1 место - "Фундаментальный закон"

Победители

Magna est veritas et praevalebit

Ведьма вошла в город ранним утром.

Она пришла с востока; солнце поднималось за ее спиной, и против света ведьма казалась светящимся ангелом с ореолом в рыжих волосах. Она была боса, одета по-деревенски просто и безыскусно: дешевая домотканая ткань свободной сорочки и нитка деревянных бус на шее. Ее назвали бы оборванкой, если бы с первого взгляда не было ясно, что она — ведьма. За ней шли запахи свежескошенной травы и луговых цветов, под ее ногами в грязи каменной мостовой поднимали головки цветы звездочника и стрелки пырея.

Тем временем город просыпался. Тяжелая жара июля только собиралась, копила силы, чтобы после утренней службы в костеле святой Эльжбеты ударить раскаленным кулаком по городу, спрятать все живое в дома и воцариться на площадях и в переулках. Колодцы высыхали, река, протекающая через город, обмелела, и рыбаки даром забрасывали удочки в ее мутные воды. Казалось, жара была на руку только крысам: их долгие вереницы по утрам и вечерам вышагивали по сухим водостокам, и отовсюду слышался противный писк. Епископ каждодневно призывал народ к покаянию, но толпы верующих в церквях не могли остудить жару, и синее небо с раскаленным шаром солнца словно насмехалось над городом.

Ведьма пришла в город из деревень, и все равно от нее не пахло выгоревшими лугами и сухой травой. Крошечные деревни вокруг города умирали — а она несла с собой ароматы росяных лугов и распустившихся цветов, словно насмехаясь над жалкими поселениями людей. Но город не обращал на нее внимания: он буднично готовился к началу нового дня. То тут, то там открывались окна, и хозяйки выливали помои в тесные переулки. Чуть дальше, в торговом квартале, первые лавочники открывали свои тесные конурки и вытаскивали на свет божий столы; другие же деловито тащили на маленьких тачках товар. И те, и другие спешили разложиться побыстрее, стараясь до конца службы в костеле продать побольше товара. Они удивленно поворачивали голову вслед ведьме, пришедшей с полей, но тут же, словно позабыв, что видели, продолжали заниматься своими делами.

Ведьма все шла, и вслед за ней поднималась дорожка луговых трав. Она свернула с торговых улиц в переулки университетского квартала, где в тесных лачугах ютились студиозусы; большинство из них всегда было босо и голодно, но с пучком перьев за ухом. В это ранее утро они спали — до утренней оставался еще час. Ведьма дошла до университета и свернула в очередной тесный переулок. Тут, совсем близко от темной громады университета, жили профессора. Большинство из них занималось богоугодной теологией или философией, день за днем пытаясь вбить в пустые головы студиозусов уговорами или розгой хоть какие-то знания. Чуть дальше от университета жили учителя латинского и арифметики, а в квартале от них, у самой мутной реки — алхимики.

Среди их лачуг ведьма остановилась. Под ее ногами поднималась, расцветала и тут же вяла трава. Ведьма словно искала что-то, словно слепая, но с острым нюхом гончая брала едва заметный только ей след. Потом пошла дальше, но медленно, осматриваясь на каждом шагу.

Улица алхимиков была грязной и нищей; тесной, темной, с нависающими над дорогой серыми каменными домами с провалами окон. Вместо мостовой — засохшая грязь, вместо солнечного света — густая тень в закоулках и высохший плющ на стенах.

Перед одним домом она остановилась. Замерла, вслушиваясь в утреннюю тишину города. А потом ступила на порог. Под ее пальцами замок рассыпался ржавчиной, запор — истлел трухой. Ведьма толкнула дверь, которая тут же проросла веточкой дуба, и вошла в затхлую темноту дома. Ее не остановили знаки и письмена на внутренней стороне косяка, нарисованные кровью умершего ягненка; она не знала их, и бог этих людей не имел власти над ней. Под ее ногами пол давал почки, которые тут же трескались, выпуская нежную листву.

