12. Ильяс

Риэлторы задолбали. За-дол-ба-ли! Все, больше в рекламу ни ногой! Довольно продаваться с лотка, не нищие, думал Ильяс, открывая дверь подъезда и стряхивая с плеча желтый кленовый лист. Им с Лилькой хватит, тем более после выставки у него предложений — только успевай отмахиваться. Как сказал кто-то мудрый, работа для человека, а не человек для работы. Все, больше он ошибок молодости не повторит.

— Илья Сергеич, вам конверт, — высунулся из своего окошка консьерж. — Зайдите, будьте любезны.

— Потом, — отмахнулся Ильяс.

Свежий номер Космо жег руки: надо показать Лиле, наверняка она уже дома. Из-за этих рекламщиков не удалось забрать ее с Арбата, зря только заказывал столик. Черт. Сама в жизни не купит глянец, так и не увидит статью — и хорошо, что не увидит без него, этой чертовой журналистке руки оборвать. Развела самодеятельность, акула, мать ее, пера! Русским же языком сказал, не будет снимать Лильку для мужских журналов. Не «обдумываю предложение», а ни-ког-да! И что за бред — очередная муза всегда как жена, художники такие увлекающиеся натуры, чистый огонь? Лилька — одна, не было никогда другой, и не будет. Пусть аленький цветочек, мечта, блин. Пусть даже не дошла до выставки, которую делал ради нее — чтоб увидела, наконец, поверила. Даже слепой поймет, что так снять можно, только если любишь…а она не пошла. Пофигистка. Черт бы ее…

Нет. Не отдам! Никаким чертям, никому. Моя пофигистка, мой кактус, люблю — какая есть. Вместе с колючками.

Взбежав на третий этаж, Ильяс отпер дверь, крикнул с порога в темноту квартиры:

— Лиля?

Она не отозвалась, зато с тумбочки спрыгнул Тигр, потерся об ноги и пошел на кухню, задрав хвост. Жрать хочет, зверюга. Расстегивая куртку, Ильяс прислушался: вода не журчит, никто в ванной не поет? Нет. Никто не плескался и не мурлыкал обрывки мелодий.

Значит, еще не вернулась. Странно. Правда, ей случалось задержаться на Арбате допоздна. Может, зашла в "Шоколадницу" со своими музыкантами…

Поморщился, вспомнив единственную попытку влиться в их компанию. Дурацкая была идея, но раз Лилька хотела — он же не мог отказать. Только разговаривать им было не о чем, и эти два лузера вовсе не горели желанием налаживать контакт. Старалась одна Настасья, ну и Лилька. Бедная. Жалела своего белесого тракториста Сеньку: он же за нее переживает, как брат, заботится. Угу. Как брат. И спал с ней как брат, и ревнует как брат. Чезаре, блин, Боржиа. А Тыква ревновал Настасью. Придурок. Был бы не такой придурок, была бы Настасья его… А, плевать. Нужен Лильке этот квартет, пусть. Лишь бы не плакала.

Может, она после Арбата пошла гулять? Водилось за ней такое — пойти гулять на ночь глядя. Возвращалась к полуночи, усталая, взъерошенная и довольная. Потом убегала в студию и тихо-тихо играла еще час, а то и два.

Тигр на кухне забренчал миской и негодующе заорал.

— Цыц, шапка, — буркнул Ильяс, скидывая кроссовки.

На кухню пошел босиком, бросил журнал на стол, достал печенку из холодильника. Кот утробно ворчал и толкался в ногу мохнатым лбом, намекая, что кошачье терпение кончилось, и сейчас будут есть хозяина.

Разбаловала его Лилька. Печенку подавай, от корма морду воротит. Вон, полна миска сухарей, хоть бы для приличия погрыз. Хм. Странно, кстати. Откуда сухари? Он не насыпал, Лилька к ним не притрагивается. Разве что когда они уезжают на весь день...

Легкий, пока легкий, укус напомнил: Тигров надо кормить, а не медитировать, когда тут печенкой пахнет!

Вытряхнув из миски корм, бросил туда печенку. Тигр кинулся к еде, лапой поддев какой-то смятый лист. Ильяс посмотрел на часы. Без четверти полночь! Где ее носит? Вытащил телефон, глянул входящие. Может, пропустил… нет. Не звонила.

