Часть первая. 1. Сакс

Конский топот и улюлюканье Деррил Сакс услышал на середине поля.

— Браконьер! Ату! — радостно заорали со стороны леса.

Нобли, принесла нелегкая чужаков!

В горле у Сакса мгновенно пересохло, сердце ухнуло вниз, рука сама потянулась к поясу, отцепить и бросить дичь. Только толку? Увидели уже, щучьи дети! Не тратя ни мгновения, Сакс кинулся к заросшему рябиной оврагу. Вдруг повезет, не станут стрелять? Зайцев же добыл, не рыбу! Это за рыбу вешают, как за оскорбление щучьего герба. А зайцы, что им, рыбникам, какая-то пара зайцев…

Помоги, Матерь, отведи беду! Пусть нобли будут с добычей, добрые!

Оглянулся на бегу: несутся из леса, со стороны Девьего озера, топча зеленый овес. Трое благородных ноблей в желтых беретах, на породистых жеребцах, — с копьями наперевес, — и полдюжины слуг с луками и пиками, но без единой оленьей туши.

— Ату! — снова крикнул один из рыбников, остальные подхватили по-своему.

Топот за спиной приближался — быстро, слишком быстро, а зеленые заросли словно убегали, и дыхание рвалось, и между лопатками уже почти вонзилась стрела!..

Сакс вильнул и пригнулся на бегу, и тут же справа, совсем близко, просвистело. И еще раз: вторая стрела воткнулась в землю перед ним, шагах в пяти.

Пугают, словно он им — заяц!

Едва не запнувшись о кротовину, Сакс вильнул снова — быстрее, к оврагу! Пусть пугают, может, успеет добежать, совсем же немного, еще чуть!..

Позади заржали нобли, что твои жеребцы.

— Стоять, дирт! — властно крикнул все тот же чужак.

«Грязь», — бездумно перевел знакомое слово Сакс. Чужакам все они — грязь!

Третья стрела свистнула слева, почти задев рукав.

Проклятье, почему овраг так далеко?! Не успеть, пристрелят, дери их!..

Сакс развернулся, хватаясь за длинный нож у бедра. Глянул на ближнего рыбника: успеет ли всадить нож, прежде чем сдохнет? Нобль выкатил злющие белесые глаза, ощерился — вылитая щука с луайонского флага. Затопчет? Или — копьем? Лучше бы попробовал затоптать, бить будет сподручнее!

Ну же, иди ближе, щука ты драная!..

Но ударить не удалось.

Нобль что-то выкрикнул по-своему, натянул повод — копыта пропахали землю в полушаге от Сакса, оскаленная морда жеребца вскинулась над его головой… Далеко, не достать! Но почему остановился? Передумал убивать?

От внезапной надежды сердце подпрыгнуло куда-то к ушам, в животе похолодело. Очень захотелось жить, подумалось, что отец с мамой ждут — Сакс у них последний остался. Не вернется, совсем пропадут одни.

Отступив на шаг, он отвел глаза: нобли как звери, не выносят прямых взглядов. И вздрогнул от боли: плеть со злобным свистом опустилась на руку, хорошо — не по пальцам, по кожаному рукаву.

— Брось нож, — картавя и ломая язык, велел рыбник. — Лук брось.

Кажется, убивать не будут, слава Матери!

Плавно, чтобы не ткнули пикой, отстегнул ножны. Уронил. Снял со спины лук, тоже уронил. Руки дрожали от досады и бессилия, чуть не до слез было жаль купленного в городе ножа и отцом сделанного лука.

Нобли окружили его: мелькали края дорогих плащей, сапоги телячьей кожи со шпорами. Ни кабана, ни косули, ни завалящей утки — немудрено, что злые как боуги. А нечего было Отца и Матерь гневить, охотиться у Девьего озера! Нет на землях Девы добычи для рыбников, и самого озера нет!

Поднять глаза выше Сакс не решался, мало ли, нобли разозлятся. И в сторону оврага уже не смотрел, поздно. Догнали уже.

Нобли лопотали по-своему. Сакс различал отдельные слова: браконьер, повесить, грязь, моя земля, работать. Помянули солнечного бога, Асгейра. Хотят отдать браконьера в жертву? Совсем плохо. Лучше бы подстрелили, чем на костер…

Подумал о костре — как наяву почуял запах гари, увидел заросшие березняком остовы домов, закопченные стены замка, одноглазого мельника с ожогом на пол-лица… Клятые щуки, мало вам?!

Рука дернулась к поясу — но ножа не было. Зачем послушался, отдал? Теперь совсем зазря пропадет.

Лопотание сменилось смехом. Сакса бросило в жар: решили. Только бы не на костер.

— Заяц дай, мое, — приказал все тот же рыбник, и как плюнул: — Дирт.

Протянув обе тушки слуге, Сакс кинул взгляд на нобля, успел увидеть лишь ухмылку и замах. Увернуться бы, сбежать, но куда?! Кругом рыбники, слуги — и те из Луайона!

