3 место - "Огненная кошка"

Мягко ударив лапой по стеблю белоголовника, кошка зажмурилась, когда с шапки цветков осыпались брызги. Упав на рыжий ворс кошачьей шерсти, капли зашипели и мгновенно высохли. Кошке показалось мало. Длинным хвостом она повела по земле, стирая с короткой травы утреннюю росу. Легкая паутинка пара уплыла в небо. Кошке стало скучно. Она повалилась на бок и принялась кататься по траве, выгибаясь всем телом, перебирая лапами, запрокидывая голову. От соприкосновения шерсти с мокрой травой раздавалось легкое шипение, будто на раскаленную печь поставили запотевший чайник.

Наруму надоело сидеть в своем укрытии и наблюдать за странной кошкой. Тем более, мать уже должна скоро вернуться: с высокой ветки видно, как дед Арзув собрал стадо и погнал его за поселок. А вон и мать, закинув на плечо хворостину, шагает по дороге. Мать мало спит: рано встает, чтоб коз подоить, выгнать в стадо. И Наруму не спится: интересно бежать рядом с матерью, покрикивая на коз и стегая их прутиком по крутым бокам. Только мать не разрешает далеко уходить. В стаде Арзува не все козы смирные, того и гляди, пырнут острым рогом. Потому и дожидался Нарум мать, сидя на старой груше. На груше не скучно: вся улица на виду, и небо совсем близко. А еще под грушей родник бьет. Там вода такая холодная, такая вкусная, что даже те, у кого колодец во дворе есть, все равно с кувшинами к роднику приходят. Такой чай, как из этой воды, больше нигде не попьешь.

А сегодня эта кошка пожаловала. Никогда Нарум таких не видел. В поселке все больше черные или серые водятся. А эта — как пламя в печи. Местные кошки воды боятся. Эта же сама в мокрое лезет.

— Сейчас поймаю, маме покажу, — подумал Нарум.

Он ловко приземлился на пятки, спрыгнув с дерева. Услышав шум, кошка, все так же лежа на боку, выгнула шею, повернула голову, и Нарум увидел ее глаза. Это были не глаза — настоящие угли! Даже искорки сыпались.

— Кис-кис, — позвал Нарум, потихоньку приближаясь. Кошка не шевелилась, не сводя огненного взгляда с него.

Нарум резко прыгнул вперед, протянув руки, чтобы схватить кошку. Но едва ладони коснулись кошачьего бока, как Нарум закричал от боли: словно кипятком обдало кожу. Кошка же подскочила, выгнулась дугой, подскребывая передними лапами землю, протяжно зашипела. Ее голова находилась совсем близко от лица Нарума, и он почувствовал, что от кошки исходит настоящий жар. Вот кошка приготовилась к прыжку. Еще секунда — и опаляющая лавина шерсти упадет прямо на Нарума.

Вдруг послышался голос матери:

— Нарум, сынок! Где ты? Идем домой, чай пить пора!

Кошка попятилась назад, не переставая шипеть: «Сушшшшшь». Пятачок земли, где она лежала, походил теперь на место от костра. Выжженная дотла трава на черной почве. Вот кошка, уже перед самым родником, развернулась, небрежно прыгнула, ударив кончиком хвоста по водной глади, и скрылась в зарослях осоки.

— Сынок, ты что? — кинулась мать к плачущему Наруму. По привычке ухватила за запястья, чтобы поцеловать сыновьи ладошки, но замерла, так и не коснувшись рук губами: кожа покраснела, а кончики пальцев обуглились. От ладоней Нарума пахло паленым мясом.

К завтраку сестра Нарума, черноглазая Айсель, вернулась от родника с пустым кувшином.

— Где вода? — удивилась мать.

— Не знаю, — растерянно ответила Айсель.

Родник пересох. Как будто и не было час назад в нем воды. Только мелкая галька в небольшой ямке среди осоки напоминала о том, что здесь бил ключ.

А следующим утром дедушка Арзув рассказывал, как вышел ночью по нужде во двор и на колодце увидел чужую кошку. Бросил он в кошку камешком, а она вдруг искрами как посыпала — и пропала. На рассвете встал Арзув умыться — а колодец-то пуст. Так и ушел пастух, не умывшись.

На другой день еще у троих вода из колодцев ушла.

Переполошились в поселке. Собрались все у дома старосты.

— Что нам делать? Что за напасть?

