Глава 11. Сергей, Алексей, Накамура

В малом зале библиотеки стояла духота, пропитанная запахом старых книг. Не смотря на то, что одно окно в зале приоткрыто, а входная дверь неплотно прилегала к косяку дышать трудно. По помещению ходил легкий сквозняк.

Правда, сквозняк особо не мешал Сергею Минскому работать, ибо работы не было. Сергей встал из-за стола, прошелся по пустому залу, если не считать еще двух человек, и остановился перед окном. Окно выходило в парк. Где-то в зелени терялся фонтан. Виднелась лишь его верхняя часть из белого мрамора. Минский машинально потянулся в ручке и приоткрыл еще одну створку, пуская свежий воздух. Сейчас он подумал о Нине. Она пару минут назад прислала сообщение о том, что скоро приедет и указал с каким поездом ее ждать.

Сергей вернулся к столу и сел. Он опять разложил листки в порядке, ведомом только ему, и переводил рассеянно взгляд с одного на другой. Нина занимала все его мысли, и мысли оказались просты: «Здоров, что можно ее увидеть, но она не делает шагов просто так». Она порой была порывиста, очень редко на нее находило, но, если даже и находило, на то были свои причины. Минский решил отвлечься, ведь, в конце концов, сегодня все разъяснится.

Собственные записи его особо не интересовали, поэтому он решил переключиться на недавний спор с коллегой, который сидел рядом по левую руку.

— Алексей, — оторвавшись от рассматривания записей, произнес Сергей, — все-таки ты ошибаешься насчет кризиса в литературе. Какой кризис? Я не вижу кризиса.

— Мы тут сидит в доме творчества и разговариваем. Просто разговариваем, понимаешь? Вместо того чтобы молчать и работать — писать, обдумывать сюжеты, характеры персонажей, атмосферу и так далее. Болтаем — вот тебе кризис, — ответил Алексей.

— Не смешно, Леш. Я тебя серьезно спросил, а ты ушел от вопроса.

— Слился.

— Типа того.

Сергей посмотрел в спину впереди сидящего соседа и произнес:

— А вы что скажите, господин Накамура?

— Я? — Сосед развернулся всем корпусом и отстраненно окинул взглядом писателей. — А в чем дело?

— Вы слышали, о чем мы говорили?

— Слышал, Алексей, но не думайте, что я займу вашу сторону. Я согласен с господином Минским. Никакого кризиса в литературе не существует, не существовало, и не будет существовать. Все дискуссии о кризисе надуманы. Иллюзия, в которую хотят верить. В частности, не имеется кризиса и в фантастике. Помните, в двадцать седьмом и двадцать восьмом веке объявили об упадке литературы?

— Помню.

— Да об этом каждый учащийся старшей школы знает, — удивился Сергей.

— Я не хочу обвинить вас в незнании, — улыбнулся Накамура. — Только привлечь внимание к проблеме. Так вот. Тогда был кризис с книгоиздательским делом — и все. Это издательства, извините, сидели ровно на попе и ждали манны небесной. Я даже представляю, как сидел тогдашний издатель, потратившийся на две тысячи экземпляров молодого, но талантливого автора, и ждет, что все книги раскупят. А как же реклама?

— Плохой пример, — не согласился Алексей. — Тогда была не эффективная экономика и, кроме того, государство почти не принимало в этом участия. Хотя понимаю, отчего не принимало участия. Боялось идеологического крена.

— Идеологический крен? Откуда вы такое дикое словосочетание выкопали? Нафталином запахло, если не более резким запахом. В наше-то логоцентричное время. Но если вам нужен пример отсутствия кризиса в фантастической литературе сегодня, могу предъявить конкретное доказательство, — произнес Накамура и, взяв со своего стола два листа, положил их перед Алексеем.

— Франсуа Бертье? Это кто?

— Прочтите.