Плеть ожгла плечи, следом — спину. Удары посыпались со всех сторон. Сакс только и мог, что опустить голову, закрыть лицо и спрятать пальцы, лучник без глаз и пальцев недорого стоит… лучник? Дурень! Отец же велел: падай! Будут бить — падай, кричи, что хочешь делай, но выживи! И он упал, заверещал что-то жалобное. Было не столько больно, сколько противно, и грязно, и кислая злость жгла горло, требовала рвать чужаков зубами!.. Но Сакс только скорчился в пыли, смешанной с потоптанными колосками, перекатился так, чтобы закрыть собой нож. Заскулил.

Рыбники засмеялись, снова залопотали. Убрали плети.

Сакс не шевелился, притворялся дохлым.

— Мерде, — громко и презрительно сказал важный нобль, что-то еще добавил по-своему. Остальные почтительно засмеялись.

Послышался хлопок, словно перчаткой по конской холке, и жеребец нобля рысью пошел прямо на него. Сакс сжался, готовый откатиться, бежать — да пусть подстрелят, все равно уже, только не покорно ждать. Но рыбник хохотнул, и жеребец перепрыгнул Сакса, едва не задев задними копытами.

С десяток ударов сердца, громких, отчаянных, Сакс выжидал и прислушивался. Топот копыт и довольный смех удалялись. Зато наваливалась боль, а вместе с ней стыд, до слез: сколько ж можно валяться перед рыбниками в грязи?!

— Убью. Клянусь кровью, ни одного луайонца не будет на нашей земле! — В запале он треснул кулаком об землю, поранил ладонь о некстати попавшийся камешек и сморщился от боли. — Дерьмо рыбье.

Поднявшись, он подобрал нож и расщепленный копытами лук. Ножны пристегнул обратно к поясу, а негодную деревяшку отбросил. И рысью побежал к лесу: возвращаться домой без лука, без добычи, в драной куртке и грязным? Нет уж. До полудня еще далеко, успеет и помыться, и добыть что-нибудь. Да хоть бы и рыбу, щучьим детям назло! И вообще уйдет в Кроу, к повстанцам. Отец с кузнецом говорили, скоро будет восстание, не может не быть. Уже двадцать пять лет нобли грабят Тейрон, заставляют кланяться своему богу, объявили Отца с Матерью порождениями тьмы. Сколько ж можно!

Повстанцы сметут рыбников с родной земли, втопчут в грязь…

Да! Сакс станет рыцарем, возглавит восстание… не потому что дед был лордом Оквуда — а потому что он достоин! Сам тейронский король Бероук пожалует ему герб, пробитый стрелой дубовый лист, как был у деда, и блестящий доспех, и оруженосец будет держать над ним зеленый стяг с королевским медведем. А луайонские щучьи знамена — в грязь, под копыта, и ноблей — под копыта!

Прежде чем нырнуть в орешник, Сакс обернулся: в поле было по-прежнему пусто, слава Матери. Нобли, верно, ускакали подальше от Девьего озера охотиться, не пустыми ж возвращаться в замок. На всякий случай сплюнул через плечо, отгоняя боуги: озеро — владения Девы, и свора ее где-то рядом. По крайней мере, старый хранитель Фианн так говорит и велит обходить озеро стороной. Дурное, мол, место. Ноблей и мудрых не подпускает, королевские стражники у озера и вовсе пропадают, одних колдунов привечает. А все потому что там водится нечисть из холмов: фейри да боуги.

Да пусть бы там всех стражников и ноблей боуги съели! Не жалко!

Поведя плечами и зашипев от боли, — рыбники лупили от души, даже кожаную куртку пропороли, — Сакс ступил на неприметную тропку. На половине дороги подобрал сухую ветку и принялся ворошить траву: ранние маслята и сыроежки все лучше пустой сумы.

Живот откликнулся согласным бурчанием. С рассвета Сакс не ел ничего, кроме горсти земляники, спешил принести зайцев к обеду. Чтоб рыбникам те зайцы поперек встали!

Наверное, в насмешку, прямо над ним застрекотала белка. Крупная рыжая белка. Сакс с досады запустил в нее червивым масленком и пообещал себе сегодня же сделать новый лук, благо в сарае как раз досушились заготовки.

Сунув в сумку последний гриб, он быстрее пошел к озеру: уж там рыбников точно нет! Нобли сколько не искали озеро, а найти не смогли, ни сами, ни с провожатым. Грозились перевешать наглых диртов, и плетьми били, без толку. Вон, у мельника вся спина исполосована — за то, что сказал ноблям правду: туда нет ходу тем, кто не почитает Отца с Матерью, молится одному Асгейру и слушает мудрых.

Как-то, залив глаза, Фианн рассказал легенду про озеро. Старую легенду, не то вранье, которым потчуют мудрые. По той легенде Дева-Охотница плакала над раненым возлюбленным, целое озеро наплакала. А Отец-Лекарь сжалился над ней и дал слезам волшебную силу. Возлюбленный Девы вылечился, поклялся верности Охотнице прямо у целебного озера, а через год женился на дочери рыцаря с большим приданым. Охотница разгневалась, затравила изменщика своими псами, боуги. С тех пор у Девьего озера не клянутся, говорят, Дева за язык поймает.

