Глава 3. Предгорья

Зетайн для Оты, как и для каждого жителя поселка, состоял из страха, уныния и темноты.

В зетайн природа укрывалась снежным одеялом и засыпала, начисто позабыв беречь жизнь, как берегла в другие сезоны. Наступало время-без-времени. Почти всегда было темно, а морозы стояли такие, что редко кто из мужчин отваживался высунуться наружу. По меньшей мере должна была обрушиться стена у скотного сарая, чтобы кто-нибудь, закутанный в одежду, которую выменяли у полународа, выбрался в стужу с топором и пилой. В зетайн читали и перечитывали книги, рассказывали и пересказывали истории. Зетайну принадлежали страдания влюбленных, разлученных до поворота, когда мороз ослабеет и вновь откроются двери домов. В зетайн дети учились грамоте и нехитрым наукам — не на что отвлекаться, не тянет бегать по занесенным снегом улицам, не ждут друзья у ворот, когда же ты дочитаешь нудную книгу про схемы засева полей.

Первым вечером зетайна, темным и промозглым, тетка Нодра, словно совершая ритуал, закрывала большую дверь, запирала ее на тяжелую щеколду, и все домашние, как по сигналу, становились сварливые и угрюмые. Им бы погрузиться в спячку, но сколько ни валяйся в кровати, больше необходимого не проспишь. Рано или поздно скука и тоска выгонит тебя хотя бы в соседнюю комнату. Или голод приволочет на кухню. Или нужда — в холодное отхожее место.

В начале зетайна Ота часто смотрела в окно, наблюдая, как на двор ложится белый снег. Когда шесты, на веревки между которыми она вешала белье, почти исчезали, оставив от себя лишь небольшие колышки, снег наваливался и на ее окно, лишая возможности видеть мир аж до наступления лэйгана. И миром становился дом — деревянный, растянутый на множество комнат, пересеченный множеством коридоров, отвратительно тесный, душный, пропахший горелым маслом и залежалыми травами бабки Нинни. Только возле разогретой кимин-блоком узкой трубы, с которой текла вода (вернее, талый снег с крыши), можно было глотнуть свежего воздуха. Этот воздух казался подарком.

Повороты тянулись однообразно. Дел в доме почти не было, разве что женщины готовили еду, штопали одежду. Нербл бродил по коридорам, как клубок злющих хикэнхов. Только приблизься — накинется и растерзает. Порой, чтобы скоротать время, Ота дразнила его нарочно. Кидался, понятное дело. А кто б не кинулся, в двадцатый раз найдя в своей тарелке узелок из травинки, похожий на муху, или в тридцатый раз услышав какую-нибудь легенду в стихах?..

Здесь у Оты нет Нербла. Нет духоты, нет страха, что припасенные продукты закончатся раньше, чем вернется на небо Большая Звезда и вдохнет жизнь в землю, в деревья, в людей. Нет кошмарных мыслей, что запаса кимин-блока не хватит и всем придется мерзнуть в безвыходной темноте дома, заваленного снегом по самую крышу.

Здесь у Оты есть новый мир. Он состоит из пронзительно белого снега и льда, из слепящего светло-желтого неба, раскинувшегося над головой, но на четверть закрытого близкой золотой звездой — ее граненая вершина смотрит прямо на Оту. В новом мире полно морозного колючего воздуха, которым, оказывается, можно дышать и не умереть от того, что заледенеют легкие. Можно дышать полной грудью!

Правда, если увлечешься, потом будешь болеть, хрипеть и кашлять. Поэтому надо дышать осторожно, желательно через мех высокого воротника. И еще снег не надо есть, даже если разгорячишься или пить захочется.

В новом мире у Оты есть большая шуба, пушистая, из длинношерстной горной козы. Есть широкие сапоги по колено, в которых тепло ходить, но холодно долго сидеть на зизае. Есть невероятный простор, которого раньше Ота и представить себе не могла. Не знало воображение подобных картин-без-конца, чтобы нарисовать их и насладиться и рисованием, и рисунком. Небо, снег, воздух — и никого рядом! Можно петь, плясать и кричать стихи, и никто не упрекнет, не одернет, не пригрозит лишить за ужином мяса. Никто не увидит.

Никто.

Есть одиночество. Еще более глухое, чем было на той стороне. Там, в поселке, Оту окружали люди, которых она считала пустыми и глупыми. Здесь просто нет никого.

Что курьерский зизай? Разве он ответит, разве поддержит, даже если всю душу перед ним вывернуть и все слезы выплакать в голую шершавую шею?

Что редкие адресаты? Они не интересуются курьером, им лишь бы поскорее получить посылку и другую передать в ответ. Еще поворчать за задержку.

Что Дии? Она встречает Оту по возвращении из каждой поездки. Открывает двери, впускает в свой дом. Она дала приют, крышу, еду — счастье, что теперь о них можно не думать. Дии дала бы и работу на фабрике, но Ота не захотела сидеть среди иуратовых банок и булькающих котлов с едой. Пробилась в курьеры. Рекомендацию тоже дала Дии. Еще дальняя сестра подарила семью, кровную, почти настоящую. Хотя троих светловолосых родственников, шумных и непоседливых, Ота не могла принять как своих близких. Это были чужие дети. Из полународа.

Все вокруг было новое. И все чужое.

А Харм?..

Ота сидела у разлома в большом сугробе, прямо напротив Особой площадки. В центре длинной долины, уходящей от разлома к горам, почти незаметная в снежных заносах, стояла фабрика по антисептической обработке муки. Еще дальше, за теснящейся свитой суровых каменных холмов, возвышалась черно-серая, в плаще из снега и льда, гора Гэрэуэр. В дневном свете Малой Звезды, в прозрачном воздухе, гора казалась близкой. На самом деле от разлома до ее подножья — около сорока дженанов. Пешком доберешься за половину поворота — и это еще в сухой день, в теплое межсезонье. Сейчас, при глубоком снеге, даже за зизае ох как непросто! Ота ехала сюда от масовских ворот долго: целый день пробиралась на зизае по сугробам в долине и лишь к вечеру добралась до фабрики. Уже опускались вечерние сумерки, когда она нашла и откопала вход в фабричную каморку, предназначенную для отдыха курьеров. Ночевала под заледеневшей крышей вместе с зизаем. Тот спал, обвившись вокруг переносного кимин-блока и отогреваясь после ходьбы в снегу по самый живот.

Масы заперли ворота своего подземелья. Зетайн же. Но для курьеров держали маленькую дверцу в каменной нише между двух высоких валунов. У дверки стоял ящик из нитаниса. Ни иней, ни лед к нему не приставали, и черный ящик был хорошо заметен издалека. Забирая и оставляя письма, Ота не видела ни одного из масов, но кто-то разгребал снег у дверки и расчищал тропку на холме.

Ота и сама не знала, что заставило ее вчера развернуть зизая от тропы, ведущей к перевалу Плумовы Брови, и приехать через заваленный снегом лес, через длинную равнину с хрустким настом сюда, к самому узкому месту разлома. К месту, где она выпрыгнула из старой жизни.

Широкое белое поле на той стороне было похоже на праздничную скатерть, на которую еще не налюбовалась отгладившая ее хозяйка и еще никто не поставил ни одной тарелки. Поселка не было видно за темной полосой леса, очерчивающего вдали край поля. Да и не будь леса — что Ота увидела бы? Большие сугробы вместо домов? Ведь даже чтобы заглянуть в чье-то окно, это окно сначала надо раскопать.

Хотела ли она быть курьером, которого облизывают все метели и на которого охотятся все ямы? Мечтала ли носиться через перевалы с сумкой, которую рвет из рук ветер, жадный до людских дел? Воображала ли, что вокруг будет только снег, тишина горных склонов и мерзлота занесенных дорог?

Нет, не хотела. Нет, не мечтала. Нет, не воображала. Но кто виноват в том, что ее желания, ее мечты и фантазии остались по ту сторону разлома, а сама она, оторванная — по эту?..

Ота разочарованно сгорбилась в сугробе и покосилась на зизая, топчущегося неподалеку. Он утрамбовал большую круглую площадку и теперь бродил по ней от края до края, приминая оставшиеся холмики снега.

Похоже на каток. Вот только зачем он зизаю?

Она видела катки в Долине Трех Ручьев. Когда увидела первый раз, была поражена и напугана: как так? играть на морозе? носиться наперегонки с колючей поземкой? Потом дети Дии дали ей коньки и научили на них стоять… Именно дети открыли Оте радости жизни в предгорьях, показали зетайн с новой, удивительной стороны, от которой восторженно замирало сердце. Как здорово кататься на коротких полозьях из нитаниса по льду! Как весело лепить снежки и кидаться ими пара на пару с племянниками! Как превосходно идти по дороге и слушать хруст снега под ногами! Это же музыка мира, не менее прекрасная, чем пение воды в ручье или трель влюбленной птицы!

Иногда забавы кончались жаром и насморком. И еще тоской от того, что она хотела бы все-все это делать с Хармом вместе, даже насморком болеть.

Но нет…

Ота сгребла горсть снега толстой кожаной варежкой, слепила большой снежок и крутила его, пока он не стал совсем круглым и плотным.

В нескольких шагах перед ней из разлома поднималось две стены подземного огня. Для разлома с его сполохами, казалось, вообще нет ничего временного — ни сезонов, ни смены дней и ночей, ни молодости и старости тех, кто населял его стороны.

Напротив места, где сидела Ота, стены огня медленно расступились. Ота встала из сугроба и подошла к самому краю. Вытянув шею, посмотрела на противоположную стену глубокой расщелины, уходящую вниз и теряющуюся в глубине. Дно разлома нельзя было разглядеть даже в такой безоблачный и светлый день, как сейчас. Стена напротив пестрила черными жилами земли и выступающими округлыми валунами. Валуны с вмятинами и трещинами походили на лица любопытных старух поселка. Казалось, они высунулись и ждут: что сейчас сделает юная, безрассудная Ота?

Голова закружилась, и Ота шагнула вперед. Из-под ноги в разлом посыпался снег с кусками наста. Что ждет внизу эти тысячи снежинок и сотни льдинок?

То же, что и все, попадающее в разлом. Гибель!

Ота отступила и взвесила в руке снежок. Огонь перед ней так и не появился, да и красно-синие стены по бокам словно уменьшились, утянулись вниз.

Замахнувшись, она бросила снежок на ту сторону. Снежок перелетел и упал, проломив вмятину в ледяном насте. Хозяйка, которая гладила равнинную скатерть, нахмурилась бы, увидев складки, и не поблагодарила бы за них.

Ота наклонилась и слепила еще снежок.

— Первый проскочил удачно, — сказала она зизаю, повернувшись. — Если второй тоже пролетит, то удачу третьего я возьму себе.

Она помедлила. Сердце билось, как человек, колотящий в ворота соседних дворов и кричащий: «Пожар! Пожар!». Она даже сняла варежки — так жарко стало. Руки тут же укусил мороз, ладони намокли от снега.

Слева сполохи огня подскочили выше, стремясь к небу, но растаяли цветным дымом.

— Да! — крикнула Ота и бросила снежок.

Он еще не успел оторваться от ее ладони, а из разлома уже взметнулся столб огня, похожий на палец. Узкий, всего в шаг. Невысокий, всего в два роста, но взметнулся как раз навстречу снежку. Шевельнулся лениво, словно солидный взрослый, которому не до игр, отбивал мяч в куд-дани.

Ха! — и от снежка не осталось даже воды.

Столб огня застыл, покачиваясь. Еще чего-то хочешь, девушка?

— Нечего тут брать. Нет тут никакой удачи, — буркнула Ота, отворачиваясь от разлома, и по колено в снегу побрела к зизаю, сидящему посередине своего самодельного загона. — Поехали…

Поднявшись на узкую низкую горную гряду, на перевале с глупейшим названием Плумовы Брови она остановила зизая и посмотрела назад, на разлом. Пустота и безжизненность застряли в сердце, словно частичка поселкового зетайна, смертельно тоскливого. Как снег покрывал равнины и склоны, так холодное безразличие покрывали коркой душу Оты.

— Я понимаю твой страх, Хоггель, — сказала она. — Мне тоже не вернуться.

Вскоре ветер усилился. Засвистела метель, сначала тихонько, как ребенок, который несмело складывает губы трубочкой и больше сопит, чем свистит. Потом осмелела, подняла поземку, затуманила силуэты горных пиков. Вихри заплясали над заснеженной землей, как молодежь на пьяной свадьбе. Со склонов лохмотьями полезла пурга. Свет Малой Звезды придавал ей золотистый оттенок, и казалось, что это не снег, а цветочная пыльца.

