Глава 2. Торги

— …как назло, бабка Дезси! Идет себе спокойно от Этов, где насплетничалась на оборот вперед, да еще и творога выменяла.

Ота согнула спину, перекосила плечи, вжала голову и прошлась туда-сюда мелкими шажками, оттопыривая носок правого ботинка. Девушки захихикали, потом засмеялись громче. Впечатлительная Летта захлопала в ладоши:

— Ой, и правда, как Дезси!

У нее был странный смех.

— Тут Дагати вместе с Пришлым Хоггелем бросили сундук посреди улицы и драпанули домой! Были бы трезвее, хотя бы затащили сундук в кусты. Но они к тому моменту золотых звезд не видели. Ворвались во двор, да так, что кошек перепугали до полусмерти. Те уже десяток поворотов молока не пьют и чуть шум заслышат — падают в обморок.

Закатив глаза и заломив руки, Ота показала, как кошки Эдов падают в обморок. Подружки расхохотались в голос. Трое молодых парней, таскающие неподалеку мешки с кенрой, заулыбались, запереглядывались. Из их лиц уходила усталость и недовольство тяжелой работой, появлялся интерес и оживление, какое способно вспыхнуть, стоит зазвенеть женскому смеху.

— И вот плетется бабка Дезси по улице, думает о твороге и как она у Этов хорошо посидела. И вдруг — на тебе! — ее сундук! Длинный, широкий. Еще из тех, что нитанисом обивали! Тяжеленный, как мысли голодного хикэнха. И ни души вокруг! Ни следа!

Прижав руки к щекам и удивленно распахнув рот, Ота заковыляла, чуть подпрыгивая, вокруг воображаемого сундука. Подружки, особенно Летта, смотрели внимательно, с неподдельным сочувствием. Как будто она была настоящей бабкой Дезси!

— Растерялась она. Что делать? И сундук не поднять. Даже не сдвинуть! И за помощью к соседям не бросишься. Упрут. Раз кто-то сундук сюда дотащил, значит, и отсюда утащит. Бабка Дезси хоть и не знала, как ее сундук оказался посреди улицы, но догадывалась, что это дело людских рук, а не Духа-Шестигранника…

Ота с подружками устроились возле палатки Эхов-хлебников. Девушки расселись под навесом на чурбачках, Ота стояла перед ними, вдохновленная вниманием. История, которую она рассказывала подружкам, собрала поодаль еще с десяток зрителей. Ота приметила стоящего особняком одного из Эдов, угрюмого и бородатого, в коричневой одежде. Все кланы старались разнообразить оттенки своих основных цветов. Эды же ходили все одинаковые, скучные и бурые, как огромные сердитые сурнаки.

Этот Эд непременно донесет Дагати, что Ота в людном месте рассказывает, как тот пытался пропить бабкино имущество.

Ух! Что будет!

Оту едва не взорвало от восторга, когда в воображении смерчем пронеслись сцены будущих склок. И только она вдохнула поглубже, чтобы изобразить бабку Дезси, мечущуюся в поисках сторожа для сундука, как от соседней палатки замахал руками один из младших племянников тетки Нодры — тот, чье имя всегда путали: не то Нанин, не то Ненин. Его растрепанная рыжая шевелюра обычно вызывала улыбку и пробуждала желание пошутить, но сейчас в Оте засвербело раздражение.

Ее прервали. Просто взяли и прервали! Да хоть бы прямо сейчас через палатки поперли чудовища, посылаемые Духом-Шестигранником людям в устрашение, — ее не должны были прерывать!

— Эй! Ота! — закричал родственник, протискиваясь сквозь зрителей. — Би-хаа! Меня послали за тобой. Еле нашел. Ты почему не в нашей палатке?

— Би-хаа, — буркнула Ота. — Чего тебе?

— Тетке помощь нужна. На тридцать шестых качелях лебедку сорвало, последнюю. Слишком крупная корова попалась. Балка выдержала, веревки не лопнули, муфта целая. А лебедка сорвалась. Корову масы крюками-то поймали, едва успели. Огонь не пыхнул, так что убытков нет. Ну, кроме нашей лебедки.

Зрители, поняв, что представление закончилось, стали расходиться. Парни-грузчики с мешками уже не смотрели в сторону девушек под навесом.

— Я-то чем помогу? Вместо лебедки раскорячусь? — проворчала Ота.

— Лебедка на тридцать шестых будет. С сороковых возьмут запасную. Да и всех коров перевзвешивают. Но тетка сказала, что надо… — Вдруг он уставился Оте за спину, покраснел и принялся мямлить, заикаясь от смущения: — Я не командую тобой, ты не подумай… Я только… слова передать. Сходи к тетке. От нее самой услышь, чего она хочет. А я… я свое поручение выполнил, да.

Оте и поворачиваться не надо было, чтобы узнать, почему ее лохматый родственник растаял, как масло. Летта. Что у той все с лица читай, как из книги, что у этого все видно.

«Эх, молодость!» — вздохнула Ота, которой самой было едва ли на пару оборотов больше, чем Летте.

— Ладно, пойду, чего уж… — она отступила к подружкам. — Продолжим позже. Тетка вызывает. Срочное дело, без меня никак.

Все пять девушек, как одна, вздохнули с грустным видом.

Торги — исключительное событие жизни по обе стороны разлома. Исключительное, но успевшее для Оты превратиться в обыденность.

На торгах каждый менял свое на чужое, грызясь за всякую мелочь. Но, побывав на десятке торгов, Ота могла с уверенностью сказать, что жители двух сторон от оборота к обороту меняли одно и то же примерно в одинаковом объеме, по постоянным и давно прописанным правилам. А раз так, думала Ота, почему бы старшим кланов просто не собираться отдельно, договариваться с десятком жителей предгорий и парой масов — и спокойно, без лишней суеты, переправлять товары? Не надо сбегаться толпой, бросив поселок, не надо толчеи и суматохи, не надо тягостного гвалта, после которого кажется, что даже сны кричат и ругаются. Сам обмен надо бы растянуть по времени на весь нивэйн, а не впихивать в последние три десятка поворотов… Да только сейчас никто не станет слушать ее советов.

А ведь были времена! Жили умнейшие люди! Например, Ран. Он понял, как людям правильнее жить вместе и делить обязанности. Он разбил народ на кланы, велел строить дома и огораживать дворы не абы как, а в соседстве с родичами из клана. Распределил дела между кланами. Специализация! — как говорят масы. И сразу порядок наступил. А нынче — глупцы кругом. И хаос. Кто во что горазд, лишь бы скопом…

Нет, конечно, старшие кланов и сейчас собираются, чтобы в цифрах подсчитать, какая сторона сколько чего отдала на обмен, не должен ли один народ другому. Собираются на Особой площадке, важно прохаживаются между коробками с книгами и бумагой, между ящиками с кимин-блоками и лекарствами. Важнейшие люди среди ценнейших вещей! И охрана, конечно, там же. Там. На самом узком месте разлома, где она встретила маса с палкой...

Под конец нивэйна, собрав урожай с полей, окружавших огромный поселок, люди свозили к разлому почти все. Оставляли себе зерна для посевов, часть сыра и вяленого мяса. Пригоняли на торги скот. На поле перед разломом ставили разноцветные клановые палатки по давнишней разметке; в них жили во время торгов, в них хранили товар. Целыми телегами привозили пустые иуратовые банки. В обмен от жителей предгорий поселок получал консервы, сырье для которых обменяли в прошлый раз. Что-то из урожая этого нивейна разъедется по предгорным фабрикам (вроде той, что у Дии и ее мужа в Долине Трех Ручьев) и вернется консервами на следующие торги. А что-то более срочное, например, муку, изготовят в ближайших холмах. Конечно, жители предгорий заберут свою долю урожая за обработку сырья — кенры, пшеницы, овощей, молока и мяса. А какую-то часть заберут в обмен на то, что в поселке не выращивают и по эту сторону разлома не водится.

Иуратовые банки ценились едва ли не наравне с представителями древнего мира — с кошками. Разнообразнейшие банки (объемные и мелкие, сплюснутые и вытянутые, квадратные и круглые, с плоским дном и такие, что не поставишь, завалятся), синие, матовые помнили времена, когда весь мир был другим. Оте всегда хотелось узнать, каким он был. Но даже герои легенд из известных ей книг совершали свои подвиги в границах их маленького мирка, за которым приглядывал Дух-Шестигранник. Дух о прошлом ничего не расскажет. Он лишь следит за людьми. Иногда насылает чудовищ. Тогда, если его как следует попросить о помощи, он впустит Охотников. Те уничтожат чудовищ, а потом уйдут.

Нет, о прошлом мире не расскажет никто: ни Дух, ни Охотники, ни легенды, ни банки, ни кошки, которые по происхождению старше масов и потому уважаемей. И масы тоже молчат. Ужасный народ!

Того нахала с палкой она ни разу не встретила за все утомительные повороты этих торгов. А ведь обещал!

Поначалу Ота пробиралась через палатки, протискиваясь между натянутыми вплотную пологами. Повсюду лежали горы мешков с зерновыми, громоздились набитые овощами ящики. Козы с равнодушными длинными мордами щипали примятую тезию. Сквозь гомон голосов изредка прорывался пронзительный рев недовольного зизая в загоне, скрытого желтыми палатками Эвов-скотоводов. Где-то скорбно мычали коровы.

Выбравшись из шумных палаток, Ота оказалась в полосе относительной тишины и зашагала по утоптанной земле к разлому. День стоял безоблачный, в белом небе ярко светили и Малая, и Большая звезды. Смешение их лучей разбавляло цвета, убирало краски, но придавало окружающему резкость. Сырость в воздухе намекала на то, что грядет холодный зетайн. Готовьтесь!

