3. Ильяс

…скрежет металла, вой клаксона, грохот удара и хруст костей, и запах — автомобильная гарь, кровь, бензин…

Ильяс распахнул глаза и потряс головой, отгоняя вязкий кошмар, слишком похожий на реальность. Прислушался к сонному дыханию Лильки, к ее теплу и запаху; где-то за окном тарахтел мотор, совсем далеко лаяли собаки и кто-то орал пьяные песни. На потолке танцевали лунно-снежные тени. А Лилька улыбалась чему-то, нежно и доверчиво. Захотелось позвать ее, прижаться, разбудить поцелуем, чтобы она ответила, не открывая глаз…

Уже потянувшись к ней, вдруг понял: что-то не так. С рукой. Потому что вместо руки была лапа, обыкновенная кошачья лапа.

Он зажмурился — под веками снова полыхало, навстречу летел бетон…

— Лиля, — позвал он, не открывая глаз, и дотронулся до ее щеки. — Ты спишь?

— Тигр, чего тебе? — невнятно пробормотала она и завозилась, потянула из-под него одеяло.

Слишком резко потянула, он едва не скатился на пол, успел вскочить — и уперся взглядом в мохнатую морду со светящимися глазами. Почему-то глаза были не внизу, а на уровне его глаз. И смотрели не по-кошачьи растеряно.

Ильяс отступил на полшага — и кот отступил. Ильяс повернул голову — и кот повернул.

Нет. Это сон. Я сейчас проснусь. Вот прямо сейчас, подумал Ильяс. Но не проснулся, и кот в зеркале никуда не делся. И лапы там, где должны быть руки — тоже.

— Нет, — сказал он в полный голос. Нормальный, человеческий голос. — Лиль, проснись, пожалуйста!

С кровати снова послышалось сопение и возня, но Лиля не проснулась. Тогда Ильяс запрыгнул на кровать, ткнулся Лильке в плечо — почему-то и кровать была слишком большой, и идти получалось только на четырех лапах. А еще было страшно, потому что в памяти царапалось нечто холодное, пахнущее слезами и черным крепом.

— Лиля, ну Лиля же! Посмотри на меня, — попросил он, и нечаянно глянул на прикроватную тумбу. Замер. Тяжело сглотнул. Переступил через Лилю, подошел к краю кровати и толкнул лапой фотографию в черной рамке. Свою фотографию.

Она упала с грохотом, стекло раскололось, а Лиля проснулась — и сгребла его в охапку.

— Тигр, ты что?!

— Я не Тигр! Лиля, милая, да отпусти же!

И тут она заплакала. Прижала его к себе, уткнулась лицом куда-то ему в бок и зарыдала, тяжело, со всхлипами. И тогда он вспомнил — как несся на мотоцикле из Битцы, желая только одного, увидеть ее еще раз, и понимая, что этого никогда больше не случится. Как его занесло на повороте, и он вывернул руль, чтобы не в синий «пежо» с ребячьей мордахой за задним стеклом, а в бетонный отбойник. Как скрежетало, хрустело… и как он очнулся в своей квартире. Котом. А на следующий день пришла Лилька — и теперь она никогда, никуда от него не денется.

Какой же я дурак, подумал он, почему не отпустил ее? Надо было просто отпустить. Если бы я мог что-то изменить!

С этой мыслью он проснулся. Не сразу понял, что проснулся, все еще мерещились лапы, вонь крови и разогретого металла, а сам он дрожал, крупно, словно била судорога. Только через несколько секунд, — или минут, или часов, — он сумел открыть глаза, и тут же понял, почему дрожит: всего лишь от холода.

— Доброе утро, Эллис, — раздалось где-то над головой.

То есть над головой был потолок, высокий, серый и сводчатый, пересеченный крест накрест закопченными балками, с которых свисал деревянный обод, утыканный свечами. А голос раздавался чуть сбоку.

С трудом повернув голову, отозвавшуюся ослепительной болью, Ильяс разглядел худого и высокого старика. Или не старика: с ухоженной белоснежной бородой и морщинами резко контрастировали густо-карие выразительные глаза и не по-стариковски сильный разворот плеч, который не могла скрыть мешковатая белесая рубаха на завязках. Заправлена та рубаха была в облегающие темно-серые штаны, на ногах у старика красовались высокие сапоги из грубо выделанной кожи и без каблуков.