Ильяс отбросил телефон, словно тот жег руки. Звонить ей и требовать отчета нельзя. Обидится, будет дуться неделю. И без того депрессия не отпустила, — а в Крыму казалось, что все прошло, она была такая счастливая! Но стоило вернуться — и все по новой, сразу, как сглазил кто. Еще не доехали из Домодедово до Рублево, как ее накрыло тоской. И его — за компанию. Даже не успел показать ей свое кольцо, в пару ее, хотя весь Крым думал: вот дурак, надо было взять с собой, прямо там бы позвал замуж… Дурак. Хотел красиво, чтобы ей понравилось. Мелькнула даже мысль, а не обвенчаться ли прямо в Лавре, вот так просто, завести в храм после службы, и — «люблю тебя, в горе и радости, пока смерть не разлучит нас». Отец Петр бы не отказался их обвенчать, он давно уже не то чтобы всерьез, но и не то чтобы в шутку требовал от Ильяса успокоиться и прекратить блудить, жениться, наконец, детей завести. Только и отца Петра не было, заболел, и Лилька перегрелась и хныкала, и вообще… струсил. Подумал, послезавтра же вернемся домой, и сразу предложу ей замуж, так, как нравится девушкам: на одно колено и с кольцом. А она еще в такси вдруг затосковала, забилась в угол, и, едва переодевшись, удрала к Настасье, мол, соскучилась. Раковину от рапана повезла, сама достала.

А депрессия как вернулась, так и не ушла. Все время казалось, что-то Лильку держит, подпитывает эту тоску. Словно только она вынырнет — и снова кто-то ее по голове. Знал бы, кто и как — убил бы. Только ради того, чтобы Лилька не плакала во сне.

Черт. Хорошо хоть больше не играет в свое фентезийное дерьмо…

Вспомнил про игру — и треснул кулаком по столу. Черт. Черт! Полгода. Позавчера было ровно полгода, как она вернулась оттуда. И как назло, сегодня эти риэлторы!

Чуть не наступив Тигру на хвост, Ильяс прошагал к окну, дернул раму. Вдохнул холодной октябрьской мороси. Гуляет? По этакой мерзости?

Там, внизу, кто-то приехал. Лиля?! Прошуршали по лужам колеса, хлопнула дверца, затосковал Розенбаумский вальс-бостон и послышали голоса, мужской и женский. Не она. Черт.

Ильяс оглядел пустую кухню, словно искал ответа: где она? Вспомнил про конверт у консьержа, подумал: небось очередная реклама, но хоть отвлечься. Оставив окно нараспашку, пошел прочь, протянул руку за курткой, глянул в зеркало… и вдруг понял: что-то не так. Чего-то не хватает. Несколько мгновений мучительно соображал, чего? Ну да. Амулета. Дурацкого деревянного полумесяца на кожаном шнурке, который Лиля купила на Арбате, долго носилась с ним по всей квартире, выискивая достойное место, и в конце концов повесила на зеркало. Он висел тут четыре месяца. Все четыре месяца…

Запрещая себе гадать, куда делся амулет, и гоня прочь пробирающих до костей холод, Ильяс распахнул шкаф. Облегченно выдохнул: ее куртки и пальто на месте, купленная к зиме серебристая норка на месте… то есть как это на месте?! В чем же она пошла на Арбат?

Ноги сами понесли в спальню. Руки сами, без участия мозгов, раздвинули дверцы купе и принялись перебирать ее одежду. Джинсы, брючки, любимое пончо, блузки и платья — шмотья было немного, но все отличное, он сам выбирал, жена художника не может одеваться как облезлая мышь. И снова. Все на месте. Все! До последней майки. Кроме той, черной и старой, в которой она пришла. И кроме старых джинсов с ветровкой, страшных как война.

Нет. Не может быть. Она не могла, только не сейчас!..

Руки дрожали так, что он не смог раскурить трубку. Достал спрятанные четыре месяца назад сигареты, закурил с черт знает какой попытки. Закашлялся, до слез, до тошноты. Распахнул окно в спальне, выбросил сигарету и прижался лбом к холодному стеклу.

Нет. Она не могла.

Повторяя это, как заклинание, медленно подошел к туалетному столику, открыл шкатулку. Бросил один взгляд — и закрыл. Кольцо было там. Валялось поверх кучки подаренных им серег, браслетов и прочей изысканной и дорогущей дребедени. Авторской работы. Черт. Черт! Почему?!

Заверещал телефон. Пронзительный звук отчетливо напоминал о зубной боли.