Впереди Оту ждала огромная толпа, растянувшаяся по краю разлома. Почти все взрослое население поселка! Казалось, Ота идет к морю, где вместо капель — многое множество людей.

Ота вздохнула, поправляя себя: хоть глаза и отмечают размах, а воображению мерещится, будто она одна вышла против множества врагов, как легендарный Дойо, но это все — домыслы, игра воображения. После Крысиного Пира в поселке осталось не больше девяти тысяч. Ну, еще около трехсот младенцев родилось за последние три оборота. Мало.

И много. Стеклись, столпились, бегают, снуют, суетятся и орут. Орут!

На уши нещадно давил крик сотен глоток. Все громче и громче с каждым шагом. Ох, если бы этот гам превратился в музыку!..

Чтобы договориться об обмене, не нужно рисковать собой и прыгать через разлом. Для торгов был отведен длинный участок; слева он заканчивался там, где края разлома расходились и удалялись друг от друга так, что и камня не докинешь, а справа упирался в череду торговых качелей, на которых переправлялись товары.

На участке для переговоров толпилось видимо-невидимо людей. Больше было мужчин, хотя и охочих поорать женщин хватало. Многие держали в руках образцы своего товара: кусок сыра, мешочек с кенрой, яблоко, капустный кочан или деревянный брусок. У кого-то подмышкой ерзала курица. Все это показывали другой стороне, иногда на страх и риск бросали образцы через разлом.

И все лишь для вида! Словно засиделись и от скуки полезли кричать и торговаться. Ведь ясно же: все равно всё обменяют, как меняют всегда.

На той стороне теснились и лезли друг на друга жители предгорий. Полународ, похожий и на людей, и на масов и разительно отличающийся от тех и других. Они принесли с собой сапоги из особо выделанной кожи, обувь из которой не промокала, даже если опустить ее в бочку с водой. В этой обуви были не страшны морозы грядущего зетайна. Принесли мотки нервущейся веревки, оставшейся еще от постройки качелей. Принесли образцы керамической и стальной посуды. За кур Эвов-скотоводов жители предгорий предлагали много, за бумагу Эсов — еще больше. Полный набор кухонной посуды они меняли на тонкую пачку бумаги, а большая книга с чистыми листами могла поменяться аж на кимин-блок. Эсы были самым богатым кланом именно за счет своей бумажной фабрики. Надо ли говорить, что тетка Нодра отказала сватам Эсов вовсе не потому, что за Оту мало предложили!

Как же его звали? Стэм? Слар?..

Вокруг менял было душно, воздух, казалось, состоял из криков. Мелькали руки, толкались плечи, били крыльями домашние птицы. Через разлом летали проклятия и уговоры вперемешку с сыром и деревянными брусками. Кто-то с той стороны расхваливал свои шерстяные шапки, кто-то настойчиво предлагал сменять двадцать пустых иуратовых банок на бочку рассольного сыра. Иногда между торгующимися вспыхивал подземный огонь. Тогда торги стихали — пережидали.

Над всем этим хаосом отчаянно и хрипло лаяла собака. Она ничего не меняла.

Ота постояла немного поодаль, затем полезла в толпу, как на штурм. Бурые куртки Эдов мелькали перед ней, курицы Эвов метили выклевать ей глаза, в белые рукава Этов-молочников она вцеплялась, протискивая себя вперед. В охряной одежде Энов была только она.

На расстоянии шага от края шел забор, собранный из вкопанных в землю палок и положенных на них шестов. Укрепление слабое и шаткое, но оно помогало не упасть в огненную пропасть, если кто резвый навалится со спины.

Ота протолкалась к самому забору. Выпрямилась и поправила челку.

— Что меняешь, красавица? — крикнул ей с другой стороны высокий тип в большой белой шубе из горной козы. Он все время утирал пот с лица: для шубы было еще слишком тепло. У высокого типа были маленькие, очень близко посаженные глазки. На расстоянии в два десятка шагов казалось, что у него только один темный глаз на переносице.

— Меняю печаль на радость! — бойко ответила Ота. — У вас есть радость?

Тип в шубе застыл:

— Редкий товар, — сказал он, теряясь.

— Я и не надеялась ее найти. Тем более на вашей стороне!

Отчаянно толкаясь, она полезла обратно, прочь от разлома. За спиной разрасталась тишина. На той стороне услышали ее крик, но что за товар искала юная красотка, не поняли. Поняли только, что предгорные виноваты в том, что у них чего-то нет.

Ну и ладно. Пока очухаются и выяснят, кто кого и за что высмеял, она будет уже далеко.

Выцарапавшись на пустое место позади толпы, она с удивлением обнаружила стиснутую в руке книжку: небольшой переплет, морщинистая кожаная обложка. Поозиралась, ища — у кого она прихватила книжку, протискиваясь. Наверное, вцепилась в чей-то рукав, а этот кто-то, из Эсов-бумажников, держал книгу подмышкой…

Но кто? Как тут что-то разберешь, когда перед тобой стена из разноцветных спин, и все кричат?

Открыла. Страницы были заполнены, буквы напечатаны с тиснением, встречались узорные рисунки — значит, эта книга вернулась в поселок с той стороны, из типографии масов.

«Легенды о Дойо. Битва за Вирасин» — прочитала Ота на обложке.

Старая история и скучная для девочки. Ничего про любовь.

Что нужно, чтобы от тебя зависели решения других? Воля. Положение. Умение быть справедливым.

Что было у разлома? Была ширина, разная в разных местах. А еще в одном месте на краю разлома имелась осыпь. Как будто гигантский небесный житель опустил огромный палец и длинно провел по краю, счистив землю, ссыпав ее вниз, потом убрал руку, и у разлома со стороны поселка осталась полоса ската.

Скат образовывал крутой спуск в пятнадцать шагов шириной, и тянулся он вдоль края шагов на пятьсот. Если поставить трех человек друг другу на плечи в самом глубоком его месте, прямо у обрыва, то голова последнего сравнялась бы с уровнем поля в начале спуска. Эту длинную осыпь издавна использовали для постройки качелей-маятников и торгового обмена с другой стороной. Эны-качельники доработали скат, углубили посередине по всей длине, создав из прямого спуска полукруглый, чтобы груз не цеплялся. Укрепили землю кольями и толстыми досками, чтобы не осыпалась. Внизу у края разлома поставили ряд высоких столбов с перекладинами между каждых двух — качели-маятники. С перекладин веревки, продетые в блестящие металлические муфты, тянулись над спуском к началу загнутой осыпи, к краю поля. Там веревки тоже цеплялись за перекладины на столбах, но покороче, чем те, что внизу.

Груз подтаскивали со стороны поля к верхним столбам, приподнимали на лебедке к перекладине, потом выбивали стопорный штырь, держащий длинную веревку, — и сетка с мешками кенры или корова, крепко обмотанная ремнями, ухали вниз осыпью, проносились между высоких столбов и летели через разлом.

Жители предгорий сре́зали край со своей стороны, чтобы удобнее было ловить грузы. Они, как хищники, стояли перед вбитыми в землю столбами, от которых тянулись цепи с крюками на концах. Груз достигал их стороны и замирал. За миг до того, как он решал качнуться обратно к людям, ловцы из полународа цепляли крюками веревку над грузом, орали «Есть!» и тянули добычу к столбам. Эны у качелей быстро ослабляли веревку — и отдыхали, пока предгорные не снимут груз и не поменяют его на свой товар. Новую партию ловили уже Эны, стоя с крюками наготове на вершине осыпи.

Клан Энов-качельников был небольшим — всего триста двадцать три человека, живущих в двадцати дворах. Но он был одним из старейших, и его уважали за важнейший труд в период торгов. Почти два сезона Эны бездельничали, но тяжелая работа под конец нивэйна окупала и оправдывала все. Тридцать поворотов торгов Эны вкалывали на два народа без продыха. Переправляли все, что могло понадобиться каждой стороне на протяжении грядущего оборота, до следующих торгов. «То пустота, то полыхнет», — говорили Эны про дело, доставшееся им при распределении клановых обязанностей.

К нынешнему повороту на счету Энов числилось уже восемнадцать кимин-блоков. Еще два — и хватит в каждый дом. Еще два — и тетка Нодра, старейшина их клана, пойдет забирать у масов свое, положенное…

Плетясь к тридцать шестым качелям вдоль очередей на переправу, Ота считала шаги. Насчитала две сотни. Когда ей надоело это занятие, она пошла быстрее, размахивая в такт книгой, случайной добычей.

Очередь к качелям была общей для всего сущего. Если нужно равенство, то нет лучшего средства, чем очередь. Живой ты или неживой, человек или уру-панин, мешок с картошкой или корова — в очереди ты вместе со всеми. Ты ждешь. Стой, лежи, сиди, броди, топчись — любую деятельность перекроет ожидание.

На качелях тоже было шумно. Натужно скрипели лебедки. Слышались команды выбивать стопорные штыри — «Давай!» и волнительный вздох десятков людей, когда груз летел через разлом. Ота уловила несколько разочарованных воплей и злую ругань: где-то полыхнуло, и груз погиб. Мычали коровы, предчувствующие, что скоро с ними сделают что-то неестественное. Кудахтали куры. Блеял, крякал, трещал на разные голоса другой скот. Кряхтели грузчики-Эды, ворча, что нынче урожай большой, аж спины ломит от мешков, и нет им счета! Громко чихал незнакомый из Эхов-хлебников, сунувший голову в мешок с мукой, полученной с той стороны.

В конце очереди на тридцатые качели Ота увидела Пришлого Хоггеля. Прищурилась. Хоггель был внеклановым бродягой, ходил где хотел, жил чем придется. Зетайны где-то пережидал. Говорили, он отсиживается в предгорьях и вроде как у него там вдовушка.

Но почему он тут? Еще и в «долговом ошейнике»?!

