Глава 3

Вода пела, негромко играя на ксилофоне камней. Мелодия лилась непринуждённо и светло, поднимаясь лёгким звоном в нешироком коридоре берегов. Деревья, высившиеся с двух сторон, качали кронами в такт. У воды нет цели, у неё только направление течения, да и это не её выбор, а воля стиснувшего её мира. Слева — горы, справа — горы, сверху — давящее небо, снизу — выстилающаяся камнем твердь. Так появляется река. И убегает по камням потерянная свобода и желание обрести её вновь. Вода, как надежда. Она не существует в настоящем времени, она направлена в будущее, в котором — Бог весть, но очень хочется, чтоб было лучше. Надежда, как вода. Её, кажется, всегда можно собрать в горсти, но невозможно удержать, с каждой минутой приближаясь к времени её возможности и тем истончая, медленно, но верно. Вот такая музыка…

Сидя возле камней, согнувшись в три погибели, он вполне и сам мог сойти за камень. Огромный холодный валун, в зелёных пятнах мха и влаги. Покатый спиной и плечами от долгого общения с холодом терпеливо обтачивающей надежды. С такими же сонно-медлительными мыслями о вечном. С такой же основательностью и безразличием к окружающему пространству. Медведев смотрел на блики, прыгающие по мелким волнам. Грани неровностей водной поверхности отражали свет рёдких звёзд, и оттого казалось, что река жива, что она подмигивает и призывает к близкому знакомству.

Внезапное движение слева заставило насторожиться. Ладонь вдоль корпуса плавно заскользила к кобуре. Рукоять холодно тронула ладонь. Не цепляясь гладкой поверхностью за кобуру, легко оказалась в руке. Сжать покрепче — вот и нулевая готовность. Но торопиться не следует, совсем не следует. Поэтому, замерев на месте, он чуть повернул голову и скосил взгляд.

Зелёные глаза внимательно разглядывали его, светясь лукавой хитрецой. Мол, я о тебе всё знаю, человек, но всё равно интересно посмотреть на двуногого вот так близко. Медведев задержал вздох и взмолился, чтобы никто из ребят не припёрся за ним на берег. Не так часто можно обменяться взглядами с дикой рысью на дистанции в семь шагов! Потом вспомнил, что позвал Зуброва. Жаль, если вспугнёт. Хотя… Юра-сан — не нескладёха, он может и так подойти, что…

Большая лохматая кошка застыла на стволе поваленного дерева, кроной ушедшего в реку. Она казалась странным продолжением сосны — такая же рыжеватая, как кора, и такая же пятнистая. Словно большой нарост на стволе. Только нервно подрагивающие кисточки на ушах и зелёные огоньки глаз давали знать, что создание это вполне самостоятельное и, в случае чего, может броситься и располосовать, чего себе никогда бы не позволило дерево. Вот Медведев и замер, внимательно разглядывая таёжную бестию. Обильно заросшие огромные лапы, пятнистую пушистую спинку и светлое брюхо, уже меняющее окраску. А рысь смотрела на него. Ухмылялась в усы и щурилась. «Багира, — подумал Медведев, — Нашенский вариант пантеры». Рыси надоело наблюдать за недвижимым человеком, и, осторожно ступая по стволу, она направилась к воде. Ветви поломанного дерева мешали лесной кошке, заставляя балансировать. Пару раз большие лапы срывались со ствола, цепляя когтями тонкую кору, но рысь легко восстанавливала равновесие.

Сзади почудилось движение, засвербило под лопатками от ощущения взгляда. Свой? Чужой? Зверь? Человек? «Тварь»? Медведев прижал запястье вооружённой руки к животу — в границах силуэта в темноте оружие незаметно. Посмотрел на рысь. Кошка, занятая своим делом, ничего не ощущала.

Когда движение опасно приблизилось и Медведев напрягся, послушался знакомый шёпот:

— Чу, Мих. Я.