Вышел староста на крыльцо. Борода у старосты седая, до колен. Сел он на скамеечку, задумчиво бороду пальцами заперебирал. Замолкли люди в ожидании, что староста им скажет. Он ведь мудрый, много за свои годы узнал. А лет ему никак не меньше, чем столетнему дубу в его саду. Но староста лишь покачал головой, ничего не ответив.

Испугались люди. По ночам стеречь колодцы стали. Да где там устережешь! Через семь дней только у старосты колодец с водой полный стоял. Потянулись к его дому люди с кувшинами.

А сын старосты, молодой Исках, недовольно ворчал:

— Устроили здесь водопой. К реке ходите, нечего здесь топтать.

Да только река далеко была от поселка, почти полдня надо, чтобы до реки дойти и обратно вернуться.

Тяжело матери Нарума к реке ходить, ноги уж не молодые. Айсель к реке пойдет — да много ли воды девушка принесет? А еще и коз поить нужно. А у Нарума руки обожжены, разве унесешь в искалеченных ладонях кувшин?

Дед Арзув отказался стадо гонять: куда ему по жаре весь день, по пыли.

Взялся было на лошади воду с реки возить Карим, зажиточный мужик. Да только жадность в нем сверх меры взыграла: стал воду продавать за такие деньги, что слезами напиться проще.

А больше лошади ни у кого в поселке и не было. Ишаки у старосты жили, но не менее жадный Исках говорил:

— Нашим ишакам не до ваших бед. Надо в город зерно, сыр возить. А ишаки ведь пьют больше, чем привезти могут.

И дождя как не бывало. Посохла трава, погиб урожай на полях. Сады желтизной на сухую землю осыпались.

Старики на коленях к старосте за кружкой воды ползли. Только Исках пригрозил старому отцу:

— Узнаю, что бесплатно воду раздаешь — запру в доме, на улицу не выйдешь.

А старику и самому стыдно выйти. Больно видеть, как люди мучаются.

Поползли слухи: «Старик знает, в чем дело. Нарочно прячется, творит, колдун, свои темные дела. Наслал порчу, чтоб на горе чужом нажиться. Где то видано: водой торговать!»

У Нарума мать заболела. Еле по двору передвигаться стала. Голову от зноя кружит, сил никаких не осталось. Бедная Айсель бегала на реку. Босиком по сухой пыли: в башмаках от пота ноги совсем кипятком шпарило. А вечером садилась на крыльце, сбитые до крови пятки салом мазала и плакала. Мать всегда берегла Айсель, чтобы белые руки дочери нежными оставались для будущего мужа. Только какие теперь свадьбы? Женихи на невест и не смотрят: желаннее красавиц кувшин воды стал. И вино давно выпито, а новый урожай солнце спалило. Не на праздники теперь люди собираются, а целыми семьями на реку с утра уходят: чем больше рук, тем больше воды принести можно.

Не вытерпел Нарум. Решил ночью в старостином колодце воду воровать. С вечера притворился, что спит. А когда мать с Айселью заснули, выбрался из дому. Дождался, когда огни по улице погаснут, и пошел к дому старосты.

Тихо у старосты во дворе. Даже псы, умаявшись от жары, не тявкнули. Через забор перелез, до колодца добрался. Только сдвинул тяжелую крышку, как почувствовал, что его над землей приподняло. Исках. Схватил за шиворот.

— Ах ты, воришка! Ну, я задам тебе!

И как треснул по уху, что у Нарума перед глазами искры закружились.

— Жадина, жадина! — закричал он сквозь слезы.

Исках занес было руку для новой затрещины, но вдруг как будто передумал. В темноте Наруму было видно даже, как заблестели у него глаза.

— А хочешь, воду давать тебе буду, сколько нужно?

Нарум недоверчиво цокнул языком:

— Врешь? Как?

— А так. В нашем колодце вода никогда не кончается! И кошка никакая не проберется: я ведь теперь по ночам совсем не сплю! И хоть по десять кувшинов давать стану, если сестра твоя ко мне в дом жить пойдет!

Удивился Нарум. Ничего не сказал. А Исках продолжил:

— У тебя красивая сестра. Будет мне жена — все, что в доме есть — все ваше станет! Ты беги пока, скажешь Айсели, чего я хочу.

Нарум долго еще не мог заснуть. А наутро, сидя за драгоценной чашкой чая, стараясь не расплескать ни капли, мать спросила:

— Сынок, что такой грустный?

Нарум все рассказал матери. Айсель, слушая разговор, то краснела, то бледнела, а потом и вовсе в слезы пустилась и выбежала во двор.