На кухне на нее зашипел кот; казалось, ему одному в этом городе есть дело до ведьмы, так бесцеремонно ворвавшейся в чужой дом. Черная шерсть поднялась дыбом, уши прижались к голове — но не более. Ведьма цыкнула на него, и кот послушно убрался с пути, бросив напоследок полный презрения и весенней зелени взгляд. Она же поднялась по лестнице. Под ее пальцами перила обвивал плющ, а ступеньки боялись скрипеть, словно знали, кто по ним ступает.

Ведьма вошла в крошечную лабораторию. Пентаграмма, нарисованная над дверью, не причинила ей вреда. Четыре имени Бога пропустили ее внутрь. Изрисованный мелом пол не обжигал босые ноги. Она стояла на печати какого-то неведомого ей демона, и никакие силы Ада не показывались, как того следовало ожидать.

Алхимик, склонившийся над кальцинатором, поднял взгляд на гостью. Поднял — и тут же опустил назад, к блестящей лужице расплавленного металла. Жар от кальцинатора отбрасывал красные блики на его лицо, отсвечивал в голубых глазах адским пламенем, зажигал льняные волосы рыжим.

Ведьма подошла и обняла его. Ее глаза, полные зелени лугов, вбирали в себя алые отблески углей — и становились желтыми, как у кошки. Тонкие пальцы сплелись в замок, а волна рыжих волос окатила его плечи.

— Ты пришла, — сказал он. — Я же просил: не приходи больше. Город волнуется… Если меня обвинят в ереси, то герцог вряд ли спасет от преследования.

— Мне не нравится герцог, — прошептала ведьма. — Он ходит по утрам в церковь, а вечером — к любовнице. Ты ему веришь?

— Он дает мне деньги.

Потом они молчали. Жар от кальцинатора и жара города смешивались, проступали потом, прилепляя сорочку алхимика к телу. Ведьма пропускала золотые волосы алхимика меж пальцев и напевала что-то древнее, бессловесное, но страшное и могучее себе под нос, словно какую детскую песенку. Звуки ее голоса сплетались с треском углей, и металл в тигле менял свой цвет, покрываясь то радужной пленкой, то белой. Алхимик ворчал что-то себе под нос, но больше не говорил ни слова ведьме.

Когда часы на ратуше начали бить полдень, ведьма поднялась.

— Вчера вечером в город приехали люди, — сказала она, и огонь вспыхивал в такт ее словам. — Пятеро Псов в белом и черном.

— Доминиканцы, — ответил алхимик.

— Ты знаешь, что это значит?

— Что лучше тебе не приходить сюда больше.

Ведьма засмеялась, и последний протяжный удар колокола в университетской часовне, вторящий часам на ратуше, разбил ее тело на тысячу полевых цветков. Они упали на пол, осыпались кучей и истлели до того, как алхимик оглянулся.

После обеда, несмотря на жару, несмотря на пылающее в зените солнце, городом расползлись слухи. До вечера, душной пыльной пеленой накрывшего город, все уже знали, что в город приехали доминиканцы. Их вызвал епископ, уставший от жары, утренних и вечерних служб, от слухов и домыслов доносчиков. И то, что псам Господним выделили отдельный дом «для содеяния службы их» четко указывало на то, что в город пришла Святая Инквизиция.

Самого главного из доминиканцев звали братом Жаном. Его сухое обветренное лицо с тонким длинным носом и колючими глазами выдавало в нем человека резкого. Его голос, надтреснутый и высокий, раздавался под сводами костела во время проповеди, относился эхом в боковые нефы и разбивался о колонны. Слова же его, сухие, как и он сам, падали в души стоящих людей, порождая едва ли не первобытный страх, потому что говорил он о том, что должно тревожить доброго христианина первым делом — о душе. Он рассказывал о Рае, Аде и населяющих его демонах и о проделках нечистой силы, четко, кратко выплевывая слова.

