5. Лиля

На третий раз Лиля упросила своего личного архангела Михаила сотворить чудо и вывести ее через служебный вход. Правда, сначала пришлось скушать две маковые сдобы Светочкиного приготовления и ответить ей на сотню вопросов о локации и самочувствии, высказаться о моратории на смертную казнь и падении мировых цен на макрель, а под конец клятвенно пообещать неделю гулять, кушать витамины и делать по утрам зарядку. Очень хотелось самой задать сто и один вопрос, особенно о том, как можно сделать игровых персонажей такими… такими живыми. Куда более живыми, чем девяносто девять из сотни реальных, настоящих и уж точно живых посетителей ИЦ в Битце. Но Лиля испугалась. Вдруг Михаил скажет, что это зависимость или еще какая хрень, и запретит ей играть?

Черт. До чего неподходящее слово, играть, думала Лиля, шагая к метро Новоясеневская. Играть чужими жизнями и чувствами, пусть нарисованными, но… Если бы здесь был хоть кто-то, похожий на Эри! Если бы этому кому-то пришло бы в голову хоть посмотреть на белесую мышь…

«Не сходи с ума, девочка», — голос разума подозрительно походил на Настасьино контральто.

«Нельзя сойти с того, чего нет», — рассудительно ответила ей Лиля и зажмурилась, подставляя лицо теплому апрельскому солнцу, вспоминая то, июньское, и горячие губы псевдоанглийского мальчика. Или мужчины? Семнадцать здесь и семнадцать там — две большие разницы.

Вот попроси здесь мальчика зайца поймать — поймает он, как же! Не говоря уж про ободрать и приготовить! Лиля невольно улыбнулась, вспомнив двух пойманных Саксом зайцев. Первого они сожгли, потому что, пристроив над углями тушку, невесть с чего начали целоваться и спохватились, когда заяц совсем сгорел. Зато второго не дожарили — очень уж хотелось есть, а Лиля вовремя вспомнила, что горячее сырым не бывает.

А как он держался, когда на третий день пути (приехали бы куда раньше, если бы поторопились, только не хотелось — торопиться!) из-за кустов высунулись аж три классических отца Тука и сурово поинтересовались: кто, куда и зачем? При этом двое зловеще ухмылялись, а один до того выразительно поигрывал дубинкой! Лиля впервые порадовалось, что все здесь нарисованное. Встреться ей такие экземпляры в реальности — влезла бы на ближайшую елку без разбега! На самую макушку, и плевать, что высоко! А Эри и бровью не повел. Нет, никакой он не мальчик. Настоящий мужчина, просто еще молодой.

А она — трусиха. Было страшно ночевать в лесу, хотя казалось бы, нечего бояться в игре. Было страшно идти к повстанцам, мало ли, что там за люди? Но за Саксом и в лагерь пошла. Только не поняла, почему они называют это лагерем? Обычная деревенька в лесу. От той, где жил Эри, отличается лишь тем, что домики маленькие, вкопаны в землю по самые слепые оконца, и женщин почти не видно. И скотины мало, всего пара лошадок, несколько коз на привязи и стадо гусей на опушке, под кустами ирги и боярышника.

Сакс тут же высмотрел деревенского шерифа, позвал ее: пойдем, отец уже извелся, надо успокоить! Да и тебе он рад будет. Тут стало совсем неприятно. Ну не должен, не должен нарисованный персонаж так себя вести! А если ведет — то какая же это игра? Она и сбежала. Пробормотала, что пора ей, и сбежала. Правда, не удержалась, пообещала вернуться. И вернется! Эри — он ведь такой...

«Такой, ага», — фыркнула воображаемая Настасья, обозвала ее мечтательной дурой и смылась. А Лиля достала из сумки детективчик в мягкой обложке, про страшную тайну древнего артефакта, и села в вагон. Надо было кровь из носу сегодня явиться в родную библиотеку, к ненаглядным гадюкам и пыльному Достоевскому. Детективчик был тут весьма кстати: пусть гадюки плюются ядом в ни в чем не виноватую Екатерину Лесину и ее «ширпотреб», а не в «лодыря и трутня, парткома на тебя нет». Что за дрянь такая партком, Лиля знала исключительно из Довлатова и уроков истории, но была твердо уверена: там заседают именно такие антикварные гадюки в крепдешиновых блузах.

К Молодежной детективчик кончился. Почти — последнюю страницу Лиля дочитывала на эскалаторе, чуть не сшибла старичка-одуванчика с палочкой и чуть не получила этой же палочкой по голове, вдобавок к матерной фиоритуре в три колена.