Ота остановила зизая в конце расщелины, последней перед Долиной Трех Ручьев, спешилась, прижалась к отвесной скале. Зизай стоял рядом, устало склонив голову, ноги его были чуть согнуты в узловатых коленях, сумка на спине накренилась. Все-таки крюк в лишних сорок дженанов по морозу — слишком даже для его выносливости. Теперь надо будет откармливать его, желательно в теплом доме. Детей он, конечно, развлечет, но может и покусать, когда играться полезут. Дии не скажет спасибо за прокушенные руки своих чад.

Взяв поводья, Ота поплелась вниз, в долину. Метель сметала с широкой дороги снег, напа́давший за прошлые повороты, бросала его на каменные стены ущелья, будто атаковала вражескую крепость. Твердая, шершавая земля под ногами дала зизаю возможность передохнуть. Скользкие ледяные валуны он обходил с осторожностью бабки, несшей молоко в кувшине без крышки. Когда они вышли к мосту через Первый ручей, зизай уже шел ровнее и выглядел приободрившимся.

За мостом раскинулось расчищенное от скальных обломков поле площадью с десяток дженанов. Немало, посчитал бы любой поселковый, однако жители Долины жаловались на тесноту. Здесь в парниках, заполняющих почти все поле, выращивали пряные травы для консервирования. Чтобы получить большой урожай трав и корений, хорошо было бы освоить еще соседнее ущелье — что предгорных жителей не воодушевляло. Или достроить парникам вторые этажи и перевести их полностью на питание от кимин блоков — но тут уже масы упрямились, не соглашались выдавать лишнего. «Сидят они, что ли, на этих блоках?» — ворчали предгорные фермеры. «Все мы на них сидим», — неясно отвечали масы. Большего от них было не добиться.

Ужасный народ.

Заваленные снегом парники едва различимо светились изнутри. Ота брела по дороге мимо прозрачных дверей, за которыми пряталась от стужи нежная зелень. На Втором мосту Ота поскользнулась и, упустив поводья, упала на спину. Охнуть не успела, как ее потащило боком по полукруглому мосту вниз и уронило в неглубокий сугроб у дороги. Кое-как встала, хотя ноги разъезжались на льду, занесенном снежной крупой. Зизай съехал по мосту, неуклюже расставив ноги, но все-таки не упал. Оказавшись на дороге, он подождал, пока Ота отряхнется, и побрел рядом с ней — не пришлось даже вести.

Поле с парниками упиралось в неприступную стену гор без перевалов и троп. У ее подножья притулилась фабрика Дии и Шейми — их работа, их дом. Чернели на фоне белого склона горячие трубы, из них поднимался дым, и его сносило к крутому склону. Там снег пачкался, серел, а потом сползал вниз. Тогда проходили уборщики, сгребали грязный снег и отправляли его в плавильню. «Чтобы в горах никакого загрязнения!» — требовали масы, выдавая кимин-блоки для очистных фильтров.

Если нынешняя метель еще усилится, то обледенелые шапки снега сорвутся со склона, съедут вниз и развалятся, ударившись в каменный забор фабрики. Потом рабочие выгонят из ангаров кряжистые снегоуборщики, и те примутся пожирать смерзшиеся кучи, изрыгая потоки черно-серых комьев в жерло плавильни. Ота видела уборку снега уже трижды. Ужас, какой при этом стоит шум и грохот!

Как Дии со всем этим управляется?! Да еще и с тремя детьми?

Наверное, лишь благодаря Шейми — проворному, вездесущему, скорому на мысли и на дела. Шейми как ветер: вроде легкий, но если уж подул, то все тронет.

Наверное, все управляются с жизнью, какой бы суетливой и беспорядочной она ни была, но только если у них есть кто-то рядом. А Оте не справиться. Для нее все кругом — хаос. И душное губительное одиночество.

Когда она добралась до ворот фабрики, небо уже посерело, готовясь к вечеру, а метель разозлилась пуще прежнего и сердито толкала Оту в бока. Ворота были закрыты, но калитку специально для Оты держали незапертой. Никто больше из Долины не выезжал, а все семейство Дии крутилось в длинном фабрично-жилом дворе.

За калиткой навалило кучу снега. Оте пришлось долго биться всем телом в обледенелую стальную дверь, прежде чем та приоткрылась достаточно, чтобы смог протиснуться зизай. Он совсем замерз, глаза его прикрывались, он все чаще заваливался на сторону.

— Подожди, — шепнула ему Ота и, увязая в снегу, повела его по двору к ближайшей двери фабрики, легкой и разработанной.

Она протолкнула в дверь зизая, потом зашла сама. За крошечной передней тянулся длинный коридор с высоким потолком, условно разделенный на рабочие зоны: кладовая с ящиками пустых банок и стеллажами полных, кабинет Шейми (вернее, свалка, огороженная и сдерживаемая двумя широкими шкафами), начало конвейерной ленты, которую тянули толстые ролики… Вдалеке гудели котлы, бряцали ножами измельчители. Воздух был полон самых противоречивых запахов, от ароматов сладких яблок до вони кислой капусты.

Вялого зизая Ота повела к ближайшей кладовой и устроила его на толстом коврике рядом с ящиком пустых иуратовых банок. Взяла со стеллажа пузатую банку с овощной смесью, вскрыла. Зизай улегся и подобрал ноги в ожидании кормежки.

Черпая прямо пальцами мягкую липкую смесь — жуть как противно! — Ота скормила уставшей птице всю банку. Зизай дважды чуть не откусил ей пальцы, но каждый раз, когда прихватывал кожу мелкими зубами, изображал раскаяние.

Залихватски свистнула метель и бахнула дверь — кто-то вошел в фабрику с запасного входа. За Отой, сидящей перед зизаем с протянутой рукой, вихрем пронесся человек. С его плеч летели снежинки, будто развевался белый плащ.

Ота поднялась и вытерла руки, бросила пустую банку в ящик. Зизай оценил положение и сверкнул в полутьме круглыми глазами, показывая на стеллаж.

— Вторую утром, — строго сказала Ота. — А то почтовикам тебя сдавать объевшимся и сонным не очень-то хочется. Не поблагодарят они меня.

Он вытер клюв о плетеный коврик, на котором лежал, потом изогнул длинную шею и спрятал голову в ворохе перьев на правом боку. Хоть как-нибудь поблагодарил бы за заботу. Она так старалась!

Ота вышла из закутка с банками и добрела до кабинета между двух шкафов. Тут тоже было тепло, но запахи усиливались и заставляли морщиться.

Шейми рылся в ворохе бумаг и записных книг на столе. Длинные руки с короткими пальцами хватали все подряд, но не все удерживали. Несколько мятых листов уже валялось на полу.

— Ота? Ты?

Даже не обернулся. Конечно, кто такая Ота, чтобы на нее смотреть! Надувшись, она подошла и вручила ему записку, взятую в почтовом ящике масов. Шейми порывисто схватил, развернул, надорвав край.

— «Каковы прогнозы по состоянию очистных фильтров на начало лэйгана?» — прочитал он с таким выражением, будто был девицей, которой сделали непристойное предложение. — Да чтоб их разлом поглотил, этих зануд-масов! У меня котел треснул, а они про фильтры! Котел!!!

Шейми схватил со спинки стула широкую меховую жилетку, на которой еще не высохли капельки, несколько вдохов назад бывшие снежинками, метнулся к выходу и исчез в морозном паре.

«Котел, фильтры… — вздохнула Ота с тоской. — Это не жизнь».

Ходить по фабрике Ота не любила и снова выбралась на улицу, в мороз и метель. Ветер бился в забор с наружной стороны, но его не пускали. Тогда он перебрасывал через край забора охапки колючего снега и пинал металлические ворота. Покрепче прижав капюшон к лицу, Ота заспешила вдоль длинной черной стены с застекленными окнами. Два были приоткрыты, из них тянулся пар и запах фасоли, тушеной с хоно-травой. Последние шаги до входа в квадратную жилую пристройку в самом конце фабрики Ота проделала почти бегом.

На крыльце, покрытом наледью, она безотчетно глянула на небо. И замерла.

В темно-сером небе между пятнами мутных облаков, над разошедшейся метелью, над холодным воздухом и над всем миром поблескивали три золотые звезды. Сейчас, едва наступила ночь.

Три. Сразу три!

Ота прикрыла рот рукой в варежке и не могла отвести от них взгляд. Точно, три звезды! Две большие близко-близко, одна маленькая поодаль слева. Ни с чем не спутаешь их золотое величие.

— Да вы издеваетесь! — крикнула Ота. — Как я могу встретить своего суженого до начала зетайна, если скоро он заканчивается, а суженый заперт?!

Она схватила охапку снега с деревянных перил и со злостью запустила его в звезды. Снег растворился в вихре.

Топнув ногой, Ота ворвалась в дом. Сбросила с себя шубу прямо на пол, сорвала тяжелые сапоги и кинулась по узкому коридору к своей комнатке.

Из гостиной на шум высунулась Дии. Ее редкие русые волосы были гладко причесаны, маленькие глаза на широком лице смотрели, как всегда, спокойно и пристально. Крупные бусы блестели в свете верхней лампы.

— Что-то случилось?

— Ничего! — крикнула Ота и рванула на себя дверь за холодную стальную ручку.

— От Харма есть известия?

— Нет!

Она со стуком захлопнула за собой деревянную дверь. Прижалась к ней спиной.

Издевается! Дии тоже издевается.

Ота уселась с ногами на узкую кровать, смяла шерстяное одеяло и прижала комок к животу. Возле дверей щелкнуло, и стена, прилегающая к коридору, осветилась по плинтусу цепочкой красных огоньков — это Дии включила обогреватель.

Тлели красные лампочки. Постепенно комната наполнялась теплом, а Ота все сидела неподвижно, съежившись и обхватив колени руками.

Дии стукнулась в дверь:

— Ота, ужинать будешь?

— Нет. Не хочу. Я устала. Лучше посплю.

— Так нет совсем никаких вестей? — в голосе Дии прорезалось сочувствие.

— Совсем никаких. Спокойной ночи.

Больше ее не тревожили, и Ота улеглась под одеяло. Полежав немного без движения, она нащупала в изголовье кровати кнопку, нажала — и вдоль гладкой стены включилась еще одна цепочка лампочек: маленьких, белых, висящих на коротком проводе над кроватью. Они светили тускло, хватало, чтобы не натыкаться на предметы в комнате, но если поднести бумагу вплотную к лампочкам, то можно читать.

Пальцами правой руки она долго шарила в рукаве левой, под плотной шерстью кофты. Наконец вытащила сложенную во много раз записку. Развернула.

На оборванной половине листа, не экономя место, он торопливо и размашисто написал: «Пока ничего не удается. Мастер Донф — невыносимый упрямец».

Ота закрыла глаза, сложила и спрятала записку обратно в рукав. Потом завернулась в одеяло с головой. Бумага, хоть и была мятая и мягкая, колола ее, врезалась в кожу.

«Вдвоем шагать, к плечу плечо», — прошептала Ота и, вдруг задохнувшись, заплакала от всего сразу: она устала, она промерзла, она ела последний раз сегодня утром, да и то мимоходом какой-то пирожок, потому что спешила на маршрут и хотела поскорее добраться до горы Гэрэуэр, чтобы там узнать, хоть что-то узнать… И она растоптана этой запиской.

В комнате было уже почти жарко. К Оте никто не ломился — в этом доме ее покой уважали. Но такое уважение совсем не лечит раненую душу. Равнодушие — вот что это на самом деле!

Наплакавшись, она незаметно уснула. Ей снилась стена из огня, которая поднялась между нею и горой Гэрэуэр. Все дороги от Долины Трех Ручьев к горе были расчищены до самой коричневой земли, снег лежал грудами на обочинах. Дороги ждали Оту, звали, говорили: «Иди вперед!», но они знали о стене, которая не позволяет пройти. И звали в эту стену.

Вредными были эти дороги. Издевались.

Утром метель за окнами выла голосом бабки Нинни, выводившей заговор от бессонницы. Трое детей сидели дома и даже разговора не заводили о том, чтобы выйти на улицу, в метель, на каток возле склада. Значит, проказничать они будут в этих стенах. Хорошо, если Дии чем-нибудь их займет. Старшему миновало уже десять оборотов, среднему — восемь, младший скоро доберется до семи. Все мальчишки, все хулиганистые и непоседливые, хотя до непоседливости отца им далеко.

Семья вместе с Отой собралась в большой комнате в центре дома-пристройки. Комната служила сразу и столовой, и кухней, была владением Дии, но иногда и Шейми служила деловым кабинетом.