Люди слушали. Жара нарастала, раскаляла камни церкви, и легкий сквозняк больше не приносил прохлады. Когда брат Жан закончил говорить, когда закончилась служба, люди выходили из костела тихо, словно ветер выносил во двор пыль и пепел.

Через неделю запылал первый костер.

Алхимик видел первую ведьму: семнадцатилетнюю девчонку, тощую, изможденную, с безумным взглядом смотрящую в толпу, когда ее привязывали после проповеди на площади. Она все порывалась что-то сказать, что-то крикнуть — вот только было некому. Невольные палачи прятали от нее глаза — но делали свое дело под колючим взглядом брата Жана, а толпа — толпа ее не услышала бы. Ее и до того считали ведьмой, но только теперь твердо знали — жара и засуха пришли из-за нее.

Все туже сжималось кольцо толпы вокруг костра, все сильнее пробирал интерес к редкому в этих краях зрелищу. Под палящим солнцем, в дрожащих потоках воздуха женщины слизывали пот с губ и вытягивали шеи, а мужчины жарко обсуждали предстоящее зрелище.

Брат Жан взобрался на охапки хвороста и о чем-то долго толковал с ведьмой, указывая то на распятье, то на библию — в тени дома, где сидел алхимик, почти ничего не было слышно. Он смотрел на странную пару у столба — и думал о чем-то своем, до боли в пальцах сжимая толстую книгу Бэкона. На камзоле проступали пятна пота — но алхимик не мог заставить себя пойти туда, в раскаленный ад солнцепека, чтобы вблизи насладиться зрелищем аутодафе, и только слушал тревожный гомон толпы.

Ведьма проросла зеленой травой и желтыми цветочками утиных лапок из мостовой, когда языки огня лизнули сухой хворост у ног девчонки. Облокотилась на алхимика, обдала запахами лугов. Стоящие рядом оглянулись и тут же отвернулись равнодушно — аутодафе было для них куда интересней.

Огонь быстро вцепился в сухой хворост, и толпа отпрянула от жара и искр. Брат Жан стоял неподалеку, всматриваясь в людей — словно высматривал еще одну ведьму, цепко, заглядывая прямо в душу.

Девчонка закричала почти сразу, с первым поцелуем пламени. Огонь лизнул ее пятки раз-второй — и ухватился за серую ткань платья. Толпа отступила еще на шаг, спасаясь от запаха горелого мяса. Алхимик чувствовал, как пальцы стоящей за спиной ведьмы впиваются в его плечо. Крик словно пробудил брата Жана от дикой грезы в раскаленный полдень — он оглянулся на привязанную девчонку, а потом махнул двум другим доминиканцам. В воздухе на секунду повисли две дуги воды — и ведьму у столба окутало клубами пара, заволакивая ее, глуша отчаянный крик.

— Тушат огонь? Они отменили приговор? — спросил алхимик.

— Нет… — голос ведьмы таял в воздухе, слова повисали между ней и алхимиком. — Костер горит слишком быстро. Нельзя позволить ей умереть так легко — иначе sermo generalis[1] будет неполной…

Дым из серого стал черным, столбом поднимаясь в небо, вознося запахи горелого мяса и крики девчонки. Толпа волновалась, жара подхлестывала чувства, и почтенные горожанки падали в обмороки. Многие закрывали нос, и брат Жан неодобрительно хмурился. Он не кричал, стоял статуей и взирал на людей — и каждому казалось, что он смотрит именно на него.

— Она была ведьмой? — снова спросил алхимик. Ведьма засмеялась, тонко, звонко, переливисто — но никто не обернулся на озорной смех, который был так не к месту в напряжении толпы.

— Она просто не обращала внимания на то, что творилось вокруг. Любая вроде нее сбежала бы в леса, подальше от города и Псов — но она предпочитала, как и один золотой мальчишка, не замечать…

Алхимик молчал. Только сильнее сжал толстую книгу Бэкона, Удивительного доктора. Но ведьма, в чьих глазах плясало пламя костра, обвила его плечи, и пальцы, тонкие, изящные, сплелись у него на груди.