Разглядывание несколько отвлекало от боли в голове и общей хреновости. И от провалов в памяти: кроме сна, так и не желающего отпускать, смутно помнился интеллигентный байкер, какие-то обещания и намеки на уже догнавший его рак, насмешки и ярость...

Ни старика, ни как он тут оказался, Ильяс не помнил совершенно.

— Ты тяжело просыпался, — сказал старик озабоченно. — Что тебе снилось?

— Авария и кот. — Ильяс сморщился: снова накатило ощущение себя зверем.

— Кот?

— Я умер и был котом.

Старик сощурился.

— Просто котом?

— Своим собственным Тигром. И жил с Лилькой в своей квартире. Она никуда не ушла… — Ильяс передернул плечами и сглотнул подступившую горечь: лилины слезы жгли и выворачивали наизнанку, но хуже всего было ощущение слабости и безнадежности. — За каким чертом тебе знать, что мне снилось?

— Мне ни за каким. А тебе не мешало бы знать… авария, говоришь? — Старик подошел почти вплотную к кровати, на которой лежал Ильяс, вгляделся его в глаза — снова пробрала дрожь, и впервые подумалось, что он валяется тут голый и беспомощный, сил не хватает даже поднять руку или прикрыться. — Ты видел ближайшую ветку вероятности. Ту, где попал в аварию, умер и стал фамилиаром своей Лиле. Есть такой закон: в резонансной паре тот, кто умер первым, возрождается в теле животного, сохраняя разум.

— В смысле ветка вероятности?

— Это то, что могло стать реальностью, но не стало. Вставай.

Почему не стало, и что бы получилось дальше, если бы стало, Ильяс не спросил, хотя было любопытно. Просто все его силы ушли на то, чтобы подняться — сначала опереться на локоть, потом сесть. Голова кружилась, тошнило, и он по-прежнему ни черта не помнил.

— Твоя одежда. — Старик указал на край огромной кровати, застеленной колючей коричневой шкурой, скорее всего медвежьей, и отвернулся, отошел к узкому стрельчатому окну: за окном был кусочек вечернего неба. — Пока одеваешься, послушай. Будешь дожидаться светлую при Тейронском дворе. Представим тебя сыном тана Мейтланда, дальним родственником короля… ты хочешь что-то спросить?

— Вы сначала расскажите все, что мне нужно, по-вашему, знать. Учитывая, что я понятия не имею, что это за Тейрон, кто такой тан и какой тут век на дворе.

Как раз, пока старик читал политинформацию, Ильяс разобрался, как надевать все это средневековое барахло. Время от времени переспрашивал и уточнял, чтобы вконец не запутаться в политике и легендах. Иногда казалось, что-то подобное он уже слышал, причем совсем недавно. Даже всплывал голос байкера… кстати, байкер говорил как какой-нибудь Воланд, а этот старик — в точности, как диктор РТР образца двенадцатого года, а не как средневековый абориген.

— Ладно. С политикой все более-менее понятно. А с темными и светлыми фейри? С игрой?

— Ты — темный фейри, — в голосе старика отчетливо прозвучала брезгливость. — Кто твой отец, понятия не имею, у нас не приветствуются подобные связи. А игра — ловушка для наивных душ и способ перемещения между мирами. Светлые слишком давно сбежали отсюда. — Старик фыркнул и обернулся к Ильясу. — Светлые! Ради своих завиральных идей они рушат все на своем пути! Первый резонанс за Ллир знает сколько лет, и тот...

Именно на слове "резонанс" Ильяс все вспомнил.

Все, что забыл — начиная с того, как смотрел в спину уходящей Лиле. Он даже понял, где разошлись вероятности. В тот момент как он, размышляя об оставшихся до хосписа месяцах и ценах на морфий, поскользнулся на крыльце игрового центра, едва не разбил голову и несколько минут сидел на ступеньках, подставив лицо дождю. И еще раз — когда мотоцикл упорно не желал заводиться, и Ильяс сначала подозревал, что весь мир против него, а потом злился и колотил кулаком по рулю. Если бы не эта задержка, если бы не прояснившая мозги злость, точно бы убился об отбойник. И стал котом. Но вмешался байкер Янковский — со вторым чудом. Авансом.