Нельзя сказать, что в поселке не воровали, что не обманывали… Воровали, обманывали. Оговаривали. Даже убивали. Но со временем люди попривыкли к тому, что их мало, что друг от друга им никуда не деться и что гадить там, где живешь сам и живет твой клан, себе дороже.

Допустим, украл ты — и куда с краденым бежать? В горы к масам? Они не откроют ворота своих подземелий человеку. В предгорья к полународу? Вот им радость — вор! Прогонят… Прочь от поселка на другую сторону мира, в Сухие Равнины, где нет воды, а трава такая острая, что режет подошвы ботинок, и только уру-панины умеют в ней охотится? Кому там сбыть краденное? Ветру? А самому чем жить? Тем же ветром?

И как-то так вышло, что смирение, безысходность и теснота навели порядок среди людей успешнее, чем старые суровые законы, по которым ущерб оплачивался имуществом или жизнью, а то и несколькими жизнями. Бывало даже, что и тем и другим. Дед Оты был последним, с кого взяли плату по такому закону. У него отняли имущество, жизнь и сверх того еще четыре жизни из его семьи.

После суда и казни призадумались. Закон суров, но справедлив. Молодцы те, кто требовал, чтобы все было по закону. Однако такой приговор лишил поселок целой родовой ветки. Древней и уважаемой, между прочим! Что две оставшиеся девчонки? Кто по ним будет род считать? Виноватая сторона после расплаты стала выглядеть пострадавшей. Но нет такого закона, который вернул бы отнятую сгоряча жизнь, и старейшие кланов пришли к упрощенным правилам. Убил — убьют тебя одного, скинут в разлом. Подговорил кого-то убить — все равно топай к разлому, скинут «голову» вместе с «руками». Украл — верни или отработай. Оклеветал кого — получи удары палкой от всего клана, пострадавшего от твоих наговоров. Изнасиловал… Тут ходили слухи, будто в наказании насильника участвовал конь. Узнать наверняка, как участвовал (может, затаптывал?), не представлялось возможным: за последнее изнасилование осудили и наказали еще до того, как Ота родилась. А если у кого спросить, то он сразу в ответ насторожится: что кроется в твоем интересе, юная Ота?..

Ота подошла к Пришлому Хоггелю, развалившемуся на мешках с зерном.

— Би-хаа, Хоггель. Как тебя угораздило? — спросила она, указывая на потрескавшееся деревянное кольцо вокруг узкой морщинистой шеи.

— Тилонсу в бочку со сметаной плюнул, — ответил Хоггель.

Ота удивленно округлила глаза.

— Иду, смотрю — бочка, — сказал Хоггель. — Думаю, если плюнуть в нее, заметят? — он повел руками, будто обрисовывая свое положение, и рассмеялся беззаботно. — Заметили.

— И младенцу ясно, ты подстроил так, чтобы заметили. Зачем, Хоггель?

Тот посерьезнел:

— Холодает. На ту сторону идти… Я в прошлый нивэйн перепрыгивал, так мне огнем полкуртки срезало и волосы на затылке опалило, даже кожу зацепило. Ожоги — дело неприятное. Болел долго… Обратно перебирался — трясся, как сурначий хвост. В общем, опасаюсь. А куда-то прибиться надо. Если мне у Этов понравится, так я им в любую бочку еще раз плюну и буду отрабатывать новый убыток. Никуда они меня не выгонят!

— Не наплюй лишнего. А то захочешь куда-нибудь уйти, а придется дальше на Этов работать.

— Это верно, Ота, — хмыкнул Хоггель. — Но вот ведь искушение — раньше мои плевки не стоили ничего! А тут вдруг за них мне дают место в сарае, возможность не слоняться без дела и даже зетайн пережить в тепле и при свете!.. Как тут не соблазниться и не плюнуть?

От разговора с Пришлым Хоггелем заерзало желание совершить что-нибудь и преступное, и безнаказанное одновременно. Такое, чтобы кому-нибудь захотелось надеть на Оту «ошейник», но по закону это было бы невозможно.

Порыв, сиюминутность, рывок шаловливой души! Ничего более.

Плевать в еду она уж точно не будет.

Взгляд ее забегал. Потом остановился.

Три уру-панина вяло копошились в низкой клетке, сквозь деревянные прутья торчали пучки их серой шерсти. Эти хищники Сухих Равнин напоминали длинные меховые шарфы. Очень маленькие ножки из-под меха были не видны, отчего казалось, будто уру-панин, извиваясь, плывет над самой землей. Что хвост, что голова — не поймешь: с обоих концов они выглядели одинаково, кругом шерсть. Только когда уру-панин куда-то бежал или когда ел или зевал, можно было догадаться, где у него рот. Быстрых и пронырливых зверей ловили в Сухих Равнинах, продавали на ту сторону. Масы держали их в пещерах вместо кошек. Кошку ни один двор не отдал бы даже за лишний кимин-блок!

Уру-панины в клетке были сытые, разморенные. Они шевелились, но больше, чтобы почесаться. Видно, их недавно кормили.

Владелец клетки, охотник из Эгов, в черной стеганой жилетке жадно тянул шею, высматривая, как движется впереди очередь на тридцатые качели и нет ли кого, желающего из нее выйти. Заметив интерес Оты к своим уру-панинам, он окинул ее взглядом. Суетливое лицо подобрело.

— Нравятся? Сам ловил, — похвастался он.

Ота не любила хвастунов.

— Подержите, пожалуйста, — сказала она и сунула охотнику книгу прямо в руки. Потом присела возле клетки, прижав ладони к груди. — Хорошенькие. Особенно вот этот. Серый, с белым пятном на хвосте.

Зверь, на которого указывала Ота, лениво пошевелился, и сквозь длинный плотный мех на Оту уставился осоловелый черный глаз: как раз под тем пятном, куда она указывала.

Не опуская руку, она резко дернула пальцами, откидывая защелку на клетке. Дверца качнулась, приоткрываясь. Ота завернула нижнюю губу, прижала ее к зубам и свистнула. Негромко, но уру-панинам хватило, чтобы проснуться, испугаться и рвануть из клетки прочь, прямо в ноги охотнику. Он вскрикнул пронзительно. Вскрик только прибавил им скорости.

Три меховые молнии бросились в толпу людей и мгновенно затерялись. То тут, то там зазвучали вопли, охи, ругань. Кто-то визжал. Звери метались, кусая случайных встречных. У тридцать третьих качелей они наконец вырвались из толпы и устремились в поле.

Прежде чем охотник обрушил на Оту всю свою злость, она вскочила и побежала, петляя между людьми. Позади закричали:

— Ах ты дрянь!

Ота врезалась в очередь к тридцать шестым качелям и заработала локтями, прокладывая себе дорогу к ее началу. Кому-то она наступала на ноги, кого-то хватило силы уронить. Сзади ее настигал охотник, потерявший свой товар. Казалось, он уже дышит ей в пучок на затылке.

Ота буквально упала на Нербла, стоящего у верхних столбов. Он поймал ее, чтобы она не скатилась вниз по осыпи, и протянул:

— Ты-ы…

Ота прерывисто дышала, вцепившись в Нербла. Сейчас она сочла встречу с ним даже приятной.

— Би-хаа, Нербл. Как тут у вас дела? — выпалила она.

Подскочила тетка Нодра — усталые после двух бессонных ночей глаза покраснели, волосы из-под платка выбились. Своей коренастой фигурой она остановила охотника в черной жилетке: будто стена перед ним выросла, не обогнуть, не перепрыгнуть. Охотник замер, переводя дыхание. Вокруг них собиралась толпа. Раздавались первые вопросы. Скандал? Ругаться будут? А кто с кем? А из-за чего?

— Давай! — рявкнул Нилон у лебедки. Он даже не обернулся на суету.

Рослый бородатый Начинс ударил киянкой, выбивая стопор на перекладине. Большая сетка, наполненная зелеными кочанами капусты, рухнула по дуге и понеслась к разлому. Один короткий сполох огня выскочил снизу, как намек. Над разломом разнесся испуганный вздох. Но огонь тут же исчез, и сетка пролетела нетронутой. Мелькнули крюки на той стороне.

— Есть!

Нилон дождался момента, когда сетка остановится, и ослабил лебедку, помогая грузу опуститься на твердую землю.

Работу не прерывали, что ни случись.

— Би-хаа, Гаррит. Из-за чего шумишь? — спросила Нодра у охотника.

Слева, с двадцать восьмой, застонали-закричали. Ота вывернулась из рук Нербла и глянула туда. На перекладине у края разлома болтался короткий обрывок веревки, а прямо напротив двадцать восьмых и еще пяти качелей слева от них стоял огонь — опасные лепестки подземных прожорливых цветов.

— Твоя мерзавка? — напал охотник на Нодру. — Она моих уру-панинов выпустила только что. Я уже в очереди на отправку с ними стоял. И пшик! Кто мне убыток покроет?

Тетка Нодра, насупившись и наливаясь гневом, развернулась к Оте. Лицо ее быстро краснело.

— Лжет! Лжет! — закричала Ота, сжимая кулаки и показательно потрясая ими. — Я ему заплатила!

Охотник ошалело уставился на нее. Ота принялась тыкать пальцем в книгу, которую он все еще сжимал в руке:

— Вот! Вот! Видите? Я выменяла у него зверей на прекрасную книгу и выпустила их на волю из ужасной клетки, где он их мучал!

— Но ты… — охотник растерялся. — Но ты же просила только подержать!

Он набрал воздух в грудь, глаза его решительно заблестели, но в него ввинтился взгляд тетки Нодры. Смотреть на мужчин она умела так, что они превращались в растерянных мальчишек.

— Чего ж ты убегала? — спросил он у Оты. Явно искал поддержки.

Не нашел.