Шейми ерзал на стуле, будто его колол гвоздь, и хватал еду не глядя. На круглом столе валялись бумаги, в которых он иногда чиркал и ругал каких-то слесарей за кривые руки. Несколько мятых листиков валялось на полу возле его ног, обутых в меховые полусапоги. Не раз Ота слышала, как Дии серьезно отчитывала мужа за его небрежное обращение с бумагой. Шейми то возмущался, что у него слишком много дел для одной головы и потому он доверяет дела бумаге, то каялся и обещал быть аккуратнее. Оте же казалось, что через слишком глубокое погружение в мельчайшие дела фабрики и через пренебрежительное отношение к дорогой бумаге Шейми что-то рассказывает окружающим про себя. Мол, это не ему принадлежит дело, а он — делу. Вот только Оте виделось, что Шейми не оставил себя своей семье и порой не замечает ни жены, ни детей, ни родственницы.

Ота лениво ковырялась в тарелке с густой кашей. Она не любила кенру ни в каком виде, пусть даже сейчас Дии приправила ее ароматным маслом. Рядом с ее левым локтем лежал большой кусок хлеба с яблочным джемом. Дети, пока Дии отвернулась, быстро слопали сладкое, а кашу игнорировали. Ота наблюдала за племянниками со смешанным чувством настороженности и неловкости. Вроде дети как дети. Балуются, незаметно от родителей перекидали кашу в тарелку младшего, размазали для верности по краям. Младший, разойдясь в веселье, извазюкал кашей пол-лица.

Мальчишки. Обычные, но в каждом есть что-то неестественное, неправильное. У старшего пальцы словно без костей, удивительно длинные и гибкие. Нет, понятно, что с костями, но когда он, смеясь, положил руку среднему брату на плечо, пальцы повисли как веревки. У среднего большие уши торчали из-под светлой кудрявой шевелюры. Дии стригла его не слишком коротко, чтобы уши прикрыть волосами, но те все равно виднелись из-под прядей и казались еще больше. При взгляде на младшего Оте всегда хотелось уставиться в потолок. Его лицо было каким-то отвисшим, словно он, балуясь, однажды потянул щеки пальцами вниз, потом убрал руки, а гримаса осталась. Хотя при неярком освещении он был вполне симпатичным ребенком. Но сейчас мальчик с кривым лицом хорошо освещен потолочными лампами, да еще и измазан в каше. Невыносимое зрелище!

Ота поискала глазами спасение и наткнулась на корешок книжки, торчащей из-под бумаг Шейми. Тот недавно что-то писал на листке, который положил на эту книжку. В какой-то момент Шейми отвлекся от записей, зачитался бумагой, захватанной по краям масляными руками. Дии у плиты заваривала травяной чай и поглядывала на панель с десятком лампочек и полусотней тумблеров вокруг кимин-блока — все ли в порядке с отоплением. Дети шушукались.

Ота потянула книжку на себя. «Чеара. Выдержки из речей и поучений», — прочитала она и открыла наугад.

«Женщине предгорий, коль уж знаете ее желания, лучше дать что угодно, пусть этого она и не хочет. Вручив нежелаемое, вы пробудите в ней качество человеческой женщины — скандальность. Скандал громкий и быстрый, как талые воды в горах: пронесутся и исчезнут. Хуже будет, если вы, зная, чего она хочет, не дадите ничего. Вы всколыхнете в ней качества женщины масов — скрытность и злопамятность; эти сестры, поселившись в вашем доме, изживут из него всю радость. Куда лучше жить рядом с той, которая поругается и утихнет, чем с той, которая будет злиться тихо и долго, уподобившись ледяной шапке на вершине горы Гэрэуэр, неприступной и суровой».

— Ота! — сказала Дии строго. — Сначала тебя к столу не дозовешься, потом еды в рот не затолкаешь. Ешь, пожалуйста. Ты совсем исхудала, скоро тени отбрасывать не будешь.

— Буду, — упрямо ответила Ота, но ложку каши проглотила.

— Наступит лэйган, ты вылезешь из своей шубы, и как мне в глаза соседям смотреть? — давила Дии. От ее серьезности становилось стыдно с каждым вдохом, но стыд аппетита не прибавляет. — Одни будут думать, что я сестру голодом морю, другие посчитают, что курьерская служба совсем обнищала. Разве ты кого-то осчастливишь впалыми щеками?

Ота молча засунула в рот еще ложку остывшей каши, а Дии отвернулась к большому чайнику и кружкам. Ота посмотрела на старшего племянника, сидящего напротив, он ответил взглядом, в котором прыгали проказливые искорки. Она быстро взяла свой кусок хлеба с джемом и подтолкнула к его руке. Мальчишка сцапал кусок длинными пальцами, разломал рыхлый хлеб, сунул половину среднему брату. Младший тоже потянулся, но ему молниеносным движением бросили кусок джема прямо в тарелку, и он принялся скрести ложкой, вылавливая сладкое. Поймал и запихнул в рот вместе с горкой каши.

Дии вернулась к столу:

— Молодец, кушай-кушай… Вкусная каша?.. Эй! — голос ее взлетел. — А это что такое? Я только что видела у Оты хлеб. Где он?.. Стащили?! — обычно спокойная, она грозно хлопнула широкой ладонью по столу. — Как вам не совестно у родной тетки еду воровать!

— Да она сама отдала! — ошалел старший, быстро дожевывая.

Ота с невинным и самым увлеченным видом уткнулась в книжку. Над ее макушкой летал суровый голос:

— Ярлис, человек, который едва на ногах держится, не будет направо и налево хлеб раздавать. Хальм, а ты глаза не прячь. Я вижу, у тебя след от джема остался на губе… Как вы меня расстроили! Неужели я воспитала таких безобразников!.. Бегом отсюда. Назавтракались.

Она выдала легкий подзатыльник старшему, среднего потянула за воротник. Мимоходом подобрала на полу возле Шейми лист бумаги и, бережно расправив его, положила на стол. Шейми, не глядя, поставил на него пустую иуратовую банку, которую до этого сосредоточенно крутил в руках, изучая, потом буркнул: «Глупости, в порядке резьба. Это какая-то ошибка».

Мальчишки, приуныв и ворча что-то про чай и жажду, поплелись к двери в коридор.

Ну, хоть что-то! Все бодрее, чем унылый завтрак.

— А тебе, Ота, я еще один кусок намажу. Погуще.

На пороге старший Ярлис вдруг чихнул. Ота вздрогнула, быстро отодвинулась вместе со стулом. Книжка закрылась, Ота снова распахнула ее наугад и уткнулась в страницу: «Масы близоруки. Мы должны сесть им на кончик носа, чтобы они увидели и признали нас. Люди дальнозорки. Мы должны отодвинуться от них и вырасти больше самих себя в делах, чтобы они смотрели на нас с интересом и уважением».

Перед ней стукнула тарелка с полукруглым ломтем еще теплого хлеба, на котором кусками лежал густой джем. У тарелки был отбитый край.

— Ешь. А книжку отдай. Зачем ты вообще ее притащила за стол?

— Это не я! — вспыхнула Ота.

— Ну не Шейми же. Он ненавидит читать что-то длиннее двух листов, к тому же знает, что его бумаги я за столом еще терплю, а книгу возле еды не позволю.

Но так и есть! «Выдержки…» принес именно он! Шейми часто держал какую-нибудь книжку с картонной обложкой под бумагами и подкладывал ее, если надо было что-то записать. Говорил, так сноровистее бежит карандаш.

Почему бы ему не подтвердить? Почему он молчит?

Оказалось, что Шейми опять куда-то сдуло. Вместе с иуратовой банкой.

Ота посмотрела на младшего племянника, сидящего напротив и жующего кашу. Племянник широко улыбнулся в ответ. У него были плохие зубы. Или это разваренная кенра налипла?

Подавив желание скривиться от неприятной картины, Ота вздохнула и подняла глаза на потолок. Надо же, раньше она считала оскорблением взгляда всего лишь перекошенный воротник Нербла!

Вскоре младший приуныл, что остался за столом один, без веселых братьев, и Дии сжалилась. Она погладила его по макушке и отпустила. Он выскочил из-за стола, и вскоре справа по коридору от мальчишеской общей комнаты донеслись радостные вопли и грохот.

Ота помешала в кружке чай, куда Дии для аромата бросила горсть сушеных ягод.

— Дии, все хотела спросить… насчет твоих детей и… ну вообще. Почему они такие… не такие?

Дии удивленно приподняла бровь: они прежде не разговаривали о ее детях.

— Шейми — полукровка. Его отец — полукровка. Его дед — чистокровный мас, покинувший Вирасин, — ответила она, помедлив. — За всеми масами, кто ушел из подземелий, бредут последствия облучения на поверхности. Мутации. Конечно, это сказывается на детях. Дети не похожи на них, но… — Она взяла тарелку младшего с размазанной по краям кашей и унесла в угол к столу с большим тазом для мытья посуды. — Но и на нас, людей, они тоже не очень похожи. Кое-что в неказистой внешности исчезнет с возрастом, кое-что останется.

— За зетайн я толком не видела других детей Долины. Все дети полународа такие… непохожие?

— Когда потеплеет и они поскидывают шубки и шапки, ты разглядишь немало тощих шей, больших лбов или ног с короткими голенями. Хотя отклонения необязательны. У Шейми, например, нет никаких особенных черт.

— Есть, — сказала Ота и осеклась, но, увидел вопросительный взгляд, все-таки пояснила: — У него глаза очень узкие.

Дии пожала плечами:

— Не замечала.

— Это из-за крови масов?

Дии вытерла руки полотенцем и села за стол напротив Оты. Когда она выровняла бусы на шее так, чтобы самая большая бусина оказалась точно между ключицами, Ота насторожилась. Разговор обещался серьезный до напряженности. Похоже, Дии собиралась не столько удовлетворить любопытство сестры, сколько поговорить о чем-то своем, о давно задуманном.

— Я знаю, ты восторгаешься масами. Но что ты вообще знаешь о них?

— Они смелые, умные и надежные. Они не боятся прыгать через разлом, создают важные и ценные вещи, хранят свои секреты и традиции.

— Немного, — Дии напрягла лоб и покривила пухлые губы. — В смелости они не отличаются от остальных. Ты, я и, например, Пришлый Хоггель — все мы люди, и все мы прыгали через разлом. Насчет их ума я тебя тоже разочарую. Масы ничего не создают, — она уставилась на Оту, ожидая ее реакции. Не дождалась. — Они пользуются тем, что осталось внутри гор от старого мира. Что-то копируют, иногда могут усовершенствовать технологии, которым научил их Дойо, — она развела руками. — Но они не изобретатели.

— Харм говорил, что создает новый сплав нитаниса! — заявила Ота, вспомнив. — Он испытывал его над разломом!

— А он говорил, что у него получилось?

Ота потупилась:

— Так что, они вообще ничего нового не создают?

— Ну, кое-что они все-таки создали, — сказала Дии и прокашлялась. — Это, конечно, слухи, но… говорят, что масы сотворили разлом. Я слышала рассказы нашего деда. Ты вряд ли их помнишь.

— Не помню! — воскликнула Ота и, от удивления подавшись вперед, уперлась грудью в край стола. — Как это?

— Говорят, что однажды вода в предгорьях от первого угла до третьего поднялась над землей, ручьи и реки высохли, воздух раскалился и стал улетать в небо. Это продолжалось недолго, но вскоре все, что поднялось над землей, упало обратно. Многие в предгорьях погибли, расшиблись или задохнулись. А потом обнаружили разлом. Такой, каким ты его знаешь…

Ота сосредоточилась, повторила про себя эту историю еще раз — и не полюбила ее.

— Есть доказательства, что все это случилось по вине масов?

— Говорят, они до чего-то докопались в своих подземельях. До чего-то очень важного и едва это не сломали. Но повредили, и мир треснул.

— Говорят, ссылаются, рассказы… — скривилась Ота. — А я вот слышу, что масы настолько сильны, что могут расколоть мир! — она вскочила. — Я всегда верила, что это — самый сильный народ на свете! Разве про слабаков говорили бы что-то подобное?

Дии строго и холодно глянула на нее, как в сугроб бросила. Ота, угаснув, опустилась на стул.

— Не жди, что я разделю твое восхищение масами. Советую прислушаться к моим словам — я все-таки дольше прожила рядом с ними и кое-что понимаю. Опасения, что однажды масы действительно сделают что-то, из-за чего разрушится мир, кажутся тебе пустыми. Но эти опасения живут в поколениях. Не просто так страхи хранятся в памяти и вере.

— Даже если масы что-то сделают, ничего дурного не случится. Дух защитит нас!

— Дух… Придумали же, — усмехнулась Дии. — Хотя я тебя не виню. Я и сама выросла среди поселковых суеверий.

— Никакие это не суеверия! Не больше, чем твои наговоры на масов, будто они зловредные разрушители мира.

Дии долго смотрела на нее молча, и Оте с каждым вдохом становилось все неуютней под спокойным леденящим взглядом.

— А что касается надежности… — вздохнула наконец Дии. — Скажи, сестра…

Ух, как Ота ненавидела это обращение! Во-первых, это была неправда, Дии была ей не родной сестрой, а дальней родственницей по материнской линии. Во-вторых, за этим обращением, за его интонациями стояло то, что Ота принимала за унижение молодости зрелостью. Так свысока давят жизненным опытом.

