Взгляд второй.

***Искандер***

Я отметил его сразу, ещё тогда, в первый день.

Пятеро стоят перед начальником Центра и слушают необходимую дежурную информацию. С этого момента и на весь период обучения они снова курсанты, даже те, кто уже успел послужить.

—… Ваши инструкторы… Ваш куратор...

Он самый невысокий из них. Маленький. Аккуратный. Весь в пастельных тонах. Как он улыбнулся тогда! И на тренировке у Кравца. Бойцовый кот.

Я сажусь на диван рядом с Лёшей, осторожно касаюсь его волос, глажу лицо. Его глаза медленно открываются. Большие, серые, спокойные. Я не двигаюсь и вглядываюсь в них.

Снова закрываются, так же медленно.

Мальчик, совсем ещё мальчик. Чистая гладкая кожа, волосы неожиданно мягкие. На левом боку по рёбрам — шрам, сантиметров пятнадцать. Он успел уже повоевать. Уже не мальчик.

Я провожу ладонью по его груди и животу, мышцы сокращаются, щекотно, короткий смешок — и он снова спокоен. Такой… ладный весь.

Полностью раскрытыми ладонями, едва касаясь сосков, по кругу. Он тихо стонет, снова медленно открывает глаза и уже не закрывает их. Он смотрит на меня и… улыбается?

Смелее по животу, по бёдрам и коленкам. Я продолжаю гладить его всего, медленно, лаская. Он потягивается каким-то кошачьим движением. Какой же он!.. Какой? Неяркий, но такой красивый, притягательный.

Мне нравится на него смотреть.

Мне нравится его ласкать.

Я хочу его.

Он. Мой. Курсант.

Мой Мио.

Мой мальчик.

Мысли раскачиваются, как маятник.

Мой курсант — мой Мио.

Мой курсант — мой мальчик.

Мой...

Я снимаю с себя одежду. Быстро и плавно переворачиваю его на живот.

Срабатывает мышечная память, реакция борца: оказавшись в партере, он широко разводит бёдра и крепко упирается ладонями и коленками. Хорошо. Всё правильно.

Пальцы в гель и — по телу. Я не хочу, чтоб ему было больно. Я не хочу, чтоб он боялся. Я хочу, чтоб он хотел...

Проникновение было неожиданно тяжёлым.

Он дёрнулся подо мной, закричал и попытался отпрянуть сильно, быстро. Я удержал его за запястья, заставил опереться на локти, не позволил опустить бёдра.

— Нет-нет, маленький, потерпи, не двигайся.

Он глухо рычит и сопротивляется отчаянно. Ему больно. Он ещё никогда… Но всё равно, зачем так?

— Не надо, малыш, так только хуже.

Я же осторожен, я не спешу, я хочу чтобы...

Но ему не нравится, ему больно. Он в бешенстве старается вырвать руки из моего захвата, и я отпускаю их. Я держу его за бёдра. Я начинаю сакральный танец.

Он весь напряжён, мышцы спины, рук, ног натянуты до дрожи, но он не может вырваться, теперь уже не может. Прерывистое дыхание, он стонет и всхлипывает. Тело сопротивляется.

Зачем ты так? Ты же сам хотел, ты сказал мне «не уходи», ты принимал мои ласки и закрывал глаза.

Я знаю, тебе больно, но это скоро пройдёт, я ласкаю, ласкаю тебя. Ну, что же ты?

Я заставляю его коснуться грудью постели, я почти не держу его, и он ложится ничком, распрямляется подо мной. Ему тяжело и больно.

Он закусывает руку и терпит, он не хочет, не принимает этого, он ждёт, когда всё закончится.

Теперь и я хочу, чтобы всё побыстрее закончилось.

Потом он лежит, не шевелясь, переживая случившееся, его мелко трясёт.

Шок накрывает волной. Он не реагирует ни на мои слова, ни на мои действия.

— Лёша… Лёшенька...

Я хочу погладить его, утешить, успокоить. Но он говорит тихим спокойным, слишком спокойным голосом:

— Мне… надо вымыться...

— Да, конечно, иди.

Он с трудом встаёт, по бёдрам стекает моё семя.

Он долго не выходит из ванной, мне это не нравится, и я иду посмотреть, в чём дело.

Он стоит на коленях пред унитазом и его мучительно рвёт. Вода хлещет из брошенного на дно ванны душа.

