Закон: все можно исправить, если пробовать снова и снова.
Это была странная улица. Странная и порой страшная — в своей странности.
На ней никогда не звучала музыка. Дни рождения отмечались только в кругу семьи, скромно и в тишине. По ней запрещалось проходить свадебным процессиям. Когда же девушка или юноша — жители этой улицы — вступали в брак, они должны были играть свадьбу у родственников, у тестя или свёкра — где угодно, только не у себя дома. Это нарушало все традиции, но специальный закон мэрии, охранявший старинное проклятье, был сильнее традиций.
В остальном же это была красивая современная улица, с модными окнами в уютных многоэтажных домах, с развесистыми пахучими липами, под которыми так приятно было прогуляться одному или с кем-то под руку. Её жители жили самой обычной жизнью, как и все остальные в городе, — любили, рожали и рождались, учились, работали, ссорились и мирились, умирали… Но тень, лежавшая на их улице, накрывала и их, словно тавро, поставленное на заморском невольничьем рынке однажды проданным рабам. Было неловко видеть, как эти люди, такие оживлённые за пределами своей улицы, вдруг сникали и будто сгибались под невидимой ношей, стоило им только свернуть сюда. Они старались говорить негромко и передвигались только по тротуарам, как можно ближе к стенам домов. Иногда кое-кто оглядывался по сторонам, словно боялся увидеть тень того самого проклятья, которое легло на их улицу много веков назад. Матери шикали на своих детей, стоило им только расшалиться или повысить голос. Когда же дети спрашивали «Мам, а почему я не могу побегать?», им рассказывали о флейтисте в пёстрых одеждах, который когда-то вёл по этой улице детей и играл на флейте, увлекая их на восток — за город, навстречу солнцу… Куда? — ответ на этот вопрос поколения взрослых искали уже семьсот…восемьсот…девятьсот лет… Искали — и не могли найти. И дети, слушая тихий, сбивающийся рассказ о музыканте и о том, как матери тех, уведённых когда-то, прокляли эту улицу, из поколения в поколение невольно прижимались ближе к своим матерям и оглядывались, боясь, что вот-вот из-за угла выйдет тот самый флейтист и увлечёт и их за собой своей музыкой. А они так любили своих бедных мам!..
И тишина — плотная, густая, непроницаемая — продолжала окутывать собой всё вокруг. Ею проникался всякий, кто сюда попадал, даже отъявленный весельчак, оптимист, жизнелюбец и балагур. Было даже странно, находясь здесь, слышать за ближайшим перекрёстком шум, смех, оживление, музыку — всё, что составляет жизнь. Казалось, что эта улица — какой-то заповедник или музей страха.
Неудивительно, что многие, вырастая, мечтали уехать отсюда навсегда — в другой город или же, в крайнем случае, в другой район этого города. Кто-то и впрямь уезжал, но через какое-то время возвращался — словно повинуясь некоей странной силе, словно эта улица была магнитом, — покупал квартиру, обживался и растил уже своих детей в страхе и в боязни нарушить тишину.
И улица продолжала жить…
* * *
Она была ничем не примечательной девочкой — худенькой, белобрысой, темноглазой… Хотя нет: белобрысая и темноглазая — это уже бросалось в глаза: обычно девочки со светлыми волосами были голубоглазы, а значит — послушны, тихи и покладисты. Родители не чаяли в них души и верили в то, что они останутся такими же, даже повзрослев, на радость им и будущим мужьям. С ней же было не так: тёмные глаза пытливо и изучающе смотрели на мир словно из глубины, стремясь найти в нём такую же, родственную себе глубину. Они сразу обращали на себя внимание, и светлые волосы на фоне этих глаз выцветали ещё больше, становясь неестественно блеклыми.
Впервые девочка узнал о флейтисте в два года. Она гуляла с матерью, держалась за руку, и в какой-то момент мать отпустила её. Почувствовав свободу, девочка побежала вперёд и радостно закричала. Мать догнала её, отшлёпала и запретила кричать, пригрозив, что сейчас придёт «пёстрый дядя» и заберёт её с собой — далеко-далеко, туда, откуда дети не возвращаются. Девочка тогда не поверила, но замолчала — и запомнила.