— …сестра, не слишком ли много в тебе сейчас чувств и не слишком ли мало разума?

Оте словно в кровь впрыснули чистую злость! В глазах потемнело, руки свело судорогой.

— Не вспыхивай, — продолжала Дии. — Я вот слушаю тебя и… и хочу спросить, не слишком ли страсть, которую ты поставила превыше всего, захватила твою жизнь? Присмотрись к своей страсти хорошенько. Не погружайся в нее, не смакуй и не поддавайся грезам, которые она насылает. Просто посмотри — что она такое, эта страсть?.. Ты видела масов издалека и восторгалась ими, толком не зная о них ничего. Зачем знания, когда есть восхищение, верно?.. Появился Харм. Зачем знать что-то о настоящем Харме, когда есть его образ? Причем образ недоступный.

Ота едва не плакала. Едва не ругалась. Едва не вскакивала, опрокинув стул.

Держалась.

— Ответь мне честно: ты любишь Харма или его недоступность?

— Конечно, его, — пробормотала Ота, с трудом разлепив напряженные губы.

— А мне так не кажется, — недоверчиво нахмурившись, Дии покачала головой. — Ты не интересуешься самим Хармом. Ты увлечена лишь своей любовью к нему и вашей разлукой. За весь зетайн только сейчас, за несколько поворотов до лэйгана, мы говорим о масах.

— Почему это я не интересуюсь Хармом?

— Ну и кто он? Кто его родители? Какой у него статус в народе? Чем он занимается? Что любит? Какой у него цвет глаз?..

Ота молча кусала губы.

— В общем, Ота, ты не знаешь ничего. Девушке, собиравшейся связать жизнь с масом, опасно быть столь неосведомленной.

— Собиравшейся?! Я и сейчас собираюсь. И свяжу!

— Его и себя ты свяжешь по рукам и ногам. Его — сильнее и страшнее! — вспылила Дии, потом выдохнула и продолжила сдержанней: — Твоя влюбленность заставит его заплатить такую цену, какую ты и представить себе не можешь.

— О чем ты?

— Тебе покажется, что я начну издалека, но послушай… В нашей семье каждый чем-то заплатил за ее существование. Я давно не вижу людей, кроме нескольких соседей. Для поселковых сначала я была родней убийцы, а когда ушла, стала чужачкой с другой стороны, матерью выродков…

Ота вздрогнула. Это были точь-в-точь слова мерзкого старика Гукары! Откуда Дии их знает?

— …мои дети иногда болеют какими-то полукровными болезнями, от которых не помогают ни травы из поселка, ни порошки масов.

— Шейми тоже заплатил? — спросила Ота.

— Можно сказать, что мы взяли у него несколько десятков оборотов жизни. Он родился в Трех Ручьях, но мог уйти в подземелья Гэрэуэра. Там он старел бы медленнее. Не сравнялся бы с масами по долгожительству, конечно, но все же…

— Дии! — выдохнула Ота, прижав пальцы к губам. Мысли метались. Ее бросило в жар, но руки, казалось, покрылись коркой льда.

Дии продолжала спокойно, как говорят о вещах, о которых много думали:

— Дед Шейми ушел из Вирасина на поверхность, женился. Ради женитьбы и ушел… Он умер, когда ему было почти сто. А убереги он себя от излучения Малой Звезды, прожил бы дольше. Гораздо дольше!

— Но тогда он уберег бы себя от любви, которую испытал с женой.

— А так за любовь он заплатил жизнью.

— Частью! — взвилась Ота.

— А что, — улыбнулась Дии грустно, — часть жизни не жизнь?

Но Оту не так легко было сбить с толку.

— Чем полна эта часть? Что в ней?.. Страх, как бы чего не случилось. Мучительная, постоянная тревога и опасения, что едва только осмелишься пойти за своим чувством, последовать за своим сердцем, как потеряешь теплое местечко и привычный мирок. Так сурнак боится высунуться за цветком тезии, распустившимся перед норой, и сидит голодный. Это невыносимо, ужасно, настоящий кошмар! Катастрофа, пустота, жалкое существование! Но не жизнь.

— Ну, сурнак, допустим, боится последовать за своим желудком, а не сердцем.

— Какая разница, быть голодным без еды или без любви? Голод будет мучить и терзать, отчего бы он ни был.

— Все или ничего, так? — с печальной улыбкой спросила Дии. Тон ее был тоном взрослого человека, который глядит на молодежь и видит не столько ошибки юности, сколько дороги, по которым он сам когда-то не пошел. — Я верю, сестра, что ты готова выбрать. Выбрать всё, отказываясь от полумер и частей. Но Харм… Когда ты прыгнула через разлом ему в руки, ты поставила его в зависимость от твоего порыва. А за твоим порывом стоят молодость, самообман и любовная горячка. Все это проходящее. Но если бы ты дала Харму выбор, вдруг он предпочел бы долгую жизнь, полную труда в подземельях? Он — мас, и он ценит дело больше чувств, как любой мас. Однако ты вынуждаешь его отказываться от дела, которому он давно учится у мастера Донфа и которым должен был заниматься всю жизнь. Ты вцепилась в него и тащишь к несчастью. Ты пытаешься не построить с ним семью, а разрушить его жизнь — вот что я хочу до тебя донести! Отпусти его, Ота!

Оту словно схватили невидимые силы. Они душили ее, били, выкручивали суставы. Она едва не падала в обморок. С ней говорила какая-то другая, чужая Дии — совсем не та, которую Ота помнила с детства, не похожая на решительную девушку, которая сожгла поместье, пошла к разлому и прыгнула через него. Сейчас казалось, что та, настоящая Дии, сгорела в разломе, а в предгорье осела подделка, слабовольная и малодушная. Ее смелости хватает лишь покрикивать на детей и безрезультатно ругать мужа. Немного…

— Ладно, я, пожалуй, наговорила резкостей, — сказала Дии, отворачиваясь; наверное, что-то проступило у Оты на лице, хотя щеки и рот будто замерзли до бесчувствия — Но прошу, подумай над всем этим до того, как масы откроют ворота. Лучше тебе не бросаться туда и не виснуть на Харме, едва он выйдет наружу. К тому же, сама говоришь, от него нет вестей… Одна ты не останешься, не бойся. Мы с Шейми найдем тебе мужа. Может, не в Трех Ручьях, но того, кого брак с тобой не погубит.

Голова кружилась, мир вокруг плыл, терял очертания, будто заполнялся мутной водой. Едва удалось вдохнуть, Ота вскочила, но ее шатнуло, и она вцепилась в край стола:

— Какая низость! Какое бесчестие лезть в мои дела, ворочаться в них, пачкать дурными советами! Я пришла к тебе, к единственной родне. Я доверила тебе все: свои мысли, переживания, страхи и секреты. А ты все вывернула! Называешь мою любовь проходящей блажью! Сделала из меня чудовище, ломающее судьбы. Ну так давай, попроси Духа, чтобы он за мной, чудовищем, прислал Охотников. Пусть убивают. Смерть мне, гнусной твари!

Прижав руки к груди и открыв рот, Дии с ужасом смотрела на Оту. Она никогда не видела ее такой, да и Ота себя такой не знала. Она хрипела, едва дыша, но выплевывала горечь из оскорбленного сердца, будто кашляла сажей:

— Жестокие, злые, подлые люди! Да чтобы вашу фабрику гарью со склона завалило! Чтобы в конвейерах валы разбились, в пыль обратились! Чтобы готовые банки вспухли и полопались!..

Сорвавшись с места, Ота бросилась к дверям. Через два шага ее повело, она споткнулась, качнулась и пребольно ударилась рукой о дверной косяк. За спиной испуганно охнула Дии.

Ворвавшись в коридор, Ота побежала к выходу. Под ногами путались коврики. В ящик с чем-то мягким Ота наступила, не видя, и метнулась дальше. Наконец она очутилась в небольшой прихожей. Слабые ноги не держали, и она упала на вешалку с тяжелыми шубами. Гвозди с треском вырвало из стены, и доска вешалки вместе с одеждой рухнула, едва не завалив Оту — та успела броситься в сторону.

Колени подгибались, но ее тянуло, тащило прочь из этого страшного дома. Прочь, прочь! Ота наклонилась и, теряя равновесие, вцепилась в дверную ручку. Навалилась. Дверь поддалась с трудом. В образовавшуюся щелку пробился снежный вихрь, куснул Оте щеки, кожу на руках. Она навалилась еще сильнее.

От мощного порыва метели дверь распахнулась, Ота едва успела выпустить ручку, чтобы ее не вышвырнуло на крыльцо. Дверь бухнула о стену, метель высыпала на Оту целый мешок твердого снега.

И тут же новый порыв схватил морозными пальцами дверь и с силой толкнул ее, захлопнув и впихнув Оту обратно в дом: нечего тебе тут делать, девочка! это моя стихия!

Ударило в бок, отшвырнуло в прихожую, прямо на валявшиеся шубы. Ота упала и замерла, боясь пошевелиться. Последние, самые яростные повороты зетайна не принимают ее, прогоняют! Но невозможно оставаться здесь, где невыносимо плохо без Харма, среди занудных глупых родственников, которые ее не понимают!

Какое одиночество страшнее — в разлуке с любимым или в окружении чужих?

Дверь снова распахнулась, и вместе с шумом ветра в прихожую ворвался Шейми. Ота ощутила волну холода, когда он пронесся мимо, не задержавшись и не обратив внимания на беспорядок, на Оту, лежащую в ворохе шуб. Пусть Дии говорила жестокие вещи и лезла поучать, но все-таки она ее замечала.

Ота закрыла глаза и спрятала лицо в длинном мехе. Под ребрами разливалась боль.

— Где набор молотков? — послышался в глубине дома требовательный голос.

Шейми никто не ответил. Даже дети не высунулись.

В тишине к Оте приблизились шаркающие шаги. Дии. Она постояла рядом молча, потом наклонилась — Ота услышала, как она дышит. Крепкие руки, привыкшие носить то подрастающих детей, то большие кастрюли, то тяжелые ящики, взяли Оту за плечи, стиснули больно, но уверенно, потянули наверх.

— Ну-ка, вставай, сестра. Пойдем, умоешься. А потом порядок наведем. Ты тут все порушила, сумасшедшая девица с безумной любовью. Может, и еще где порушишь, но так тому и быть…

Ота не сопротивлялась — не было сил.

Масы убирали снег. Просто. Убирали. Снег.

От открытия гэрэуэрских ворот Ота ожидала торжества и праздника, а не монотонной, скучной работы. Едва в Трех Ручьях первое тепло согрело крыши, едва началась капель, Ота бросилась к сторожке курьеров в центре долины и ворвалась туда, сломав хлипкий замок. В ящике, где стояли карточки с именами, она устроила настоящий кавардак, но поставила свою карточку так, чтобы уже завтра ее направили бы на маршрут к Гэрэуэру. Без маршрута ей не дадут быстроногого зизая, а без зизая Ота будет добираться до Харма не меньше шести поворотов.

И вот Ота пробилась через подмену, через спешку, через ссору с Дии (которая встала на пороге, уперев руки в бока, и снова призвала опомниться). И вот Ота в конце широкой дороги неподалеку от огромной арки входа в подземелья, вырезанной прямо в скале. Высокие ворота — целиком из нитаниса! — весь зетайн были засыпаны до половины, а сейчас от них ведет дорога, похожая на канаву в снежных завалах. Дорога расширяется буквально на глазах, края ее становятся все выше — сюда уже отгребли снега, накидали и еще накидают. Ночь. Снова холодно, дневное тепло давно покинуло Ось, но от ярких фонарей на длинных палках светло как днем. Масы не спят, суетятся вокруг, переговариваются громкими голосами. Кто перекидывает снег лопатой, кто рулит низким и широким снегоуборщиком, рычащим, точно медведь. Летают охапки снега. Под ногами скользко. Зизай несколько раз поскальзывался и едва не падал, и Ота отвела его в рощицу ниже по склону. Пусть отдохнет в ельнике.

Вокруг все ходили в шубах, тулупах, больших шапках: все одинаково чужие, не различаемые в толстой одежде. Некоторых масов, которые, как казалось Оте, двигались похоже на Харма, она догоняла, хватала, разворачивала к себе, но только чтобы разочароваться и извиниться.

Наверное, он тоже не может ее найти — ведь среди снежных стен толкутся сотни три масов, да и она в своей шубе ничем не отличается от женщин, которые прошли мимо нее, неся светильники на дальний край. А ведь она звала, кричала, но шум снегоуборщиков не перекричат даже их водители. Отчаявшись, она подбежала к одному из светильников, выдернула его из снега и принялась размахивать им: пусть Харм ее увидит и придет!

