5.

Средь обещаний сна пустого,

Среди зеркал и нежных слов

Арсеньев плыл, цепляясь робко

За простыни тугую плоть.

Шинок на веру был притоном —

Не лучшим местом для людей,

Идущих торною тропою

В мир алых роз, в мир вечных дней…

Арсеньеву всегда неловко

И тошно было на душе,

Когда, исподнее отбросив,

Он гарцевал на сладком дне…

Распластанной и влажной глиной

Под ним стонала Тишина

И только в алы, спелы губы

Не разрешала целовать

Себя: «Негоже, — говорила, —

Тебе моих касаться губ —

Нельзя влюбляться в нелюбимых,

Мне ни один из вас не люб».

Он оставлял на стуле деньги

И выходил бесшумно прочь.

И ветер бил в глаза, и слёзы

К вискам текли, он их рукой

Смахнуть пытался. Злой походкой

Раскалывал ночную тьму,

Кричать хотел.

Разбить все окна.

Убить детей.

Начать войну…

И выйти белым, чистым, светлым,

Безвинным агнцем, как дитя…

Ночь палою листвой смеялась,

Под сердце впрыскивая яд

Из ярости самосожженья,

Из бесконечно хмурых дней,

Из веры в завтрашнее утро,

Из ненависти к самому себе…

Дорога вынесла к больнице.

Он в дверь забил забора жердь.

Обдал всё зданье керосином

И, подпалив, направил в лес

Стоп нерадивое шептанье,

А в спину бился дикий крик:

Тиф правил бал, и в лазарете

Мест не было —

Он переполнен был…

Горели дети,

Бились люди

В окон расплавленную твердь,

Толпа сбиралась рядом с домом

На диво страшное глядеть.

Тушить собрались лишь под утро,

Когда сгорело всё дотла

Хватились доктора иуды,

А доктора и след пропал…

Ушёл предатель. Вне закона

Объявлен был, его искать

Отправили Черных Федота

С приказом ясным — расстрелять

На месте нахожденья гада,

Предать земле подальше с глаз.

По возвращеньи сельсоветом

Заведовать Федот бы стал.

Отметим сразу — не вернулся.

Пропал в лесу.

Залёг на дно.

Совет махнул на всё рукою,

А через год пришёл Махно…

Шёл во главе кровавой банды

Арсеньев, лютый атаман,

На вороном коне Буране

С нагайкой плачущей в руках…

Нагайка плачет свежей кровью,

На стали алое пятно…

Полупустое на дороге

Лежит отдавшее тепло,

Повергнутое наземь тело

Без головы,

Без лишних слёз,

А голову несёт Арсеньев,

Как сувенир или клеймо…

Он улыбается,

Коня пришпорил

Да оглядел пришедший люд.

«Иуда!», — прокричали робко, —

«Ты детский лазарет поджёг!»

«И подожгу.

Ещё.

Ещё.

Сожгу, коль это нужно будет.

Никто вовеки не осудит —

Свободен я

От всех оков!»

И голову он наземь бросил,

Сошёл с коня,

Пошёл в народ.

«Я вас освобожу от боли,

От горестей и от забот.

Не будут больше комиссары

Стоять над вашею душой —

Мы, леса жизни санитары,

Их выгоним метлою вон!

Метлой железной, да по главам,

А вам оставим в поле хлеб,

И землю, что веками отбирали,

Вернём крестьянам!

Кто не с нами — смерть!»

Откликнулись самоубийцы

Тройным «ура!», и шапки вверх

Подкинули все кроме Диких

Устина, Марьи, их детей.

«Ты не согласен с новой властью?», —

С угрозою спросил Борис.

«Я против,»- отвечал крестьянин, —

«Я против, если власть убийц

Возносит ко престолу Бога

И делает из них святых…

Ты проклят навсегда,

Ты проклят!

Проклят!..»

Но выстрел оборвал сей крик.

«Кто ещё хочет пуль отведать,

Кому не дорога земля,

Кто хочет повидаться с небом,

Прошу ко мне. Всего на шаг».

Арсеньев упивался властью,

Он наслаждался страхом, злом,

Он чувствовал покорность стада

И стал искать свободный дом…