Правда то или нет, Сакс не знал, сам у озера не клялся и ни боуги, ни фейри никогда не видел. А кузнецов сын, Томас, видел. Если не врет, ясно дело. Фейри видел. Статных, румяных, как яблочко по весне, и косы у них до самой земли, у светлых — золотые, у темных — черные. Выйдут из холмов и купаются, а то и парней заманивают.

Сакс дважды сплюнул и пощупал нож, холодное железо. Без ножа на Девьем озере делать нечего, а с ножом никакие фейри не страшны.

Озеро показалось внезапно. Сколько ходил этой тропой, а каждый раз — как впервые. Верно, колдовство! Блестит, слепит, дразнит, а земляникой-то пахнет! Весь берег — сплошь земляника, красная, крупная. Сладкая!

Наевшись ягод, Сакс скинул на пригорок пояс и сапоги с курткой, и плюхнулся в воду, прямо в рубахе и штанах. Мальки брызнули в стороны, сердито и тяжело плеснуло в осоке: то ли молодой сом, то ли сазан. А Сакс смывал грязь вместе с унижением, полоскал стащенную с шипением и проклятиями рубаху. Присохла к ссадинам на плечах, отодрал с кровью. Щуки луайонские, их бы так, плетью! За пару-то паршивых зайцев!..

Но волшебное озеро, солнце и рыбный плеск быстро поправили дело. К землянике захотелось сомятины, жареной на углях. И грибов. И дикого чеснока. Да чего угодно захотелось, лишь бы в животе не бурчало.

Недолго думая, Сакс поймал головастика, вылез из воды. Костяной крючок он всегда носил с собой, жилу тоже. Нашел палку подлиннее — и снасть готова. На сома, молодого и непуганого, сгодится. Главное — правильно забросить, в самую сомячью яму. Со второго раза получилось. Теперь — нарвать чеснока, развести костерок и посушиться. Еще бы куртку зашить… Сакс вздохнул. Иголки нет. И зашить так, чтоб мама не заметила, не сумеет. И врать не будет, пусть стыдно. Не дело это, матери врать.

Так, в размышлениях, он разложил рубаху на пригорке, а чтоб штаны сохли быстрее, сам улегся в траву, среди земляники. Пощипал ягод, прислушиваясь к озеру: правильно же забросил, вот-вот клюнет сом. А то и щука. Луайонская. Это ж надо придумать такое, нарисовать на гербе щуку! Черную. С зубьями, что твой палец.

Про зубья и пальцы Сакс додумать не успел, потому что в озере плеснуло. Тяжело, громко, словно что плюхнулось в воду. Сазаны так не плещут, это целый олень. Ну, не олень — но уж косуля, не меньше.

Тихо проклиная рыбников за испорченный лук, — вот бы отец обрадовался, принеси он домой косулю! — Сакс пополз наверх. Выглянул из-за пригорка — и затаил дыхание. Плескалась не косуля — фейри! Наверняка фейри! Вон, белое, на берегу лежит — сорочка, и платье рядом, а какая девица станет нагишом купаться? Только фейри. Они как прилетят, наряды снимут и сложат на берегу, а сами в воду. Если изловчиться и утащить сорочку, тогда фейри сама за тобой пойдет. И все сделает, что ни скажешь.

Сакс уж было дернулся тихонько нырнуть в воду, переплыть озеро, чай, здесь оно неширокое, всего-то в перестрел, и покрасть сорочку. Но сам себя остановил: а вдруг это ланнон-ши или еще какая нечисть? Говорят, дочери Ночного Ллира заманивают парней и выпивают кровь досуха… может, и эта заманивает!

Сакс дождался, пока дева вынырнет, присмотрелся: нет, не ланнон-ши. У тех косы черные, да и плавать они не особо любят. А эта — беленькая, и ныряет как рыба. Хотя, может, вовсе и не фейри?

В голове перемешались обрывки Томасовых россказней, страшилок хранителя Фианна и материнских сказок. Было страшновато и страсть как любопытно: что за дева такая? Не сама ли Охотница? Только почему тогда боуги не слышно и не видно, она ж без своей своры ни шагу!

Сакс во все глаза смотрел, как она выходит из воды. Вот лопатки показались, вот уже вся спина — волосы недлинные, до пояса не достают. Прилипли. И спина гибкая, узкая, ладонями можно обхватить…

Ладони закололо, словно по-настоящему дотронулся, а кожа у нее мягкая и холодная, что твоя озерная вода.

Девица тем временем подобрала волосы, скрутила, чтоб вода стекла. И чуть боком повернулась.

Точно не дочь Ллира, но, может, кельпи или все же Охотница? У Девы левой груди нет, чтоб из лука стрелять было удобно. А у кельпи волосы всегда мокрые, на ногах копыта и грудь большая, лошадь же… еще повернись, а? немножко…

Словно услышала, повернулась. Грудь показалась, как раз левая — маленькая, в ладонь, и соски розовые, как земляника. В рот просятся. Не Охотница, слава Матери! И не кельпи.