«Франсуа Бертье»

Мой прадед, Франсуа Бертье приехал в Россию в две тысяча пятьсот сорок пятом году сразу после октябрьского переворота, не смотря на запреты родителей. Да он тогда особо и не обратил внимания на эти запреты, ибо молод и горяч был прадедушка, а вдобавок обуреваем тремя страстями, тремя idea fix. Это любовь к коммунизму, России и кулинарии. Сейчас мне трудно сказать, какая из страстей впоследствии оказалась сильней. Пожалуй, он сам, когда ему только минуло двадцать один год в то достопамятное время, не смог бы определить. Но насколько я знаю из его дневников, к первому он вскоре охладел. И дело оказалось вовсе не в прабабке Анне, которую он встретил, и в которую сразу влюбился. Двух людей, Франсуа и Анну, объединила смерть человека, оставившего, как мне кажется, противоречивый след в истории. Я говорю о смерти Ленина. Да, они сошлись на почве общей любви к коммунизму, доходившей до неистового поклонения.

Однако позже Франсуа Бертье, уже давно имеющий имя Федор и фамилию Бертеньев и отлично изъяснявшийся на русском языке с легким грассированием, разочаровался в коммунизме. Эта страсть, утихнув, скрылась в потаенных уголках сознания, чтобы потом излиться на страницах дневников. Предок мой не увидел в Сталине продолжателя дела Ленина. Он увидел во втором вожде, как я позже узнала из упомянутых выше мемуаров, не гениального отца народов, а Наполеона. Стоит заметить, что прадед не любил Бонапарта и считал его предателем французской нации. Император пришел к власти на волне революционно-патриотического движения, которое позже и осквернил. Он растоптал знамя свободы, равенства и братства. Федор Бертеньев писал, что Наполеон превратился в тирана, обесчестил и изгадил все чистое, что несла с собой революция. Свободу, равенство и братство он заменил единоличной диктатурой, бросив французский народ в мясорубку бессмысленных завоеваний.

Так и Сталин, по разумению прадеда, превратился в жесткого тирана, прикрываясь коммунистической доктриной. Не знаю, это ли, или другое явилось причиной его ареста в семьдесят четвертом году по пятьдесят восьмой статье: предательство интересов СССР и шпионаж. Естественно, не спасли ни чистая биография, «овеянная ореолом преданного борца за дело коммунизма», ни участие в Великой Отечественной войне пусть и нестроевым солдатом. Мой прадед неоднократно конвоировал автоколонны, идущие по Дороге Жизни в блокадный Ленинград, сам не раз бывая на волосок от гибели. К счастью, а, может быть, и нет, но арест и дознания пришлись на тот короткий исторический период, когда существовал мораторий на смертную казнь. Поэтому не расстрел, а двадцать пять лет лагерей ожидали Федора Бертьеньева впереди.

После двадцатого съезда дело прадеда было пересмотрено, и срок заключения уменьшился до десяти лет. Вернувшись домой в восемьдесят пятом году, он прожил без малого на свободе два года. Федор Бертеньев умер в две тысячи пятьсот восемьдесят седьмом году в возрасте шестидесяти трех лет. Два инфаркта перенесенных в лагере, болезнь ног и иные недуги сократили его жизнь. Однако на свободе он старался особо не говорить о тех темных годах даже с самым близким человеком — с Анечкой, как он называл свою жену. Те двадцать три месяца, подаренные ему богом, прадед посвятил редактированию дневников и дописыванию последних страниц собственной жизни.

И вот, когда мой отец Иван Андреевич Бертеньев известный ресторатор открывал в Москве комплекс «Золотая Русь», он подарил мне дневники Франсуа Бертье. Он сказал: «Лена, тебе двадцать один. Именно столько лет было твоему прадеду, когда он приехал в Россию».

Знакомясь с дневниками, я прочитала о главной мечте неугомонного юноши Франсуа Бертье. Ведь в душе он так и остался юношей, и пусть страницы сами поведают об этом.