— А чего вы орали?.. Напугали меня до дрожи своими криками! И уру-панинов тоже распугали! Я одного хотела себе оставить, серого, с белым пятном. Но вы поглядите на него: плату взял, а сделку отменяет! — для верности продолжала надрываться Ота.

— Ничего я не отменяю, — забормотал охотник. Открыл книгу и пролистал ее, склонившись, будто пытаясь спрятаться между страниц от смешков и бормотания за спиной.

В общем-то, сделка была хорошей. Книга, хоть и небольшая и потрепанная, стоила больше трех уру-панинов. В ней была записана редкая легенда. С этой книгой клан Эгов-охотников сможет гордо утверждать, что они учат своих детей грамоте по «Битве за Вирасин» в том числе!

Когда до охотника дошло, что он не остался в накладе, хоть и совершил сделку, которую не планировал, он ушел довольный.

— Давай! — заорали на соседних качелях.

Выбили. Ухнуло.

Тетка Нодра достала маленький блокнот из кармана толстой вязаной кофты и сделала коротким карандашом несколько пометок. Почерк у нее был мелкий.

— Есть! — раздалось с двадцать девятых, совсем рядом. Там поймали тюк с меховой одеждой, и Нербл ушел туда.

Еще пометка. Потом еще одна — видимо, на будущее.

Ота не выдержала:

— Тетя, в клане три сотни человек, а ты дергаешь меня одну!

— Ты должна быть уже на полпути в поселок, а ты здесь ошиваешься, — буркнула Нодра, не поднимая глаз от записей.

— Это я-то ошиваюсь! Да у меня дел по макушку, так еще все бросай…

— Знаю я твои дела. Бездельничать и людей баламутить… У нас беда с лебедками. Хватит прохлаждаться. Бери зиза́я. Попроси в загоне у Вевли, скажешь, что для меня. Езжай в поселок. Возьми десяток лебедок, тогда уж с лихвой хватит. Вернешься на повозке, с лошадью. Да Ладну запряги, а к Нардику не подходи! Опять укусит — примочками не отделаешься.

Оту передернуло от воспоминаний, и сразу заныла правая рука.

Каждый, кто видел зиза́я в первый раз, испытывал чувство, схожее с тем, когда видишь человека в одном ботинке: недоумение, настороженность и желание кое-что для себя прояснить. При виде зизая возникает ряд вопросов: если зверь, то почему так похож на огромную курицу, которая птица? если это птица, то где у нее крылья? если это бескрылые куры-гиганты, то почему несъедобные, а их яйцами проще отравиться, чем насытиться?

Взрослый зизай ростом был чуть выше мужчины из поселка. Выглядел он как упитанная курица, у которой выщипали перья на маленькой голове и длинной шее и воткнули туда, где должны были расти два крыла. От этого туловище казалось излишне широким и делало зизая похожим на плешивую старуху, грозно упершую руки в бока, с которой мальчишка-хулиган сдернул платок. Спина зизая была круглой и плоской, как тарелка, будто кто-то хлопнул доской по хребту, а еще вытянул ему ноги и натолкал под кожу зерен кенры, делая лапы бугристыми и мощными. Водились зизаи в Сухих Равнинах, бегали там крикливыми стаями. Поймать их можно было у двух рек, куда животные прибегали на водопой. Эги-охотники ставили на них ловушки вдоль берегов. Зизай, попавший в ловушку, запутывался в веревках, падал и, если оставался жив после того, как по нему пробежится орда напуганных сородичей, попадал в руки Эгов.

Приручались зизаи легко и быстро, но дальше подчинения нескольким командам дело не доходило. Ласку они переносили с видом лесной полянки, на которую выбросили ржавое ведро — уныние в смеси с оскорблением. Их вполне устраивали деловые отношения с людьми. Бегать в повозках они отказывались напрочь, седоков же принимали и несли их, держа спину на удивление ровно, потому поселок использовал их как ездовых животных. На зизая можно было поставить таз с водой и пустить самым быстрым бегом через лес, чтобы петлял. Зизай ухитрялся не расплескать на бегу ни капли. А без седока или груза на спине бегущий зизай крутил туловищем весьма активно.

Масам в подземельях зизаи были не нужны. Их не брали, даже если приплатить. В предгорьях на той стороне их приспособили к почтовой службе, и между хуторами, фабриками и отдельными домами сновали курьеры на большеногих птицах, разнося письма и мелкие посылки. Ровно сто зизаев бегало под курьерами по долинам и холмам. Почтовикам из полународа их хватало за глаза. Наверное, Эвы-пастухи, приручившие зизаев, после торгов вернутся в поселок вместе с ними. Птицы переживут зетайн вместе с остальным скотом в обогреваемых сараях. А дальше, может, Эвы выпустят их обратно в Сухие Равнины. Память у зизаев была короткая, они отвыкали от дел с людьми так же быстро, как приручались.

Когда выпадал редкий случай покататься на зизае, Ота не отказывала себе в удовольствии.

Седло на плоской спине было для нее больше символическим, чем полезным, но она не стала отвязывать кожаный тюфяк. Ота уселась боком, как подобает девушке в юбке, махнула поводьями, скрепленными петлей на шее зизая, и потрусила прочь от разлома с самым деловым видом. Большой зизай с черным оперением и серой лысой головой, быстро переняв ее настроение, тоже горделиво задрал клюв. «Мы едем по о-очень важному делу!» — казалось, сообщали его большие ноги, ступающие солидно и уверенно.

Но едва старое поле осталось позади, а над головой сомкнулись кроны сосен, Ота потянула поводья-веревки и развернула зизая прочь от дороги к поселку.

Она подышала сосредоточенно, настраиваясь, будто перед тем, как нырнуть под воду, потом хлестнула поводьями и завопила. Ее задорный вопль всколыхнул тишину леса, взметнул в небо птиц, присевших на ветках, и толкнул зизая вперед. Тот рванул с места и помчался, бухая мощными ногами по земле. Сначала он несся мимо сосновых стволов, но вскоре, разогнавшись и выставив голову вперед, бросился в густую поросль осин, елей и рябиновых кустов. Прозрачный лес пропал, тесно обступила и заполнила все вокруг зелень и пожелтевшая листва. Ветки замелькали, угрожая ударить по лицу, вонзиться в глаза. От крупных Ота, забыв дышать, едва успевала уворачиваться. Мелкие хлестали по плечам, по ногам, по зизаю, а ударив, взрывались желтыми, зелеными и красными листьями.

Ах, какой восторг — безудержно носиться по лесу! Какое удовольствие — знать, что любой другой, даже Нербл, давно бы уже свалился на землю, рухнул бы на первом же повороте! Летел бы с позором, окруженный разноцветными листьями. А она… Она держится!

Выбравшись из кустов изрядно поредевшей дикой яблони обратно в сосновник, показавшийся пустым и скучным, зизай остановился и встряхнул перьями, выбрасывая застрявшие листья и мелкие сухие ветки. Седока даже не качнул. В нем чувствовалось удовольствие от бега, будто он скучал по скорости. Эти птицы любят поразмять ноги, но у Эвов в загонах не больно-то побегаешь.

— Ну что, еще разок? — спросила Ота, похлопав зизая по основанию лысой шеи.

Он потоптался, примеряясь, и с готовностью вытянул голову вперед. Глубоко вдохнув, Ота заорала так, что уши заложило. Ее швырнуло назад, она едва удержалась — и снова ветки, снова листья, снова ветер, снова страшно, ох, как страшно!

Но как волнует и бодрит этот страх!.. Как сильно трепет и возбуждение охватывают душу, обнимают ее, крадут у всего мира. И ничто не властвует над ней, кроме скорости, ветра и лихо скачущего сердца!

Лишь когда в глаза ударили лучи уходящей на закат Большой Звезды, Ота сообразила, что задержалась в лесу, а до поселка еще далеко.

Ох, как жаль, что в поселке не устраивают гонки на зизаях! А ведь Ота когда-то предлагала Эвам подумать о таком развлечении. Эвы, на которых висела вся скотина поселка, отнесли холодно к лишней работе, буркнули: «Вот еще возиться», и идея развеялась лоскутом тумана на ветру.

Поселок встретил тишиной, словно уснул в ожидании, когда его жители вернутся и наполнят дворы и улицы голосами. В доме слышался только кашель бабки Нинни, запершейся в своей комнате. Ота сначала взяла теплую куртку, схрумкала яблоко, постояв в кухне у остывшей печки, и лишь потом направилась в сарай за лебедками. Было уже темно, и в сумраке сарая удалось найти только девять лебедок. Они были такие тяжелые, что Ота, устав их таскать волоком, а потом поднимать на повозку, падала с ног. Чтобы найти еще одну, надо было вернуться в дом за светильником. На это ее уже не хватило.

Как ни дергало ее попробовать запрячь норовистого и вредного Нардика, Ота слишком устала, чтобы играть с конем в игру « — Не дам к себе прикоснуться! — Не дам себя укусить!». На спокойную и покладистую Ладну Ота нацепила упряжь с трудом, несколько раз запутывая, с ругательствами, которых не стоило слышать от юной девушки ни тетке Нодре, ни бабке Нинни. Пока Ота тянула, ругала и даже пинала коварные путы кожаных ремней, лошадь косилась на нее с тоской. Хомут едва ли сама на себе не поправила. Когда наконец Ота выровняла последнюю постромку, Ладна без команды вышла из маленькой конюшни, где ее держали вместе с Нардиком, подошла к навесу с повозкой и встала так, что Оте оставалось только пристегнуть шлею к повозке.