Страх — вдруг Охотница разгневается, что он подглядывает! — отпустил, но сердце все равно билось как сумасшедшее, горячо, сильно. В горле пересохло. И на губах вкус земляники, а кажется — это она, фейри, земляникой пахнет. Выходит из озера, уже всю видно, и под коленями у нее ямочки. Никаких лошадиных копыт, гладкие тонкие щиколотки. Красивые. Поймать бы…

Фейри наклонилась, — да как наклонилась, дух сперло! — подняла сорочку, встряхнула. Надела. И потянулась за платьем. Платье было неправильное: не зеленое, как у ночных, и не белое, как у дневных, а вовсе синее, васильковое. И надела не наизнанку, как кельпи носят. А башмачков у нее и вовсе не оказалось — чудно, должны же быть, у светлых фейри непременно красные башмаки с золотыми пряжками, у темных — зеленые, с серебряными.

Подобрав подол и опять показав щиколотки, фейри покружилась. Танцевать зовет? Ох, дурной, надо было сразу сорочку хватать!

Сакс замечтался, чуть сома не упустил. Вместе с крючком и жилой. Сом плеснул, дернул палку, потащил за собой. Сакс еле успел — осокой порезался, но сома не упустил. Подсек, выдернул — и на берег его. Хорошо, мелкий попался, в локоть. С крупным возни было б…

Фейри, конечно, услыхала. Еще бы. Шумел, как медведь в валежнике. Обернулась, посмотрела на него. Долго смотрела, Сакс успел подумать — лет-то ей сколько? Может, как ему, семнадцать? Или меньше? Все равно, деревенская б уже с дитем была.

А она засмеялась. Смех у нее был — как льдинки зимой звенят. Рукой помахала, прочь побежала, в лес. Как раз туда, где заколдованные холмы: там фейри и живут, кого к себе заманят, тот вовек не вернется.

Лишь когда она скрылась, Сакс снова вспомнил про сома. Тот уже допрыгал почти до воды. Сакс его поймал, голову отрубил, выпотрошил. Пока потрошил, собирал костер и жарил сомятину на огне, все фейри перед собой видел. Странная она была. Совсем не такая, как деревенские девки: слишком тонкая, руки-ноги маленькие, бедра узкие. Как такой в поле работать и детей рожать? Бесполезная. Но красивая. Словно фарфоровая куколка. Сакс видел такую в прошлом году на ярмарке: нобль смотрел кобылу, а с ним была дочь, держала куклу, небольшую, с ладонь. Волосы белые, личико белое, глаза черные, нарисованные. Красивая. Если б сестра не умерла маленькой, Сакс бы ей такую куклу добыл. Точно добыл.

В раздумьях о сестре и старших братьях, которых не видел уже шесть лет, Сакс чуть не прозевал сома: очнулся, лишь когда один рыбий бок начал обугливаться. Начал палкой переворачивать…

— Вот он, браконьер! — раздалось с опушки вместе с треском кустов.

От неожиданности Сакс выронил палку и чуть не сиганул в озеро: показалось, отведи Матерь Ллировы мороки, что нобли нашли его тут, прямо над рыбой. Вовремя сообразил, что у озера ноблей не бывает, это вам не деревня, да и голос уж больно знакомый.

— Что орешь, как лось на гоне? — сердито спросил, поднимая палку и отворачиваясь от рыжего увальня, вышедшего из-за молодых дубков. — Всех фейри распугаешь. Я, может, их на рыбу приманиваю.

— На рыбу? Фейрей? Вот, значит, как!.. — внезапно вызверился Томас, шагнул к костру, сжимая кулачищи…

Сакс едва успел увернуться и сделать подсечку, но Томас все равно его сгреб — и они покатились с пригорка, мутузя друг друга, свалились в воду, оба едва не захлебнулись…

Вывернувшись из медвежьей хватки, Сакс вскочил, — уже по пояс в воде, — выплюнул попавшую в рот тину и снова отшатнулся: Томас и не думал успокаиваться. Едва вынырнув, попытался сцапать Сакса. Пришлось его еще разок притопить — в воде кузнецово племя ловко, что твой топор. Правда, малость перестарался: рыжий как-то слишком притих.

Вытащив ошалело мотающего головой приятеля на берег, Сакс хмуро потер плечо: только ссадины присохли и ноблевы плети забылись, и тут вам нате! Бешеный медведь,..

— …дери тебя сворой! — вслух продолжил он. — Чего развоевался?

Томас невнятно зарычал, затряс головой, разбрасывая с волос водоросли, и вдруг успокоился, поднялся и посмотрел на Сакса ясными глазами.

— Сам ты лось. Браконье-ер! — сплюнул на песок перекушенного пополам малька, поморщился, принюхался и снова поморщился. — Сом сгорит.

Присел у костра, засучил рукава и голыми руками сгреб раскаленные угли с камнями, раздул жар и положил сверху сома.

Сакс сел напротив, сунул в рот стебель чеснока, отбить вкус тины, и вопросительно хмыкнул, мол, рассказывай давай.