Не пришел.

Светильник вежливо отобрали и воткнули на прежнее место. Потом попросили отойти: сейчас пойдет снегоуборщик, как бы корпусом не зацепило или снегом не засыпало.

Уже четверть ночи она бродит здесь, а Харма нет.

Ота едва не выла в голос, отказываясь смириться. Он есть! Он здесь! Он не может не прийти. Ведь это — первая возможность увидеться после изнуряющей разлуки!

Обидевшись сразу на все — на Харма, на лэйган, на масов, на черное беззвездное небо, — Ота плюхнулась в сугроб и нахохлилась, спрятав лицо в пушистый воротник. Сейчас она немного отдохнет. Устала метаться. Потом что-нибудь придумает. Например, ближе к рассвету встанет у ворот. Пусть ее не пустят внутрь, пусть косятся и шушукаются, проходя мимо. Но среди масов, которые утром потянутся в подземелье, обязательно будет Харм. И пусть им достанется для свидания самая малость времени, оно будет только их! Никому она не отдаст их время!

Какой-то мас в меховой шапке и тулупе по колено, с широкой лопатой в руках прошел мимо, прочь от ворот. Вдруг поскользнулся, зашатался и заелозил ногами. Лопата упала на утоптанный снег. Сзади на него катилась маленькая квадратная машина с длинной телегой, полной снега.

— Посторонись! — крикнул водитель с открытого кресла.

Мас изловчился, пнул лопату из-под широких колес к середине дороги, сам попятился к краю. В том, как он мелко переставлял ноги по скользкому, чувствовалось, что он не умеет держать равновесие.

— А еще говорят, ловкие и умелые, — фыркнула Ота. — Зизай на коньках стоит уверенней.

Мас повернулся, из-под шапки блеснули знакомые черные глаза.

— Харм! — пискнула Ота.

Она дернулась подняться, но в большой шубе нелегко вскочить из сугроба. Харм бросился к ней и упал на Оту раньше, чем она успела встать на ноги. Обнял сильно-сильно, хватка чувствовалась даже через толстую шубу. Перекатился на спину, взвалив Оту на себя, и уставился с жадностью ребенка, который получил подарок: глаза совершенно счастливые, а улыбка безумная и недоверчивая. Ота никогда не видела его таким, и ей показалось, что в этом счастливом безумии отражается она сама. Такая же.

— Я боялся, что лэйган не наступит, — сказал он хрипловатым голосом, будто у него болело горло, — что ворота не отопрут, что нас опять завалило или механизм ворот заледенел. Но больше всего боялся, что ты не придешь, что забыла меня или нашла себе другого.

— Как бы я его нашла? Я из поселка! — гордо воскликнула Ота. — Мы не назначаем свиданий в зетайн!

Харм обнял ее еще крепче и поцеловал так горячо, что вокруг, наверное, снег расплавился и утек по склону до самой равнины.

— Ты больше не из поселка, — прошептал Харм, отстраняясь и сияя. — Ты живешь в предгорьях. И будешь там жить со мной.

— Мастер Донф отпустил тебя? — обрадовалась Ота.

Харм отвел глаза.

— Давай поднимемся на склон, — произнес он, поднимаясь и ставя Оту на твердую землю. — Там есть площадка, моя любимая. До нее уже можно добраться, тропа не завалена, хоть местами и скользко.

Они побрели к воротам. Снующие туда-сюда масы смотрели неприветливо, кто-то осуждающе качал головой. Ота почувствовала себя голой и некрасивой, поежилась, замедлила шаг. Харм молча взял ее за руку: я здесь, я с тобой.

Ах, как много силы и поддержки в одном этом простом жесте! Стократ больше, чем во всех словах утешения Дии.

На склон Ота, казалось, взлетела. Ноги ее ступали легко, даже увязая в снегу, и стояли твердо даже на подтаявшем за день и вновь замерзшем льду. Они шли по четким следам — Харм уже поднимался и спускался здесь. Он освещал склон фонарем, держал Оту за руку крепко и надежно, и Ота радовалась, что не нужно глядеть под ноги, а можно глядеть только на Харма.

Вскоре они поднялись на небольшую ровную площадку, окруженную кольцом крупных валунов. Между двумя из них был просвет, и угадывалось, что тропа уходит выше. Харм остановился, с размаху воткнул палку с фонарем у входа на площадку, а потом отвел Оту к дальнему краю. Она села на длинный валун с редкими наростами льда.

Внизу бродили маленькие масы, игрушечные снегоуборщики плевались струйками снежной пыли. Они уже расширили дорогу до отвесной скалы справа и сосредоточились на левой стороне. Вдалеке угадывалась тоненькая светящаяся паутинка разлома. За ним тянулся сплошной мрак, в котором спал поселок.

— Отсюда, должно быть, удобно наблюдать, — сказала Ота.

— Да. Мне всегда нравилось выходить сюда и смотреть на звезды. Небо очень красивое, особенно когда над нами плывет Библиотека. Дух захватывает! А уж когда она приближается, когда разворачивается не пирамидой, а поверхностью… Но так она повернется позже. Ближе к середине лэгайна увидишь Библиотеку во всем ее величии.

— Ах, было бы замечательно!

— И еще я слежу за огнями на ней. Последнее время там что-то стало светиться, и довольно ярко.

«Последнее время, — подумала Ота. — Интересно, последнее время — это сколько для него?»

— Харм… Я не знаю твоего возраста, — призналась она, когда он сел рядом.

— А сколько ты дала бы мне на вид?

— Не больше двадцати оборотов.

— Умножь на десять.

Она схватила ком снега и проворно засунула ему за шиворот:

— Вот тебе за то, что пытаешься меня обмануть!

Харм смеялся и отбивался шутя. Неуклюже замахнувшись, Ота свалилась с валуна, утащила за собой Харма. Когда они закончили возиться в снегу, он глянул на нее серьезными черными глазами.

«Сейчас скажет, что не обманывает… Нет, только не это! Не хочу!»

Харм молчал. На том ему спасибо, что дал передохнуть, унять пыл короткой игривой битвы и заодно попривыкнуть к его реальному возрасту. А на вид он не старше Нербла.

— Двести оборотов! — воскликнула Ота, отдышавшись и садясь обратно. — Невероятно! Сколько же всего можно сделать за такой срок!

— Последние тридцать я — лучший и единственный ученик мастера Донфа.

— Что лучший, я даже не сомневаюсь, — сказала она с улыбкой. — Но почему единственный?

Харм пожал плечами. В его жесте чувствовалась неловкость, а голос вдруг зазвучал виновато:

— Мастер Донф не может позволить набирать учеников, если они не лучшие. В коммуникациях поверхности надо найти участок, откуда можно без поломок и повреждений всей системы изъять блок, который потом заключат в киминовую коробку. Ученики в таком деле должны быть только хорошие. Плохие сломают… все. А это недопустимо. Остаются только те, кто справляется с тестами. Сейчас один я на выемке блоков. И мастер Донф еще, конечно, но он больше следит за моей работой и страхует.

— Расскажи, как вы работаете, — с интересом спросила Ота. Она надеялась, что беседа о деле отвлечет Харма от печали, которую не заметили бы только золотые звезды, да и то лишь потому, что были закрыты глухой пеленой облаков.

— Сначала мы прогоняем выемку блока на расчетном тренажере, — сказал Харм, вопреки ожиданию, довольно вяло. — После десятого положительного испытания спускаемся в шахты, углубляемся в тоннели и вынимаем энерго-блок. Увы, бывает так, что он уже разряжен… Часто бывает. Тогда меняем данные тренажера и гоняем его по новой, ищем, что можно изъять с пользой для нас и без ущерба для поверхности, например, для гравитации.

Он замолчал.

— Дии говорит, что вы ничего не создаете. Я поругалась с ней, ведь это неправда! Вы делаете лекарства, инструменты, без которых поселок давно бы погиб. Вы очень много делаете для всех.

Харм передернул плечами:

— Зря ты с ней поругалась. Мы действительно ничего не создаем. В широком смысле. Не творим. То же производство лекарств наладил Дойо. Он дал нам формулы, схемы, объяснения, указания… А сами мы…

Он оправдывался.

Ота не любила оправданий. За ними всегда прятался страх. Она молча ждала, когда из-за забора оправданий страх покажет свое лицо, и наконец Харм тяжело произнес:

— Когда я объявил, что женюсь, мне никто слова поперек не сказал. Я не ждал, что так легко будет. Но потом меня задавили вопросом, где мы с тобой будем жить. В Вирасин не впустят тебя. Из Вирасина не выпустят меня. Я и сегодня выбрался со скандалом.

— Я тоже, — вздохнула Ота и прижалась плечом к его плечу. — Ты сказал своим, что владелец мучной фабрики не против, если мы будем жить на ней, пока она простаивает?

— Сказал. Мастер Донф пригрозил… «взгреть полународ, если будут наживаться на чужих делах», — Харм выдохнул со злостью. — Я не знаю, чем их убедить…

И в поселок не вернешься, даже если разлом пропустит обоих. И в Трех Ручьях тесно, а из воздуха дом не построишь.

Где-то в горле собралось и уплотнилось желание кричать, ругаться и проклинать все подряд. Оно росло и тяжелело — вот-вот вырвется!

— Харм, — порывисто вздохнула Ота, — что же выходит? Что в Оси нет для нас места?.. Как же так? Мы есть, но нам негде быть. Это ужасно несправедливо! Пусть мир нам не помогает, но зачем мешать?!

Распалившись, она сдернула с головы шапку, схватила кусок ледяного наста и запустила им в валун напротив. Наст с хрустом разлетелся и осыпался крошкой.

— Вредная, противная, жестокая Ось! — крикнула Ота и ударила пяткой снег перед собой, потом еще раз, сильно и отчаянно. — Сначала ты не даешь масам жить при свете, а потом мне не позволяешь быть с одним из них?

— Перестань пинать мой дом, — проговорил Харм. — К тому же при свете я жить могу.

— Но не будешь! Я знаю, чего тебе это будет стоить, и не позволю. Мучная фабрика была идеальной!.. Но почему все так устроено, что идеал можно обговорить, но нельзя в нем оказаться?!

— Есть один мир, не вредный, не противный и не жестокий. Да, пожалуй, идеальный, — сказал он голосом человека, удивленного внезапной находкой. — Мне рассказывал дэдэра, когда я был маленьким… Мир, где было два неба.

Ота застыла, открыв рот.

— Однажды, давным-давно, над мирами вдруг поднялась Малая Звезда, и часть моего народа спряталась от ее света. Масы, которых ты знаешь, — потомки тех, кто работал в подземных грузовых тоннелях, кто привязал себя к подземельям. Тем же, кто остался на поверхности, пришлось измениться, и это было… Впрочем, неважно. Ведь я не про народы Оси, а про других… Малая взошла для множества миров и поразила своим светом всех, до кого дотянулась. Но лишь в одном мире жителей укрыло второе небо. Позже оно разрушилось, но за время отсрочки жители научились защищаться от нового света. И он стал для них неопасен.

— Откуда знает про тот мир твой… э-э… дэ… дед?

— Дойо был оттуда. У нас сохранились записи его рассказов.

— И там много таких, как Дойо, великих и сильных?

— Да. Все.

Ота вскочила на ноги. Ей вдруг стало жарко, она дернула шарф, открывая шею:

— Ох, Харм! Мы должны отправиться туда! Если там умеют жить в любом месте при любом свете, то нам надо туда. Ты научишься у них…

— Неужели ты не поняла? — спросил Харм с иронией. — Я же говорю про Охотников на чудовищ. Ты предлагаешь учиться у них, но это в принципе невозможно. Они совсем другие. Они ходят между мирами. Это значит, что они существуют там, где нет материи, понимаешь?

— И мы сможем! — не сдавалась она. — Борен и Карс смогли. И у нас получится.

Харм терпеливо вздохнул:

— Ота, я рассказал тебе про тот мир не потому, что считаю, будто мы туда пойдем, а потому, что этот мир иногда приходит к нам. Охотники приходят сюда, но раньше мы не искали с ними встреч. А сейчас мы с тобой дождемся кого-нибудь из них и узнаем, возможны ли в принципе какие-то изменения и можно ли их добиться, не покидая Оси.

— «Дождемся»! — Ота всплеснула руками. — Я на целый зетайн постарела, пока ждала, что ты договоришься с мастером Донфом. С тем, кто всегда перед твоим носом! И то не дождалась. А сейчас ты предлагаешь ждать тех, кто неизвестно когда будет. Может, они еще сто оборотов не придут? А если даже придут прямо завтра, как окажутся на нашей стороне? Выйдут они на Сухие Равнины, но что нам Охотник, который будет там? Мы-то здесь!