— Илья Сергеевич, вы бы все же спустились, — зачастил консьерж. — Девушка ваша очень просила вам конверт сразу отдать, как вернетесь...

Трубка упала. Мимо. Консьерж продолжал говорить, а Ильяс уже бежал вниз. Конверт. Записка? Хотя… толку с нее.

Остановился посреди последнего пролета. Глубоко вздохнул и нацепил улыбочку. Фальшивую, как четыре копейки. С этой же приклеенной улыбочкой заглянул к консьержу, забрал конверт и сунул ему бумажку, наугад вытащенную из кармана. Консьерж, продолжающий что-то говорить, замолчал, как отрезало. А Ильяс, держа конверт за уголок, словно там могла оказаться сибирская язва, вышел из подъезда. Глянул на небо — морось закончилась, тучи разошлись и показались тусклые далекие звезды.

Похлопал себя по нагрудному карману, без удивления обнаружил там сигареты вместе с зажигалкой. Закурил. Несколько затяжек просто смотрел на звезды. Потом нащупал в конверте ключи, все три, вместе с брелоком-флейтой. И никакой, разумеется, записки. Бросил недокуренную сигарету на асфальт, подумав, что когда-то верил в глупую детскую глупость: вместе с бычком дотлевает здоровье. Ха-ха три раза. Все что было, давно уже. С концами.

Чтобы войти обратно, пришлось разорвать конверт и достать ее ключи. Свои забыл. И дверь оставил открытой, хорошо что Тигр — не такой дурной, как люди, из теплого уютного дома с полным холодильником печенки его веником не выгонишь.

Тигр встречал у порога. Светил желтыми фарами, тарахтел как трактор и всячески показывал, что любит, не бросит и вообще лучший друг.

Проводил на кухню, прыгнул на стол и осуждающе фыркнул, когда Ильяс взялся за телефон. Мол, чего ты не понял, двуногое? Ушла она. Ушла. А я — остался. Чеши!

Оттолкнув кота, нажал единицу. Выслушал "абонент временно недоступен" целых пять раз, очень уж хорошо звучало слово "временно". Оптимистично.

В ногу ткнулся Тигр, зашуршал чем-то. Ильяс кинул бездумный взгляд под ноги, и вдруг понял, что шуршит: смятый журнальный лист. С фотографией.

Поднял.

Расправил.

Еще раз разгладил ладонью на столе.

Верить своим глазам не хотелось. Совсем-совсем.

Это была страница из Космо. Вырванная зло, клочьями. С окончанием ядовитой статьи, там, где про мужские журналы и очередную музу-жену. А фотография была — с выставки. Лилька. Она спала в разворошенной постели, подложив руку под щеку. На бедре свежий засос, губы вспухли от поцелуев. Лилька — забавная, сладкая. Совершенство. Только слепой не увидит, что тот, кто снимал, влюблен. Смертельно.

Придурок. Слепой идиот. Влюблен, да? А что увидела Лилька, не подумал? Вот она, фотография для мужского журнала, с очередной моделькой-музой. Проклятье. Придушить бы журналюшку, да толку… господи, вот так мстить за то, что не потащил в постель по первому же намеку?! Или нагадила просто так, из врожденной пакостности?! Чтоб тебе сдохнуть, змея.

Ильяс зажмурился, снова смял страницу. Змея или нет, должен был проверить, что она там понаписала, прямо перед версткой. Не проверил — вот и…

Один неверный шаг — и глубина.

Один неверный звук — и тишина.

Один неверный ход и — не гляди,

Лети, моя любимая, лети!

Совсем явственно прозвучал голос Юрия Лореса — услышал как-то в Лилькином плеере, и запомнил, никак не мог понять — почему. А тут вдруг понял.

Отнял у вспрыгнувшего на стол Тигра телефон, позвонил Настасье.

— У меня, — вздохнула Настасья шепотом. — Спит. Ну и дурак же ты.

Она говорила еще что-то про неделю не звонить, быть может пройдет, опомнится...

Ильяс поддакивал, чесал кота и смотрел на холодильник. Там, среди пестрой россыпи магнитов, — Лондон, Токио, Урюпинск… — улыбалась с фотографии Лиля. Они двое. Вместе. Как и положено — счастливые. Это был тот самый день на ВДНХ, когда он подарил ей кольцо и впервые почти предложил выйти за него. И она почти согласилась. Почти. Все время почти с ним, почти любила. Только ушла не почти, а совсем.