— Пошли со мной, мой золотой мальчишка… Пошли прочь отсюда. Солнце мое, свет земной… Тебе здесь опасно. Слушай время, следи за изменениями — увидь то, что вижу я.

— Меня защищает герцог.

Ведьма посмотрела на толстого герцога, восседающего в тени навеса на возвышении, недовольного, обрюзгшего и некрасивого. Он щурил глаза, когда слабый ветер относил дым в его сторону. Сидящий рядом с ним епископ дремал в кресле, свесив голову. Ему было скучно.

— Мой золотой мальчишка…

И растаяла, рассыпалась травой и водой, окатив алхимика ледяными брызгами. Там, где она стояла, на стене зазеленел плющ, и робкие одуванчики подняли желтые головки навстречу костру.

Когда в городе запылало еще два костра святой Инквизиции, герцог пришел к алхимику домой.

В то время в городе не осталось ни одной кошки, ни одной пособницы дьявола, будь она рыжей или черной — и крысы вышагивали в тени домов, пищали и множились, и всюду можно было заметить долгий тонкий хвост. Река обмелела, рыба всплывала кверху пузом, и по вечерам берега окутывались запахами гнили и разложения. Бедняки, живущие по обе стороны реки, умирали, и тела сбрасывали в долгие ямы на кладбище под заунывную отходную брата Антония.

Карета едва протиснулась в проулок над рекой и, тяжело качаясь, скрипя и громыхая на засохшей грязи, подкатила к дому алхимика. Лоснящиеся на жаре лошади и герцогская корона на дверцах — и улица замерла. Жара заставила голоса звучать тише, но громыхание кареты словно стерло все звуки.

Герцог, тяжело отдуваясь и сипя, вылез из кареты. Красное лицо и пот, черная одежда и белый платок в руке, роскошь и страдания. Он поморщился, но молчал, словно боялся этих угрюмых домов, черных провалов теней и шелеста крысиных лап. И следом за герцогом — черное и белое, четки на поясе и гладко выбритая тонзура. Доминиканец, еще юноша, но уже с огнем истинной веры в глазах и пламенными речами на языке.

Тяжелые удары — как в крышку гроба.

— Уж не умер ли ваш алхимик? — спросил доминиканец

Но дверь заскрипела, и алхимик щурился на яркий для него после ночи тусклый свет раскаленного горнила над головой.

— Pax vobiscum[2], — сказал доминиканец. — Я брат Курций.

Алхимик посмотрел на него, на тонзуру, ловящую отблеск солнечного луча, и на герцога, хмуро отирающего потное лицо — и угрюмо растаял в темноте дома. Из тени донеслось устало «Et cum spiritu tuo»[3], словно ему безразличны гости, словно визит только досадил ему. И герцог с маленьким доминиканцем двинулись за ним, в лабораторию, полную дорогих стеклянных сосудов и толстых книг, бутылочек с разными снадобьями и растворителями, и трав, и порошков, и запаха пыли и водки.

Герцог сел на стул и снова вытер красное потное лицо. В лаборатории было еще жарче, чем на дворе. Тут день и ночь пылала печь, и раскаленный тигель сейчас светился кроваво-красным, а жидкость в нем — ясно-желтым. Она вздрогнула от тяжелой поступи сиятельного гостя, переливаясь, колышась, словно вот-вот выпрыгнет, разливаясь по полу золотом.

— Золото? Что-то совсем не похоже.

Алхимик пожал плечами в ответ. Он устал от долгих объяснений, от жары и неудач, от назойливого внимания герцога и тихого пытливого взгляда маленького доминиканца.