Обратно ехали бодро, но без суеты. Ладна шла быстрым шагом, дорогу она знала хорошо, Ота даже положила вожжи на колени. Позади повозки трусил зизай. Ота хотела было прогнать его, вернее, отпустить на волю. Пусть бы бежал в свои Сухие Равнины, раз в этот оборот не продадут. Даже несколько раз шикнула на него и взмахнула руками. Но он не убежал. То ли не понял, что прогоняют, то ли понял, но выбрал вернуться к сородичам и разделить неволю.

Когда она вернулась к тридцать шестым качелям, на небе уже сияли далекие белые звезды, и медленно ползли, поблескивая, две темно-золотые граненые звезды.

Не три, чтобы наверняка встретить свою любовь до наступления зетайна.

Никогда не три…

Нагоняй от тетки Нодры она получила знатный, какого не ожидала.

— …можно столько пропадать?!

— Так я ж не пешком, я ж на повозке. А это в объезд леса и вдоль разлома, тетя! Или вы хотите, чтобы я лебедки через все овраги и буераки в сосновнике провезла? Много ли я тогда довезла бы?

Она не врала. Напрямик от поселка к разлому человек мог дойти по лесу за десятую часть поворота, но ровная дорога для телег и повозок шла кружным путем и была гораздо дольше.

— И так ты не все привезла! — надрывалась тетка Нодра.

Ота не могла уловить, что в ней больше кричит: усталость или злость на нерадивую родственницу. Тетка выглядела почти безумной. Вдовьи косы едва сохраняли свое плетение — похоже, причесывалась она последний раз несколько дней назад. На щеках лежали пятна, которые при свете факелов дергано и жутко ползали по лицу. Ота и так не рада была выволочке, а тут еще картина страшная, глаза страдают.

— Неблагодарная! — тетка Нодра, чуть не падая с ног, с трудом удерживала в руках тяжелую лебедку.

Словно бы привлеченный этим словом, подошел Нербл. Сплюнув на пыльную землю, поволок от повозки сразу две лебедки. От него остался кислый запах биатао, он шел неровно.

Ота не любила пьяных.

— Приютили, кормим…

— Вместо того чтобы на мне срываться, — не выдержала Ота, — лучше бы шли спать, тетя! Или за сынком своим, пьяницей, присматривали.

Тетка Нодра поперхнулась следующими словами. И прежде чем пятна на ее лице слились в одно красное, залившее все яростью, Ота выпрямилась и заявила:

— Еще разобраться бы, кто тут неблагодарный! Разве вы меня к себе приняли по доброте душевной? Разве не вам всех коров с нашей усадьбы тогда отдали? Не вы ли на том нашем стаде принялись меняться и с Этами, и с Эвами? Не вы ли потом своего племянника за этовскую девицу пристроили? А чем выкупали невесту, забыли?.. Как подняться на нашем родовом добре, так вы первая пролезли, змея с локтями! А как время прошло да коровы кончились, так я неблагодарная стала!

— Да как ты смеешь? — зашипела тетка Нодра. Выразительное лицо ее меняло цвет от напугано бледного в гневно красный, а потом почернело от злости.

— Разорители! Захватчики! — Ота развернулась и, сжав кулаки, пошла прочь вдоль очередей, которые не стали короче, чем были днем.

Ночь вокруг помрачнела. Даже факелы на столбах не светили толком.

— Ненавижу, — бросала Ота сквозь зубы. — Чтобы у них языки отвалились и ссохлись, ни слова дрянного тогда не пикнули бы. Чтобы весь их клан разлом поглотил. Чтобы им каждую ночь коровьи кости снились! Чтобы на дворы этих хапуг золотая звезда упала, все бы разнесла…

От нее шарахались.

— Давай! — закричали с сороковых качелей.

Надрывно, страдальчески замычала корова. Потом тишина — казалось, воздух замер в страхе, — и взметнулся над полем горький стон множества голосов. И еще одинокий вопль: «Да что ж такое!»

Размахнувшись ногой, Ота с силой пнула небольшой кочан капусты, вывалившийся из сетки, которую недавно тащили здесь к качелям.

Не первая ссора. Не в первый раз тетка Нодра слышит обвинения, не первый раз ее называют хапугой, жадной до чужого добра. Ота не была бы собой, если бы молчала, когда Эны попрекали ее сиротством, утверждая, что пригрели ее из жалости. Это была неправда, а с неправдой Ота не могла смириться и отвечала любому злослову, что он сам на качелях чужое добро поймал.

После казни деда и сородичей осталась только она, Дии (тогда уже подросток, но еще не девушка на выданье), стадо в полтора десятка коров и небольшая усадьба, где еще утром жило семь человек.

Когда из дома вынесли последнюю подушку, Дии, угрюмо посмотрев на пустой дом и растерянное стадо, подожгла усадьбу и ушла к разлому. Позже выяснилось, что она не бросилась в него, а перепрыгнула, уцелела и поселилась где-то среди полународа. Малолетнюю Оту, рыдающую на пепелище, едва не разыграли на коротких-длинных палочках. Вдруг выяснилось, что тетка Нодра по мужу приходится дальней родственницей давно умершего дяди Оты. Суд старейшин вздохнул с облегчением — пристроили сиротку! — и едва не приступил к дележу коров. Но тут-то Нодра и показала всем, что она на свою шею лишний рот просто так не повесит. И коров увела.

Да только Ота не собирается терпеть пустые попреки до конца мира! Дураки! Жалкие жадные дураки. Забрали ее, заперли, воли не дают. Каждый свободный вдох приходится красть, будто он принадлежит кому-то другому, будто Ота не имеет права на собственную жизнь. Будто она зависит от клана Энов во всем, в каждом шаге.

Как это несправедливо!

Ота догнала и пнула несчастный кочан еще раз. Один из Эсов-бумажников, в зеленой одежде, высунулся из очереди на сорок вторые качели, прыгнул к кочану и, низко наклонившись к земле, поймал его, потом выпрямился во весь рост и, весело сверху вниз взглянув на Оту, улыбнулся:

— Твое богатство, милая?

— Я что, похожа на сурнака, для которого кочан капусты — уже богатство? — взвилась Ота.

Эс оторопело округлил глаза и стал очень похожим на того, кто сватался к ней… Может, он и есть? — прищурилась Ота. Но память не подсовывала образа того жениха, заслоняя его совсем другим, ни в чем не схожим. Да и как того жениха звали, она тоже не припомнила.

Кстати, а что вообще Эсы делают в общей очереди? Им здесь не место. Бумагу переправляют отдельно.

Досадливо махнув рукой, Ота отвернулась, оставив Эса с его растерянностью, и пошла дальше, к концу длинного ската с качелями. Торги вдруг стали ей отвратительны. Крики, вздохи горя и облегчения, команды «Давай!» и даже сигнал об удаче «Есть!» — все уродливое, грязное, будто обмазанное нечистотами. Эны! Это все — их территория, их кусок жизни. Оставаться здесь Оте было противно, и она ускорила шаг.

Впереди заблестела светильниками и факелами площадка возле узкого места разлома. Места, где в самом начале нивэйна она встретила маса с палкой. Вот — уже торги. Уже скоро закончатся. А она так и не увидела его снова…

Неподалеку от места, где заканчивался скат с качелями, начиналась Особая площадка. Здесь, в самом узком месте разлома, проходили важнейшие обмены и судьбоносные переговоры. Здесь меняли бумагу от людей, кимин-блоки от масов и лекарства с обеих сторон. Сюда вскоре придет тетка Нодра, и кто-нибудь из масов перекинет ей из рук в руки двадцать небольших коробок кимин-блоков. По одной. Хорошо бы, чтобы подземный огонь ничего не сожрал. А то была беда два оборота назад. Тогда поредевший после Крысиного Пира поселок кое-как собрал меньше половины урожая, торги были скудными. Эны заработали переправами только четыре кимин-блока — и это на девять выживших дворов! Да еще четвертую посылку подземный огонь лизнул с края, и коробка упала на землю испорченная, оплавленная. Масы развели длинными руками — по закону они не были ничего должны. Отдали же они четыре блока. Дому тетки Нодры зетайн грозил смертью. Едва-едва успели до снежного безвременья скучковаться в трех домах и перетащить запас еды. Трудный был зетайн. Сидели чуть не на головах друг у друга, экономили каждое включение кимин-блока. Едва до убийств не дошли — так все всем опротивели…

Оказавшись перед низким забором из шеста и рогатин, Ота скривилась от досады. Назад ей дороги не было — там Эны с их качелями и несправедливостью. Направо теряется в ночи старое поле, где ей не рады будут даже сурнаки. Налево — разлом. Примет что жизнь, что мусор, одинаково облизнется языками подземного пламени.

Вперед?

На Особой площадке тоже было шумно, но ее шум отличался от оглушительных криков торгового места или охов-вздохов у качелей. Здесь часто смеялись, здесь бурно радовались посылкам с другой стороны, здесь спорили солидно.

Сегодня на Особой площадке собралось с полсотни желающих решить жизненно важные вопросы. В основном мужчины, но виднелась и пара женщин, внушительных и упитанных. Одна из них, в белой юбке, показалась Оте знакомой. Не сразу, но она вспомнила ее — Тиме́ра, из Этов. Оту пару раз посылали к ней за сметаной, но она каждый раз не доливала в кувшин. Тетка Нодра подумала, будто недостача связана с Отой и что Тимера так показывает недовольство личностью посыльного. Тогда тетка решила, что выгодней посылать статного и рослого Нербла, на котором уже начинали останавливаться женские взгляды. Так и оказалось: Тимера наливала Нерблу сметаны по самые края. А Ота убедилась, что ее окружают лицемеры и крохоборы, способные пакостить по мелочам…

На площадке важные люди поселка сгрудились у составленных деревянных ящиков и, выпятив животы, что-то медленно и гулко говорили друг другу. Многие держали в руках кружки с биатао. Кому надо было что-то разобрать в учетных записях, те облюбовали себе места под факелами и, склонившись к бумагам, недовольно бурчали. Если с качелей ветер гнал запах труда и пота, то от Особой площадки веяло высокомерием и пряным биатао.