— Придется уходить, как урожай соберем, — вздохнул Томас, бездумно разминая в руках раскаленный почти докрасна камень.

Прилипнув взглядом к куску руды, который в руках кузнеца превращался в лошадку, Сакс кивал и все больше хмурился: по словам Томаса, в деревню заявились нобли. Свой, из замка Лонгрейн, и какой-то важный гость. Не то злые, не то довольные, Ллир их разберет, и объявили: окажут Оквуду честь, позволят парням служить королю Бероуку…

— … и на меня так — зырк, ну, гость этот важный. Наш-то что, наш только кивал, хоть и видно, злится. Ему-то не с руки оставлять деревню без мужиков, подати не с кого будет драть. А тому горя мало. Браконьер, говорит, вышел знатный, вот пусть теперь отработает. А то бы в каменоломни его, там тоже будет польза государству.

Сакс длинно выругался. Пользу? Обоих братьев, Марка и Грэма, забрали — вот уже шесть лет как. Тогда же у шорника Мэта взяли единственного сына. А Томасова старшего брата, который служить не хотел и попытался удрать, повесили, щучьи дети, в назидание прочим. Если Сакса, Томаса и Ушастого Хью заберут, в деревне совсем мужиков не останется, пропадет деревня. А ноблям и горя нет, не их же земля, пусть дичает.

— Что отец-то? — спросил Сакс.

— Да что! — Томас сморщился и бросил лошадку обратно в костер. — Деревенских успокоил, мол, ничего ж нобли не сделали, пошумели, погрозились и уехали дальше охотиться. А про осень промолчал.

Толку-то про осень говорить, подумал Сакс. Теперь, как приедут рекрутеры, в лесу не отсидишься. Придется идти к повстанцам, все лучше, чем в подыхать Зеленом легионе, как муж мельниковой сестры. То есть помер-то он уже дома, в Оквуде, ровнехонько через месяц после того как его отпустили со службы.

— Осенью в Кроу уже будем, — вздохнул Сакс. — Лошадей только придется продать, не в лес же их с собой вести.

— Угу, — согласился Томас с набитым ртом: нобли ноблями, а есть-то хочется.

Обсуждая, куда девать лошадок и что делать с кузней, съели сома. Потом вымылись. Потом еще посидели, вырезая лошадку и птичку для маленькой Сесили, правнучки хранителя Фианна. Домой Сакс не спешил, пусть отец малость успокоится. Да и попадаться на глаза кузнецу и шорнику не хотелось. Мэт даром что немножко горбат, рука него тяжелая. А про кузнеца и вообще лучше не думать, этот как треснет, потом ищи голову в кустах.

— Ничего, — хмыкнул Томас, словно Сакс думал вслух. — Батя к завтрему остынет. Нет ему другой заботы, с тобой драться-то.

Так что домой пошли, только когда сумерки опустились. Они бы и здесь, на озере, заночевали — над водой туман, а вода-то теплая, что парное молоко. Но если сейчас не вернуться, мать будет волноваться, а отец совсем разозлится и так всыплет, что ноблевы хлысты летним дождиком покажутся.

Хоть Сакс пробирался домой окольной тропой, а все равно у самого сада наткнулся на длинного, сухого старика.

— Неслух! — голос у хранителя был надтреснутым, но все равно громким, на всю деревню слышно. — Говорил, не ходи на озеро! Одни беды от тебя!

Старик замахнулся палкой с искрящимся даже в темноте набалдашником.

Увернуться от него было просто, и слушать совсем необязательно. Он и хранителем-то был не настоящим. Это до мудрых в Оквуде было двое хранителей, ночной, Ллиров, и дневной, Асгейров. Ночной погиб вместе с лордом и его замком, а дневной — вот он, остался. Мудрые его не тронули, потому что он хоть и верил неправильно, но в посохе к него был солнечный камень, а значит, Асгейр принял его службу. Давно еще, до луайонцев, все тейронские и даже ирлейтские хранители на посвящение приходили к Девьему озеру и искали свой солнечный камень. Говорили, в других местах они почти не встречаются, а здесь — целые скалы из него. Сакс толком и не понимал, зачем искать, если вот они, на берегу лежат, как галька. Только у простой гальки скол серый, а у солнечных камней — цветной и полупрозрачный. Бери любой! Правда, если кто пробовал делать из солнечных камней ожерелье там или серьги для своей милой, камни тускнели и через месяц-другой становились серыми, как простая галька, и крошились. А у хранителей в посохах — светились и сыпали искрами, так что посохом можно было бересту поджечь.

У мудрых, говорят, тоже в амулетах кусочки солнечного камня, только их не видно. Прячут. Вроде как не подобает кому ни попадя смотреть на Солнце, ослепнуть можно. Только Сакс думал, что врут они. Ничуть солнечный камень не слепит! Красивый, и греет, а мудрые просто врут, небось у них камешки не светятся, вот и не показывают никому серую гальку.