Капитан расслабил пальцы. Юрий тихой тенью оказался рядом, приник к большому валуну и всмотрелся в сосредоточенно продвигающегося меж сосновых веток зверя. Повернулся на миг к товарищу и оскалился:

— Ветер в нашу сторону! Не чует…

— И кто из нас после этого шатун? — задумчиво спросил Медведев.

Когда надо, любой «таёжник» ходит, подобно призраку, бесшумно. Вот и сейчас, добираясь до командира, Зубров успел осознать, что тот неспроста затих среди глыб, и дошёл до него скользящей тенью. Рысь, если и поняла, что число зрителей её акробатического этюда прибавилось, то виду не показала. Она прошла по стволу до середины, нагнулась так, что, слившись с деревом, стала невидимой за ветками, и стала пить.

— Ну?

— Заслон поставлен. Отбой дан. Ребята тебя ждут.

— На фига?

Медведев почувствовал легкую тревожность. Мужики ждут… Вот ведь незадача! Ну не готов он откровенно отвечать на их вопросы. В себе-то толком не разобрался, а тут… Если зададут в лоб «какого хрена?», то и сказать-то в ответ будет нечего. Михаил хмуро оглядел воду, противоположный берег, кромку крон над ним, небо… Да, ветер усиливался. И, кажется, на западе появлялись тучи… Кабы не дождь.

— Пошли. — Коротко сказал капитан и первым скользнул в сторону лагеря.

Рысь продолжила пить, словно ухода людей не заметила. Только хвост дёрнулся…

Свет нодий отражался от зеркальной поверхности спасательной плёнки и этим выдавал местоположение бивака. Однако в сложившейся ситуации риск был оправдан. Проходя недалеко от пленника, Михаил невольно покосился. Человек лежал на земле, не шевелясь… Да и двигался ли он с времени последнего избиения? Кажется, что, как оказался под ногами, так и остался лёжать в скрюченном состоянии. Михаила передёрнуло. Коли бы случилось такое, и кто-то из людей лежал бы вот так, неподвижной расслабленной массой, он бы посчитал, что дело — табак. А с этим… Сдох бы этот пленный поскорее — и хлопот меньше и проблем!

Подходя к нодье, Медведев ускорил шаг. Когда мороз бежит по коже и полагаешь, что вскоре случиться что-то недоброе, каждый реагирует по-своему — один начинает замедлять движения, а другой, наоборот, убыстряться. Это всё инстинктивное, природное, досталось от животных предков. И изжить такое — всё равно, что родиться заново. Михаил не первый раз пересиливал себя, волей заставляя производить действия, обратные желаемым. И вот странность — на скалах или в схватке он всегда более спокоен и выдержан, способен легко управлять скоростью своего тела, а вот в такой глупой ситуации получалось это слабо. Шаг стал порывист, движения поменяли плавную траекторию на острые углы, плечи покато приподнялись, напрягаясь.

Все, кроме Рощина, уже отошедшего от огня для ночного дежурства, сидели на своих спальных местах. Грелись.

— Чего не спим, мужики? — спросил капитан, подсев к бойцам.

— Дело такое… — кашлянул Родимцев. — Этот хрен в покое нас не оставит…

Медведев усмехнулся:

— Ну, если вы срочно научитесь улыбаться, а не скалится, когда они тварь свою обрабатывают, и начнёте делать реверансы, то...

— Потапыч, — глаза Якоби лихорадочно блестели: — Хорош наивняк гнать! Здесь дело не в том, будем ли мы поворачиваться и наклоняться. Полынцев — кент неадекватный, ему до фонаря наши реверансы! Ты же видел, как он распахивает эту тварь! У него рожа такая удовлетворённая, блин! И он тебя со свету сживёт за сегодняшний наезд. Мне-то — хрен, я бы и так перекантовался, а вот тебе хана светит — трибунал.

— Батон! — Юрий зубами скрипнул, понимая, что всё уже сказано.