Мне удаётся поднять его на ноги и поставить под душ. Я хочу помочь ему, но он отталкивает меня. Я отступаю.

— Сам справишься?

Он молча кивает.

Вернувшись из ванной, он пытается одеться. Он смотрит перед собой, но ничего не видит.

Всё неправильно и сейчас нельзя отпускать его.

— Куда ты собираешься?

— В казармы.

— Зачем? Уже поздно. Тебе придётся долго идти пешком.

— Я дойду.

— Для чего?

— Застрелиться.

Он не смотрит на меня, отвечает тихо и монотонно, губы почти не шевелятся.

Необходимо его переключить. Совсем некстати вспоминается фильм «В джазе только девушки».

— Нельзя. В таком случае будет служебное расследование, при вскрытии станет понятно, что у тебя был секс с мужчиной.

Он реагирует на эту идиотскую фразу!

Некоторое время он молчит, ошарашено глядя на меня. И вдруг взрывается:

— А это был секс?!.. Я просто в ахуе… Благодарю за разъяснения, господин майор!

Хорошо, есть реакция. Пусть злится, пусть иронизирует, пусть ругается, даже плачет, только не это — «застрелиться».

Он снова тянется за одеждой, но я перехватываю его и подминаю под себя. Мы лежим на полу, и я снова крепко держу его за руки. Я тоже всю жизнь занимаюсь борьбой, сколько себя помню, но удерживаю его с трудом, кажется, что ещё немного и он вырвется из моего захвата.

Я проговариваю фразы подчинения, и слова-сигналы заставляют его невольно слушаться. Активное сопротивление сломлено, я отпускаю его запястья, он в отчаянии несколько раз зло и сильно бьёт кулаком по полу:

— Scheiße! Scheiße! Freak! Bastard! Warum hast du das getan?!*

Что это, родной язык? Хорошо, поговорим так.

— Mein junge, du hast es selbst gewollt, du hast mir erlaubt sie zu streicheln dich, du hast gesagt: «geh nicht weg». Wieso hast du angst?**

— Das ist nicht wahr, das wollte ich nicht! Das wollte ich nicht...***

Последние слова он произносит почти шёпотом и… плачет, беззвучно, уткнувшись в руки.

Я глажу его по голове, шее, спине, я проговариваю фразы успокоения, потом просто много ласковых слов, красивый, чистый, хороший. Мой мальчик, маленький мой. Как же это… больно, неправильно.

Я встаю и иду к секретеру, чтобы набрать в шприц транквилизатор.

От инъекции Лёша дёргается и шарахается от меня.

— Что это ещё?!

— Это лекарство, успокоительное, всё нормально.

Всё нормально… нормально.

Он так же быстро отключается, почти теряет сознание, всё случившееся было для него слишком или я не рассчитал дозировку. Голова запрокидывается, глаза полуприкрыты, лицо расслабляется, но он не ложится и пытается отвести мои руки, когда я хочу уложить его в постель.

— Успокойся, маленький. Надо поспать. Я не трону тебя.

Мне всё же удается уложить его.

Я сажусь на диван. Он, обнажённый, спит рядом. Я хочу прикоснуться к нему, приласкать и протягиваю руку, но не решаюсь и, с сожалением, накрываю его простынёй. Спи, мой мальчик.

Мой мальчик — мой Мио — мой мальчик. Мой...

Утром, пока он в душе, я готовлю завтрак и прокручиваю в мыслях вчерашние события. Ощущение общей неправильности не оставляет меня. Я не понимаю, почему получилось так и это напрягает и раздражает. Я должен понять, что произошло. Он не сбежал с утра пораньше, это обнадёживает.

Лёша садится за стол, бледный, апатичный. Я ставлю перед ним тарелку с завтраком.

— Ешь, маленький.

— Не могу. Не хочу.

Ставлю тарелку для себя, сажусь напротив.

— Как ты умудрился так напиться вчера?

— Я не напивался.

— Ты что-то принял?

— Я не пью, не колюсь, не курю и не глотаю. Ещё вопросы?

— Тем не менее, вчера ты не был адекватным.

— Это Вы о чём?! О какой адекватности?!

Он опять начинает заводиться.

— Не кричи. Вчера я нашел тебя на стоянке у «Мио», ты сидел на тротуаре и жаловался, что всё плохо.

— А, вот как… И Вы решили сделать мне хорошо… Или это скрашивает Ваши армейские будни?

Он смотрит мне в глаза, ищет там ответы на свои вопросы.