— Совершенство. Наваждение, черт бы…

Настасья недоуменно переспросила:

— Что?

— Ничего. Не говори ей, что звонил. Ни к чему.

— Ага, — сказала Настасья и отключилась.

А Ильяс открыл холодильник, вынул водку и какую-то колбасу, хмыкнул, вернул колбасу на место и добавил к первой бутылке вторую. Составил на стол. Достал толстую синюю папку без опознавательных знаков, раскрыл и вытряхнул на стол пестро-глянцевый ворох фотографий. Все, где хоть намеком была она.

Лиля с мороженым удивленно глядит в объектив;

Лиля, перемазанная шоколадом, хохочет взахлеб;

Лиля с флейтой, на бортике над эстакадой — пришлось долго уговаривать трусишку;

Крупным планом ее лицо, глаза затуманены… Не смей снимать, не смей останавливаться, маньяк, еще, нет, убери свой «Nikon»! Он смеется, держит ее запястья левой рукой, снимает — и не останавливается, пока она не выгибается под ним, дрожа и шепча свое «маньяк!»;

Лиля и сомбреро глядят друг на друга, на заднем плане золоченые фонтанные девы: дружба народов сегодня и всегда;

Спит в разворошенной постели… господи, причем тут мужской журнал? Она же здесь — невинность и счастье, спящее солнце.

Фасад антикварного магазинчика на Арбате, толпа зевак и четверо музыкантов — соло флейты, и у нее такое лицо, счастливое, мечтательное. С таким лицом занимаются любовью. Не с флейтой, с мужчиной. Но не с ним — она никогда не смотрела так на него…

Просто старый дом в три этажа, в самом дальнем окне — тонкий темный силуэт;

Лиля в душе: спиной, бликуют капли на коже… маньяк! — обернулась на щелчок камеры, возмущенно бросила в него губку… и отдалась там же, под струями воды, словно королева снизошла. Снежная.

Они вдвоем в Киеве, на Андреевском спуске: Лиля смотрит в объектив, а он — на нее и обнимает за плечи...

Жизнь веером. Бумажки. Память.

Забавно, на чужих фотографиях она совсем иная. Обыкновенная. И так хорошо видно, что вся ее любовь — почти. И еще лучше видно, что его почти — любовь. Когда он успел? Твердо знал, что никогда больше, никого, ни за что. И влюбился. Дура-ак…

Ильяс удивленно посмотрел на пустую бутылку. Уже? Так не пьяный же. Совсем. Плохо.

Пустая полетела под стол, из полной сделал длинный глоток. Оторвавшись, принялся искать трубку, не нашел, открыл пачку сигарет — вытащил последнюю. Хрипло засмеялся, прочитав надпись. Курение убивает, кто бы мог подумать! Затянулся, снова переворошил фотографии. И снова — они вдвоем. Один любит, второй позволяет себя любить. Где он ошибся, где?! Он дал ей все, что только может пожелать женщина. Даже больше. И все оказалось не тем. Не так. Или он — не тот?

Черт. Черт. Водка кончилась, он трезв, ее нет. Финита.

В дверь затрезвонили. Ильяс вскинул голову, бросил взгляд на часы. Циферблат плыл — два часа, три? Кого принесло в такое время и куда консьерж смотрит… Тяжело поднялся, покачнулся, побрел открывать.

На пороге стоял классический байкер. Вульгарис. Черные джинсы, куртка, бандана. Наглая ухмылка. Челюсти лениво двигаются. Жуют. Черт. Почему они все время жуют? Высшее звено пищевой цепочки… Жвачные.

— Какого черта?..

Не отвечая, жвачное вытащило из-за пазухи цепь с побрякушкой. Блеснуло грубо сделанное солнце с глазом посредине. Жвачное выпустило мерзкий розовый пузырь, отодвинуло Ильяса с дороги и протопало на кухню. Не снимая грязных ботинок. Там плюхнулось на стул, брезгливым щелчком отправило вторую бутылку вслед за первой, поворошило фотографии.

— Пьем, сударь? — спросило совершенно не соответствующим виду интеллигентским голосом Янковского. — Зря. Не поможет.

Ильяс стоял над ним, держась за стол, и пытался убедить себя, что это — глюк. Делириум, мать его, тременс.

— Не делириум и не тременс, сударь мой Илья Сергеевич, — вздохнул не-глюк. — Увы. Да вы садитесь, садитесь. В ногах правды нет. Забавные у вас поговорки. Весьма.