Но сколько бы поселковые старейшины или главы семей ни изображали важность, разве они интересны Оте? Ведь тут — жители другой стороны! Самые смелые из масов и жителей предгорий — те, кто бросает вызов разлому и прыгает через него сюда, а потом обратно, рискуя жизнью. Всем рискуя!

Настоящие герои!

Ота жадно рассматривала каждого, у кого в одежде не было клановых цветов, ловила каждое их движение, пыталась перехватить каждый взгляд. Масов отличали длинные руки и распущенные волосы — даже у мужчин с волосами ниже плеч не было ни хвоста, ни пучка, ни косы. Из-за длины рук каждый их жест казался бесконечными, а пальцы словно бы жили своей жизнью и постоянно ощупывали что-то невидимое.

Смельчаки! Храбрецы! Сердце Оты замирало от трепетного чувства, в котором, будто ароматы в танце ветра, смешивались восторг, зависть и желание прикоснуться к их силе. Пусть в поселке не любят масов, считают их зазнайками, умниками, неизвестно чем занимающимися в своих подземельях. Пусть презирают жителей предгорий, полукровок от браков людей и масов, бросивших свои горы. Все — пусть! Но те, кто приходит на эту сторону — настоящие дерзкие, бесстрашные, удалые души. Они, как воины из легенд, выступают против косных законов старого мира!

Глядя на одного из масов, она вцепилась пальцами в поперечный шест ограды и подалась вперед. Мас опирался на три поставленных друг на друга ящика. Между узких досок торчали сухие стебли травы и маленькие листики: лекарственные травы, которые собирают бабки всех кланов. Наверное, выменял на лекарства, уже обработанные масами — на порошки или пилюли.

Может, он знает того, с палкой?

— Ты или уходи, или заходи, — упал на нее голос.

Ота повернулась. В пяти шагах в проеме между двумя оградами из шестов стоял охранник с кожаными ремнями крест-накрест поперек туловища. Ремни были больше символом, чем нужным приспособлением.

Отступить?

Никогда! Тем более что Эны в тылу!

— Я захожу! — объявила Ота, поправила челку, глянула на охранника и решительно пошла к концу ограды.

Она уже знала, как мужские глаза заволакивает туманом, когда она вот так откидывает челку и вот так смотрит из-под полуопущенных век. Взгляд охранника и правда чуть поплыл, но все-таки страж выучено качнулся ей навстречу. Раньше чем он спросил разрешение на вход, она выпалила:

— Подвинься. Я от клана Энов, помощница. Пришла узнать, что с нашими кимин-блоками. Тетка Нодра придет позже.

Ключевое имя прозвучало, и в голове охранника ее слова сошлись с правилами. Он кивнул в сторону светильников, горящих над большими столами:

— Иди сразу к Эбам. Они скажут насчет блоков.

За столами, составленными зигзагом и заваленными пачками мятой бумаги, сидели, стояли и бегали несколько пожилых Эбов-учетчиков. Подслеповато разглядывая списки, они сообщали людям в небольшой очереди, в какой груде их посылки, что уже можно забрать, а что еще подождать, пока перекинут туда или оттуда. Очередь к ним состояла в основном из помощников старейшин: самим старейшинам неохота было заниматься скучными мелочами. Под видом такого помощника Ота и прошла.

Как и Эны-качельники, Эбы не занимались урожаем или скотиной, но, в отличие от Энов, работали без перерывов весь оборот. Они дотошно считали все обмены, долги и договоры между дворами. Ложки сметаны не сменяешь на шпильку, чтобы Эбы не записали этот обмен в огромные толстые книги. Хотя о сегодняшней сделке с охотником Ота им не сообщит. Обойдутся.

Она прошла мимо, одарив охранника вместе с ремнями взглядом, от которого нитанис расплавился бы. Лицо стража смягчилось.

Когда он отвернулся, Ота остановилась. Понятно, что она не пошла к столам Эбов — больно надо! Походила туда-сюда, прислушиваясь к разговорам о невкусном нынче биатао, о том, что погода меняется и колени ноют, о том, что с масами надо держать ухо востро, они хоть и прямые, но хитрые…

Сколько бессмыслицы! Сколько пустых разговоров о проходящем!

Но что вечно? Юная душа знает точный ответ: вечны лишь подвиг и любовь. Пусть у нее нет любви, пусть она никогда не увидит ночью сразу три золотых звезды, но к подвигу она может прикоснуться хотя бы в рассказе. А от скуки и обыденности будет держаться как можно дальше!

Ота решительно схватила большой ящик, легкий, в щели между его досками торчала сухая трава. Подтащила к другому, с глухим деревянным стуком соединила. Еще один ящик… Она стащила вместе четыре, прежде чем к ней подошел грузный лысый человек с перекрестными ремнями охранника.

— Тебе разрешали трогать чужие ящики? — спросил он.

— Это не столько чужие, сколько ящики, — выпрямилась Ота и откинула челку. — Я вообще не понимаю, почему мне приходится их таскать. Скоро здесь начнется представление, чтобы развлечь наших гостей. Почему до сих пор не готов помост? Почему нет зрительских мест? Времени осталось совсем чуть!

Охранник пожал плечами, ремни недоуменно скрипнули.

— Вы не знаете о представлении? — с сочувствием спросила Ота. — Наверное, другим охранникам сказали, а вам… Хорошо, я поищу кого-нибудь, кто в курсе. Ох, но если эти выяснения затянутся!.. Только бы не вышло, что масам придется ждать спектакля до рассвета! Не дай Дух оскорбятся…

Что из вываленного на него понял охранник, Оте было недосуг разбираться. Она сделала несколько шагов в глубь площадки, в любой миг готовая остановиться. Охранник обязательно поймается на что-то, будь это страх опоздать, упрек в неосведомленности, тревога, что другие охранники его обошли, или положение, при котором какая-то девчонка главнее. Мало ли у человека в душе болезненных точек?

— Подожди.

Для верности Ота прошла еще чуть-чуть, потом вернулась. Охранник, покрутив лысой головой, взялся за еще один ящик неподалеку:

— Большой помост нужен?

— Ящиков на восемь. Составьте два на четыре. Но я уточню.

Она посмотрела туда, где разговаривали два клановых старейшины. Старый седой Рэдэр опирался на трость с красивой резьбой. Кашляя и хихикая, он что-то рассказывал мрачному, как лес в грозу, Баналу, держащему в руках ворох бумаг.

Неожиданно старик Рэдэр глянул вокруг, увидел Оту, узнал ее и в знак приветствия дважды махнул рукой. Заметив, что охранник с поднятым ящиком тоже смотрит на Рэдэра, Ота выпалила:

— Вот! Рэдэр показывает, нужно ящики в два этажа ставить! Чтобы повыше.

Для пущего эффекта стрельнув в охранника глазами, Ота попросила двух случившихся рядом Эдов перенести несколько факелов от столов к сцене. Эды сначала буркнули: «Вот еще», но зашевелились, когда узнали о представлении и оценили, перед сколькими важными людьми можно показать себя с хорошей стороны. Кажется, даже передумали уходить.

Дело, возникшее случайно, на пустом месте, захватило Оту, как захватывает упавшую листву внезапный порыв ветра. Она принялась командовать охранником, носящим ящики, потом пошла через площадку, выкрикивая приглашения стать зрителями.

Зрителями чего они станут, она еще не знала.

Разговоры о погоде, коленях и делах постепенно затихали, люди и масы подтягивались к сцене из ящиков. Многие из людей держали перед собой кружки. Масы попрятали суетливые руки в карманы штанов или курток. Они не пили спиртного на этой стороне.

Ожидание повисло над площадкой.

Здесь все устали. Устали без сна по ночам, устали друг от друга, от однообразных разговоров, от одних и тех же лиц в каждый оборот, в каждые торги. И от собственной важности устали, которая тоже надоедает — а вы думали? От чего угодно можно устать, если его слишком много и длится оно слишком долго.

Ота не любила однообразие.

Она выбрала момент, когда еще чуть-чуть — и вспыхнет ворчливость. Влезла на помост и гордо выпрямилась перед десятками внимательных глаз.

— Вашему вниманию, уважаемые, предлагается…

Еще вдох назад она не знала, что будет делать. Но, как всегда бывало, мысль искрой бросилась в голову. Ота метнулась к краю сцены, с силой вырвала из земли шест с факелом и бухнула концом шеста о доски у своих ног. С факела упали горящие капли смолы, совсем рядом плюхнулись, потухли и почернели. Несколько, наверное, попали на юбку.

В толпу полетел ее звонкий и бойкий голос:

— …Легенда о Дойо, Смотрящем и Видящем!

Бухая ботинками по доскам, Ота прошлась туда-сюда с важностью и сосредоточенностью зизая, исполняющего ритуальный танец, и добилась тишины среди зрителей.

— Много-много оборотов назад с гор, что растут на углу мира, спустился путник. Уставший, израненный, в изодранной одежде. Он был из Охотников на Чудовищ, но он был один. Второй Охотник погиб, застряв в горной породе, едва только они вошли к нам. Таким — раненым, печальным и одиноким, — пришел в наш мир великий Дойо.

Оту подхватил азарт. Ей стало легко-легко. Над словами не приходилось задумываться — с вдохновенным блаженством она вспоминала историю, услышанную в детстве, и эта история рассказывала себя сама. Оте оставалось лишь взмахивать факелом на палке и говорить, говорить…

Ах, какое удовольствие быть в центре внимания, да такого, что рты пораскрывали и дыхание затаили! Что молодой, что старик, что мас, что пекарь из Эхов — все глядели только на Оту. И все (она чувствовала кожей!) восторгались ею!