Вот из-за камня Фианна и пощадили. В мудрые не взяли, никаких дел не доверяли, но посох не отняли, побоялись гнева Асгейра. А Фианн взял и уверовал в Единого бога, которому и Ллир не брат, и Мать — не мать, и Отец — не отец. И уже двадцать лет пугал деревенских страшными сказками про злых фейри, ночного демона Ллира и прочую жуть. Иногда только, напившись браги, рассказывал старые легенды и плакал, а потом сам не помнил, что говорил. Когда Фианн был трезв и зол, взрослые ему не верили, но жалели. Дети тоже не верили, но боялись.

Пока Сакс бежал через сад, вслед ему неслись проклятия пополам с угрозами и обрывками страшилок: о ночных девах, что выпивают парням мозг и кровь, о ллировых мороках, что заставляют людей не слушать мудрых и заводят в трясину, о богопротивных колдунах… Когда Сакс был маленьким, он боялся. А теперь точно знал: врет старик. Самые страшные — не колдуны и не ночные фейри, а люди. Нобли. Только мимо проехали, а уже всей деревне плохо.

Отец встретил его на пороге. Молча впустил в дом, молча же закрыл дверь. Покачал только головой и махнул на его закуток, спи, мол, дурное дитя. Мама тоже молчала, видно было — плакала недавно, но Саксу улыбнулась, погладила по голове. Еле дотянулась.

Наутро отец велел:

— Со двора ни ногой. Матери помоги с дровами, воды натаскай да колесо почини. Тянучку посмотри, что-то она вчера смурная была. Асгейров день скоро, а у нас ничего не готово к ярмарке. — Хмуро посмотрел на Сакса, покачал головой и добавил: — А нобли, что те нобли? Как лесной пожар, никуда от них… — махнул рукой и ушел на выпас.

Время до ярмарки пролетело в суете и хлопотах. На третий день отец разбудил до света, с петухами, и отправил запрягать Тянучку. Эту буланую трехлетку отец хотел продать прошлогодней осенней ярмарке, а не вышло. Цапнула ноблева конюха. Хорошо, сам нобле был пьян и весел: лишь врезал отцу по уху, собственной благородной рукой — в тонкой перчатке и кольцах, что не хуже кастета, а кобыле велел выдать плетей. После тех плетей Тянучка никого, кроме Сакса, не подпускала, и на ноблей шипела, что твоя гадюка. Как такую продашь? Вот и оставили, как раз Звездочке двадцатый год пошел, уже и запрягать стыдно.

Во дворе подошла мама, сунула в руку рябиновый месяц на шнурке — манок для удачи. Постояла малость и вернулась в дом — собрать им с отцом еды и найти желтые ленты, которые положено вязать на рукава, если идешь в город. Вроде как признаешься в верности рыбникам и мудрым. Тьфу.

Тянучка укоризненно фыркнула и топнула копытом: замечтался. Правильно фыркнула. Из дома вышел отец, между старых яблонь, у калитки, показались шорник и кузнец с сыном, нагруженные мешками: тоже на ярмарку.

Пока Сакс помогал грузить мешки на телегу, те молчали, только шорник Мэт хмурился и на Сакса не смотрел. Только потом, когда уже выходили на тракт, — разбитый и заросший по краям, — кузнец буркнул ему:

— Дурень, — и отвесил подзатыльник. Легонько, даже в ушах не зазвенело.

С половину дороги старшие спали на телеге, Томас правил, а Сакс приглядывал за лошадьми. На этот раз повели на продажу всех, даже однолеток и жеребых кобыл. Накануне отец с матерью думали: не заподозрят ли нобли неладного, если оквудский шериф приведет жеребят продавать? Но решили, что нобли о делах грязи не задумываются, а жеребят в Кроу не уведешь, сгинут в лесу. Так-то хоть кому отдать можно будет, глядишь, и не пропадут лошадки.

Про мамин сад и вовсе не говорили. А что тут говорить, только маме печалиться. Яблони с вишнями с собой не унесешь и не подаришь никому. Одичает сад, ничего не сделаешь.

Томасу с отцом тоже кузню бросать — инструмент унести можно, но горн-то с собой не возьмешь.

О том, что с собой брать, и не дотянуть ли до первой осенней ярмарки, старшие и разговорились, когда проснулись. Сакс с Томасом, — его с телеги согнали, нечего лошадку зазря нагружать, — это все слушали-слушали, пока все уши не прослушали, да отстали подальше. Все равно ничего нового не услышат.

— Эй, — пихнул его в бок Томас. — Будешь много думать, мхом обрастешь.

— Сам ты! — отмахнулся Сакс и вдруг рассмеялся, припомнив свисающую с Томасовых ушей тину, а вместе с ней — и озерную фейри.

Томас, похоже, вспомнил о том же и, понизив голос, спросил:

— Ты что, тоже на озере фейри видел?