— Цитринас[4], — сказал тот. — Верно? Великие алхимики говорят об этой стадии…

— Мне без разницы, — герцог снова и снова вытирал красное лицо платком, снова и снова сипел и хрипел, отдувался и закатывал глаза. — Уже прошло три месяца! Три месяца! Рудники на севере истощились вконец…

— Дайте я вам объясню, как обстоит дело, — и алхимик наклонился к герцогу, снова и снова толкуя о процессах и превращениях, о реагентах, луне и Сатурне, о солях и фазах лун. Он говорил долго, забыв о доминиканце, забыв обо всем, кроме герцога и его толстого кошелька. Философский камень — это только одна из возможностей, объясняет снова и снова он, но герцог уже давно перестал его слушать, мечтая о прохладе в раскаленной духоте лаборатории.

А маленький брат Курций тем временем рассматривал корешки книг, водил пальцем по дверному косяку, по буквам неизвестных ему письмен, рассматривал меловые дорожки на полу, нюхал жидкости и растирал травы пальцами. Алхимик изредка посылал в его сторону встревоженный взгляд, но наивная улыбка доминиканца стирала все страхи и сомнения, оставляя только страх остаться без денег герцога. И брат Курций листал записки и книги, ловил зрачками отблески пламени и снова и снова улыбался, словно извиняясь.

— Мне нужен результат! — кричал герцог, и алхимик снова забывал о доминиканце. — Мне нужно золото! Вот они, — и толстый палец тыкал в сторону брата Курция, — работают! У них нет свободных камер! Они ловят ведьму! А ты?

От его слов золотая жидкость покрывалась черным, словно пугалась, словно боялась злобы герцога и равнодушной усталости алхимика. И брат Курций качал головой и цокал языком, сокрушаясь о такой растрате.

Ведьма пришла на рассвете, и пол снова прорастал под ее ногами ветками клена и дуба, и снова алхимика окутывал запах свежескошенной травы. Пальцы сплетались, путались в волосах алхимика и рассыпались мелкими цветочками утиных лапок под ее тихий смех.

— Я же говорил, чтобы ты не приходила больше.

— Мой золотой мальчишка… Ты слишком жесток.

Алхимик пожимал плечами.

— Ты ведьма, — говорил он. — Вместо тебя доминиканцы жгут на площади совсем невинных девиц. Не проходит и недели без костра.

И ведьма смеялась, и шептала ему, жарко и таинственно, что нет, ей и самой тяжело, и не она виновата в засухе. И вновь и вновь повторяла:

— Пошли со мной, золотой мальчишка. Покинь тесные стены твоей конуры. Тебя не поймут. Эликсир не спасет их души: мелкие, жалкие, жадные, напуганные смертью, одурманенные горячим воздухом и иссушенные жарой. Пошли со мной — ведь я не могу забрать тебя.

Но он упрямо мотал головой, сбрасывал ее тонкие руки с плеч и смотрел в тигель.

— Если не ты — то я спасу город. Камень вот-вот перейдет из стадии цитринас в стадию рубедо… И тогда не только герцог получит прибыль — весь город будет спасен.

Ведьма смеялась над его наивностью, над твердым решением и пела песни, сплетенные из старых времен, знаков и символов, запутавшиеся в секретах и тайнах, и змеи сворачивались в глубинах их смыслов знаком уравнения. Она пела, но он не слушал, смотрел упрямо в тигель, в желтую жидкость, которая снова и снова чернела.

Псы пришли, когда над городом уже неделю каждый день вились черные столбы от костров на главной площади.

Люди словно сошли с ума: от жары и страха, от отчаяния и смерти, вместе с солнцем жарко дышащей на город. Трибунал работал день и ночь, из темных подвалов круглые сутки напролет слышались крики боли, и доносчики разносили по домам гроши и покой — их семью обойдет страх и порицание. Город тонул в нечистотах, кутался в ароматы разложения, шелестел крысиными лапками и замирал в обеденные часы в тревожном ожидании.

Деревья желтели, и желтели лица горожан. Каждый с тревогой смотрел на соседа — не черт ли? Не ведьма ли? Не слишком подозрительны они? И жара вытворяла странные вещи: в раскаленном Аду все чаще замечали в тени рожки черта, и у женщин через дорогу все чаще глаза сверкали желтым колдовским пламенем. Люди крестились и поминали имя Господне, но жара не уходила.