— А чё Батон? — пожал плечами Родимец. — Батон прав. Наша группа давно глаза мозолит своей ненормальностью, Топтыгин всем носы натянул своим ранним званием, а то, что у нас крыша крепкая, все знают. Так что приплюсуют то, что сейчас происходит, и подгонят под неподчинение. И — всё. Капец. Пусть сроку не дадут, но уж точно расформируют нафиг.

— Мужики, — Анатолий обернулся на стоящих товарищей, — моё это… Потапыч только из-за меня впрягся. И, если надо…

— Так. Все высказались? — Медведев с размаху припечатал ладонью о колено. — Совещание пленума ЦК считаю закрытым. Всё, братва, — рэг-ла-мэнт! Славян!

— Ась? — Вскинулся Кузнецов.

— Вколешь нашему герою, — он кивнул на Якоби, — что-нибудь такое, чтобы я его пару часов не видел и не слышал.

— Есть.

— Ну, всё, мужики — отбой!

И поднялся. Это значило — всё, больше он никого не слушает. А ещё — не учите учёного, хлопцы. А то худо будет. Товарищи стали молча располагаться на своих местах. Только Юрий подзадержался. Встал рядом с другом, тихо спросил:

— Так какого..?

Медведев вздохнул:

— Юра-сан… Как там, в «Хагакурэ»… «Сделать правильный выбор в ситуации «или-или» невозможно», да?

— Да, а ещё — «В ситуации «или-или» без колебаний выбирай смерть», — хмуро отозвался Зубров. — Ты, получается, выбрал?

— Угу. «Я постиг, что Путь Самурая — это смерть», — криво ухмыльнулся Михаил и, отвернувшись, отправился располагаться. Разговор был закончен.

Юрий в бессилье покачал головой. Давно проверенно, что переупрямить Топтыгина никто не в силах… Но осталось у Зуброва от прошедшего уверенность в том, что это — не конец. Не получился катарсис. Смазалось что-то в момент разговора у костра. Ведь кожей ощущалось, что взрыв не за горами. Чувствовалось, что Полынцев ждёт чего-то… Не был он ни удивлён, ни раздосадован, ни зол в ситуации. Он был готов к ней, а, возможно, и к чему-то большему. Только вот — к чему? Ответ на этот вопрос наверняка бы сохранил нервы обеим командам И кому думать о таких тонких материях как порывы человеческих душ и стратегии отношений? Правильно — ему, стратегу-психологу-правой руке. Юрий зябко передёрнул плечами — он до последнего не надевал тёплый слой, бравируя возможностями, но вот сейчас начал подмерзать. Температура явно опускалась и сейчас достигла около «плюс десять», не выше. Решив, что пора, наконец, закутываться потеплее и ложиться спать, Зубров двинулся вслед за Медведевым. Ночка предстояла та ещё.

…

Холод стал донимать Медведева в самый разгар странного сна, в котором смешались люди, кони и чудовищные амёбообразные существа с длинными белыми ресницами по периметру. В этом сне, под прицельными взглядами существ, он со всей своей командой бегал по лесу в поисках закопанной во вторую мировую большой мощности мины, которая должна была вот-вот, а где её зарыли, никто из ветеранов не помнил — то ли под калиной, то ли под бузиной. Вот и моталась группа от куста до куста, в бешеном ритме передвигая ногами и махая сапёрными лопатками. А откуда-то сверху покрикивали и грозились ремнями старшекурсники из учебки, которых Топтыгин до сих пор не мог забыть, со скрежетом зубовным поминая отнюдь не в молитвах. В общем, сущий кошмар.

Михаил недовольно подтянул ноги ближе. Огня, что ли, недостаточно? Встать, раздуть? Или толкнуть в бок того, кто ближе? Ведь, наверняка, так же мается, но ленится приподняться, и ждёт, у кого первого лопнет терпенье. А даже если и спит — нечего спать, когда людям вокруг неуютно!… Медведев вздохнул и открыл глаза. По лицу текла холодная капелька. Дотронулся до лба — влажная шапка плюхнула и выдавила из себя пару ручейков. Это разбудило окончательно. Рывком поднялся. Картина маслом. Шишкин Иван. «Первый снег».

