1. Сакс (доп. вариант)

Конский топот и улюлюканье Деррил Сакс услышал на середине поля. В горле мгновенно пересохло, сердце ухнуло вниз. Нобли, щучье отродье! Как не вовремя — у него на поясе пара зайцев!

Сакс бросился к заросшему рябиной оврагу. Вдруг повезет, и не будут стрелять? У него ж зайцы, не рыба. А в овраг конные не полезут. Оглянулся на бегу: несутся из леса, со стороны Девьего озера, топча зеленый овес. Трое благородных, — желтые береты, жеребцы, копья наперевес, — и полдюжины слуг. С луками и пиками.

— Браконьер! — радостно заорал кто-то из ноблей. — Ату!

Остальные подхватили по-своему, по-луайонски.

Топот за спиной приближался — быстро, слишком быстро, а зеленые заросли словно убегали, и дыхание рвалось, и между лопатками уже почти вонзилась стрела!..

Сакс вильнул и пригнулся на бегу, и тут же справа, совсем близко, просвистело. И еще раз: вторая стрела воткнулась в землю перед ним, шагах в пяти. Чуть не запнувшись о кротовину, Сакс вильнул снова — быстрее, к оврагу! Позади заржали нобли, что твои жеребцы.

— Стоять, дирт!

Грязь. Чужакам все они — грязь!

Третья стрела свистнула слева, почти задев рукав.

Проклятье, почему овраг так далеко?! Не добежать, пристрелят, дери их!..

Сакс развернулся, хватаясь за длинный нож у бедра. Глянул на ближнего преследователя: успеет ли всадить нож, прежде чем сдохнет? Нобле выкатил злющие белесые глаза, ощерился — точь-в-точь их гербовая щука. Затопчет? Или — копьем? Лучше бы попробовал затоптать, бить будет сподручнее!

Ну же, давай, щука ты драная!..

Но ударить не удалось.

Нобле что-то выкрикнул по-своему, натянул повод — копыта пропахали землю в полушаге от Сакса, оскаленная морда жеребца вскинулась над его головой… Далеко, дери его, не достать! И почему остановился? Передумал убивать?

От внезапной надежды сердце подпрыгнуло куда-то к ушам, в животе похолодело. Очень захотелось жить, вспомнилось, что отец с мамой ждут — Сакс у них последний остался. Не вернется, совсем пропадут одни.

Отступив на шаг, он отвел глаза: нобли как звери, не выносят прямых взглядов. И вздрогнул от боли: плеть со злобным свистом опустилась на руку, хорошо — не по пальцам, по кожаному рукаву.

— Брось нож, — картавя и ломая язык, велел нобле. — Лук брось.

Кажется, убивать не будут, слава Матери!

Плавно, чтобы не ткнули пикой, отстегнул ножны. Уронил. Снял со спины лук, тоже уронил. Руки дрожали от досады и бессилия, чуть не до слез было жаль купленного в городе ножа и вместе с отцом сделанного лука.

Рыбники окружили его: мелькали края дорогих плащей, сапоги телячьей кожи со шпорами. Ни кабана, ни косули, ни другой добычи — немудрено, что злые как боуги. А нечего было Отца и Матерь гневить, к Девьему озеру идти! Рыбникам там не место!

Поднять глаза выше Сакс не решался, и бежать было поздно: слишком их много, а овраг далеко. Подстрелят и затопчут. А так, если Матерь поможет, вдруг и обойдется?

Нобли лопотали по-своему. Сакс различал отдельные слова: браконьер, повесить, грязь, моя земля, работать. Помянули своего бога, Асгейра. Хотят отдать браконьера в жертву? Совсем плохо. Лучше бы подстрелили, чем на костер…

Подумал о костре — как наяву почуял запах гари, увидел заросшие березняком остовы домов, закопченные стены замка, одноглазого шорника с ожогом на пол-лица… Клятые щуки, мало вам?!

Рука дернулась к поясу — но ножа не было. Зачем бросил? Совсем зазря пропадет.

Лопотание сменилось смехом. Сакса бросило в жар: решили, дери их…

— Заяц дай, мое, — приказал все тот же рыбник, и как плюнул: — Дирт.

Протянув обе тушки слуге, кинул взгляд на нобля, успел увидеть лишь ухмылку и замах. Попытался увернуться, но куда? Кругом рыбники!