Наши интересы совпадают, сказал Янковский и, как всегда, соврал. Ильяс не хотел возвращать Лильку, не после того как она ушла — не от него, а к другому. Не хотел даже помнить о ней, и пустоты на том месте, где была она — не хотел. Ему бы покой, ничего больше.

Быть может, отбойник был и не худшей веткой вероятности… Гребаные темные, гребаные светлые, чтоб вам всем сдохнуть вместе с вашими играми!

Вы вернетесь сюда вместе с ней, сказал Янковский. Ничего сложного, у вас же резонанс, справитесь. Светлые не смогут больше повлиять, а вам придется сделать самую малость. Ничтожная цена, согласитесь, сударь мой.

Ильяс не согласился. Из упрямства, не иначе, ведь жить все равно хотелось. Но его не спрашивали. Сударь мой, мы ж не звери какие, бросать вас в таком состоянии, сказал байкер с усмешечкой, и Ильяс вдруг снова оказался на МКАДе, в метре от любопытной ребячьей мордахи за стеклом синего «пежо», автомобили ревели голосом Янковского: если не понравится — тебе довольно лишь захотеть все изменить. Выбор за тобой.

Выбор?! Чтоб вы провалились с вашим выбором!

— Я вижу, ты вспомнил. Хорошо. — Теперь старик смотрел прямо в глаза и усмехался в точности как байкер. — Ближайшие месяцы ты будешь очень занят. Пускать тебя такого ко двору… хм…

Всю степень этого «хм» Ильяс осознал при первой попытке взять в руки меч. То есть когда его приказным порядком, не позволив даже осмотреться, выгнали во внутренний двор замка, — утрамбованную площадку между какими-то отвратительно воняющими сараями, — где всучили деревянный дрын, грубо обтесанный под меч, бросили «защищайся» и начали избивать таким же дрыном. На бой это не походило даже отдаленно: опыт уличного мордобоя, хорошая дыхалка и реакция против дрына в руках старика не стоили ни черта. А винтовок в этом гребаном средневековье, разумеется, не было.

Старик прекратил измываться лишь после того как едва не переломал ему руки и выбил дрын, и довольно заявил:

— Упрямый и злой. Хорошо. — Ткнул матерно шипящего и баюкающего руку Ильяса палкой в плечо. — Мечника из тебя все равно не выйдет, может, с кастетами?

Обошел кругом, еще похмыкал. Какой-то мужик, наблюдавший за представлением из дверей сарая, поймав взгляд Ильяса, поклонился чуть не в пояс и попятился обратно, что-то шепча под нос и делая пальцами странные знаки. Очень было похоже на «чур меня, чур», но на местный манер. Старик, заметив интерес Ильяса, фыркнул — и непонятно было, кого он презирал больше, слугу или никчемного фейри.

Посмотрел бы я на тебя в первый раз у нас, подумал Ильяс и усмехнулся. Хоть бы на том же биатлоне. Мастер Йода, твою мать.

Старик, велев ждать здесь, ушел в какую-то неприметную дверцу, а Ильясу ясно вдруг представилось болото и мастер Йода с лицом старика, силой воли вытаскивающий звездолет образца восьмидесятого года за астральные уши, а рядом восторженный Люк Скайуокер… Чуть не засмеялся в голос. Еще бы этому Йоде ревматизм, дурацкую манеру изъясняться, и нарисовать бы его вот так, а? Прямо тут, на стене замка. Углем.

Глянув на стену, представил, как ложатся штрихи шаржа — резкие и острые, как сам старик…

Толчок в спину пошатнул уже сложившуюся в уме картинку, но не разрушил до конца. Ильяс резко обернулся, еще не до конца соображая, где он и кто рядом, уворачиваясь от следующего удара и одновременно вскидывая руку, чтобы защитить лицо.

— Учил тебя кто?! — странно-скрипучим голосом спросил старик; он выглядел на век старше, злым как черт и держался рукой за поясницу, словно не мог до конца разогнуться.

Отступив на шаг, Ильяс помотал головой в недоумении.

— Сделал сейчас ты что, собака мать твоя?

— Ничего. — Отступил еще на шаг, стараясь не слишком таращиться и, боже упаси, не заржать: ну до того сейчас старик походил на мастера Йоду! Разве что не позеленел. — Ничего я не делал.

Старик обвиняюще ткнул в него пальцем:

— Придурок. Сейчас только думал о чем? Тьфу! Музыкант, художник, скульптор? Кто есть ты? Да перестанешь наконец?! Дубина!