Мокрые грязноватые комья снега покрывали все открытое пространство, исключая небольшой пятачок вокруг нодий. Стволы чернели открытыми порталами. Ветви кустарников махрились налипшими белыми массами. В зелёных иголках увязли снежные клочки, сгрудились на сосновых лапах, прогнули их к земле. А поверх всё ещё летел и летел серыми кляксами снег. Первый. Мокрый. Косой. Злой до тепла и человеческой жизни. Самая опасная для людей в автономии погода — минус один, ветер и снег с дождём.

— Вот-те, бабка, и Юрьев день, — присвистнул Медведев, взглянул на часы и сдвинул с корпуса защитное полотнище, приваленное лапником. Подвернул ткань, чтобы не охладить спящего рядом Катько. Тот заворочался. Обернулся, приоткрыв глаза, посмотрел на командира, как на врага народа, и закутался поплотнее. Ясное дело — он-то до сих пор был в середине, холода не испытывал! Разве только голову морозило.

Пока шнуровал холодные влажные ботинки, осматривался. Тёмная фигура под белым контуром выделялась возле ветвистого боярышника, с другой стороны лагеря, возле сосны, сидел ещё один сугроб — дежурный «Р-Аверса». Медведев поднялся, помахал руками, разгоняя кровь и согреваясь, потом поправил плёнку над спальным местом, подтянул по углам норовящий провиснуть под мокрым снегом тент. Поворошив нодью, приподнял клином бревно, заставляя огонь под ним заняться сильнее, и погрел руки от жарко пыхнувшего костра. На пробудившихся от шума Родимца и Кузнецова махнул рукой, — мол, спите, давайте. Те, убедившись, что по лагерю шляется ни кто иной, а медведь-шатун Топтыгин, снова рухнули на ветки — досыпать. Батон так только заворочался — всё-таки не в форме.

Медведев подошёл и подсел к дежурному.

Юрий передёрнул плечами, отчего с дождевика слетели белые комочки:

— Зазяб?

— Да уж не июль-месяц, — хмыкнул в ответ Михаил. — Давно заступил?

— Час.

— А ветер когда сменился? До тебя?

— Ветер до меня. — Подтвердил Юрий и повёл плечами: — Понимаю, что тент теперь не сдержит снег ни фига, но не будить же ребят — все ж вымотались за день!

— Да, — поморщился Медведев. — А теперь ещё и вымокнут…

— Так что — перетягиваться?

Михаил посмотрел на то, как по косой чертили пространство белые кометы снега и покачал головой. Если переносить площадку ночлега в сторону, то и нодьи передвигать придётся. А перенести лагерь в таких условиях сложнее, чем заново поставиться. Да и проблема не так уж глобальна — всего-то крайнего слева снежком осыпает да остальным шапки немного намочит. Обойдётся.

— Перетопчутся. До рассвета три часа. А там и поднимем всех, — решил Медведев.

— Как скажешь.

Взгляд Михаила зацепился за сидящего неподалёку.

— Кажись, дрыхнет… — изумился он. Зубров пригляделся к «раверснику» и хмыкнул:

— Ничего удивительного. Это нас семеро, а их-то четверо. Забодались, поди, «тварь» сторожить по четверть суток на брата. Да и подготовленность к таким прогулкам, опять же, хромает на все четыре копыта. В общем, слабаки.

— Уставшие слабаки… — С нехорошей ласковостью в голосе отозвался Медведев.

Зубров насторожился:

— Мишка, не дури. Не твои люди.