Тоже, ага. Томас-то уже года три как про озерных фейри рассказывал хрустальные сказки, мол, фейри зазвала его плясать, а потом не отпускала до самого утра. Ллир его знает, может, и не врет. Сакс сам как-то видел — шел приятель на рассвете из леса, взъерошенный, без куртки и рубаха развязана. Хотя, может, и не к фейри ходил, а вовсе к мельниковой сестре. К ней и сам Сакс захаживал временами, отчего не утешить молодую да румяную вдовушку? Все одно ей замуж больше не выйти, баб по деревням много, а мужиков — кукушкины слезки.

— Видел, — кивнул Сакс. — Где и ты, на той стороне, где холмы.

— Да иди ты!

Сакс фыркнул.

— Сам иди! Точно говорю. Тонкая, беленькая, как… — Сакс замялся, подыскивая сравнение, Томас-то куклы не видел! А с чем еще сравнить, чтоб рыжий понял, он не знал. Разве что… — Как кувшинка, во! Купалась в озере. Нагишом. Такая вся… так бы и...

— Прям плавала? А ты чего?

— А ничего. — Вздохнул, пожал плечами. — Сорочку надо было хватать, а на том берегу ж… Ты эту свою видел потом?

— А то! К ним в новолуние надо. Они из холмов выходят — поплясать, значит, и того. И чего, так ты ее и упустил? Вот раззява! — Томас хохотнул.

— Ничего не раззява. Что тебе, фейри — мельникова сестра? Она такая… да что ты понимаешь!

Фыркнув, Сакс отвернулся к жеребой кобыле и похлопал ее по холке. Бедняжка всхрапнула, жалуясь на долгую дорогу, и ткнулась мягкими губами ему в плечо, выпрашивая лакомство. Достав из кармана вялую прошлогоднюю морковку, прихваченную нарочно для утешения лошадок, Сакс потянул ее кобыле на открытой ладони.

Подумалось, что зря он Томасу рассказал про фейри. Все равно не верит.

— Эй, — окликнул Томас. — Ты того, не обижайся! Ты скажи, что дальше-то было!

— Убежала она, — буркнул Сакс, не то Томасу, не то кобыле. — Посмеялась, рукой помахала, и в лес. А платье у ней было синее.

Кобыла повела на хозяина глазом и сочувственно всхрапнула. А может, реку почуяла. За поворотом показался мост, а на мосту — стражники. Один тощий и узкоплечий, с бритой рябой рожей — похоже, луайонец. Трое — крепкие, что твои медведи, бородатые, явно свои, тейронцы. Все четверо с мечами и пиками, в коротких желтых плащах поверх кожаных курток с железными полосами и в круглых шлемах.

— Сакс, — тихо окликнул его с телеги отец. — Рот закрой и не высовывайся.

Пока отец торговался со стражниками, — те норовили содрать с каждого коня не по медяку, а по два, — и пока стражники ворошили товар, Сакс держался позади, под руку не лез и молчал. Томас тоже молчал. И когда один из стражников сунул за пояс лучший нож из тех, что кузнец вез на продажу, никто слова не сказал. Лишь кланялись — своим, как чужакам.

Так же молча остановились на привал за лесочком, принялись разжигать костер. Сакс взял ведра, пошел к реке — надо бы и похлебки сварить, и Тянучку напоить. И лишь у самой реки позволил себе выругаться. Тихо, но от души. Подумалось, среди тех стражников могли бы быть его братья, Марк с Грэмом. Ведь могли, а? Нобле сказал — они пойдут служить королю Бероуку, а не в Зеленый легион, не всегда же нобли врут…

Справа, в тростнике, зашуршало. Сакс обернулся, схватившись за нож.

— Не ругайся, — укоризненно сказали из тростника. Голос был красивый, звонкий и чистый, но говорила девица непривычно, не как оквудские. — Плохо, когда ругаются. Коробит.

Сакс опешил. Хотел ответить что-нибудь насмешливое, но все слова куда-то делись.

Тростник зашевелился, и оттуда показалась сначала рука — тонкая, совсем без мозолей, такие только у нобилек бывают. А потом — она. Фейри. Платье все то же, синее, и глаза синие, как нарисованные, а волосы рассыпались по плечам: светлые, как беленый лен, и камышинки в прядях застряли. Захотелось потрогать — мягкие?

Фейри склонила голову набок и улыбнулась.

— Я тебя видела. У озера.

Он тоже ее видел. В озере… Жар залил по самые уши, снова закололо ладони.

Сакс буркнул что-то невразумительное, опустил глаза — как раз, чтобы увидеть выглядывающие из-под мокрого подола ножки. Грязные, в тине. С поджатыми, как от холода, пальчиками.

Фейри хихикнула. По-девчоночьи. Шагнула ближе.

— Ты можешь сделать дудочку?

— Дудочку? Ага, — обрадовался он: дело понятное, правильное, не то что у озера. Тут же вытащил нож и принялся высматривать подходящий тростник. — А зачем тебе дудочка?

— Играть буду, — объяснила фейри и снова хихикнула.

Над ним, верно, смеется. И то — нашел, что спросить! Что с дудочкой делать, как не играть? А на деле хотел знать — зачем ей тростниковая, когда у фейри дудочки должны быть золотые.