Епископ неистовствовал: город оказался полон колдовских тварей и ведьм, полон крыс и болезней. Доминиканцы все чаще отказывались склонять перед ним голову, и он подозревал, что брат Жан втайне считал, что он, епископ, слишком долго медлил, слишком долго оттягивал с письмом и тем способствовал распространению нечисти в городе.

Они пришли, когда алхимик писал письма в далекие края, куда они часто доходили с опозданием на недели, а то и пропадали, терялись и оставались непрочитанными. Вязь почерка вилась бесконечной кривой, путалась в мыслях и словах, которые тяжело было прикрепить пером к пергаменту, пригвоздить и отправить. Тяжелая капля чернил то и дело срывалась с расщепленного кончика, расползалась на словах, усталостью и бессонными ночами в голове глуша остатки сознания.

Алхимик то и дело брался за ножик, то и дело замирал — и думал, над словами и идеями, которые не давали ему покоя. Он испробовал все, все, что знал, умел и смог выучить. Но все равно ничего не получалось, и желтое чернело, зеленело, белело, но упрямо отказывалось переходить в стадию рубедо. Ни пост, ни молитвы, ни фазы луны и положение звезд, ни демоны, которые упрямо отказывались приходить, ни кровь животных и людей — ничто не помогало.

Оставалось одно: написать старым знакомым по студенческой скамье и учителям, друзьям и таким же алхимикам. Но письма будут долго идти… Недели.

Они пришли, когда солнце поднялось в зенит, когда в небо взметнулись столбы дыма, когда жара пригнула город и воздух дрожал полуденным маревом, вытворяя чудеса. Они пришли и кричали страшные слова, они схватили алхимика и потащили его в дом, из подвалов которого каждый день доносились крики, где богател палач и где братья-доминиканцы задавали вопросы и слушали ответы.

За ними пришли другие люди, которые забрали письма и записки, дневники и черновики, которые нашли тело той женщины в подвале, чья кровь оказалась совсем негодной, и склад солей и ядов. Все это они забрали с собой и больше не возвращались.

И в самом конце, когда небо окрасилось алым и желтым, в лабораторию пришли перепуганные соседи. Они крестились и жгли все, что могли. В камине, в гнезде из разбитых склянок и горшков, тлели страницы дорогого издания Бэкона и листы книг Альбера Великого. Пламя окрашивалось адским зеленым и синим, и комната наполнялась запахом серы — и суеверные люди, которые пришли уничтожить гнездо волшебства, крестились и продолжали бросать в камин остатки колдовских принадлежностей. Туда же отправились записки и самого алхимика — и пламя с благодарностью приняло эту пищу, выкатившись из каменного ложа и лизнув тяжелые портьеры. Они вспыхнули в мгновение — и огонь расцвел красными цветами на тяжелом бархате, потянулся к деревянному потолку, перепрыгнул на заляпанные растворителями полки веселыми языками.

Дом загорелся в считанные минуты — люди едва успевали выбегать из него. Пламя с интересом выглядывало в окна, нерешительно тянулось к домам напротив и тут же убиралось в раскаленный Ад внутри. А потом подоспели соседи, с лопатами, ведрами, отчаянием и страхом огня в глазах — и принялись тушить. Пожар гудел, взмывал в небо длинными языками пламени, но до других домов не дотягивался. Мелкая речушка отдавала воду с неохотой, ведра скребли по дну, зачерпывая муть, и пар окутывал людей.

Когда все закончилось, от дома остались только черная скорлупа стен и труба, тянущаяся к небу вместе с пылающими на площади кострами.

Они не слушали ответов.

Очередь алхимика подошла после молочницы, дородной, толстой, лоснящейся здоровьем даже после месяца жары. Она упорствовала недолго: раскаяние и слезы, всхлипы и снова раскаяние, и палач был доволен — в эти дни у него было много работы.