Он ещё хорошо помнил, как капитан гонял «своих» до состояния слипания глаз в движении. След в след десятки километров по среднегорью, но люди спали на ходу, рискуя переломать шеи. А на стоянке капитан, то бешено крича, то ласково воркуя, охаживал ребят подвернувшимся под руку дубьём. И трижды заставлял переставлять лагерь. И всю ночь ловил дежурных на сне. А через день устроил ребятам прогулку в баню. Ну, и водочку, конечно… Жаль, сам не остался. А то бы многое о себе услышал. Занятное.

— Я только гляну, — фальшиво отмахнулся Медведев, не отводя глаз со спящего.

— Мишка! — Громким шёпотом попытался остановить друга Зубров, но без толку — капитан уже ловкой тихой тенью скользнул к караульному. Юрий досадливо крякнул и подтянулся следом. На всякий случай. Так, чтобы и под руку не попасться, и в случае чего, помочь. Кому помощь больше потребуется.

Медведев же добрался до объекта и навис над сидящим. Тот головы не поднял, продолжая сидеть, мешковато оплыв от расслабления. Капитан усмехнулся, собравшись уже шугнуть заснувшего.

Звук справа заставил остановиться и замереть. Звук до тошноты знакомый.

Замер на миг, словно в ледяной омут, втянутый в ощущения.

…снег, снег по тропе, под шагом превращается в грязь, чавкает…, ноги скользят, уставшие до дрожи, едва успевают найти опору…, из рук рвёт край полотнища под весом тела, быстрее перехватить…, дрожь и стон сквозь зубы…, вздрагивает лицо, губы трясутся… и хриплое «держись, Сашка, держись… уже скоро, держись…»…

Так дышат, кончаясь от шока.

Медведев отвернулся от дежурного и посмотрел на свернувшегося калачиком человека под ногами. Белое снеговое покрывало уже не таяло на теле. Казалось, что движение отсутствовало. Только лицо дрожало. На чёрных густых волосах слежался снег и от подрагивания человека иногда лениво сползал комочками вниз. От носа по лицу ползла широкая кровавая полоса и тяжёлым густым теплом протаивала снег под замёрзшей щекой. Кровь в темноте казалась подобна мазуту.

— Капец. — Тихо сказал Зубров, подойдя к командиру вплотную.

Медведев присел возле пленного на корточки. Протянул руку. Тронул под снегом кожу на шее. Белая масса неохотно раздалась в стороны от его пальцев. Пульс слабый. Точно — конец. Тепло организм уже не вырабатывает. Даже дрожи, положенной активно выживающему телу, нет. Только губы вздрагивают да ресницы. Воздух хватается такими мелкими глотками, что не тревожит грудной клетки. Короткое, поверхностное дыхание второй стадии шока.

— Ещё часа два, может, и протянет, — предположил Юрий.

— Возможно, — глухо отозвался Михаил.

— Странный он… Молчал всё время, как рыба об лёд. И когда били, и вот теперь… Мог же дёрнуть охранника. Не знаю, конечно, но хоть поближе к костру «раверсники» перевели бы. Наверное…

— Наверное… — Пересмешничал Медведев на неуверенность товарища. — Потому и молчал, что знал — ничего подобного они не сделают. Так пересрались от страха, что мозги слиплись.

Ладонь сама легла на рукоять десантного ножа. Капитан бесшумно вытянул лезвие из ножен.

— Не хрен затягивать, — просто сказал он и положил ладонь на скулу пленника, с силой прижимая голову к земле — дабы не дергался в агонии. Под пальцами засвербил тающий снег.

— Мишка! — Юрий скрипнул зубами и схватил за запястье друга, не давая совершить непоправимое. Зубров хорошо знал, что Топтыгин, как настоящий медведь, долго раскачивается, но потом стремительно действует. Риск не успеть остановить его словом есть всегда. А в нынешней ситуации это чревато такими осложнениями, что…

Михаил повернулся к товарищу. Мрачно оскалился. Хотел, было, стряхнуть руку, задерживающую замах, но не успел. Сам вздрогнул от неожиданности — пленник едва слышно застонал и потянулся скрюченными скованными руками к лицу. Закоченевшие пальцы опалили холодом запястье Медведева. Вцепились, словно повисли на руке. Сизые дрожащие губы приоткрылись, выпуская мертвенно-тихий звук. Михаил нахмурился, стряхнул всё-таки руку Зуброва и наклонился к пленнику ближе, чтобы разобрать слова.