В семь лет она захотела отметить свой день рождения в кругу друзей у себя дома — до этого гостей в дом не приглашали. Мать отговаривала её, предлагала сходить в кафе на другую улицу, а в ответ слышала вопрос: «Мам, а почему нельзя у нас? Почему к нам нельзя никого пригласить?» Тогда ей объяснили, что это запрещено законом, и снова напомнили про флейтиста и его музыку. Но в этот раз девочка не смолчала и спросила: «Неужели ты меня ему отдашь?» Мать не нашлась, что ответить, лишь обняла её и попросила не расстраивать «свою бедную маму».
День рождения ей так и не удалось отметить — друзья не пришли к ней в дом, а в кафе на другой улице она идти не захотела. Но с тех пор девочка захотела научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Когда мать спросила, что за блажь пришла в её голову, девочка упрямо сказала: «Я хочу сделать так, чтобы флейтист меня никуда не забрал. Ни меня, ни другого. И тогда вы ничего не будете бояться».
Девочку приняли в музыкальную школу — у неё оказался хороший слух. Она выбрала скрипку. Но нужно было много заниматься дома, а это запрещалось. Тогда ей сняли комнату у одной почтенной женщины недалеко от школы, пообещав забирать на выходные. Так девочка впервые надолго покинула свой дом и свою улицу.
И первое, с чем она столкнулась — шум и краски жизни — потрясло её. Всё вокруг было таким ярким и музыкальным — шум автомобилей, разговоры в кафе и на улицах, толпа, парочки, компании, деловое и беззаботное, радостное и озабоченное, печальное и ненавистное…её занятия, наконец… Она сравнивала эту жизнь с той и недоумевала: как так можно жить — не слыша, не слушая и не желая слушать, повинуясь действию какого-то странного закона? Она недоумевала, как можно было современным людям издать такой странный, мракобесный, средневековый закон для современных людей? Она недоумевала, почему музыка и шум жизни вдруг оказались под запретом в её родном доме по прихоти кого-то, облечённого сомнительным величием?
Она пыталась спорить с родителями, когда навещала их по выходным; приносила с собой скрипку, чтобы похвастаться своими достижениями — а ей было чем похвастаться. Но родители не хотели слушать её игру — за нарушение закона наказывали штрафом. И каждый раз ей всё меньше хотелось возвращаться в родной дом.
Нет, она не могла пожаловаться на непонимание. Родители посещали публичные концерты её класса. Ею гордились. Её ставили в пример — с каждым годом она играла всё виртуознее. Ей не только удавалось технически правильно и с душой сыграть ту или иную пьесу — со временем у неё стало получаться вкладывать в своё исполнение тот самый шум жизни, который окружал её. И родители понимали это — они ведь не были дураками. Но всё это было где-то, не дома, а, значит — не то. А ей так хотелось именно домашнего успеха — в кругу друзей, близких и родных, среди родных стен…
Однажды она решила устроить совместный концерт и пригласила в дом своего друга-гитариста. До этого они несколько недель оставались после занятий, подбирали и разыгрывали пьесы, сыгрывались, добивались идеального сочетания гитары и скрипки. Были разучены, разыграны и сыграны так, что с ними не стыдно было выступать публично, несколько сложных композиций — «Поцелуй» Ардитти, «Соната № 6» Никколо Паганини, «Танец ветра и шамана» Борисловой, «El Condor Pasa», «Зелёные рукава» (в эти три произведения партию для скрипки девочка подобрала сама)… Она очень надеялась, что гостю не откажут, и они смогут сыграть такую вот «вечернюю музыку» в тёплом и уютном домашнем кругу. И ошиблась — ему отказали.
К этому времени она уже стала привлекательной темноглазой самолюбивой девушкой, красившей кончики русых волос в сиреневый цвет— чтобы выделяться на фоне других, послушных светловолосых и голубоглазых девушек-ровесниц. И этот отказ она восприняла как личное оскорбление. Тогда в её доме разразился скандал, после которого она несколько месяцев не навещала родителей. Правда, это ничего не изменило: с другом она всё равно поссорилась и рассталась. Это оказалось вдвойне больней — он был её первой любовью… И родителей она не простила.
