исэндар не мог видеть. Это не позволяет Обит перечить и она слушает молча.

Правда, мальчишка заговаривает далеко не сразу. Не может решиться выдавить первое слово.

— Вот что, — наконец, собирается он, тяжело, насилу извлекая из ума мысль, но стоит лишь начать, как губы сами продолжают шевелиться, не собираясь останавливаться. — Ты меня бей, сколько захочешь. Хоть день с ночью бей. Хоть от луны до луны меня продолжай лупить, а я все решил и точка. Я мир изменю. Я сделаю и все тут. Хоть мне вся жизнь понадобится, а я сделаю. Я сказал и я сделаю.

Звучит коряво и неубедительно. Сам Исэндар это чувствует. Он выхватывает из головы мысли, едва они успевают появиться, не обдумывает, не ждет, боится, что не сумеет правильно объяснить свои чувства, а потому торопится. Он не поднимает глаз, и не замечает, насколько сильное производит на мать впечатление. И потому мальчик продолжает говорить.

— Что-то изменяется в мире и не в лучшую сторону, — повторяет он бездумно слова Альзара, но именно потому, что они хорошо объясняют его собственные мысли. — Так оно все и будет, и никто ничего не сделает, пока ты сам не сделаешь. А я сделаю. Вот увидишь. Я уйду. Сбегать не буду, но я уйду. Как буду готов, так я кузнеца попрошу, если поможет… ты ругайся, сколько хочешь, а я все равно уйду. Не надо мне жены с хозяйством. Что мне, ждать, когда и меня какой-нибудь пастух на суд отдаст? Или жену? Или детей? Я все сумею, вот увидишь. Пусть мне это чего угодно будет стоить, а я все равно сделаю. Вот сколько хочешь меня бей…

Обит бросается к сыну. Исэндар тут же хочет юркнуть в сторону по привычке, но успевает подумать о том, что только что говорил и потому остается на месте. Теперь уже он от слов отказываться не собирается и только хмурится. Пускай, думается, мать бьет, сколько угодно, а ни слезинки не выпадет. Зато, она сама поймет, когда отобьет себе руку, что шутки в словах не было, и что теперь уже все иначе, чем раньше: теперь все слова уже по-настоящему.

Только вот мать, вместо того, чтобы отлупить, как прежде, бросается обнимать.

— Да ты что такое говоришь, родненький мой? Милый мой, — прижимает она к плечу, гладит по затылку и сама чуть не плачет. — Ну куда ты пойдешь? Ну чего ты там изменить собрался? Забудь ты уже…

— Нет, — сдержанно отвечает мальчик.

Женщина холодеет, отстраняется, держит за плечи, а сама едва удерживает слезы.

— Уйду, — коротко добавляет Исэндар. — Как только буду готов, тогда и уйду. А ты не волнуйся, иди спать. Я убегать не буду. Как буду готов, так я тебе первой скажу. А пока иди спать. Отдохни. Завтра я помогу с хозяйством.

Мальчик отправляется в кровать. Обит, выпустив его из ослабших рук, часто моргая, опускается устало на табурет и долго еще так и сидит, стараясь понять, когда это ее маленький проказник-сын так сильно вырос.

И уже наутро случается то, что становится началом больших перемен, каких и сам Исэндар не мог ожидать. Проснувшись, он не сразу, но замечает перед глазами мигающий, серебристый кружок со странным, выписанным на значке рисунком. Тут же кружок становится меньше, отодвигаясь куда-то в сторону, а мальчик, замерев, так и смотрит на него, ничего не понимая.

Спустя какое-то время, не зная, как долго он так пролежал, Исэндар понимает, что значок теперь так и застыл в левом верхнем углу его взгляда. Причем, если повернуть голову, то и кружочек поворачивается, и видно его лишь тогда, когда глаза уводишь в сторону.

Наконец, мальчишка пытается дотронуться, но нащупать ничего не удается. В том месте, где должен висеть значок, руки ничего не находят. А впрочем, Исэндар все равно пробует достать кружок, пока не замечает испуганный взгляд опустившейся на табурет матери.

Прикрыв губы ладонью, Обит глядит на сына с таким беспокойством, которого в ее лице не было даже вчера, по крайней мере, мальчик такого выражения у матери еще не видел.

— Помутился, — шепчет она дрожащим голосом. — Родненький… обезумел!

Исэндар тут же вздрагивает, но потом нахмуривается и изображает спокойствие.

— Ничего я не обезумел, — отвечает он. — Сон приснился, будто… ловил я… птичку ловил.

И лишь отвернувшись, он вновь рассматривает значок, уже не пытаясь дотронуться. В это мгновение он и представить не может, куда уведет волшебный клубок судьбы, еще только первый раз поманивший мальчишку в путь серебристым кончиком брошенной Исэндару нити.