— Пре…ве…и…

Медведев, убирая ладонь, стёр снег со лба и волос пленника. Влага размазалась по лицу и новый снежок, шлёпнувшись о кожу, смялся на ней в бесформенный комок. Ещё один. Ещё. «Тварь» с трудом открывал глаза. Ресницы неохотно размыкались, стряхивая оцепенение холодной снежной кашицы.

— Осторожно, — напомнил Юрий.

Наклонившись почти до самых губ, Михаил тронул лезвием трепетающую жилку на шее. Царапнул излишне хрупкую на холоде кожу. Пленник распахнул глаза. Тёмные, синие, устало-слепые, заполненные белёсым туманом. Глаза, никуда не смотрящие. Направленные в себя, утонувшие в усталости.

— Пре…свет…лый…

— Бредит… — тихо предположил Зубров. — Пойдём отсюда.

Михаил кивнул, но с места не двинулся.

— Подо…жди…, — губы выпустили ещё одно тихое облачко. Глаза приобрели осмысленность и взглянули на склонившегося. — Дай… мне… минуту…

Михаил кинул взгляд на Зуброва — слышит ли? Тот в ответ кивнул. В руке неожиданно возникла холодная матовость оружия. Не только слышит, но и готов. Если что…

— По…молиться…

Медведева передёрнуло. Острие вильнуло вдоль сонной артерии.

— По…смотри на… меня…

Не смотреть не было сил. Михаил и так не отводил хмурого взгляда от синих глаз, лишь фиксируя периферией положение запорошенного снегом тела. Чувства говорили о том, что перед ним полудохлый человек, не способный на резкие движения, а ум напоминал о недавних чудесах воскрешения. Вот и ждал странного и опасного.

Чёрные зрачки в глазах закрыли синеву. Двумя точно направленными головками зажжённых стрел вонзились в мозг…

…

Лес тёмен. Слишком тёмен и страшен. Лес очень стар и одинок. Он не отпускает…

Деревья перстами полуголых веток указывают вниз. То ли предостерегают, то ли закрывают путь. Ладонями тёмных листьев касаются лица. И остаются на коже капли, будто причастие прикосновенности. Вздрагиваешь, отворачиваешься. Поздно. Ты — помечен. Тёмной ладонью мира. В ней серебряными нитями — судьба. От одного начала — в стороны. От корешка — к самым кончикам. Серебром отливает в лунном свете… Такой Луны не может быть. Огромной. Всегда полной. Похожей на лик уставшего героя. Героя, который проиграл… Когда последний раз Лунь опускал глаза? Когда последний раз видел тропы идущих? Давно… И знать, нет тому резона. И тебе не следует надеяться на его заступу… Продирайся сквозь тёмную чащу и благодари предков за сильный рассудок. За то, что нет твёрдости в сердце. За то, что оно разрывается на части, бешено стуча. Это ты ещё ничего не понял, шагнув с безлюдного перекрёстка на неожиданную дорогу. Сердце же уже почувствовало серебряный свет и далёкий тонкий звук. Сердце вспомнило то, чего не было в жизни твоей и не могло быть доныне. Не от того ли тебе и страшно идти вперёд и так же страшно повернуть назад?..