Плеть ожгла плечи, следом — спину. Удары посыпались со всех сторон. Сакс только и мог, что опустить голову, закрыть лицо и спрятать пальцы, лучник без глаз и пальцев недорого стоит… лучник? Дурень! Отец же велел: падай! Будут бить — падай, кричи, что хочешь делай, но выживи! И он упал, заверещал что-то жалобное. Было не столько больно, сколько противно, и грязно, и кислая злость жгла горло, требовала рвать чужаков зубами!.. Но Сакс только скорчился в пыли, смешанной с потоптанными колосками, перекатился так, чтобы закрыть собой нож. Заскулил.

Рыбники засмеялись, снова залопотали. Убрали плети.

Сакс не шевелился, притворялся дохлым.

— Мерде, — громко и презрительно сказал нобле, что-то еще добавил по-своему. Остальные почтительно засмеялись.

Послышался хлопок, словно перчаткой по конской холке, и жеребец нобля рысью пошел прямо на него. Сакс сжался, готовый откатиться, бежать — да пусть подстрелят, все равно уже, только не покорно ждать. Но рыбник хохотнул, и жеребец перепрыгнул Сакса, едва не задев задними копытами.

С десяток ударов сердца, громких, отчаянных, Сакс выжидал и прислушивался. Топот копыт и довольный смех рыбников удалялся. Зато наваливалась боль, а вместе с ней стыд, до слез: сколько ж можно валяться перед рыбниками в грязи?!

— Убью. — Он треснул кулаком об землю, сморщился от боли. — Клянусь кровью, всех убью. Дерьмо рыбье.

Поднявшись, он подобрал нож и расщепленный копытами лук. Ножны пристегнул обратно к поясу, а негодную деревяшку отбросил. И рысью побежал к лесу: возвращаться домой без лука, без добычи, в драной куртке и грязным? Нет уж. До полудня еще далеко, успеет и помыться, и добыть что-нибудь. Да хоть бы и рыбу, щучьим детям назло!

А потом… потом — непременно будет восстание. Двадцать лет терпели рыбников, хватит уже! Чужаков сметут с родной земли, втопчут в грязь… нет, он сам их погонит! Станет рыцарем, не потому что дед был лордом — а потому что он, Сакс, достоин! Сам тейронский король Бероук пожалует ему герб, и блестящий доспех, а оруженосец будет держать над ним зеленый стяг с королевским медведем. А щук на знаменах — в грязь, под копыта, и ноблей — под копыта!

Прежде чем нырнуть в орешник, Сакс обернулся: в поле было по-прежнему пусто, слава Матери. На всякий случай ущипнул левой рукой правое ухо, отгоняя боуги. И, поведя плечами, — дери сворой этих рыбников, лупили от души, всю кожу небось содрали! — ступил на неприметную тропку меж замшелых валунов. На половине дороги, в дубовой роще, Сакс подобрал сухую ветку и принялся ворошить траву. Здесь всегда можно было найти дюжину-другую ранних маслят, моховиков или, на худой конец, сыроежек. Не мясо, конечно, но все лучше пустой сумы.

Живот откликнулся согласным бурчанием. С рассвета Сакс не ел ничего, кроме горсти земляники, спешил принести зайцев к обеду. Чтоб драным рыбникам те зайцы поперек встали!

Наверное, в насмешку, прямо над ним застрекотала белка. Крупная рыжая белка. Сакс с досады запустил в нее червивым масленком и пообещал себе немедля, сегодня же, сделать новый лук. И стрелы. Рыбники все стрелы переломали своими плетьми. Чтоб на них Сушь!..

Осекся, прикрыв ладонью рот. Нет, такого даже рыбникам нельзя желать! Рыбникам — просто сдохнуть, и оборони нас всех Матерь от Суши.

Сунув в сумку последний моховик, он быстрее пошел к Девьему озеру: уж там рыбников точно нет! Нобли сколько не искали озеро, а найти не смогли, ни сами, ни с провожатым. Грозились перевешать наглых диртов, и плетьми били, без толку. Вон, у мельника вся спина исполосована — за то, что сказал ноблям правду: туда нет ходу тем, кто не почитает Отца с Матерью, молится одному Асгейру!

Озеро было — и ягодное, и рыбное, и чистое как слеза. Сама Дева-Охотница плакала над раненым возлюбленным, целое озеро наплакала. А Отец-Лекарь сжалился над ней и дал слезам волшебную силу. Возлюбленный ее вылечился, целебное озеро осталось. Правда, закончилось все плохо: парень поклялся верности Охотнице, прямо у озера, а через год женился на девице из своей деревни. Охотница разгневалась, затравила изменщика своими псами, боуги. С тех пор пошло: клятва у Девьего озера крепче, чем клятва жизнью и кровью.