У меня тоже много вопросов и мне тоже нужны ответы на них:

— Я не хотел, что бы было так… как было. Твоё поведение для меня не понятно. Ты ожидаемо откликался на мои ласки. До определённого момента. Объясни, что я сделал не правильно. Почему ты так сопротивлялся и чего испугался?

Он опустил глаза и как-то сник. Потом обхватил себя правой рукой и прислонился к стене.

— Я тоже не хотел… Вообще не хотел, а так — особенно. Это мерзко, больно и грязно, когда тебя...

Он не может подыскать нужного слова, и я подсказываю, как это должно звучать:

— Когда тебя берёт мужчина?

— Берёт… мужчина...

Он пробует эти слова на вкус и выплёвывает их, как что-то отвратительное. У него сводит рот, и он произносит сквозь зубы:

— Perversion.****

— Почему?

— Ну, что Вам непонятно?! Грязно, недостойно! Не отмыться теперь...

Вот так, опять рефлексия. Снова пытаюсь переключить его:

— Ты знаешь немецкий?

— Знаю.

— Насколько хорошо?

— Насколько хорошо можно знать родной язык?

— В твоей семье общались на немецком?

Он равнодушно кивает и вдруг вскидывается:

— Что значит, ожидаемо откликался?! Я не знаю, не помню. Что я делал?

Он как будто пытается припомнить вчерашние события:

— Я не хотел идти в это кафе. Я отказался пить, даже пиво. Кто-то из наших дебилоидов налил в мой сок водки. Я почти допил, когда понял, в чём дело. Подумал, что успею добраться до сортира и выблевать эту дрянь. Всё. Дальше не помню. А потом… хм… на четвереньках, по-скотски… Как сучка в случке...

Он говорил очень тихо, почти без эмоций, только усмехнулся, и его передёрнуло. Ладонью прикрыл лицо.

— Мы поговорим об этом, обязательно. Но сейчас объясни мне, почему ты был в таком состоянии?

Конечно, я удивлен. И тогда он поясняет:

— Просто мне нельзя алкоголь. Совсем.

Ну вот, теперь всё стало на свои места. Он вообще не пьёт. У него патологическое опьянение. После небольшой порции крепкого алкоголя у него отключается контроль, он не осознаёт себя, а позже — не помнит, что делал и говорил.

Теперь понятно, почему он так себя вёл. Он не притворялся и не «заманивал». Скорее всего, он и меня-то не воспринимал, как меня. Видел кого-то другого, кому можно так прикасаться, и пришёл в себя, когда я...

Почему этого нет в его документах? Всё могло быть по-другому.

Раньше он не был с мужчиной, никогда, ни разу, подозреваю — даже в мыслях. Слишком правильный, воспитанный жёстким, даже жестоким отцом и скромной, послушной во всем мужу матерью. Много лет вбиваемые (и в прямом смысле слова — тоже!) традиционные понятия о том, что можно, что нельзя, что есть достоинство, что есть грех и какова расплата за грехи, остаются на всю жизнь. Никакое военное училище и последующая армейская служба, с их грубостью и цинизмом никогда не вытравят из сознания до конца того, что заложено в детстве. Поэтому сейчас он сокрушён и раздавлен, он сбился на язык детства, он плакал.

Мальчик из семьи с жёсткими нравственными правилами и традиционной моралью, офицер, отслуживший год в не самом спокойном месте, чемпион округа по дзюдо, что он должен был почувствовать, когда очнулся подо мной?! Что я должен сделать, что сказать, что бы он не считал себя грязным, падшим, недостойным, а меня — мерзким насильником? Как мне объяснить ему, что случившееся не было греховным развлечением, моей прихотью и похотью?

Он не возражает против того, что я называю его «маленький», «малыш», «мой мальчик». Недоласкали в детстве или всё же?.. Но дистанцируется от меня: «Вы», «Ваши». Так воспитан или соблюдает пиетет, даже после того, что было? И что теперь?..

Вопросы, вопросы, их всё больше.

Примечания к главе:

* Дерьмо! Дерьмо! Урод! Ублюдок! Зачем ты это сделал?(нем.)

** Мальчик мой, ты сам захотел, ты разрешил мне ласкать тебя, ты сказал: «не уходи». Чего ты испугался? (нем.)

*** Это не правда, я этого не хотел! Я этого не хотел… (нем.)

****Извращение. (нем.)