Лес чужой. Но нет в нём ни гнева, ни желания уничтожить пришельца. В нём нет страсти. Но нет и покоя. Он, словно древний одинокий старик, похоронивший всех, кто мог принять из его рук посох дороги… Он смотрит тусклыми глазами замшелых камней. Он морщинит переносицы дубов… Он тянется тонкими пальцами… Он хочет ощутить тебя, Человек Идущий. Быть может ты — его последняя надежда. Тот, кто способен принять великое и горькое и понести, сгибаясь от непосильного груза на хребтине… Быть может, ты станешь его сыном. Долгожданным. Выстраданным в одиночестве… Быть может. Сырой лес чист после дождя, которого ты не застал. Но это и хорошо, что вы не встретились, Человек Идущий по тропе! Дождь в этом мире не менее тосклив и одинок, чем лес. Он тоже старик. И тоже потерял счёт векам в надежде и безнадёжности… И изредка встречаются два старика, два скорбных вопроса. Встречаются и молчат, теребя воздух меж собой… Дождь ещё надеется. Более чем надеется. Дождь трогает землю тонкими ручками — он ищет следы. Следы пришедшего… Не тебя ли?.. Быть может ты — его будущее? Ты — тот, кто примет на ладони тёмные тучи и вдохнёт в них свет и лёгкость? Ты — Человек Бегущий к Солнцу?.. Хорошо, что ты не встретился с дождём. И хорошо, что Лунь давно уже перестал искать, вглядываясь в пространство и время со своего высокого поста. Хорошо, что больше никто сюда не заглядывает. Хорошо. Ведь сегодня пришёл ты, Человек Идущий. Ты зашёл в лес и лес принял тебя. Принял и вдохнул твой запах. И ждёт открытия твоего сердца, чтоб услышать имя твоё… Лес надеется. И очень хочет быть тем, кто первый узнает благую весть… И кажется, что он шепчет:

…Чего ты испугался, Человек?.. Я не причиню тебе вреда… Да, я огромен для тебя. А ты мал для меня. Но я боюсь тебя чуть ли не больше, чем ты меня, Человек Идущий! Смотри — я убираю от твоих сумасшедших ног свои корни в землю. Не беги так! Я боюсь, что ты можешь споткнуться… Смотри — я сдерживаю плоды на ветках… Я опасаюсь, что падение их повредит тебя… Ты такой маленький. И такой хрупкий… Смотри — я поднимаю тяжёлые ветви, чтобы ты не раздирал в кровь свою плоть, продираясь в них… Я опускаю к тебе самые тонкие веточки — погляди, они почти как в твоём мире!.. Я просто Лес, Человек Идущий… Просто Лес и ничего больше. Не бойся меня, пожалуйста… Я стану твоим другом. Я стану твоим учителем. Я стану твоим домом… Я стану… Только назови себя… Назови себя Человеком Бегущим К Солнцу…

…

— Мишка! Мих!

Огонь на щёках. Холодно и погано. Какая зараза бьёт по лицу? Сейчас как… Нет, глаза не размыкаются и слабость в руках… Что это было? Лес…, тьма…, человек…

— Я тебе щас грабли пообломаю! Назад, я сказал!

Юрка?..

— Руки!!! Руки, сучьи дети! И без фокусов! Положим за милую душу!

Точно — Юрка.

— Славян, Батон, хватайте этого и тащите на лежанку!.. Кирпич, помоги с Топтыгиным!..

— Вы что себе позволяете, Зубров?!

Ага, а это, кажется, Инквизитор. Полынцев. Вот черти принесли. Какого он тут?

— Родимец, Ворон. Гасите, если двинутся, — глухо процедил Зубров, и Медведев ощутил, как тело воспаряет над землёй.

— Есть. — Лейтенант Родимцев ответил спокойно. Значит, всё под контролем. Только, что — всё?

— Зубров!

— Пошёл в ж…!

Голос Юрия уставший. Злой и напряжённый. Таким он был редко. Однако открыть глаза для того, чтобы взглянуть на то, в каком же дерьме сидит команда, у Медведева ещё не было сил. И всё крутились перед глазами старый Лунь в зените, калейдоскоп звёзд и паутины веток.

Зубров сквозь зубы выматерился, опуская командира на лапник. Рядом тяжело сели Славян и Батон с грузом. Тихий стон откуда-то сбоку. В плечо Медведева вяло ткнулось расслабленное тело. Откатилось от удара.