* * *
Прошло ещё немного времени.
В один из летних дней на крыше многоэтажного дома, стоявшего рядом со старинной церковью, появилась странная фигура: распущенные русые волосы с сиреневыми кончиками, топ светло-коричневых оттенков, короткая юбка с разлетающимися полами, светло-коричневые гетры… По правой руке змеилась закреплённая на плече перевязь в виде оторванного куска ткани, словно оберег, на шее висел крестик из серебряных шариков. В левой руке она держала футляр.
Это была та самая девушка-скрипачка.
Она взглянула с высоты на свой дом, стоявший напротив, нашла окна родительской квартиры, с минуту молча смотрела на них, словно пытаясь кого-то разглядеть, затем вздохнула, достала из футляра скрипку, натёрла смычок канифолью, пару раз им взмахнула…
Вековую тишину улицы разорвали резкие звуки.
Звучал «Дом восходящего солнца» — в её переложении.
Люди, спешащие по своим делам, от неожиданности остановились и задрали головы.
Сначала им показалось, что музыка лилась прямо с неба, словно откровение или предвестие конца света — то самое, о котором так много, долго и безуспешно говорили проповедники, пасторы, пророки…
И лишь потом они увидели и узнали фигуру на крыше.
Но было уже поздно.
Звуки разрывали уши, проникали в мозг и душу, требовали к себе, заставляли слушать и слышать. Иные не выдерживали, закрывались от звуков руками, отворачивались, сгибались пополам. Но никто не мог сдвинуться с места.
И поэтому никто поначалу не услышал, как в эти резко-стройные звуки стал вплетаться звон битых стёкол.
Одно…второе…
Осколки сыпались на тротуар и мостовую. Кто-то ойкнул — видимо, его задело. Часть людей обернулась на крик.
И в это время окна стали взрываться один за другим — как по сигналу.
Послышались тревожные крики. Кто-то куда-то побежал. Кто-то кричал девушке, стремясь прорваться сквозь лавину музыки и привлечь её внимание. Но это было бесполезно — отвернувшись от невольной публики, она не слышала ни криков, ни бьющихся окон. Она играла…
Из квартир послышались глухие взрывы. Людей охватила паника. Кто-то начал звонить в полицию и пожарную службу, но взрывы, чередуясь, превратились в гул, который похоронил под собой все попытки позвать на помощь.
Из подъездов выбежали те, кто ещё находился в квартирах. И вслед за ними из окон вырвалось пламя.
Музыку заглушили крики отчаяния и паники.
Что-то долетало до неё снизу — так иногда долетают до неба отголоски и обрывки молитв и просьб, таких разных и взаимоисключающих, — но она не обращала на это внимания. Она знала всё, что могли ей сказать жители этой улицы: здесь нельзя шуметь, иначе накажут штрафом, надо покинуть крышу, иначе вызовем полицию… Стоило ли обращать на это внимание?
Ей надо было доиграть. Так, чтобы её услышали.
А тем временем улица погибала. Многоэтажные дома изнутри выжирало пламя, от жара корчился и осыпался чёрными куколками липовый цвет, люди задыхались, убегая прочь, стремясь спастись…Кому-то не удавалось — они падали, и их затаптывали бегущие следом. О полиции и пожарных уже никто не вспоминал.
Те, кто спасся и наблюдал за концом проклятой улицы, рассказывали потом, как сумасшедшая девушка-скрипачка закончила играть, спустилась с крыши и молча пошла мимо жадного весёлого пожара — на восток. Туда, куда семьсот — восемьсот — девятьсот лет назад ушли дети, увлекаемые странной музыкой пёстрого флейтиста.
В одной руке она держала скрипку со смычком, в другой — футляр.
А те же, кто отважился немного пройти за ней, утверждали, что в конце погибающей улицы её ждал кто-то, очень похожий на этого самого флейтиста.
По крайне мере, его одежды издали казались пёстрыми и выглядели старомодно — насколько их можно было рассмотреть…
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.