Она присела на корточки перед Хармом. Шуба сложилась большими складками, приподнялась, воротник скользнул к макушке. Ота тряхнула головой, сбрасывая напряжение и одновременно набираясь смелости, чтобы сказать:

— Я не выдержу в Долине долго. Их робкие души убивают во мне желание что-то делать, к чему-то стремиться. Все убивают. Даже надежду на тебя они пытались убить!

Харм провел ладонью по ее щеке. Какие у него холодные пальцы! Или это у нее сейчас горячие щеки?

— Вот почему ты так решительна и тороплива. Ты недовольна своей жизнью, а острое желание действовать обычно начинается с недовольства.

— Меня прямо зло берет, когда ты меня не понимаешь! Недовольство размером с гору, с десять гор — вот что я испытываю. Какая мука жить вдали от тебя! Как голодно сидеть за столом, где тебя нет! Как беззвучен, как мертв мир без твоего голоса!

Не дав ей продолжить, он наклонился и с силой прижался твердыми губами к ее губам. Ух, как закружилась голова! Чтобы не упасть, Ота ухватилась за отвороты его тулупа.

— Хочу сказать тебе кое-что, — прошептала она, едва поцелуй прервался. — Это знают все горы, все долины, каждый покрытый льдом ручей и каждый перевал. Но ты еще не знаешь. Я люблю тебя, Харм.

— Это одна из тех очевидных вещей, — сказал Харм с улыбкой, — которые совершенно незачем говорить.

— Как это незачем! Очень даже зачем. Затем, что это правда. А правда должна звучать и что-то делать с этим миром. С этим невыносимым, кошмарным…

Он снова поцеловал ее. Если он и впредь собирается часто ее перебивать и затыкать рот, пусть всегда делает это только так!..

Поднявшись и сев к Харму вплотную, Ота сказала:

— Не хочу биться в закрытые двери. Здесь нам нет места, и не надо. Пойдем искать твой мир с двойным небом. А не найдем — выберем другой и поселимся там.

— Хм… В теории должны быть миры, где светит только Большая Звезда, — задумчиво проговорил Харм. — Но все равно я не смогу покинуть Ось, пока не найдется новый ученик.

Что ни скажи, он все ищет способы потянуть время!

— Знаешь, если бы я была взрослее, рассудительней и чаще озиралась, то предложила бы следующее, — рассердилась Ота. — Мы могли бы жить там, где светит только Большая, а иногда приходили бы сюда. Возвращались, например, после каждого зетайна, чтобы вы вместе с мастером Донфом вынули свои блоки, а потом он снова бы тебя отпускал.

— Неплохой вариант. И почему ты его не предлагаешь?

— Потому что он мелкий. Крошечный. Ничтожный! Когда мы найдем мир, где два неба…

— Было, — поправил Харм знакомым и невыносимо серьезным тоном. — Там было два неба. Но уже нет.

— Неважно! — отмахнулась Ота. — Когда ты научишься у Охотников не поддаваться Малой Звезде, мы вернемся сюда. И ты научишь новому умению всех масов Вирасина!.. Считаешь, что сам не справишься? — спросила она, уловив сомнение. — Хорошо. Заставь Охотников прийти к нам не в качестве охотников, а в качестве наставников! Убеди их, чтобы они помогли масам. Вдруг они раньше про вас и не знали толком, не знали про вашу беду со светилом!

— Но Дойо… — начал Харм.

— Дойо к ним не дошел! Единственный Охотник на чудовищ, который видел вас собственными глазами, погиб в огне разлома, — она вцепилась в его рукав, словно хотела часть своей силы, часть душевной вспышки передать без слов. — Это же так просто: если тебя не видят там, где ты стоишь, выйди на место, где тебя увидят. Вот ты и покажешься Охотникам сам, и сам все им объяснишь.

Он молчал.

— Не бойся, Харм. Не бойся, как не боялся Дойо, вышедший против всех врагов.

— Борен, Карс, Дойо… — удрученно отозвался Харм. — Это всего лишь легенды.

— В легендах всегда есть правда. Всегда! Потому они и живут.

Харм опустил взгляд и покачал головой.

«Наверное, ему кажется, что я говорю глупости. Еще бы! Он в десять раз взрослее. Он смотрит на меня как на ребенка!»

Она склонилась, прижалась щекой к его сцепленным рукам и прошептала:

— Когда-нибудь ты убедишь меня, что история Борен и Карса — выдумка. Но то, что любовь сильна и способна стать щитом перед неприятностями — в это я буду верить, пока дышу.

— Ха-а-арм! — гулкий недовольный голос взметнулся по склону, улетел в небо.

Они оба вздрогнули: Ота посмотрела вверх на склон, не начался ли обвал от такого крика, Харм уставился вниз на площадку перед воротами.

— Вот ты где! А говорил, что пойдешь Вригу помогать. Соврал мне, негодник!

Внизу у самого начала тропы надрывался низенький мас. В распахнутой шубе, с большой шапкой в поднятой руке, он выглядел солидным и очень широким и был похож на сундук старухи из поселка.

— Это мастер Донф, — тихо произнес Харм. — Нашел.

Отзываться не стал. Вставать и уходить тоже. Оту это устраивало, а вот мастера Донфа не очень. Не дождавшись, пока непослушный ученик спустится, он пригрозил, что сейчас поднимется сам.

— Есть предел моему терпению! — прокричал он и полез по тропе, неуклюже и удивительно медленно, после каждого шага останавливаясь на десять вдохов передышки. Фонаря у него не было.

— Ну, к утру, может, долезет, — сказал Харм, и Ота заметила на его губах мягкую улыбку. Теплое отношение к учителю не отменялось неприятностями, которыми тот наполнил жизнь ученика.

Время побежало быстрее, и Ота сказала:

— Чтобы быть с тобой, я прыгнула через разлом. Чтобы быть с тобой, я выйду в междумирье. Мне нечего терять, кроме тебя. И нечего бояться, кроме как потерять тебя. Лучше уж погибнуть.

Харм выглядел подавленным. Он с грустью смотрел то на Оту, то на мастера Донфа, который преодолел уже целых пять шагов. Из, пожалуй, сотни-полутора.

Ота, желая приободрить Харма, добавила:

— У нас все получится.

— Что именно? Ты знаешь конкретный план, детали, прогнозы?

— Не знаю.

Он покачал головой:

— Это не очень-то разумно — очертя голову бросаться в неизвестность, ничего не зная, ни о чем не думая.

— Да сама разумная жизнь в Оси существует только потому, что неразумна любовь! — вспыхнула Ота. — Народ предгорий появился на свет вопреки планам и разумностям, вопреки традициям и привычкам. Целый новый народ! Навстречу любви люди прыгали через огненный разлом, а масы бросали свои подземелья. Влюбленные не останавливаются перед преградами. Они сражаются с ними! И побеждают! — Она сжала кулаки. Слова жгли, рвались наружу: — Если видишь угрозу, сломай ее. Если чего-то боишься, напади на это. Но нельзя трусить, дрожать и ждать неизвестно чего, горько старея.

Харм задышал глубоко и часто. Ота взяла его руки в свои и почувствовала, как напряжены его пальцы. Он улыбнулся:

— Ота, милая, пылкая моя Ота! С какой восхитительной отвагой ты выходишь биться против моего страха препятствий! Вот только ты напрасно думаешь, что такой страх у меня есть.

Ота опешила, а Харм продолжал добрым уверенным голосом:

— Через разлом я прыгаю без боязни каждые торги, а свет Вирасина померк для меня после нашей встречи. Я боюсь вовсе не того, о чем ты думаешь. Я боюсь стать ненадежным, подвести мастера Донфа, а значит, всех жителей — и подземелий, и предгорий, и поселка. Их вера в кимин-блоки, их надежда, что тепло и свет будут всегда, тянутся ко мне и опутывает мое будущее. Если бы я не был единственным учеником!.. Еще больше боюсь подвести тебя. Ты — моя самая дорогая ответственность. Моя радость и моя совесть. А междумирье… Я не жду от него ничего хорошего и не разделяю твоей веры в легендарные щиты из чувств. Если бы выход с Оси грозил смертью только мне, а у тебя бы был шанс вернуться живой и целой, то я бросился бы прямо сейчас к…

Он переменился в лице, словно споткнулся о мысль, как о камень. Замолчал, уставившись в пустоту. Ота даже дыхание затаила. Она и ждала, и боялась спугнуть какое-то его озарение. Ах, какое оно было загадочное!

Внизу мастер Донф поскользнулся и съехал по тропе вниз вместе со снегом.

Харм поднялся, потянул Оту за собой и обнял:

— Раньше я ждал, что за меня решит мастер Донф. Ошибался!.. Искать решение нужно тому, у кого проблема. У моего учителя нет проблем. Я жду от него решения, а ничего не меняется. Но теперь решать буду я. И я подумаю, Ота. Обязательно. Над всем: и как мы выйдем, и куда пойдем. Но у меня к тебе просьба, — он рывком залез за пазуху, вытащил оттуда небольшой теплый блокнот в потертом кожаном переплете и настойчиво сунул Оте в руки. — Я никогда не обращал внимания, но… Пожалуйста, нарисуй, как устроены качели Энов. В деталях. Когда закончишь, положи рисунок в почтовый ящик. Я выскользну завтра и заберу твои чертежи.

Она кивала, кивала…

Чтобы уйти к горе Гэрэуэр в этот раз, Оте не пришлось подменять карточки курьерской смены. Плевать на них! С Дии она не спорила и не пробивала дорогу сквозь ее разумные речи. Когда все спали, тайком выбралась из тихих комнат, не скрипнула тяжелыми воротами фабрики. А зизая просто украла.

Ота ждала, что ее захватит предвкушение скорого их с Хармом освобождения, что она будет радоваться близкой встрече. Однако настроение было хуже некуда, и чем больше она удалялась от Долины, тем глубже становилось уныние. Словно бы она не приближалась к чему-то желанному, а покидала ценное.

Ночное небо было темно-серым, с яркими искорками белых звезд. Для середины лэйгана погода стояла неожиданно теплая. Но на перевале Плумовы Брови ветер вдруг поднялся, ударил в лицо.

— Ну нет! — крикнула Ота ветру. — Не надейся, что я поверну. Я здесь даже не остановлюсь!

Ветер поймал ее звонкий голос, унес прочь в горы, будто воришка. И уныние забрал заодно...

Предгорья Гэрэуэра встретили ее рассветной суетой: таял в оврагах холодный туман, трава на глазах из зеленой становилась желто-бело-розовой от распускающихся цветов, над ними сновали насекомые, на которых охотились быстрые стрижи, мелькающие, как торопливый карандаш Шейми. Ближе к полудню, почти по жаре, Ота добралась до мучной фабрики. В отличие от низкой и вытянутой фабрики Шейми эта была огромным серым кубом, без окон, с высокой острой крышей. На маленькой, но крепкой двери висел замок. Ота подергала его.

А ведь они могли бы здесь жить с Хармом. Прямо сегодня! Почему так сложилось, что она стоит у дверей, куда ей не войти?

Побродив еще вокруг и погоревав так, что аж устала, Ота вернулась в деревянную пристройку, где отдыхал зизай. Четверть поворота в дороге, почти двести дженанов пути за раз — он устал, но не сильно, выносливость позволяла сегодня проехать столько же. Однако Ота решила не рисковать и поберечь зизая, хотя время кусало за пятки. Харм назначил ей быть у Обрыва завтра. Она поторопится, но позже.

Поспать днем у Оты не получилось, хотя бессонная ночь давала о себе знать усталостью и ломотой в голове. В маленькое окно пристройки бился яркий свет, под крышей громко щебетали птицы. Под стеной фабрики кто-то скребся — похоже, крысы. В голове крутились картинки одна страшней другой — то, как их с Хармом в переходе разрывает на крошево из мяса и костей, была одна из самых невинных.

За вторую половину поворота она проехала еще двести дженанов и к вечеру снова остановилась на привал. Земли за предгорьями Гэрэуэра были Оте совсем незнакомы. Здесь густые рощи мешались с пустошами, где порой даже трава не росла. На пустошах хозяйничал ветер, из рощ доносились звуки звериной охоты. Ота пугалась и за себя, и за зизая. Вдруг их съедят неведомые хищники?

Она выбрала место для ночевки возле отвесной скалы, прикинув, что в случае опасности ей удастся влезть на безопасный выступ. Потом, вслушиваясь в ночные звуки, накормила зизая смесью дробленой кенры и овощного рагу, прихваченного с фабрики Шейми. Сама без аппетита съела кусок хлеба, который стащила с кухни, да и то лишь потому, что наткнулась на него в темноте, едва не уронила со стола, не сообразила, куда его положить, и взяла с собой.

Впереди лежал долгий путь через холмы. В ночи, на фоне серого неба, они казались большими спящими зверями с круглыми плешивыми спинами: короткая щетина лесов и рощ соседствовала с лысинами пустых каменистых склонов. Вдали горела ниточка разлома. Ота смотрела на него как на старого приятеля: в страшных неведомых местах разлом казался родным.