А еще Томас, кузнецов сын, говорил, фейри туда ходят купаться — мол, сам видел. Румяные, как яблочко по осени, и косы у них золотые, до самой земли. Про фейри и деревенский хранитель рассказывал. Только по его выходило, что фейри вовсе не девицы-красавицы, а всякие разные. И мужики бородатые, и молодые да дурные парни, а то вовсе ночная нечисть, не приведи Матерь! И все — из холмов выходят, в холмы уходят, честным людям беды приносят.

Сакс дважды сплюнул и пощупал нож, холодное железо. Без ножа на Девьем озере делать нечего, а с ножом никакие фейри не страшны.

Озеро показалось неожиданно. Сколько ходил этой тропой, а каждый раз — как впервые. Верно, колдовство! Блестит, слепит, дразнит, а земляникой-то пахнет! Весь берег — сплошь земляника, красная, крупная. Сладкая!

Первым делом Сакс наелся ягод. Пока шел от леса к берегу, кланялся Матери, и горстями ягоды — в рот. А у воды, на пригорке, снял колчан и пояс с ножнами, скинул сапоги с курткой и как был, в рубахе и штанах, плюхнулся в воду. Мальки брызнули в стороны, сердито и тяжело плеснуло в осоке: то ли молодой сом, то ли сазан. А Сакс смывал грязь вместе с унижением, полоскал стащенную с шипением и проклятиями рубаху. Присохла к ссадинам на плечах, отодрал с кровью. Щуки луайонские, их бы так, плетью! За пару-то паршивых зайцев!..

Но волшебное озеро, солнце и рыбный плеск быстро поправили дело. К землянике захотелось сомятины, жареной на углях. Да чего угодно захотелось, лишь бы в животе не бурчало.

Недолго думая, Сакс поймал головастика, вылез из воды. Костяной крючок он всегда носил с собой, жилу тоже. Нашел палку подлиннее — и снасть готова. На сома, молодого и непуганого, сгодится. Главное — правильно забросить, в самую сомячью яму. Со второго раза получилось. Теперь — собирать землянику, разводить костерок и сушиться. Еще бы куртку зашить… Сакс вздохнул. Иголки нет. И зашить так, чтоб мама не заметила, не сумеет. И врать не будет, пусть стыдно, пусть больно. Не дело это, матери врать.

Так, в размышлениях, он разложил рубаху на пригорке, а чтоб штаны сохли быстрее, сам улегся в траву, среди земляники. Пощипал ягод, прислушиваясь к озеру: правильно же забросил, вот-вот будет сомятина. Может, потерпеть, принести домой? Только если луайонцы увидят его с рыбой, плетьми не обойдется. Повесят. Вся рыба принадлежит рыбникам, дери их сворой, а кто посмеет съесть хоть карася — тот изменник. Щучье племя! Это ж надо придумать такое, нарисовать на гербе Луайона щуку! Черную. С зубьями, что твой палец.

Про зубья и пальцы Сакс додумать не успел, потому что в озере плеснуло. Тяжело, громко, словно что плюхнулось в воду. Сазаны так не плещут, это целый олень. Ну, не олень — но уж косуля, не меньше.

Тихо проклиная рыбников за испорченный лук, — вот бы отец обрадовался, принеси он домой косулю! — Сакс пополз наверх. Выглянул из-за пригорка — и затаил дыхание. Плескалась не косуля — фейри! Настоящая фейри! Вон, белое, на берегу лежит — сорочка, и платье рядом, а какая девица станет нагишом купаться? Только дочь Асгейра-Солнца. Они как прилетят, наряды снимут и сложат на берегу, а сами в воду. Если изловчиться и утащить сорочку, тогда фейри сама за тобой пойдет. И все сделает, что ни скажешь.

Но дочери Асгейра — светлые и добрые. А ведь может быть, это ланнан-ши, не приведи Матерь! Томас говорил, дочери Ночного Ллира заманивают парней песнями. А потом выпивают кровь, не оставляют ни капельки. Правда, опять не сходится — ланнан-ши статные, румяные, да и не суются они в воду, сидят на берегу. Пожалуй, больше всего девица похожа на глейстиг — гибкая, беленькая. Оно и хорошо, с глейстиг можно сладить, главное, на ноги не смотреть, не любят они этого. Потому как у них и не ноги вовсе, а козьи копыта: дикий природный дух, а не божья дочь. Вот сейчас фейри к берегу поплывет, и посмотрим — есть у нее копыта или нету?..