Гадюки в библиотеке встретили ее приветливыми оскалами. На «здрасьте» не ответили, — впрочем, как всегда, — лишь глянули на детективчик, театрально потеряли дар речи от возмущения и отвернулись, жаль, ненадолго. Лиля только и успела повесить куртку в шкафчик да переобуться, как за спиной зашипели хором, в хрустальную терцию:

— Явилась, краса! Иди в запасник, вчера вернули Гончарова — лохмотья одни, чинить надо.

Лиля вздохнула, проглотила "и вам здравствовать" и покорно свернула в узкий проход между стеллажами. За три года работы здесь она твердо усвоила: единственный способ выжить в «дружном» коллективе — не отвечать на шпильки и не протестовать, что бы ни велели делать.

Ее остановило шипение Инны Юрьевны, змеюки особо ценной и редкой, каплей яда убивающей половозрелого слона:

— Делом займись, а то одни мужики в голове. Еще и сюда таскаются, все пороги истоптали, спрашивают — когда наша красавица соизволит на работу выйти!

Мужики?! Лиля чуть не засмеялась в голос. Какая проницательность! Вот были бы физиономии у гадюк, если б в библиотеку явился Эри! Его коса, куртка из оленьей кожи и здоровенный сакс за поясом, по которому и получил прозвание, привели бы их в полный восторг. До валокордина и коллективного письма в партком.

Змеюка, не получив реакции на яд, решила жертву додушить. Никак, возомнила себя дикой бразильской анакондой — это при росте-то в сто пятьдесят сантиметров с каблуками и шиньоном. Потопала этими самыми каблуками, толстыми, ортопедическими, от Gabor, и фыркнула:

— Снова грязи нанесла! Помой за собой, королевна.

Лиля вздохнула. За собой, конечно. Как поставила швабру четыре дня назад, в таком положении та и осталась. Уборщицы нет, ставку на правах главной забрала Инна Юрьевна, но не ей же мыть, в шелковой-то блузке и с высшим филологическим! И остальные дамы к швабре не притрагиваются, у них тоже блузы и образование.

— Не волнуйтесь, Инна Юрьевна, — сказала Лиля.

Хотелось добавить: в вашем возрасте опасно, но не стала. На весь день заведутся, не остановишь. А Гончарова и правда нужно чинить.

В покое ее не оставили даже в запаснике. Анаконда явилась следом, уселась напротив Лили и принялась зудеть. Должники не оповещены о сроках возврата, книг на ремонт полкоробки, а клей уже заканчивается. Хотелось бы знать, что наша принцесса себе думает — ей будут за просто так деньги платить? Или хахали все мозги застили?

— Что за хахали-то, Инна Юрьевна?

Она улыбнулась как могла мягко. Было в самом деле интересно. За все ее двадцать два года из хахалей был только Сенька, и тот — друг с песочницы, с ним и спать как-то неловко.

Анаконда поспешила плюнуть ядом:

— А я всех твоих хахалей наперечет знаю? Сопляк, лет семнадцать. Подсудное дело, между прочим — с малолетками вязаться! Ни стыда, ни совести.

Лилю перекорежило. Сопляк?! Подсудное?! Вот то, что у них было с Эри, это называется «вязаться»?! Щука ты сушеная! Два года надо мной издеваетесь, хватит уже.

Она отложила Гончарова в сторону. Аккуратно. И улыбнулась. Так, как Настасья учила — о, Настасья много чему учила, целый курс актерского мастерства.

— Инна Юрьевна, а у меня с прошлого года еще две недели от отпуска остались, правильно?

Щука недоуменно сощурилась.

— И я их взять могу по необходимости, правда? — Лиля улыбнулась еще ласковее, пододвинула к себе ручку и чистый лист из пачки, всегда лежавшей на столе.

— Не можешь, — усмехнулась щука. — Я тебе ничего не подпишу. Взяла моду гулять!

— А и не надо, — согласилась Лиля. Быстро написала на листе несколько строк. — Я увольняюсь по собственному желанию. Прямо сейчас. А те две недели в счет отработки.

Вскочила на ноги и пошла прочь. Ощущение было такое, будто сбросила рюкзак с кирпичами. В полтонны. А работа… работу можно и новую найти. Уж Инны Юрьевны там точно не будет, а все остальное переживем.

Щука, может, и шипела что-нибудь вслед, но Лиля уже не слышала. Ей было хорошо.

Она выскочила из библиотеки, улыбнулась солнцу и стянула с головы нахлобученную было шапочку. Прятать ее в рюкзачок не стала — понесла в руке, небрежно помахивая. Купила мороженое в ближайшем киоске. И не торопясь направилась к метро — до сбора на Арбате было еще часа три, можно погулять. Мороженое поесть. Кажется, никогда ничего вкуснее не ела, чем это мороженое!