У них было все, что надо: записки с признаниями, тома Лемегетона[5], труп; этого было достаточно. Брат Антоний, усталый, потный и пыльный после чтения отходных на кладбище, приходил и задавал вопросы. Ответы скачущей готической вязью ложились на пергамент, и доминиканец от рвения прикусывал язык, время от времени отирая пот. Палач скучал в сторонке, и брат Жан недовольно качал головой, смотря на его праздность. Алхимик рассказывал правду — потому что врать перед лицом служителей было ни к чему. Они все видели, и оставалось только связать увиденное словами и правдой в крепкую ткань бытия.

К исходу ночи правда кончилась вместе с надеждой. Заскрипели вороты дыбы, зашипело раскаленное железо на коже, и брат Жан больше не качал головой, вместо этого жадно вслушиваясь в крики и признания. Когда алхимик потерял сознание, он только с сожалением цыкнул языком на палача — и ушел наверх, к герцогу, передавать дело в долгие, жадные и сильные руки светской власти[6] с десятком других приговоров.

Ведьма проросла из влажной земли в темноту подвала бледными цветками асфодели и сонным маком, маттиолой и вечерницей, и тысячей трав, мхом расползлась по стене и легким ароматом смешалась с его дыханием.

— Мой золотой мальчишка…

Алхимик открыл глаза.

— Не ушел, остался… На что же ты надеялся, мой золотой, солнечный мальчишка?

— На герцога.

Слова упали, разбились о каменный пол, растеклись в тишине горькой правдой и разбитой надеждой.

— Герцог покаялся, — сказала ведьма, — и отрекся от еретических помыслов… Угадай, какой ценой? Вчера на службе он преподнес собору бесценный дар: золотую чашу, в которой хранится фаланга пальца апостола Павла, а вместе с ней два серебряных подсвечника и сто локтей тончайшего сукна, и в его доме весь вечер гостили Псы. Ах, золотой мой мальчишка…

И тонкие пальцы путались в волосах, смешивалось дыхание, и слова, горькие, злые, сплетались в песню, старую, как и сам мир.

— Нельзя ничего получить из пустоты, из ничего, — шептала ведьма, и слезы с росой стекали и капали на пол, там, где бледные цветки прорастали и тут же вяли. — Для того чтобы что-то получить, надо что-то отдать, и хорошо, если не больше, если обмен равноценный…

— Но они…

— Вранье! — смеялась в темноте ведьма. — Вранье и ложь, и тем они горше, что сотни дураков верят в это, не замечая правды, пытаясь уподобиться своему богу, бездонной бочке созидающей силы! И Эликсир — всего лишь выдумка, сказка, золотая погремушка в конце неверного пути. Ты должен был сам понять это…

— Молчи! — кричал алхимик в бреду, пока ведьма рассказывала ему о потоках жизни, о круговоротах превращений и изменений, о вечности и конечности существования. — Это ты должна была сгореть!

— Молчи! — умолял он, проваливаясь в сон, когда солнце золотило острые верхушки костела, и брат Курций, маленький доминиканец, с тревогой заглядывал в тесную комнатушку, где стоял запах свежей травы и ночных цветов, и крестился.

— Обещай, что позовешь меня, — шептала ведьма алхимику, — мой золотой мальчишка… Обещай, что если решишь…

Алхимик кричал, маленький доминиканец крестился, и ведьма все шептала и шептала страшные тайны мироздания, пока не рассыпалась травой и росой, когда брат Жан вернулся.

Город ждал огня.

Перед тем брат Жан долго рассказывал о покаянии, долго что-то читал, бросал слова во вспаханное поле жадно внимающей толпы, и герцог кивал, соглашаясь. Он прятал глаза от алхимика, жадно улыбался епископу и маленькому доминиканцу, и толстые пальцы сжимали трость так, что пальцы белели.