Мой прадед писал: «Кем бы вы ни стали, я завещаю вам: как бы высоко не поднимала вас жизнь над людским потоком, не забывайте дело всей моей жизни. Кулинария так и осталась моей страстью, и я мечтаю, что когда-то, если не на меня, то на моего потомка сойдет вдохновение. Его посетит мысль о философском камне гастрономии, об универсальном рецепте блюда, что останется в истории навсегда, войдет в каждый дом, и будет считаться исконно русским блюдом. Вот такая безумная мечта владела и владеет мной до сих пор. В дневниках вы найдете множество рецептов и бесконечные сочетания продуктов. Все это было поиском того философского камня».

Отец сказал, что такого блюда не существует, но кулинарные рецепты из дневников помогли его отцу, то есть моему деду, подняться на ноги и в итоге стать искусным ресторатором Андреем Бертеньевым. И вся существующая ныне империя вкуса под маркой «Бертье» есть труд моего прадеда.

…

Сергей внимательно посмотрел на японского писателя и уточнил:

— Разве? Кажется, вы задумали что-то космическое.

— И это тоже, — ответил Накамура. — Обычно я веду несколько проектов.

— Понятно. — Минский задумался. — Хочу сразу сказать, что с точки зрения историка вы допустили ошибку. Понимаю, что это набросок чего-то большего, но название «Россия», как мне кажется, здесь неуместно. В начале пути Франсуа Бертье еще можно говорить о России, но потом… Ведь тогда возник СССР — иная общность и ментальность.

— Соглашусь.

— Нет, нет, нет, нет, нет, — запротестовал Алексей. — Ничего это не доказывает. Я вас умоляю, как говорили в Одессе. Зачем вы привели частный случай, когда я сказал о глобальной тенденции.

— Вы сейчас о кризисе?

— Да, господин Накамура.

— Дело в том, дорогой друг, — менторски проговорил Накамура, забирая набросок будущего произведения, — именно частное и движет литературу. Отдельные личности и двигают историю развития мировой фантастики. Я скажу также, что люди, оставившие значительный след разрушения или созидания во времени, запоминаются.

— То есть?

— Например, Геродот сжег храм. Он совершил акт разрушения, извините за канцелярские корявые слова, а Сократ заложил основы современной философии — так созидания.

Алексей, выдохнув, бросил короткий взгляд на входную дверь, словно говоря, что пора уходить, но не встал с места, а произнес:

— Не согласен я с вами, господин Накамура. Литература — социальный процесс, а не удел изолированной группы, то есть нашей группы. У каждого автора должен быть свой читатель, а у каждого читателя должен быть свой автор. А вы пытаетесь превратить литературу в заповедник, отвести ей нишу, и путь она в ней ютится. Или, по-вашему, литература ничего не имеет общего с реальностью.

— Именно. Ничего.

— Мне кажется, мы запутались. — Сергей сделал паузу, припоминая что-то. — Я сейчас занимаюсь Чердынским…

— Кстати, ваш знакомый, Анатолий Всеволодович Аир, нагло у него своровал, — перебил Накамура.

— Когда это?

— Ни «когда», а «что». Его коротенький рассказик из «Сказок Мерриберга» под название «Белое в черном».

— Заголовок один, но содержание разное. У Аира повествуется о необычной шахматной партии, у Чердынского — об изгои. О человеке, который ощущает себя белой вороной, пытается вписаться в социум, но не получается.

— Давайте, сделаем так, чтобы каждый остался при своем мнении, — вдруг предложил Алексей, глянув опять на входную дверь.

Накамура посмотрел на запястье, на котором висел прозрачного пластика фитнес-браслет и кивнул в знак согласия.

— Продолжим в столовой? — спросил Сергей.

— О, нет. Не будем портить себе аппетит, — произнес Накамура. — Но если Алексей…

— Не захочу.

Накамура встал из-за стола и направился к выходу быстрой походкой. Сергей проводил японского писателя взглядом и, свернув в трубочку листы, предложил Алексею, не заходя в номер, пойти в столовую.