Новый рассвет словно толкнул ее в бок — эй, вставай! счастье проспишь! Край плато, на котором она устроилась на ночевку, при свете двух звезд выглядел совсем не так угрожающе, как показалось в ночной темноте. Сухая серо-коричневая земля была усыпана кляксами низенькой зеленой травы. Мелкий кустарник качался на ветру, шелестели длинные лохматые соцветия тезии, будто перешептывались друг с другом. С отвесной скалы над головой свисали длинные сухие корни и тонкие стебли растений, которых Ота никогда не видела ни в поселке, ни в предгорьях.

Ота умылась, напоила зизая. Хотела было заставить себя доесть хлеб, но подумала, вдруг у Харма нет еды — и положила обратно в мешок. Ей надо учиться заботиться о нем.

Без особой охоты зизай позволил закрепить на себе сложенное одеяло. Однако он не выглядел утомленным. Вряд ли забег на полтысячи дженанов вымотал его, ведь Ота давала ему отдых и хорошо кормила. Скорее он закапризничал, переняв ее печаль и грусть. Бывало, если зизай не видел в седоке желания ехать, то и сам не стремился бежать.

Когда он в очередной раз шагнул в сторону, едва Ота попробовала на него сесть, она строго сказала:

— Да, меня охватывает паника, когда я воображаю, к чему именно стремлюсь и во что ввязалась. Харм не может думать без деталей, а я с ума схожу, стоит только задуматься о деталях. Но мы поставили себе цель и не свернем с пути к ней. И ты не свернешь!

Зизай повел головой, словно неохотно протянул: «Ну ла-адно».

Она села на зизая боком и натянула поводья. Зизай взял вправо от отвесной скалы — и вскоре трусил через низинную пустошь между двумя пологими холмами. Постепенно валуны на пути уменьшались, все глубже погружались в твердую землю. Зеленый мох на них сменился серым лишайником. Чем ближе Ота подъезжала к Обрыву-без-моста, тем суше и безжизненней становилась местность. Иногда встречались одиночные большие деревья с толстыми, причудливо изогнутыми ветвями и большими корявыми корнями, выступающими из-под земли.

Малая Звезда уже покатилась по небу вниз, Оте за спину, когда впереди показалась черная полоска леса, а над ней — голубая дымка края мира.

Тихое редколесье показывало: все, здесь — конец мира. Неподвижные старые деревья, темные, с уродливыми наростами на коре, словно покрытые опухолями и бородавками, возвышались над Отой. Пушистые заросли мха на валунах и непримятая трава говорили, что здесь не ходит ни зверь, ни человек.

Обострившимся от испуга зрением Ота заметила след — сломаны сухие сосновые иголки, сдвинута земля носком широкого ботинка. Обрадовалась и поспешила по следу. Он привел ее к самому углу, где обрыв заворачивал в разлом. Дна загнутой пропасти не было видно: в разломе, как всегда, вспыхивал огонь, в Обрыве-без-моста клубился серый сырой туман.

На углу, на маленькой полянке между соснами, валялись свертки, инструменты, большой рюкзак. Он пришел первым! Он здесь!

Ота осмотрелась и заметила Харма, сидящего в ветках на высокой сосне. Ноги его болтались над обрывом. Если он сорвется, то рухнет прямо в пропасть — не подберешь!

— Ха-арм! — закричала она, испугавшись.

Он спокойно развернулся, помахал рукой.

— Би-хаа! — прокричала Ота, взяв себя в руки.

— Ота! Рад тебя видеть! Ты быстро добралась. Не ждал тебя раньше вечера.

— Ты почему снаружи при свете Малой? Тебе же нельзя!

— Нельзя, верно, — отозвался Харм. — Но разовое облучение не причинит мне вреда, к тому же сегодня облачно. Да и наконец я вижу тебя не украдкой в полутьме.

Ота покрутилась, взмахнув длинной юбкой:

— И я как тебе при свете?

— Восхитительно. Очень хочется прикоснуться к твоей красоте. Например, расчесать.

Она охнула, вспомнив, что переплетала пучок на затылке лишь вчера. Бросилась к сумке, лежащей на спине зизая, выхватила оттуда расческу и быстро навела порядок на голове.

— А так? — спросила она снова и отработанным движением откинула челку.

Харм долго и серьезно смотрел на нее, заставляя нервничать, потом полез за пазуху, вытащил маленький тряпичный сверток и метко сбросил его прямо Оте в руки.

— Я нашел его на выходе из последнего тоннеля.

Ота развернула сверток. На ладонь лег небольшой цветок, вытянутый, с тесно сомкнутыми длинными лепестками светло-розового цвета, похожий на узкий кубок для биатао, который берегли для праздничного стола. В сердцевине теснились несколько десятков крошечных бордовых соцветий, будто кто-то бросил в кубок горсть зерен кенры. Она никогда такого не видела и даже не слышала рассказов о нем. Удивительный цветок!

— Если тебе нравится, прими в подарок, — продолжал Харм, с напускной деловитостью крутя веревку. — А если нет…

— Нравится. — Голос Оты сорвался, и она, кашлянув, закричала громко, чтобы наверняка услышал: — Очень нравится, Харм! Очень!

С трепетом, боясь поломать стебелек, она заправила цветок за одну из прядей у пучка. Ах, жаль, нет зеркала! Как бы хотелось узнать, идет ли ей подарок!

— Ты давно пришел?

— Не очень.

Ота вспомнила про оставленный для Харма хлеб:

— Ты ел?

— Да. И ты перекуси. В рюкзаке лежат сверток с сыром и консервы.

Банкой консервированных овощей Ота накормила зизая, который еще вдох назад бродил между деревьями, кусая мох, а на звук открывшейся банки прискакал, бухая тяжелыми ногами. Сама съела кусок сыра, непривычно пряного, но вкусного.

— А что это за палки валяются? — спросила она, увидев две толстые связки металлических трубок.

— Это наши качели. Которых не будет.

Сердце едва не оборвалось. Да что ж такое! Что она ни делает, все не нужно! И хлеб не пригодился, и чертеж бесполезен.

— Как не будет?! Я что, зря схему рисовала?

— Не больше зря, чем я собирал и тащил сюда эти трубы… Я не знал, что край порос лесом, на картах деревьев не было.

Харм возился наверху с тонким стволом молодой сосенки. Он уже привязал нижнюю часть ствола к соседнему дереву, а теперь закреплял верхушку на своей сосне. Кроны двух деревьев возле Обрыва соединила поперечная перекладина, и получилась узкая, высокая арка.

— Харм, какой ты молодец! Так гораздо выше, чем качели. И дальше!

— Да, это верно… — голос его был озабоченным. — Вот только в примечаниях к картам Обрыв описывается шириной в четыре роста, а здесь, похоже, все шесть. Или даже больше.

Ота подошла к самому краю, пнула камешек вниз. Он скрылся в низком тумане. Звук падения Ота не расслышала. Из сырой выемки, где лежал камень, выбежала коричневая блестящая многоножка. Ота отпрянула назад, едва не упав.

— Харм, — спросила она, прижав руки к груди и с ужасом следя за многоножкой, снующей у мшистого валуна в поисках нового укрытия. — А что, если мы встретим в междумирье чудовищ? На Оси нас защитил бы Дух-Шестигранник, но вне Оси разве он нам поможет?

Насекомое исчезло в щели под валуном, Ота расслабилась и подняла голову. Харм смотрел на Оту, и под его взглядом она поняла, что он опять считает ее слова глупостью. Было неловко, и одновременно это злило.

— Когда ты в последний раз видела чудовище? — спросил он.

— На Крысином Пиру. Мертвое, правда. Разделанное, — сказала Ота скривившись. — Но я тогда провинилась, и в наказание мне не положили мяса.

— Потому и выжила. Из-за своей неугомонности, а вовсе не потому, что тебя кто-то защитил.

— Но тетка Нодра ела и выжила! Долго болела, но…

— А Охотников ты видела?

— Разве Дух прислал бы Охотников, когда чудовище уже поймали и съели? — прищурилась Ота с ехидцой.

— Будь вы интересны Духу или существуй сам Дух, он прислал бы Охотников уже затем, чтобы спасти вас от мяса, которым вы едва не перетравились.

— А кого, по-вашему, масовскому, мы должны благодарить, когда нас минует беда? У кого просить богатого урожая? К кому обращаться за защитой? В кого верить, на кого полагаться?

— На себя. Свой разум. Свой труд. Не надо лишнего.

Ота прищурилась:

— Ты нашел во мне веру в Духа-Шестигранника, в историю Борен и Карса… И теперь что? Пытаешься разбить мою веру? Лишить меня ее? Но зачем? Станет ли лучше, если я решу, что во вселенной нет сильной любви? Или ты считаешь, что вера в любовь лишает меня разума?

Харм застыл с веревкой в поднятых руках.

— Пожалуй, да! — сказал он вдруг. — Говоря о любви, которой должен подчиняться космос, и веря в нелепые легенды, ты явно не думаешь головой.

Ота схватила шишку и запустила ею в Харма. Промахнулась, попала в основание толстой ветки ниже его.

— До чего же ты вредный и занудный!

— Я тебя тоже люблю, — сказал он так спокойно, словно бы попросил подать ему инструмент.

«Невыносимый, ужасный мас! — мысленно прошипела Ота, а когда подняла взгляд, то увидела, что Харм улыбается, плечи его трясутся от смеха. — Он издевается надо мной! Да чтобы у него… Чтоб ему… Ох, ничего не придумывается!»

От досады она пнула сосну.

— Отличная идея с шишкой, — произнес Харм. — Если ты достаточно разозлилась, милая, брось еще одну во-он туда.

Он указал рукой туда, где краевая дымка собиралась в туманную полосу, похожую на тонкую и длинную растрепанную косу.

Взяв увесистую шишку и представив, что там, вдалеке, стоит Харм, который изрек очередную занудную дерзость, Ота швырнула шишку. На ее излете дымка задрожала, блекло-голубой свет резко сменился на сине-красные круги, они растеклись, как масло по воде. Шишка улетела в центр водоворота и пропала. Круги уменьшились, сомкнулись и растаяли.

— Ага, работает, — сказал Харм. Ота стояла столбом, ошеломленная.

Он неспешно спустился с сосны.

— Я скажу тебе, во что верю, — проговорил он. — В продуманный план. К моей сумке привязаны маски, внутри сумки — две пары тонких сапог. Надежных. В них Мертвое Болото не разъест наши ноги.

— Мертвое болото? Это же на другом конце Оси!

— Именно. Если что-то пойдет не так, мы тут же вернемся. Да, один наш план рухнет, но за счет другого мы спасемся. Дойо говорил, что войти в междумирье можно с любого угла, а выход из него случайный. Когда мы повернем назад, нас может выбросить не сюда, к Обрыву, а в Мертвое Болото, например. Тогда понадобятся маски и сапоги, чтобы выбраться. Ну а если окажемся в Сухих Равнинах, пойдем в поселок.

— А если нас выбросит в угол, где погиб напарник Дойо? — охнула Ота.

Харм молча развел руками.

Ота посмотрела на связку тонких металлических труб, которые Харм готовил для качелей. Не пригодились. Стоит ли говорить Харму, что его надежда на «продуманные планы», которые частенько идут наперекосяк, для нее столь же неубедительна, как для него вера в Духа-Шестигранника?

И Ота промолчала.

Тем временем Харм подошел к другой сосне, поодаль от края, взобрался на большой валун, подпрыгнул и, уцепившись за нижнюю ветку, полез наверх. Пока он поднимался, Ота успела заскучать. Ну когда же кончится вся эта возня с веревками и деревьями! Невозможно же ждать.

— Привяжи этот конец к веревке с перекладины!

Ота взяла спущенную Хармом бечевку, пошла к веревке, свешивающейся с перекладины между соснами, и привязала бечевку к толстой палке на ее конце.

— Что ты делаешь? — спросила она, глядя, как Харм подтягивает одну веревку на другой к себе.

— Испытание. Мы же не можем просто взять и сигануть. Сначала надо проверить.

Он отпустил веревку с палкой, та скользнула по дуге, вылетела над Обрывом. Угол не ответил цветными кругами — палка не дотянулась.

— Не хватает одного роста… Даже больше. Надо было вешать перекладину выше, — вздохнул Харм. — Теперь или поднимать ее, или подкапывать землю.

— Подкопаем, — сказала Ота. — Один ты поднимать будешь долго. А копать я тебе помогу.

Не дожидаясь его согласия, она огляделась в поисках лопаты. И застыла. Вдали, среди редких деревьев, темнела группа мелких пятнышек. Кусты? Нет! Они двигаются, приближаются.