Пот заливал глаза алхимика, стекал под тканью колпака, забирался за ворот робы, и глаза невыносимо слепило от желтого круга солнца. Веревки и столб, и охапки хвороста под ногами. Надрывный голос брата Жана резал уши, и на большее уже не хватало измученного допросами внимания, нанизанного на нитку резких вскриков доминиканца.

Толпа сжимала кольцо, подбиралась ближе — охочие до зрелищ женщины и мужчины. И ни одного друга или знакомого: они бежали, спасаясь от преследования, от инквизиции, от допросов и пыток. Уехал аптекарь, уехала травница и даже старый библиотекарь — и тот покинул раскаленный город, измученный жарой и видениями.

Брат Жан взобрался на хворост и долго говорил с алхимиком, но тот только мотал головой в ответ, и герцог неодобрительно хмурился, и его трость выписывала тайные письмена на покрытом ковром дощатом настиле.

А потом — долгая служба и жадные взгляды толпы, и солнце, лишающее сил и сознания.

— Каешься?

Алхимик снова и снова мотал головой — потому что больше ничего у него не осталось: ни правды, ни раскаяния, ни жалости, — смотрел на солнце и ждал — неизвестно чего.

Как и в тот раз, костер вспыхнул сразу, и желтые языки огня принялись взбираться все выше и выше по тонким сучкам. Два доминиканца, два Пса, стояли с ведрами воды, чтобы по знаку брата Жана притушить огонь, укротить пламя, так некстати решившее отпустить душу колдуна без должного очищения. И когда пламя окружило алхимика со всех сторон, когда дым, тяжелый, едкий, окутал его с ног до головы, когда ласковое пламя лизнуло его ноги, он крикнул что-то в небо, захлебываясь жаром. И огонь затрещал сильнее, поднялся факелом в небо, воя и гудя, и Псы уже ничего не могли поделать с ним.

Ведьма горела, и рыжие волосы трещали, в глазах плясало пламя и изо рта выглядывали робко язычки огня. Желтые и красные искры окружали ее ураганом, когда она смеялась, сгорая, превращаясь в пепел и вновь и вновь возрождаясь. Алхимик что-то закричал снова, когда из него начал прорастать огонь, и когда пальцы его сомкнулись на ее запястьях.

— Обмен! — кричала она в ответ и смеялась, и голос ее сливался с воем огня. — Да, да, обмен равноценный!

И город вспыхнул. Он загорелся, казалось, со всех концов одновременно, и столбы дыма не час и не два тянулись к безмятежному небу с тонкой окантовкой смыкающегося кольца туч. Высохший город был лакомой пищей для огня, и он жрал все, ворчал, трещал, гудел в тон костру на главной площади и оставлял за собой стены, как скорлупу от выеденного яйца. Он грыз торговые кварталы и лачуги у реки, дом сиятельного герцога и костел — и все с одинаковым аппетитом, прорастая из окон черным дымом и цветками пламени.

Когда, казалось, городу вот-вот придет конец, тучи, так долго собиравшиеся, так долго стягивавшие все свои силы, обрушились на землю проливным дождем, и улицы окутались паром.

От костра не осталось ничего: пламя сожрало все, что могло, и даже столб — и тот под дождем рассыпался пеплом, который потоки унесли в реку.

Вода смыла наваждение с города, унесла с собой горячечный бред разума, чертей в углах и ведьм, страх и испуг, оставив только заброшенное в благодатную землю щедрой рукой брата Жана зерно — до лучших времен, когда оно взойдет и даст новый урожай из костров и обвинений, доносов и страха. Псы покинули город через неделю, зябко прячась от непрекращающегося ливня, гуськом, низко склонив голову. Их работа закончилась, и новый город ждал очищения.

Ведьма снова и снова прорастала из мостовой тонкими стрелками пырея и ромашкой, утиными лапками и горькой полынью, золотилась на полях рожью и рассыпалась бусинами оливок, копила силы и дремала до того момента, когда улицами города снова пройдет золотой мальчишка.