Ильяс перестал отступать, лишь когда лопатками почувствовал ту самую стену, без угольных штрихов. И тут до него дошло. Кажется, дошло. Байкер Янковский упоминал, как нечто само собой разумеющееся, что все фейри — маги. Ловцы душ.

— Художник, — усмехнулся Ильяс и четче представил себе, как гнется и кряхтит нарисованный Йода. Вот прямо за спиной, на стене. Надо, надо нарисовать! Даже если старик просто издевается, все равно, уж очень забавная выйдет карикатура. Еще бы краски несмываемой.

Ровно в этот момент его скрутило. Небо и земля поменялись местами, все стало огромным, в ногах запутался хвост.

— Нашел на кого лапу поднимать, — почти ласково сказал старик, уже совсем не похожий на мастера Йоду. — Еще посмеешь, уши шерстью обрастут.

— Рррр, — вырвалось из глотки.

А старик хохотнул, потянулся к нему, показалось, сейчас возьмет за шкирку.

Морок. Это морок. Я человек. Фейри. Чертова фея, вашу мать!

Вместо этого старик хлопнул его по плечу, еще хохотнул.

— Пошли обедать, фея бородатая. И на матушку не греши, у тебя по папеньке кровь.

Перед обедом старик показал Ильясу, — Эллису, придется привыкнуть, — его покои и велел мыться и переодеваться. При слове «мыться» в сочетании со средневековым замком Ильясу поплохело. Он успел представить бадью с остывающей водой, ночной горшок, вечные сквозняки, копоть и прочие прелести, но действительность оказалась не так ужасна. Семейная купальня тана Мейтланда была похожа на восточные бани, наличествовал даже массажист. И сквозняков, на удивление, практически не было, а в окнах его покоев красовались стекла в частом переплете. Еще бы кофе и трубку!

Трубка ждала в спальне вместе с кисетом табака, не слишком хорошего, но и не махорки. «Мы ж не звери какие», — вспомнилась любимая присказка байкера Янковского. Не звери, да уж. Звери так не умеют.

Первая же затяжка несколько примирила его со средневековьем. В конце концов, жить дикарем среди дикарей лучше, чем котом рядом с вечно рыдающей Лилькой. И лучше, чем сдохнуть в хосписе.

За обедом Ильяс познакомился со своим «отцом», а заодно убедился, что старик, которого тан называл Конлеем, — тот еще ловец душ. Тан в самом деле верил в родство, вполне серьезно припоминал возлюбленную-фейри и рассчитывал, что Эллис встрянет в политику и продолжит его дело. Судя по тому, что советником папеньки выступал старик Конлей, — черт, только бы не называть даже про себя мастером Йодой, не простит же, сволочь темная! — дело заранее Ильясу не нравилось. Правда, говорить об этом папеньке он не собирался. Если уж ему предстоит жить в этом долбанном средневековье черт знает сколько времени, лучше быть наследником тана, чем вольным художником без медяка в кармане.

— Не так плохо, как могло бы быть, — ободрил его после обеда Конлей. — В этикете ни боуги не смыслишь, ведешь себя как дикарь, но поддакиваешь складно. Через недельку-другую, может быть, тан решится показать тебя гостям. Не вздумай дурить!

Вместо ответа Ильяс фыркнул. Вы не видели еще большей паиньки! Еще бы раздобыть кофе…

С запахом кофе вспомнилась и Лилька. С туркой в руках, в его рубашке, и улыбалась. Черт бы подрал вас всех, светлых и темных!

— Вы что-то говорили про кистень, темный Конлей? — изображать любезную улыбку Ильяс не стал, все равно темный не поверит. — Думаю, тренировки на свежем воздухе пойдут моим манерам на пользу.

Конлей понимающе хмыкнул и согласился.

Так Ильяс познакомился с капитаном танской гвардии Марком Оквудом.

— Лучший боец королевства, — пояснил Конлей, представляя Ильясу усатого мужика медвежьих габаритов, одетого в полотняную рубаху, бурые штаны и высокие мягкие сапоги. — Служил капитаном у наследного принца Артура, после его смерти перешел к тану Мейтланду. Захочешь, капитан расскажет тебе эту поучительную историю.

— Для меня честь служить вам, мой лорд. — Закаменев лицом, Марк крайне учтиво поклонился. — Прошу на площадку, мой лорд.