Сакс даже про сома забыл, так стало любопытно, что за фейри такая? Во все глаза смотрел, как выходит из воды. Вот лопатки показались, вот уже вся спина — волосы недлинные, до пояса не достают. Прилипли. И спина узкая, ладонями можно обхватить…

Ох, проклятье. Ладони закололо, словно в самом деле дотронулся, а кожа у нее мягкая и холодная, что твоя озерная вода.

Фейри тем временем волосы подобрала, скрутила, чтоб вода стекла. И чуть боком повернулась.

Может, кельпи? У кельпи грудь большая, лошадь же… еще повернись, а? немножко… нет, не кельпи. Маленькая грудь, тоже — в ладонь. Соски розовые, как земляника. В рот просятся.

Сердце билось как сумасшедшее, горячо, сильно. В горле пересохло. И на губах вкус земляники, а кажется — это она, фейри, земляникой пахнет… и выходит из озера, уже всю видно, и под коленями у нее ямочки. Никаких козьих ножек и копыт, гладкие тонкие щиколотки. Красивые. Поймать бы…

Фэйри наклонилась, — да как наклонилась, дух сперло! — подняла сорочку, встряхнула. Надела. И потянулась за платьем. Платье было неправильное: не зеленое, как у ночных, и не белое, как у дневных, а вовсе синее, васильковое. И надела не наизнанку, как кельпи носят. А башмачков у нее — чудно! — и вовсе не оказалось. Фейри подобрала подол, опять показав щиколотки, покружилась. Танцевать зовет, никак? Ох, дурной, надо было сразу сорочку хватать!

Сакс замечтался, чуть сома не упустил. Вместе с крючком и жилой. Сом плеснул, дернул палку, потащил за собой. Сакс еле успел — осокой порезался, но сома не упустил. Подсек, выдернул — и на берег его. Хорошо, совсем мелкий попался, в локоть. С крупным возни было б…

Фейри, конечно, услыхала. Еще бы. Шумел, как лось в валежнике. Обернулась, посмотрела на него, как на лося. Долго смотрела, Сакс успел подумать — лет-то ей сколько? Может как ему, семнадцать? Или поменьше? Все равно, деревенская б уже с дитем была.

А она засмеялась. Смех у нее был — как льдинки зимой звенят. Рукой помахала, прочь побежала, в лес. Как раз туда, где заколдованные холмы: там фейри и живут, кого к себе заманят, тот вовек не вернется.

Лишь когда фейри скрылась, Сакс снова вспомнил про сома. Тот уже допрыгал почти до воды. Сакс его поймал, голову отрубил прям на песке, выпотрошил. Пока потрошил, собирал костер и жарил сомятину на огне, так эту фейри перед собой и видел. Странная она была. Совсем не такая, как деревенские девки: слишком уж тонкая, руки-ноги маленькие, бедра узкие. Как такой в поле работать и детей рожать? Бесполезная. Но красивая. Как фарфоровая куколка. Сакс видел в прошлом году, когда с отцом на ярмарке продавали коней. Луайонский нобле кобылу смотрел, а с ним дочка была. Завитая вся, в кружевах, бантиках. Куклу держала, маленькую, с ладонь. То есть с Сакса ладонь, девчонкиных-то две, а то и поболе. Вот та кукла точно фейри была. Волосы белые, личико белое, глаза черные, нарисованные. Красивая. Если б сестра не умерла маленькой, Сакс бы ей такую куклу добыл. Точно добыл.

Но только сестры у него не было, лихорадка унесла. И братьев больше не было. Старшего шесть лет как забрали, второго — пять. Всех взрослых парней из деревни, что не кривые-косые, забрали. Сказали — в армию, служить законному королю Бероуку. Тому самому, что живет на полдень, в замке Бероук. Деревенский хранитель говорит, король хорошо живет, Асгейру кланяется, как Единому и Истинному, и своим добрым подданным велит. Мол, король сам позвал луайонцев, чтоб помогли выгнать старых неправильных богов. Потому и земли им отдал, у своих лордов отобрал — и ноблям отдал, что свои лорды неправильным богам кланялись. Только Сакс не верил. И отец его не верил. И кузнец с и сыном — не верили. Да не может такого быть, чтобы и Отец, и Матерь, и Дева со Старухой, и Ночной Ллир — все были не боги, а демоны. Слово-то какое, демоны!

И фейри эта, что в озере плескалась — тоже демон? Вот еще, глупость какая! Вовсе она не злая, и танцевать не позвала, и в холмы не заманила. Поняла, наверное, что нельзя ему в холмы — как отец с мамой без него? И даже не рассердилась, что подсматривал. И что — ее тоже выгнать? Или Асгейру принести в жертву. Огненную. Оборони Матерь, кто ж придумал, что Солнцу нужны такие жертвы?