Буквально через десяток шагов она услышала странный звук: щелчок, второй. Не сразу сообразила, что так щелкает фотокамера. Удивленно обернулась — прямо в объектив. Длинный, никоновский.

— Великолепно! Не двигайтесь, прошу! — послышался знакомый голос, фоторазбойник отбежал на два шага, присел, нацеливая на нее камеру. — Умоляю, только не двигайтесь!

Лиля послушно замерла — с зажатым в одной руке, у самого рта, мороженым, и дурацкой ярко-красной шапочкой — в другой. А тут еще налетел ветер, растрепал завязанные в хвост волосы.

— А?..

Она не понимала, откуда он тут взялся. Бегает вокруг, щелкает, что-то восторженно бормочет. Ненормальный. Не выдержала, засмеялась, испачкала нос мороженым, само мороженое уронила, но все никак не могла остановиться. Он все снимал, а она смеялась от солнца, легкости и свободы, до слез. Опомнилась, лишь когда ей в руку сунули платок, а руку приложили к лицу.

— У тебя шоколад на носу.

Заглянули в глаза, изучающе и будто голодно. У фотографа глаза были темными, почти черными, сам он был смуглым и улыбался тепло и свободно.

Пока Лиля вытирала слезы и шоколад, он что-то говорил. Приятное. О случайностях, которые не случайны, о редкостной модели, судьбе.

— …Илья Блок, можно просто Ильяс.

— Блок должен быть Александром! — решительно заявила Лиля. — Илья Блок — это неправильно!

Снова рассмеялась.

— Увы, — он тоже засмеялся и развел руками. — Нет в жизни совершенства.

— Совершенство — это скучно. — Она задрала голову к небу, раскинула руки и покружилась на месте. Остановилась. — А я — Лиля.

— Надеюсь, не Брик? — Он сделал испуганные глаза.

— Даже не Юрьевна, и Маяковского не люблю, — улыбнулась она. — Лиля Тишина.

— Тишина? — он сделал ударение на последнем слоге. — Подходящая фамилия для флейтистки.

— Над этим все смеялись в музыкальной школе. — Лиля прищурилась на небо. Погулять еще, как планировала, или пойти пообедать? — Извините, Ильяс. Мне пора домой, велели режим соблюдать.

— Режим — это гулять и вовремя кушать, а не домой. — Он оглядел ее, словно необработанный кусок мрамора: прикидывая, что бы такого лишнего отсечь. — Здесь есть милый ресторанчик. Вегетарианский, — поспешил он добавить. — И Филевский парк, верба… Прости мою настойчивость, но он, — Ильяс погладил свой «Nikon», — влюблен. И всерьез. Ты ведь не откажешь?

Отказать она не смогла. Этот здоровенный бородатый дядька, — не дядька даже, не больше тридцати, интересно было бы глянуть без бороды, — так трогательно заглядывал в глаза! Словно щенок. Чушь, конечно, за щенка не сойдет даже молча и в темноте, пахнет не так, и властностью от него несет за километр. И благородным безумием художника, что Лиля всегда понимала и уважала. Ну и парк с вербой, конечно. Любопытство.

У Москвы-реки действительно вовсю распушилась верба. Ильяс снимал Лилю — с вербами, лодками, утками и кудрявым младенцем лет полутора, одолженным у обалделой от такой наглости мамаши, — пока «совершенная модель», уставшая смеяться его шуточкам и просто так, от радости жизни, не взмолилась о пощаде и не призналась, что ей еще нужно на Арбат. Ильяс немедленно выразил готовность подвезти, но она покачала головой. Ни к чему это. У него еще наверняка дела, и у нее — свои. А фотографии… и так сделал сотню кадров, не меньше. Любопытство, правда, заедало, но спрашивать напрямую, как и зачем он нашел ее в тот раз на Арбате, не стала. Не хотелось услышать ложь, а в том, что скажет правду, она сомневалась.

— Увидимся, — сказал он, открывая перед ней дверь в метро.

Ни телефона, ни адреса. Ну да, увидимся. Или нет.

На мгновенье стало обидно, но Лиля быстро это бестолковое дело прекратила. Чихать на фоторазбойника! Через неделю можно будет снова в центр. И к Эри. Он не пахнет парфюмом за двести баксов, не целует ручки, а вместо ресторана кормит недожаренным зайцем. И вообще сопляк, дело подсудное. Было бы, если б он был настоящим, а не горстью пикселей. А на все чихать! Она имеет право хоть раз в жизни сделать то, что нравится, не оглядываясь на других.