— Мне непременно нужно выслушать эту поучительную историю сегодня? — спросил Ильяс, при этом в упор глядя на Марка; тот едва заметно скривился, словно сдерживал ухмылку.

— Сегодня — нет, — недовольно отозвался Конлей.

— Вот и чудненько, — буркнул Ильяс.

— Мой лорд. — Марк кивнул и улыбнулся открыто. — Извольте снять колет.

К Ильясу тут же подскочили двое слуг, сняли с него бархатную куртку с мудреными застежками и прицепили к поясу нечто из жесткой кожи, видимо, защиту для бедер. Затем надели что-то вроде стеганой фуфайки с длинным рукавом, с дырами подмышкой и у локтя. Называлось это поддоспешником. Последними шли кожаные наручи и наплечники, крепившиеся ремешками. Все это заняло у слуг пару минут, не больше, а Ильяс в очередной раз порадовался, что он — лорд, а лордам не подобает надевать этот ужас самостоятельно. От воспоминания о простой и удобной форме для биатлона и любимой винтовке он отмахнулся: тосковать — дело вредное для душевного здоровья. Еще вреднее, чем все это гребаное средневековье.

— Кистень, мой лорд. — Марк вручил Ильясу деревянную грушу, привязанный к короткой палке кожаным ремнем, и шикнул на любопытствующих слуг: — Пшли вон!

На первой же тренировке Ильяс обозвал Марка Дуболомом: если б не все эти наплечники и прочее душное и жаркое безобразие, валялся бы Ильяс со сломанной ключицей. И так-то Конлею пришлось залечивать его синяки. Хорошо хоть дома не забывал хотя бы дважды в неделю ходить в спортзал, а то бы связкам и мышцам пришел кирдык.

— Завтра половину дня рисуешь, — велел Конлей, оставляя Ильяса наедине с ужином и горшочком травянисто-зеленой мази. Рецептура этой мази, не содержащей ни капли магии (если верить фейри), дома стоила бы, как нефтяная скважина. Надо узнать, и семена трав бы, у нас наверняка растет не все, подумал Ильяс, засыпая.

Ему ничего не снилось. Или он не помнил сна. И это было хорошо — как и обещание Дуболома за два месяца сделать из молодого лорда отличного бойца. Ну, не отличного, поправился Дуболом под скептическим ильясовым прищуром, но от среднего мечника отмахаетесь, а если повезет, то и от пары. И вообще, мой лорд, вы же явно не первый раз держите в руках оружие. Только никак не пойму, какое? Здесь такого нет, пожал плечами Ильяс, и молись, чтобы не было.

Тренировки до упаду, — по большей части с кистенем, иногда с мечом, — очень помогали спать спокойно и не слишком жалеть о том, что местные служанки не моются неделями, не носят кружевного белья и вообще какие-то… хм… не модели, короче. Под пиво и с голодухи, конечно, сойдет, но вашу же мать это средневековье!

Эстетические потребности приходилось удовлетворять исключительно рисованием. Холст и масло, уголь… и все. Ни пастели, ни карандашей, ни нормальной бумаги! Про «Никон» и графическую студию лучше вообще не думать, а то никакое махание железками до невменяемости не поможет.

Рисовал Ильяс все и всех, кроме Конлея, — не только советника тана, но и хранителя Высокого Кирмета. Даже думать о нем старался как о покойнике: либо хорошо, либо никак. Просто чтобы не нарваться, уж очень этот чертов фейри напоминал некоего профессора из художки. Гения, однозначно. Во всем, особенно — в мелких и крупных пакостях. Чур меня, чур, и дважды сплюнуть, — именно дважды, от всего Ллирова семени. Этому местному оберегу научил тоже Дуболом. Милейший лицемер, сразу видно, тусовался при дворе. Искренне не видел в упор, что высокий хранитель Конлей и молодой лорд Эллис — того самого Ллирова семени. Темные фейри. Тьфу-тьфу, ага. В зеркало.

Хреновый, однако, фейри, думал Ильяс, сминая очередной набросок. Ничего волшебного больше не получалось, ни маслом, ни углем, ни мысленно — да никак!

Где-то через неделю мучений к нему в студию заявился Конлей, оглядел гору испорченных листов и презрительно дернул углом рта.