Нащупал спинку стула, сел. Скорее упал. Тоскливо глянул на бутылки из-под водки. Мало! Надо было еще метаксу и текилу. И дихлофосом сверху. Черты бы их побрал всех!

Не-глюк тем временем вытаскивал фотографии по одной, разглядывал, укоризненно качал головой и ронял бумажки обратно. Никаких тебе спецэффектов типа адского пламени, потусторонних звуков. Ни даже завалящей собаки Баскервилей. Хоть бы повыл кто, а?

— Какие-то у вас превратные представления, Илья Сергеевич, — укоризненно пробормотал не-глюк. — Шесть лет назад вы были… спокойнее, что ли?

— Шесть лет назад мне нечего было терять, — пожал плечами Ильяс. — Текилы, метаксы?

Встал, не дожидаясь ответа, добрел до бара. Достал метаксу. Сорвав пробку, приложился к горлышку.

За спиной недовольно кашлянули.

— Я поговорить с вами пришел, сударь мой, не напиться. Да и вам уже, пожалуй, хватит. — Помолчали, с интересом уточнили: — Вы в состоянии поговорить?

— Угу. — Ильяс отхлебнул еще, вернулся к столу, сел. Вытащил наугад фотографию — оказалась одна из выставочных, в залесском храме с яблоком. Символично. — Вот только поговорить и в состоянии.

Поздний (или ранний) гость кивнул.

— Превосходно. — Тоже выдернул из веера фотографию, ту, спящую. Поднес к самым глазам, непонятно хмыкнул. — Шесть лет назад, сударь мой, мы заключили с вами договор. Очень важный для вас. Надеюсь, вы помните, в чем он заключался?..

Еще бы не помнить. Простой такой договор, жизнь за жизнь. Двадцатисемилетнего мальчишку вытащили из хосписа, где он полтора года никак не мог сдохнуть, вылечили, пообещали исполнение заветной мечты и дали чертову кучу денег, — подъемные, командировочные, представительские и прочие шпионские, — а взамен попросили всего ничего. Безоговорочного подчинения по типу «сначала прыгай, потом спрашивай, куда». А чтобы прыгать было проще, сразу объяснили: вылечить-то вылечили, но не навсегда. Нельзя навсегда и насовсем, только отсрочка, лет на шесть-восемь, как повезет. Рак вернется. Или не рак, а что-нибудь еще. Карма, она такая — каждый кирпич тяжелее предыдущего, и так, пока не добьет. И ты, мальчик, не обязан нас слушаться. Чудо — даром. Первое. А вот чтобы лет через шесть ты снова не возмечтал об эвтаназии, придется кое-что делать. Ничего сложного, тебе еще и понравится.

Действительно. Понравилось. Не все — но кое-что… Бонд, вашу мать.

Ильяс снова пожал плечами и отхлебнул метаксы. Он уже понял, что последует дальше. Еще одно убийство его руками. Только на сей раз убивать прикажут не постороннего мужика, на которого чихать с высокой секвойи…

Почти шесть лет себя убеждал, что чихать. Что на месте безногого ветерана несуществующей войны, обреченного остаток жизни провести в коляске, он был бы благодарен тому, кто его пристрелит. Что тот сам бы просил пулю, как в самые темные дни Ильяс просил сестру в хосписе уколоть тройную дозу, чтобы насовсем. Но как ни убеждал, до сих пор снилось располосованное четырьмя параллельными шрамами лицо с удивленно-обреченными глазами: на той войне солдат научился слышать смерть за несколько шагов.

Нет. Хватит с него. Он же может отказаться — если, конечно, они не соврали.

Незнакомец бросил перед ним фотографию, постучал по ней ногтем.

— Наша маленькая просьба, Илья Сергеевич… — погладил пальцем Лильку на фотографии. — Совсем маленькая просьба. Жаль, что вы не сумели выполнить. Но, впрочем, у вас есть еще возможность решить эту проблему.

Метакса тоже закончилась. Мелкие какие-то бутылки у этих греков. И даже если соврали, все равно он откажется. Решать проблему. Сколько там осталось, максимум два года? Вот и отлично. Еще два года просыпаться счастливым от того, что ты проснулся и тебе не больно — это очень, очень много. Ему хватит.

— Не откажетесь, Илья Сергеевич. — Не-глюк покачал головой. — Поверьте, мы не звери какие.

Улыбнулся, ласково и сочувственно, и Ильяс понял, что отказаться ему не дадут.