Из задних рядов донесся низкий и гулкий звук зэнэнганна — кто-то из масов решил украсить музыкой ее выступление. Ах, как замечательно!

Она энергично сновала туда-сюда, показывая, как разбегаются несчастные жители подземного Вирасина. Вот она закрутила факел, и он опасно пролетел над головами зрителей первого ряда.

— Пожары, разрушения, обвалы! Вот что творилось в Вирасине, когда туда ворвались чудовища. Масы схватились за оружие, но не тут-то было!

Она принялась бить концом шеста по доскам сцены, вроде бы и сильно, но только напоказ. Доски даже не трещали.

— Крепче, чем из нитаниса, была броня чудовищ!

Мас с зэнэнганном заиграл быстро и напряженно. Ота подхватила настроение музыки и усилила его, забегав по сцене и изображая, как жертвы нападения горели, падали, закрывали головы руками…

— Все напрасно. И за два поворота Вирасин опустел.

Музыкант оторвал пальцы от блестящего выпуклого круга зэнэнганна. Стало тихо, как в погребе.

— Дойо пришел в Вирасин, не зная, что случилось. Он встретил чудовищ и не испугался, потому что увидел их сущность, а она была слаба и ничтожна.

Момент, когда Дойо разыскал в подземельях масов-беженцев и убедил их вернуться в Вирасин с оружием, удался ей особенно красочно, судя по одобрительным и пылким выкрикам из толпы. Когда она рассказывала про сражения в городе, музыкант играл, самозабвенно откинув голову назад и закрыв глаза. Остальные масы выпрямили спины, развернули плечи и застыли одинаково гордо, как сговорившись. Это была история победы их народа.

— …праздник, какого не видели горы со своего создания! Песни, танцы, здравицы в честь победителя не стихали долго-долго.

Зрители улыбались и проникались радостью масов, вернувшихся в свои родные дома.

Ота ловила эхо чувств, наполнялась круговоротом эмоций. Лишь в такие мгновения она чувствовала себя живой и свободной!

История приближалась к концу. Ота чувствовала, как пламя в груди затрепетало быстрее. Яркими интонациями, эффектными жестами и опасными взмахами огненного шеста она держала зрителей в напряжении, но затягивать было нельзя. Она отошла на дальний край сцены и оттуда весело рассказывала, как провожали Дойо, как с ним пошел один из масов, как они пересекали предгорья, уходя к разлому. Сколько планов Дойо строил на будущее, в котором они выйдут в большой мир и пойдут по его таинственным и опасным дорогам… Вдруг она напряженно выпрямилась, потом коротко разбежалась и прыгнула на край ящиков, прямо на зрителей! Носки ее ботинок повисли в воздухе. Она застыла, будто ловила потерянное равновесие.

— …вспыхнул подземный огонь, обхватил Дойо и обратил в пепел!

Ота отступила на шаг, рухнула на колени и сложилась, спрятав лицо. Шест с факелом упал в сторону, уткнулся огнем в разрыхленную землю, пошипел немножко — и погас. Мас-музыкант щелкнул по поверхности своего инструмента. Полая металлическая чаша с узкими прорезями загудела, застонала горестно. Звук постепенно стихал, будто из него уходила жизнь.

Сначала было тихо, никто даже не двигался. Но вот захлюпала носом, а потом зарыдала в голос какая-то женщина. Ота чуть извернулась и одним глазом посмотрела. Плакала молочница Тимера, прижав рукав к лицу.

Старик Рэдэр, опираясь на трость при каждом медленном шаге, добрел до Оты:

— Молодец, девочка! Скрасила скуку.

— Би-хаа, почтенный Рэдэр, — Ота наклонила голову в приветствии. — Как ваше здоровье?

— Пока хожу. Масы обещали новое лекарство для суставов. Вот, решил сам за ним прийти, но жду, жду… А ты как живешь? Как тетушка? Не обижает?

Ота вздохнула и прежде чем ответила, из-за спины Рэдэра донесся крик:

— Почтенный Рэдэр! Он пришел!

Старик заволновался, заторопился и попрощался с Отой так быстро, как утекает талая вода в ручейке.

К ней еще подходили, хвалили, улыбались. Она улыбалась в ответ. Дважды юноша из клана Этов-молочников пытался поймать ее за руку. Ота уворачивалась: незачем позволять такие вольности. Позади нее Тимера, всхлипывая, твердила, что история поразила ее в самое сердце. Ах, какой был сильный и замечательный этот Дойо, какая жалость, что пропал в разломе ни за что, ни про что! Ота улучила момент, обернулась и, сделав многозначительное лицо, поймала взгляд толстухи. Кивнула ей медленно, со значением. Тимера заулыбалась, как человек, который нашел то, что давно искал. Потом ушла.

Что было в истории великого Дойо для Тимеры, всю жизнь занимающейся сквашиванием молока? Может, стоило бы спросить и узнать Тимеру с новой, глубокой стороны? Но даже если получится, между ними всегда будет стоять проклятая сметана и связанные с нею скандалы…

Ота нашла среди не желающих расходиться зрителей музыканта-маса. К ее разочарованию, он оказался незнакомцем — немолодым, коротко стриженным мужчиной, и в его голосе не было ни капли невыносимой серьезности. Перекинувшись с ним парой слов, она поблагодарила за помощь в выступлении.

— А я тебя узнал, хоть ты и сильно изменилась, подросла, — шепнул кто-то ей прямо в ухо.

Ота содрогнулась от отвращения: она не любила, когда к ней близко подходили или прикасались.

— Ты из внеклановых зазнаек, что жили на границе Сухих Равнин. Последняя, верно?.. Как живется тебе, внучка убийцы? По ночам папка-мамка не снятся? Ручки свои покойные из разлома не тянут?

Паника бросилась на нее и вонзила острые зубы больнее, чем хикэнхи впиваются в свою жертву. Ота едва не лишилась чувств — так почернело перед глазами, так глухо и тихо стало в ушах. Горло оборвалось и провалилось, оставив тянущую пустоту.

Медленно-медленно Ота повернулась и увидела старика Гукару. Только у Эгов-охотников был навык подкрадываться незаметно. Но ладно бы к добыче! Ота-то тут при чем?

Гукара стоял перед ней, довольный своей выходкой. На его лысой голове танцевали отблески факелов. Морщинистое темное лицо улыбалось, но глаза были злющие. Тысячи упреков от сотен теток Нодр не могли ранить больнее, чем несколько слов гадкого старикашки!

— Нет, — выдавила она через силу. — Я не последняя.

— Последняя. Уж это точно. Все как я говорил, — засмеялся он тихо. — Я слышал, замуж-то не отдают?.. Это надо же, Эсы позарились! Ну ничего, опомнятся. Будут тебя стороной обходить! Изведется ваш род. Нет в мире места вашей дурной крови!

— У Дии трое детей! — вспыхнула Ота. — Не будет по-твоему! Не будет!

Гукара наклонился вперед и почти уперся Оте в лицо длинным пористым носом:

— Дети-то от кого? От выродка из полународа? Ха! Вот не надо было деду твоему против моего клана идти. Глядишь, сейчас был бы жив и сам присматривал бы за тобой, и не шлялась бы ты в ночи…

Ота качнулась в сторону. Прочь от мучителя, от позора, от кошмара!.. Гукара ловко поймал ее за локоть. Ота беспомощно пискнула. Сама возможность дышать сбежала, Оту обступила глухая пустота.

Длинная палка опустилась на плечо Гукары, заставив того присесть. Кто-то спокойно и ровно, будто положил кусок льда на железо, произнес:

— Отойди от нее, старик. Руки убери и отойди.

Лицо Гукары перекосило, и в душе Оте вспыхнула надежда. Она спасена! Пальцы старика на ее локте разжались. Гукара отодвинулся, наливаясь гневом. Он явно собирался обрушиться на человека, который помешал ему, но увидел за своей спиной молодого маса, прошипел что-то невнятное, в чем вяло угадывались извинения, и ушаркал прочь, оглядываясь на Оту и словно бы твердя: «Погоди, внучка убийцы, я еще не все тебе сказал!».

С масами старались не связываться. Очень уж гордый и непонятный народ они были. И слишком привыкли люди к кимин-блокам, к лекарственным порошкам и к прочным инструментам, без которых поля пришлось бы голыми руками копать.

Ота посмотрела на юношу. Тот неспешно отложил на помост шест, с которым она выступала и который бросила в конце представления. На юноше была серая шерстяная рубашка под расстегнутым кожаным жилетом и черные широкие штаны, почти полностью закрывающие круглоносые ботинки.

О Дух-Шестигранник, чем же она умилостивила тебя! Это тот самый мас! Невыносимый зануда, ничего не понимающий в поэзии!

— Я не представился в прошлый раз, — сказал он, глядя на Оту глубоко посаженными глазами, и повел головой в непонятном жесте: то ли указывает на что-то внизу, то ли кланяется. Густые черные волосы опустились на щеки, прикрыв лицо. — Меня зовут Харм.

— Харм, — повторила Ота с придыханием. Но быстро взяла себя в руки, напустила самый что ни на есть равнодушный и деловой вид и, повернувшись так, как не раз тренировалась перед зеркалом в комнате тетки Нодры, пошла к ограде Особой площадки. Спросила, не глядя на него: — Что привело тебя на нашу сторону, Харм?

Он пошел следом:

— Бумага. Мой учитель получил целый ящик в обмен на кимин-блок. Но мне самому нужны книги с пустыми листами. Я пришел по личной сделке.

— И что Эсы? Тебе уже все отдали?

— Да. Снан подготовил для меня несколько упаковок книг. Я менялся с ним в прошлые торги. Хороший человек, честный и открытый.

«Снан? Не он ли сватался?»