— Плохо хочешь. Магия фейри зависит от силы, направленности и концентрации воли. Желания. Краски сами по себе ничего не стоят. Где твой огонь, темный?

Не знаю я, где мой огонь, подумал Ильяс. Может, бродит по тейронским лесам с флейтой, может, волки съели. Мне все равно! Нахрена огонь, мне бы просто жить спокойно.

— Моя признательность за науку, высокий Конлей, — ответил вслух, в точности как учил танский секретут.

На самом деле должность этого занудливого проныры, дивно похожего на писаря Чумичку, только колобкообразного, называлась очень помпезно и минимум пятью словами. Но смысл был прост: секретарь-поди-подай-пшел-вон, по совместительству конлеев стукач. Секретутка и есть. Зато этикет, протокол, геральдику и прочие параграфы знал назубок и исправно все это пытался преподнести молодому лорду в крайне занудной и учтивой форме. Учитывая классовую ненависть ко всяческому этикету, усиленную брезгливостью к секретуту лично, Ильяс категорически не усваивал сию лженауку. Исключительно в минимальном объеме, необходимом, чтобы избежать вызова на дуэль за непреднамеренное оскорбление какой-нибудь благородной шишки. Вот была бы досада! Неуклюжее оскорбление по незнанию — что может быть позорнее для настоящей, мать вашу, феи?! Темной.

— Э… милорд, вы — прирожденный дипломат! — на третьей неделе мучений восхитился секретут, когда озверевший от скуки Ильяс послал его в пешее эротическое на местный благородный манер, ни разу не погрешив против протоколу. — Тан будет доволен!

О прямой зависимости силы магии от силы желания Ильяс вспомнил, когда к тану приехали очередные гости, и среди них — некий лорд, вассал тана, с супругой. Супруга бы редкостной красоты дама. Дура, правда, но не разговаривать же с ней — тем более дура с чего-то решила, что сын тана непременно должен стать ее верным воздыхателем, поднимать платочки и петь серенады. Ее портрет Ильяс написал как положено, маслом на холсте, с позированием дамы в окружении служанок и собачек. Он вложил всего лишь одно желание: чтобы за обедом супруга лорда зачла вслух и с выражением известную в округе похабную песенку. Нужный куплет он подложил нижним слоем краски, тоненько и незаметно, на грунтовку. И, конечно же, намерение! Очень отчетливое и с огоньком, как завещал Великий, ага.

Скандал вышел на зависть, лорду пришлось просить у тана пардону, мол, супруга не в себе. Дуру стало даже жаль, зато эксперимент удался.

— Выбирай объекты осторожнее, — велел Конлей после отъезда лорда. — Если нарвешься на скандал, я тебя прикрывать не буду. И учти, фейри тут не любят, мы слишком долго живем и слишком отличаемся.

— Долго? — этого ни Конлей, ни байкер раньше не упоминали.

— Четыре-шесть сотен лет, если обученные, три-четыре вольные барды или клановые.

Снова пришлось тянуть все клещами, Конлей терпеть не мог делиться информацией. А Ильяс терпеть не мог ходить в дураках.

Вырисовывалась весьма занятная картина: темных фейри было на порядок больше, чем светлых, причем среди людей жили только темные — по большей части в Луайоне. Темные активно вмешивались в политику и всячески играли в свои игрища против светлых, тех самых, которые сбежали. Все это было путано, сдобрено враньем и идеологией, украшено борьбой за Великую Цель, разумеется, добрую и вечную, и вызывало у Ильяса изжогу. Примерно как политика.

Пока он жил в поместье Мейтланда, от участия в политических игрищах более-менее удавалось отговариваться дикостью и непониманием местных реалий. Тан, конечно же, не ленился объяснять сыночку на пальцах — и великие цели великого рода, и государственные интересы, читай, интересы вольных лордов, и божеское благоволение сим целям и интересам. Ильяс хорошо поддакивал и кивал, старательно делал тупые глаза и очень старательно не ржал над «тонкими многоходовыми комбинациями», достойными детского сада. При этом он с каждой такой лекцией проникался все большей симпатией к лорду-канцлеру, планомерно попирающему лордовские вольности и дубьем загоняющему дикий народ в чуть менее дикий капитализм. Адова работенка, должно быть, но для любителя — увлекательно. Пожалуй, если бы ему предложили играть на стороне канцлера, Ильяс бы согласился. По крайней мере, цели канцлера ему импонировали.