Солнце встало высоко, нестерпимо жаря. Дождя не было уже несколько недель. Айсель ушла к реке стирать белье. Мать не вставала с постели, страдая от зноя и боли в ногах. Нарум налил в миску немного воды, чтобы напоить коз.

Козы лежали в загоне: две белые и черная. Белые бока часто-часто вздымались в такт дыханию, а черные были неподвижны. Глаза козы стеклянно-безразлично смотрели в раскаленное небо.

— Мама, мама, коза умерла! — закричал Нарум, вбегая в дом.

Мать лишь глубоко вздохнула и отвернулась к стене.

Айсель вернулась вечером, сбросила с плеч тяжелую корзину с мокрым бельем, достала из нее небольшой кувшин с водой, поставила перед матерью:

— Попей, мама.

Мать с трудом подняла голову с подушки, нащупала кувшин рукой. Хотела поднести его ко рту, но кувшин выпал из слабой руки. Темной лужицей на соломенном коврике растекся дневной труд Айсели.

Мать отвернулась к стене, плечи ее задрожали в беззвучном плаче.

В тот же вечер Айсель ушла в дом старосты. Исках вскоре принес два больших запотевших кувшина. Это была вода.

…Урожай в полях сгорел.

По селу начал гибнуть скот. Трава пожухла под палящим солнцем, обеспечить животных питьем могли немногие. Старики резали скот, вялили мясо. Заколоть коз мать не могла — была слишком слаба. Молока они уже давно не давали. Только жалобно блеяли, требуя воды. Нарум прибежал к Арзуву:

— Дедушка, зарежь наших коз!

Арзув алчно улыбнулся:

— Одну козу мне, другую тебе, тогда и зарежу…

Нарум удивленно посмотрел на Арзува: тот ли это дедушка, что всегда раздавал просто так лепешки и моченые яблоки? А может быть, подменили пастуха, и не он это, а жадный Карим в дедушкиной одежде?

Но мать, глотая слезы, сказала:

— Сынок, нас теперь двое, куда нам столько мяса? Пускай Арзув козу забирает.

Мать теперь старалась не выходить из дому. Воды хватало: Исках исправно приносил в их дом кувшины. Сушеного мяса тоже было вдоволь. Но заканчивалась мука. Лепешки, которые по утрам пекла мать, становились все тоньше… Нарум с другими мальчишками обрывали в садах сморщенные яблоки, а у реки, где по-прежнему было все зеленое, рвали дикий лук.

— Надо уходить из этого проклятого места, — говорили люди. И те, кто мог, в самом деле, покидали дома, собрав пожитки, и уходили в другие села, к своим родственникам.

Старики же рыдали: расставаться с домом было тяжело. Наруму с матерью было некуда пойти. Родни не было. И денег, чтобы обустроиться на новом месте — тоже.

Айсель как ушла из дому, больше ни разу не приходила. Нарум видел ее за высокой оградой старосты. Но на его оклик Айсель скрылась в доме.

Старики и мужчины из тех, что остались в селе, решили:

— Давайте подвинем реку ближе к нам.

С кирками и лопатами с утра до ночи рыли они землю, пытаясь изменить речное русло. Сухая земля, словно камень, поддавалась с трудом. Тогда обезумевшие люди однажды ночью напали на дом старосты, пытаясь отвоевать колодец. Но Исках спустил на людей озлобленных псов.

А потом в дом старосты ушла жить Латифа — дочка башмачника. Айсель вернулась к матери, виновато пряча взгляд.

— Латифа красивее, — только и вздыхала Айсель. — Исках хочет стать богом этого места, он чувствует свою власть.

Мать ни словом не упрекала, лишь грустно поглядывала на растущий живот, который Айсель прятала под просторной накидкой.

Воду снова начали брать с реки. Нарум и Айсель по очереди приносили тяжелые кувшины. Теперь приходилось мыть мать: она уже совсем не поднималась с постели. Только плакала:

— Ах, когда родится ребенок, воды нужно будет куда больше.

Нестерпимый зной и приближающийся голод сводили людей с ума. Одна старуха умерла прямо по дороге к реке, не дойдя до воды всего несколько шагов. Перегрелся на солнце грудной внук Арзува и, промучив безутешную мать несколько ночей, в одно утро затих навсегда. Скоро смерть забрала и самого пастуха: объелся испорченного мяса, раздуло живот Арзува. Лекарь сказал потом, что лопнули у Арзува кишки, и старик задохнулся от собственной вони вперед, чем почувствовал боль.