— Раздевайте обоих. — Распорядился Зубров.

Только когда с него начали снимать одежду, он понял, что замёрз настолько, что мелко дрожит. Всё тело было влажным, и насквозь пропотевшая ткань не грела на холоде. Огромные лапищи Катько спешно сдирали с него вещи.

— Ничё, ничё, командир. Щас получшеет, — уговаривал Кирпич.

А тот уже чувствовал, как по обнажённому телу струиться тепло от сильных рук, разгоняющих кровь по застывшим напряжённым мышцам. Пыхтящий от работы Зубров мял мясо, как тесто. В плечо ткнулась иголка. Славян тихо матюкнулся по поводу спазмированных гиппопотамов, гнущих иглы. Тепло поползло вглубь тела, мягко раздвигая ткани и проникая в центр.

Дрожь почти прекратилась. Медведев с трудом разлепил глаза и посмотрел вперёд. Разминал его уже Катько. Зубров мудрил с костром где-то сбоку.

— Очнулся! — оскалился Кирпич.

Михаил огляделся — все на месте, все при деле. Славян растирал лежащего рядом пленного. Зубров грел воду на костре. Батон сушил одежду над огнём. Родимцев и Ворон молчаливым скульптурным ансамблем изображали воплощённую смерть. Автоматы направлены в сторону «раверсников». Лица каменных истуканов. Полынцев и компания занялись своим костерком, но видно, что мысли их в этом деле не присутствуют.

— Всё, мужики, — прокашлялся Медведев. — Я в норме.

— Вот и ладушки! — ответил Кирпич, но мощного болезненного массажа не прекратил. — Лежи, пока есть возможность.

— Как этот? — Медведев поморщился — кивок в сторону пленного резко свёл мышцы шеи.

Славян, не прекращая работы, быстро вытер о предплечье лоб и отозвался:

— Жив пока.

— Катько! Посади Топтыгина, — хмуро попросил Юрий, набирая в кружку воду из котла.

— На скоко?

Кирпич закутал Медведева в свитера Зуброва и Рощина. Накинул сверху тент, прикрывая от снега.

— Пожизненно, — хмыкнул Славян, рукавом смахивая с носа капельку пота.

— А за что? — Продолжил стебаться Катько, помогая Медведеву сесть. И правильно — тот с трудом удерживал тело на дрожащих руках. Корпус не желал выпрямляться.

Медведев стиснул зубы, предполагая ответ Славяна. Есть за что. Судя по тому, к чему всё пришло.

— Гм… — шутливо задумался Славян. — А за развращение малолетних в особо извращённой форме! — И кивнул в сторону «раверсников».

— О, какой тост! За это надо выпить! — подошёл Зубров и подал кружку. — Держи, генацвале!

Медведев ухватился двумя руками за кружку, спрятал взгляд в вареве и вдохнул тепло. Пар опалил ноздри лесным запахом. Ягоды, хвоя, орешки, спирт, вода. Убойная вещь.

— Этому… — он не стал поднимать глаз, просто повёл головой в сторону пленника, — тоже.

— Сделаем. Как очнётся, — присел рядом Зубров. Внимательно посмотрел в лицо командира. Медведев взглянул исподлобья. Как дальше жить-то будем? Юрка кулаком ткнул в плечо — будем. И усмехнулся: — Допивай да спи. До рассвета ещё часа два.

Медведев скривился, обжигаясь, допил таёжный коктейль и отдал кружку. С поддержкой Катько улёгся. Ощущения были такие, словно только что без роздыху поднялся на трёхтысячник. Он лежал, стараясь не шевелиться, чувствовал, как мышцы подрагивают ослабленным болезненным студнем, и смотрел вверх. Тёмный потолок экрана кое-где проблёскивал золотисто-алым — блики костров отражались от зеркальной плёнки. А мимо, почти сквозь душу, летели белые комочки. Холодные, злые, опасные…