Оте стало кисло на душе от того, как пересеклись эти двое: имя одного она слышала часто, но никак не могла запомнить, имя другого узнала несколько вдохов назад и уже не забудет. И еще навалилась грусть от того, что Харм сразу объявил: у него нет повода задерживаться, все дела он уже сделал.

Они брели, держась возле забора из шестов, от факела к факелу, от пятачка света к пятачку. Миновали невысокую палатку Эхов, где можно было налить кружку-другую кваса или биатао и взять кусок пирога. Возле палатки стояла бочка с водой. Ота немного попила из привязанного к бочке ковшика. Харм остановился рядом, и она краем глаза видела, как он следит за проходящими мимо мужчинами. В тех, кто держал в руках кружку и нетвердо стоял на ногах, Харм цеплялся взглядом, как багром. Один из нетрезвых Эхов подмигнул Оте. Харм чуть двинулся вперед, пальцы его оживились, собираясь в кулаки.

«Охраняет!» — радостно подумала Ота и отложила ковшик, который держала у лица уже только для вида.

— Пойдем, — сказала она непринужденно. — Покажешь мне свои книги.

Под одним из факелов сидел прямо на земле кто-то из Элов. Он вцепился руками в голову, перед ним лежал оплавленный кимин-блок. Жалко. Элов и так немного, да еще тепла и света им достанется меньше, чем они заработали на своей оросительной системе. Масы честные, они все отдают по уговору. Но разлом безжалостно отбирает свою долю.

Харм пересек площадку за столами Эбов-учетчиков и подошел к низкому длинному ящику. За ящиком стояла корзина с пачками бумаги, завернутыми в картон и перевязанными веревками. Ота прикинула количество. Если большая книга с пустыми страницами оценивалась масами в целый кимин-блок, то Харм променял на бумагу с десяток блоков. Страшно дорого! Целое состояние!

— Этого должно хватить на записи экспериментов с новыми сплавами нитаниса, — сказал он с важностью, садясь на ящик и ставя корзину перед собой. — Когда мы встретились здесь в прошлый раз, я испытывал над разломом два сплава — сколько продержится в огне каждый. И едва не перепутал замеры, потому что пожалел листа бумаги. У меня оставалось меньше, чем полпачки.

Он трогал свертки медленно, по очереди, будто пересчитывал, и говорил о своих делах тоном человека, больше думающего об удовольствии от работы, чем об оплате за нее или о расходах.

— Ты видел мое выступление? — спросила Ота, улыбаясь.

— Видел. И не мог насмотреться.

— Любишь эту легенду?

— Легенду? — нахмурился Харм и растерянно поерзал на ящике. — Да я как-то…

Она села рядом с ним, попривыкла за несколько вдохов и подвинулась ближе. Они долго молчали. Оте было удивительно хорошо и спокойно.

— Ты думала обо мне, Ота? — тихо спросил Харм.

— Да.

— И что думала?

Все вдруг показалось сном. Его плечо прижималось к ее, волнуя и распаляя. Буря в крови набирала силу, трепет охватывал тело и подчинял разум. «Уже миновала середина ночи, — твердила Ота про себя, как твердит заговор над порезом бабка Нинни, — уже миновала середина ночи». Скоро все кончится. Харм уйдет, ему до рассвета надо достичь гор. И ей тоже придется возвращаться домой. Сегодняшние стычки с теткой Нодрой останутся в сегодняшнем повороте. Но реальность выжидающе обступила Оту, окружила ворчанием клановых старейшин, бормотанием помощников и охранников, наполнила воздух чадом факелов, кислыми запахами, пылью. В небе плыла одинокая золотая звезда, заслоняя собой крошечные белые звезды, наверное, еще более одинокие…

— Я думала… что хотела бы стать твоими глазами и видеть то, на что ты смотришь. Хотела бы стать твоими руками и помогать тебе. Хотела бы стать новой звездой, чтобы подарить тебе свет дня и чтобы ты не боялся выходить из своих пещер.

Харм застыл. Он долго сидел неподвижно, даже не моргая, потом выдавил:

— Мне…

Ота затаила дыхание. Что он скажет дальше? Мне очень приятно? Мне тоже хотелось бы того же?

— Мне пора идти, — сказал Харм.

Он вдруг дернулся, схватил ее за руку, крепко стиснул сильными горячими пальцами. Потом встал, поднял тяжелую корзину и прижал руки к бокам так неестественно, словно боялся рассыпаться на части.

— Проводи меня.

Ота поднялась на ноги, лишь когда с ее руки исчезло ощущение его страстной хватки и она уверилась, что, встав, не упадет. Голова кружилась.

Они пошли к разлому. Огонь полыхал, тремя широкими языками лизал небо. Пока они дошли до узкого места, где перебрасывали на ту сторону ящики с лекарственными травами, огонь ревел уже в четырех местах. Новые всполохи растянулись на десяток шагов, люди, работавшие там, отступили.

Несколько охранников стояло вдоль линии разлома. Они следили не столько за очередями (тут их не было), сколько за тем, чтобы никто не мешался соседу и не лез под руку.

Харм подошел к одному:

— Я прыгаю сам. Дайте коридор.

Охранник равнодушно кивнул, свистнул второму. Они встали в нескольких шагах от края, лицом друг к другу, но так, чтобы между ними, не задев, проскочил бы даже самый толстый зизай. Показательно развели руки.

Люди вокруг расступились. Те, кто занимались ящиками с травой, приостановились и внимательно наблюдали. Эбы подняли головы от своих столов.

Когда кто-то прыгал через разлом, страшно было всем.

— Мы еще увидимся, Ота, — Харм поклонился, а когда разогнулся, поймал ее взгляд. Его лица коснулась неуверенная улыбка. — Обязательно.

Он побежал вперед.

Когда он был от края всего за несколько шагов, впереди выпрыгнули сполохи сине-красного огня. Харм упал на спину и проехал по земле. Его ботинки едва не повисли в воздухе над разломом, он быстро подогнул ноги, чтобы они не угодили в пламя. Посыпалась земля.

Позади завизжала женщина.

— Да жив! Жив! — передавали люди друг другу. — Успел не прыгнуть.

Харм поднялся, отряхнулся и удивительно спокойным вернулся к Оте.

— Ничего, — сказал он, дыша часто. — Ничего. Сейчас еще раз попробую.

Охранники спросили, не хочет ли он выбрать другое место для прыжка. Харм отказался, а Ота вдруг вспомнила, что она сама стояла при их первой встрече именно в том месте, где сейчас упал Харм. Случайно он выбрал или нет?

Видимо, не случайно, раз все время, пока восстанавливал дыхание, он крепко держал ее за руку. А она не сразу это осознала!

Вскоре огонь опустился, не отведав добычи. Харм повел плечами и побежал снова.

Она никак не могла справиться с головокружением. В душе раскручивался ураган. «Расстаемся, расстаемся», — тревожно шептали вихри. «Прощай, прощай», — трещали молнии.

Чем дальше отбегал Харм, тем быстрее все крутилось. Казалось, он что-то взял у нее, что-то, с ней давно срощенное, и теперь с каждым шагом вытаскивал это из Оты, натягивая, истончая. Вот-вот порвется струна, идущая от самого сердца! Было очень больно и удивительно сладко.

Разогнавшись, он оттолкнулся. Взмахнул руками и прыгнул. На какой-то миг его фигура, одетая в серое и черное, слилась с ночью, с небом, с горами, с землей — и исчезла.

Тут же Харм возник в ореоле желтого факельного света с той стороны, упал и уперся длинными руками в землю, чтобы не завалиться.

— Есть! — крикнул он, повернувшись. Помахал охранникам. — Теперь мой груз! Ота, иди сюда. Кидай пачки. По одной.

За грузом охранникам уже не надо было присматривать, чтобы не помешали — перебрасывали без разбега, с края на край. Ота смотрела, как два человека с перекрестными ремнями сначала сходятся, обмениваются короткими фразами — наверное, узнают, как дела. Потом один уходит в глубь площадки, а второй возвращается к тем, кому осталось переправить два лекарственных ящика.

И вдруг лопнуло. Прорвало. Хлынул поток желаний из прежде неведомого Оте источника, похожего на грузную тучу. Ей захотелось играть с Хармом в детскую забаву фери-си, делить ужин, гладить кошку, гонять на зизаях, петь песни, держаться за руки, молчать, говорить, дышать, спать, прятаться от Малой звезды, наблюдать, как появляются почки на деревьях с началом лэйгана, бить посуду и спать у ручья… Все-все, все на свете захотелось делать вместе с ним!

Она взяла тяжелую корзину с бумагой за ручку, подняла с натугой и обняла, прижав к животу. Потом встала туда, откуда Харм брал разбег. Прикинула расстояние и отступила еще на восемь шагов.

— Ота! — испуганно крикнул Харм, застыв на самом краю разлома.

Она вцепилась в корзину, будто та могла ей помочь, и побежала.

— Ота! Стой! Стой!

Она бежала, чувствуя только, какая она из-за тяжелой корзины медленная, как неповоротливы ноги! Она не допрыгнет! Ни за что она не допрыгнет! Или бросится подземный огонь. Непременно бросится, вспыхнет именно перед ней! Взметнется и опалит ее. Ведь только смелые и сильные могут допрыгнуть до той стороны. А она не смелая. Она боится, ужасно боится, и от этого страха она — слабая.

Изо всех сил толкнувшись за шаг до края, Ота ощутила, что летит. Справа полыхнуло синим. Ота раскинула руки, выпуская свой груз вперед и в сторону.

Харм с перекошенным лицом тянул к ней длинные руки. Еще один удар испуганного сердца, еще один миг страшного полета над пропастью — и он поймал ее, крепко прижал к себе и ткнулся сухими губами в висок:

— Ты сошла с ума.

— Да, — сказала Ота. — Да.