Жадный Карим все так же возил на лошади воду тем, кто мог хоть что-то дать. Он много пил: винодел расплачивался за воду старым вином. А потом у Карима отнялись ноги, и он лежал в своем доме, и теперь уже сам отдавал то, что было ценного, за глоток воды. Лошадь его, привязанная за двором, несколько дней промаялась на солнцепеке, заживо поедаемая оводами. А когда вокруг, насколько хватало веревки, не осталось и пожелтевшей травинки, бедная лошадь стала грызть землю. Ночью, пока никто не видел, Нарум подкрался к ней, перерезал веревку и прогнал лошадь:

— Скачи, ты сильная! Живи у реки, не ходи обратно!

Только Исках был доволен. У него была вода. Люди несли ему самое дорогое за кувшин влаги, отцы даже отдавали своих дочерей: Латифу сменила Зара. Злые псы кидались на забор при приближении кого-то, и войти во двор старосты было невозможно.

Люди проклинали старосту за такого сына. Не выдержав этого, однажды ночью старик вышел из дома, и больше его никто не видел.

А огненная кошка появилась снова. Ее видели возле дома Искаха, но колодец был по-прежнему полон.

Люди говорили, что Исках — демон, а кошка — его посланник.

Нарум решил выследить кошку. Найти ее и попросить уйти из их поселка. День за днем блуждал он по окрестностям, заглядывая в самые потаенные местечки. Но только выжженная трава колола босые ноги да раскаленная пыль обжигала пятки — кошки не было видно.

Вскоре и Зара ушла из дома Искаха. Нарум сам видел, как, плача, выходила девушка из ворот, а на крыльце Исках обнимал младшую дочку кузнеца.

Отец Зары не смирился то ли с позором дочери, то ли — с отсутствием ежедневного кувшина воды, но однажды ночью он набросал через забор отравленной козлятины голодным и злым псам Искаха. А уже в полдень туча мух кружилась над двором Искаха, а он сам теперь боялся даже выйти на пустырь и закопать собак.

Обозленные и отчаявшиеся люди толпой хлынули в проломленные ворота, окружили дом Искаха. Отец Зары вытащил сына старосты из дома, принялся колотить его. А люди все шумели и шумели. Бросились к колодцу. Исках опередил их. Он запрыгнул на колодец и закричал:

— Безумцы! Опомнитесь! Одного колодца на всех все равно не хватит. И без моих собак огненная кошка доберется сюда ближайшей же ночью!

Но люди напирали. Кто-то вырвал крышку прямо из-под ног Искаха. Исках упал. Когда его вынули из воды — он уже не дышал.

Теперь в поселке была вода. Но обезумевшие от длительной жажды люди расходовали воду неразумно. К вечеру каждого дня колодец пустел почти полностью. Но наутро вода прибывала почти наполовину.

Нарум приходил к колодцу на рассвете, пока вода была еще чистой, не замутненной. Он набирал полные кувшины и уносил домой. Первым делом поил мать, потом грел чай для Айсели. Когда Айсель просыпалась — она умывала мать. А водой после умывания бережно поливала грядку, где посеяла немного семян проса.

Однажды, борясь с остатками дремоты, Нарум шел к колодцу. На рассвете дышалось легко, хотя за ночь земля даже не успевала остывать от дневного жара.

На колодце он увидел кошку. Размахивая длинным хвостом из стороны в сторону, кошка смотрела прямо на Нарума.

— Стой! Не смей! — крикнул Нарум, опуская на землю кувшин. — Я прошу тебя, не трогай воду!

Кошка слушала. Ее огненный взгляд, казалось, прожигал Нарума насквозь.

— Кошка! Уходи, ну пожалуйста, — взмолился Нарум.

Хвост кошки перестал болтаться.

— Ты и так забрала у нас дождь, урожай, деда Арзува, наших коз. Кошка! Уходи! Уходи! Оставь этот колодец ребенку Айсели. Он скоро родится, кошка! Ведь у тебя же тоже, наверное, были котята?

Кошка спрыгнула с колодца и приблизилась к Наруму. Ее шерсть походила на тлеющую солому. Нарум ощутил жар, исходящий от кошки. Ладони, которые зажили совсем недавно, заныли, когда Нарум вспомнил, как обжегся об огненную шерсть. Но он не пошевелился даже, когда кошка потерлась спиной о его ноги: странно, но только обычное тепло живого тела, а не раскаленные угли почувствовал Нарум. Кошка обвила хвостом его колени, замурлыкала. Чуть подалась вперед, маня за собой. Нарум шагнул в сторону колодца. Пальцы коснулись шершавого, остывшего за ночь камня колодезной кладки. Нарум опустился на колени, оперевшись грудью о невысокую каменную стену. Крышка была наполовину сдвинута, и поверхность воды полумесяцем отражала светлеющее небо. Мурлыканье кошки раздалось над самым ухом, ее теплое дыхание коснулось шеи. Наруму на мгновение стало страшно: а если, как Исках — в колодец?..