— Ха-арм, — протянула Ота. — Кому-то еще понадобился Обрыв-без-моста…

Он быстро спустился и встал рядом с ней. Сначала всматривался в маленькие фигурки, потом взял за руку, то ли ища опоры, то ли успокаивая.

— Это мастер Донф! — выдохнул он. — Я оставил записку, что ухожу. Написал, когда и как.

— Зачем?

— Молчаливый уход похож на бегство, а разве мы преступники, чтобы убегать? Я написал ему честно, про то, что хочу вернуться с Охотниками или со знаниями.

Ота с грустью покачала головой:

— Не похоже, чтобы мастер Донф хотел тебя понять и войти в твое положение. Пятеро масов вышли под свет Малой не для мирной беседы. Они не дадут нам уйти.

— Харм! Негодник! — гневный крик вспыхнул на равнине, покатился к лесу, проскочил между соснами и, ударив волной, скатился с Обрыва. — Дай мне только до тебя…

— На дерево! — скомандовал Харм, срываясь с места.

Он подсадил Оту на нижнюю ветку. Ей даже показалось, что подкинул, как легкую тряпочку. Откуда у него столько силы? А у нее откуда силы в длинной цеплючей юбке карабкаться по веткам?

Будто белка, убегающая от пожара, Ота долезла до верхушки. Они застыли на тонких, прогибающихся ветках. Харм сжимал в кулаке веревку, тянущуюся с перекладины. Когда успел подхватить?

— Что ты задумал? — спросила Ота, вцепившись в ствол и переводя дыхание.

Прижавшись спиной к стволу, Харм встал в основании ветки, подпихнул короткую палку с веревкой под подошвы ботинок. Крепко сжал в руке веревку и потянулся к Оте:

— Так прыгнем. Нас качнет, потом мы отпустим веревку, и инерция…

— Самоубийца! Куда собрался?! — надрывался мастер Донф.

Он и еще четверо масов, укутанных в шарфы по самые брови, ворвались в лесок, пробухали по гулкой земле и окружили сосну. Мастер Донф замер, задрав голову и придерживая широкую коричневую шляпу. Он тяжело дышал — Ота слышала громкое сопение и кашель. Потом бросил взгляд на соседние деревья — и, похоже, сразу разобрался в конструкции.

— Только не шевелись, Харм, — крик его потерял всю ярость. — Ничего не делай, слышишь? Прошу тебя. Хочешь жениться на ней — женись. Забудь, что я говорил про людей. Женись хоть на коряге, отговаривать не стану.

У Оты вытянулось лицо. Людей приравнять к корягам! Хороши масы!

— Пусть она живет в предгорьях, ты будешь ее навещать. Три раза в оборот. Четыре раза! Пять! Больше мне не снять тебя с выемки!.. Ну не могу я тебя совсем отпустить, пойми! — голос мастера стал умоляющим.

Ота замерла. Что Харм скажет? Обещает подумать? Пять коротких свиданий в оборот — как это ничтожно!

Харм молча и угрюмо смотрел вниз.

— Ты ответишь им? — не выдержала Ота.

— Нет. Они торгуются, а я — нет… Иди сюда.

С восторженно и испуганно колотящимся сердцем Ота сползла со своей ветки и прижалась к Харму. Носком одного ботинка она упиралась в основание ветки, но какая слабая опора!

Вдруг ее захлестнула важность момента.

— Прощай, Ось, если мы уходим навсегда! И до свиданья, если нам еще судьба увидеться! — Она повернулась к Харму, впилась поцелуем ему в губы, потом выдохнула: — «Вдвоем идти через ветра…»

Он притиснул ее к себе одной рукой и оттолкнулся от ствола.

«Мы забыли сумку!» — хотела крикнуть Ота, но их уже бросило вниз, потом с силой дернуло на натянутой веревке. Воздух стал плотным, густым. Близко-близко промелькнула шляпа мастера Донфа, и Ота испугалась: сейчас он схватит их, и прощай вся затея!

Ота крепко сжимала веревку над кулаком Харма. Еще можно остановиться, отступить — эта веревка не просто привязана к стволу дерева, она тянется дальше, убегает к предгорьям, к Гэрэуэру, к поселку, крепится ко всему, чем Ота жила. Еще держится эта связь. Еще можно вернуться, вернее, просто не бросать.

Харм крикнул! «Да!». Ота, подчинившись, разжала руку и обняла Харма, как никого и никогда не обнимала. Еще раз ударил в лицо ветер, и все пропало — вспыхнуло сине-красными кольцами и исчезло. Словно они угодили в утробу жуткого хищника.

Ничего не осталось, кроме мрака, треска и боли. Вокруг бушевали тени, сплетались клубами, давили и толкали. Бил треск и хруст, но у Оты здесь не было ушей — звуки хлестали по ней целиком. Жгучая боль охватывала все существо, обрушиваясь безжалостными волнами. От первого же удара Ота попыталась закричать, сильнее вцепиться в Харма… Нечем кричать! И рядом ничего нет, кроме напряженно выгнутой лохматой тени, будто размазали старой кистью каплю серой краски.

Страх и боль вытеснили все чувства. Визгливая волна ударила еще раз, толкнула, сбросила куда-то. Закружила-завертела. Из ревущего хаоса вырвались тысячи невидимых пастей и вцепились миллионом зубов, принялись терзать свою добычу. Жизнь утекала из Оты, растворялась в голодной темноте.

Вдруг с резким звоном, будто лопнул колокольчик, еще одна вспышка взметнулась снизу, оттолкнула голодные пасти, заставила отступить треск и визг. Ослепительные длинные хлысты взвились, упали на Оту, опутали. Они обжигали и все теснее прижимали Оту к тени Харма и еще к чему-то, к какой-то медленно выступающей из мрака золотой фигуре — вытянутой, наливающейся гудящей силой. Ота не знала, сколько раз жгучие белые кнуты ударили их с Хармом, пытаясь ухватить, сколько хлыстов уцепилось и закрепилось на них, но перестало казаться, что ее разрывают на куски. Эти кнуты удерживали ее, не давали распадаться. Один из них где-то внизу ослаб, заскользил. Ота ухватилась за него мыслью. Рук, как и тела, она не чувствовала. Хлыст прижался сильнее, больнее. Прижег.

«Мы не допрыгнули. Мы упали в разлом, — с горечью подумала Ота. — Горим. Умираем».

Ошеломленная, она подчинилась новой силе, приняв от нее боль. Их подхватил ветер, подкинул, поволок, как недовольный путник тащит сумку по дороге за ремень.

Грохочущий мрак треснул, сверкнув напоследок синим и красным.

И тут все чувства разом ворвались в нее. Ударило по ушам, вспыхнули искры, возвращая зрение, закружилась голова. Тело ее бухнулось на что-то твердое и неровное, руки ободрались на острых камнях. Перед лицом сверкнули белые гибкие кнуты, срываясь с Оты, освобождая ее. Раскаленной проволокой они прошлись по плечам и спине, вызвав крик боли.

Ота вжалась в горячую землю, покрытую пеплом. Здесь был пожар? Она приподняла голову. Насколько хватало взгляда, тянулась унылая выжженная земля, бугристая, вспученная… Черные гребни, похожие на застывшие речные волны, поднимались в горячее красное небо. Дышать было трудно.

Приглушенно кричал Харм. Он лежал на земле, покрытой шершавыми пузырями, дрожал и громко стонал, зажимая руками лицо. Ота бросилась к нему, но упала: боль пронзила ее правую ногу выше колена. Встать казалось невозможным, и Ота рывками доползла до Харма, схватила за плечо. Пальцы ее были черными от копоти и мокрыми от крови. Ее? Харма?

Краем глаза она увидела, как неподалеку из земли что-то растет, поднимается, грозное и неумолимое. Пискнув, Ота обернулась.

Между ними и углом этого мира стояла женщина, ссутулившаяся, с опущенными вдоль тела руками. В ее ладони втягивались белые светящиеся кнуты. Широкие штаны ее были во многих местах порваны, рубашка — вся в прожженных дырах. Женщина сипло и напряженно дышала, медленно выпрямлялась, пошатываясь.

Когда она подберет свои кнуты и встанет ровно, хорошего не жди!

Ота прикрыла собой Харма. Того трясло.

— Вы кто такие?! — раздался крик, будто всю злость вселенной собрали в одном человеке. — Эй, парень, ты совсем дурак? Кто тебя, Мастера, надоумил одному тащить в переход человека?

Харм дрожал, но уже не кричал, а только хрипел и недоуменно хлопал правым глазом. Левый не открывался, заплыл. Наискосок через лицо пролег черный шрам, лицо пахло горелым.

— Куда вы полезли?

— Мы… Мы… — Ота вдруг поняла, что этой женщине невозможно сказать про любовь, про планы и надежды. — Нам вдвоем не быть вместе на Оси, и мы хотели… как Борен и Карс…

— Как кто?! — женщина тяжело провела рукой по лицу, размазывая сажу и копоть, потом вздрогнула. — Карс… Всегда знала, что с ним хлопот не оберешься… Вы хотя бы представляете, сколько от вас проблем? Мне до Библиотеки оставалось два шага, а тут вы свалились прямо под ноги, порвали тропу. Теперь у меня на руках раненый со сломанной спиной и двое глупых детей! Что с вами делать?

Только сейчас Ота заметила, что у ног женщины кто-то лежит. Она присмотрелась: большой мужчина с безвольно раскинутыми руками и разметавшимися по земле длинными волосами. Он был без сознания, но, похоже, самым целым из всех.

— До Библиотеки? — выдохнул Харм.

Казалось, он что-то понял, но что? Ота не могла спросить — она боялась эту женщину, как боятся молний в грозу. Ударит?

А та, словно позабыв про них, упала на колени возле мужчины, быстро осмотрела его, ощупала руки и ноги. Вроде осталась довольна и вскоре подняла узкое перепачканное лицо, в котором уже не было ярости. Но взгляд оставался неласковым.

Она снова встала, глубоко и медленно вдохнула, грудь ее расширилась, плечи развернулись. А когда медленно и тягуче выдохнула, стала похожа на тетку Нодру, когда та на торгах по три-четыре поворота не спала. И проворчала, с тоской оглядывая Оту и Харма:

— Влипла. И ведь не бросишь вас тут, хотя и следовало бы. В наказание.

— Не бросите? — осторожно шепнула Ота.

— Здесь Малая очень близко. Выжигает. Не оставлять же вас… — Она долго молчала и не сводила немигающих глаз с Харма, а когда заговорила вновь, голос ее был наполнен надежным спокойствием. — Мальчик, хорошо еще, что ты — Мастер… Может, мы с тобой доведем этих двоих.

— Но я… я не умею… доводить, — вымолвил Харм.

— И не надо. Наше спасение зависит не от того, что ты умеешь, а от того, кто ты есть. Сейчас ты — второй щит.

— Я не смогу идти, — всхлипнула Ота.

— Почему?

— Нога… сломана.

Женщина уставилась на нее, черты ее лица изменились, уголки глаз поднялись, будто кто-то невидимый потянул кожу пальцами. Ота задрожала под этим взглядом.

— Не сломана, а только неглубоко рассечена, — строго сказала женщина. — Дохромаешь… Парень, вставай, помоги его поднять. Давай под руки с двух сторон. Ты — слева.

Харм кое-как встал, послушно приблизился к лежащему человеку. Вдвоем с женщиной они подняли его, хотя было видно, как обоим тяжело.

— Спину чуть выставь наружу… Левое плечо вперед. Вот так. Настройся сразу, что идти придется боком… Девочка, теперь ты. Встань посередине, под ним, как под навесом.

Ота перестала бояться. Четкие команды вселяли уверенность. Она подползла поближе, потом встала на обе ноги и доковыляла. Нога болела, но раз эта женщина говорит, что она не сломана, значит, так и есть. Ота поднырнула под водопад из черных спутанных волос, с интересом всмотрелась в лицо, нависшее над ней. Оно было чудовищно перепачкано гарью и измазано в черной и белой красках.

Ей вдруг сильно-сильно захотелось, чтобы этот несчастный человек открыл глаза, чтобы раздался его голос, чтобы все было в порядке!

— Развернись, согнись, прижмись. Уцепись руками за наши ремни слева и справа.

Ота послушно выполнила все приказы. Она была закрыта почти со всех сторон телами, только под ногами оставался виден маленький пятачок черной земли. На голову, шею и плечи давил весом незнакомый человек. Ота немного уперлась спиной ему в грудь, приподнимая, чтобы Харму и женщине было легче его нести.

— Как вас зовут? — спросил Харм слева.

— Если дойдем — познакомимся, — фыркнула женщина. — Вперед, медленно.

Пять мелких семенящих шагов — и по земле под ногами пробежали красно-синие полосы. Ота зажмурилась и сильнее вцепилась левой рукой в ремень Харма.