С дудочкой он управился быстро. Мог бы и еще быстрее, но она все вертелась вокруг, рассматривала, словно он — диковина какая. Даже за косу дернула, и ойкнула, когда у него соскользнул нож. Чуть палец не отрезал.

Протянул ей дудочку, а когда брала — руку поймал, всего на миг, уж очень было любопытно, какая она? Оказалась прохладная и мягкая, как шкурка у новорожденных жеребят. А фейри и не подумала отнимать ладошку. Только показала на ведра и задрала голову, чтоб не в шею ему смотреть, а в глаза.

— Не решат, что ты утонул?

Сакс помотал головой. Он — и утонул? Смешно. Потянул ее к себе, другой рукой погладил по волосам. Тоже мягкие. И сама она такая… земляничная фейри. Только красных башмачков не хватает.

— Ты это… почему босиком, а?

— Были у меня башмаки, — пожаловалась и губки надула. — Красные, с пряжками. Оставила у порога, а их украл кто-то. Холодно теперь.

И на цыпочки поднялась. А Сакс сглотнул, шагнул к ней — согреть, верно, холодно же. Или на руки взять, чтоб ножки не наколола. Или… просто обхватить ладонью спину и попробовать, она только пахнет земляникой, или на вкус тоже — земляника?..

Но фейри отпрыгнула. Прижала пальчики к губам, а потом этой рукой ему помахала. И скрылась в тростнике. Тростник прошуршал и стих. А Сакс, толком не понимая, приснилось ему, или в самом деле чуть не поцеловал фейри, подобрал ведра, зачерпнул воды и пошел обратно.

Костер уже горел, попутчики жевали сухомятку и судачили о болезни короля Бероука. О королевской немочи уже два года весь Тейрон судачил: мудрые говорили, его прокляли колдуны, а народ шептался — мол, колдовское вино король пил, пил, да и занемог. Потому как честному тейронцу подобает пить честный тейронский эль, а не луайонскую отраву!

Отец, глянув на нерадивого сына, лишь покачал головой и протянул ему четверть хлеба с куском сыра. Объясняться Сакс не стал, чего уж там. Да и что тут скажешь? Встретил на реке фейри и сделал ей дудочку? Отец велит не сказывать хрустальных сказок и будет прав. Фейри вот уже двадцать лет не показываются около городов, боятся. Говорят, мудрые не слишком-то разбирают, фейри или колдун. На костер, Асгейру в жертву, и вся недолга.

Давно, лет в восемь, Сакс видел, как в городе жгли колдуна. Прямо перед статуей Асгейра, в большом костре. Колдун был странный, очень смуглый и кудрявый, — такие, он слышал, живут в далеком Амире, на полудне, — и говорил непонятные слова, верно, заклинания. Только толку от них не было, и плакал колдун по-настоящему, и кричал от боли по-настоящему. А мудрый говорил, мол, огонь очищает колдуна от проклятия ночного демона Ллира. Ох. Странно это все, неправильно. И Фианн неправильно говорит, что надо верить мудрым и отказаться от Отца с Матерью…

Иногда думалось, лучше бы Фианн погиб тогда же, вместе с лордом и большей частью деревни. Но он остался сумасшедшим стариком, а не настоящим хранителем. И деревня осталась. Вместо села в сотню дворов, окружавшего замок лорда, — полтора десятка домов и развалины на пепелище. Почему отец не погиб вместе с лордом, Сакс не знал. Ни сам отец, и никто из деревенских об этом не рассказывали, а когда спрашивал — морщились и велели благодарить Матерь за милость. Вот только Сакс был уверен, что шрамы на отцовской спине оставили именно луайонцы. Мать Сакса тоже молчала о том времени. Даже о том, что она — дочь лорда Оквуда, Сакс узнал не от нее, а из разговоров деревенских кумушек: сетовали, что нос задирает, слова мудреные говорит и сыновей неподобающему учит, чуть ли не грамоте! Грамоте, конечно, мать их не учила, она и сама не умела. Считать умела и учила, рассказывала про лордов и их гербы, про тейронских королей и дальние страны. А еще про Хрустальный город и войну фейри, от которой и пошла Сушь, а вовсе не от Асгейрова гнева на колдунов, как мудрые говорят.

Сакс молча забрал у отца еду и, жуя на ходу, принялся поить Тянучку. Хлебом тоже поделился, нельзя ж отказать малышке — она и фыркает, и тычется мордой. Так бы всю четвертушку и съела.

— Хватит с тебя. — Сакс погладил ее по морде. — Пей, девочка.

Лошадка укоризненно вздохнула, припала к воде. Осталось следить, чтоб не обпилась.

Подошел Томас. Постоял, помялся. Наконец, не выдержал.

— Ты чего так долго? Зайцев своих в речке ловил?

Сакс усмехнулся, пожал плечами.

— Не слышал, чтоб фейри на дудочке играли?

— А как же, играют, — охотно подтвердил приятель. — Сам не видел — дед рассказывал. Чего, опять тебе фейри из Хрустального города являлась?

— Нет. — Сакс так и не обернулся. — Не являлась. Просто послушать бы. Любопытно.