Он вгляделся в светлые пятна звезд на водной глади. Но тут вода подернулась рябью, будто от ветра, хотя воздух даже не шелохнуло. И вдруг Нарум ясно увидел в колодце, словно выглядывал в окно: фигура старика. С длинной белой бородой. Староста. Несет мешок. В мешке что-то шевелится. А за старостой бежит кошка. Она то забегает вперед, путаясь в ногах старика, то передними лапами сзади цепляется за ноги старосты, будто хочет остановить. А старик бредет вперед. Вот печь, что и поныне высится возле колодца. В печи горит огонь. На плите — котел, из которого вьется к небу густой пар. Старик сдвигает котел в сторону, чтобы пар не опалял лица, и вытряхивает мешок над огнем. В печь падают мохнатые комочки. Они несколько мгновений корчатся в огне, и Нарум различает маленькие лапки, треугольники ушей, раскрытые в беззвучном крике ротики котят… Кошка на воде бросается в огонь, лапы ее касаются углей, длинная шерсть вмиг обугливается. Но староста ногой отбрасывает кошку от печи, задевает локтем кипящий котел. Котел падает на землю, и вода, выплеснувшись, сразу же уходит в землю. Комочки в печи перестают шевелиться, а кошка, едва касаясь обожженными лапами земли, скрывается в травяных зарослях.

Вода снова подернулась рябью, а когда успокоилась — в ней лежало рассветное небо.

Словно очнувшись от страшного сна, Нарум потер глаза и встретился с взглядом огненной кошки. Только сейчас она смотрела не раскаленными углями: зеленые зрачки влажно переливались в сумеречном свете, и в уголках, возле носа скопились росинки слез.

— Бедная, — Нарум осторожно коснулся кончиками пальцев кошачьего лба.

Кошка доверчиво поднырнула головой под всю ладонь. Приятное тепло живого существа шелковисто щекотнуло кожу.

— Ты пришла за детьми? Ведь ты не виновата, это все мы, люди…

Мурлыча, кошка закинула передние лапы на плечо, потерлась мордой о щеку Нарума.

— Я бы стал твоим котенком, если мог, — Нарум задумчиво теребил кошачье ухо. — Только у меня уже есть мама. Она очень больна…

Утром пошел дождь. Мать проснулась от знакомого, но такого непривычного сейчас шума ливня по крыше. Дышать стало необычайно легко, словно безжалостные пальцы, сжимавшие так долго горло, оставили смертельную хватку. Мать встала. Покачиваясь на слабых ногах, отошла от постели. На полу, прижав колени к округлому животу, на боку спала Айсель. Черные косы змеями расползлись по ковру. Дочь не слышала небесной благодати, что щедро проливалась на иссохшую землю.

— Нарум! — тихо позвала мать. Сын не откликнулся.

«Должно быть, уже у колодца», — подумала мать, зная привычку сына вставать засветло, как сама приучила.

Она вышла во двор. Дождь мгновенно окутал ее исхудавшее тело. Ноги кольнуло болью. Мать упала на колени, подставляя лицо холодным струям.

Через дорогу скрипнула дверь у соседей. Древняя старуха выбралась из своей лачуги, и тоже упала на колени в жидкую смесь пыли и ливня. Подставив трясущиеся ладони к небу, она ловила дождь и жадно схлебывала воду из пригоршней.

Мать чувствовала, как холодные капли, смешиваясь с горячими слезами, стекали густыми дорожками по щекам. Она поднялась с колен. Грязный подол прилип к ногам, идти стало трудно.

У поваленной наземь ограды старосты лежал кувшин. Маленький кувшин, с которым Нарум ходил за водой. У колодца сына тоже не было.

— Нарум! — крикнула мать, стараясь перекричать шум дождя.

Вспугнутая ее криком, из-под навеса уличного очага выскочила кошка: крупная, со слипшейся от воды мокрой, словно ржавой шерстью. А за ней следом — котенок. Пугливо сверкнув глазенками, он следом за кошкой нырнул в пролом деревянного забора.

— Нарум! — повторила мать.

Но только дождь влажными пальцами гладил ее волосы и жадно глотала воду изголодавшаяся земля под босыми ногами.