Богинки (Triquetra)

Стелется туманище, стелется зловещей призрачной пеленой по земле. Старательно накрывает плотным занавесом округу так, что дальше вытянутой руки ничего и не видать — повсюду лишь бледно-молочная стена. Гнетущая же хмарь с утра заволокла небо, спрятав от людей золотой диск. Едва ли кто покажется из дома в такое время, даже дела не выгонят из своих жилищ людей, чурающихся прогулки в тумане. И все же непременно находятся те, кто отправляется в путь, забыв про суеверия, про тех, кто прячется в бледном мареве, дожидаясь и подстерегая неосторожных путников.

— Матеуш, я устала, не могу больше идти. Давай вернемся в деревню и не будем гневить родителей? — хныкала девица на сносях, еле волоча ноги за высоким пареньком и хватая его за руку. — Я устала, темнеет уже и холодно становится.

— Потерпи немного, Луиза, осталось чуть-чуть, — успокаивал Матеуш возлюбленную, не сбавляя шага. — Слыхал я, где-то в здешних местах есть давно брошенный хутор, вот там и схоронимся до утра. И не дури, если воротимся, то неизвестно, что с нами будет тогда, а мне жить охота — знаю твоего отца. Нет уж, лучше сбежим и станем жить без оглядки, как хотели когда-то.

— Но тогда были только ты да я, а теперь — вот, — девица опустила печальный взгляд на круглый выпирающий живот, который уже едва скрывали от чужих любопытных глаз одежды.

Парень ничего не ответил, лишь притянул Луизу к себе, продолжая вышагивать по неровной тропе, убегающей в непролазные леса. Уговорил таки Матеуш сегодняшним утром Луизу на побег, вот и пришлось теперь пробираться сквозь кустарники по разбитым дорогам куда глаза глядят. Вышло так, что полюбили молодые люди друг друга, да только не ровня был парень девице — без денег, без славного рода, трудился на черных работах. Но, как оно бывает, нашла в нем свою любовь девица из зажиточной семьи, и послушала она свое сердце, а не разум. Стали втайне видеться. Долго прятались по укромным уголкам, и вскоре понесла Луиза. Испугались оба! Матеуш — расплаты отца возлюбленной, а девица — что вытравят дитя из нее, а саму запрут дома или отошлют в монастырь. Вот и сбежали от гнева родителей, а заодно и от пересудов соседей.

Сумерки опускались быстро, туман сгущался вокруг молодых все больше и больше, и с каждым шагом чудилось, что он точно плотнее становится. Принимая неясные очертания, клубился и поднимался над головами.

— Гляди! А я что говорил? — радостно воскликнул Матеуш, указывая вперед: сквозь поволоку показались приземистые домишки.

— Не нравится мне здесь, боязно как-то и неспокойно на сердце, — причитала Луиза, оглядываясь по сторонам.

Хутор и правда нагонял страху своим обликом: покошенные крыльца, заколоченные окна и двери, накренившиеся крыши. Всюду сорная трава и колючие кустарники, которые так и норовили уцепиться за путников. И стоял безымянный хутор на берегу мелкого пруда, бездвижную воду которого затянула ряска и укрыли отсыревшие листья. В воздухе стоял неприятный запах сырости, затхлости и гнилья, отовсюду доносились непонятные шорохи, скрипы, будто место это чертово было живое. Только молодые собрались войти в единственный дом без дверей, как раздался глухой стук и плеск воды, заставив их замереть и прислушаться. Снова тишина.

— Почудилось, — прошептал Матеуш, но тут же осекся: вновь послышался монотонный стук и чьи-то тихие голоса со стороны пруда, над которым застыла белесая дымка. — Неужто кто-то еще живет тут?

— Не ходи туда, не надо, — взмолилась Луиза, отпрянув. — Пойдем отсюда.

— Да погоди ты, чего трясешься, как лист осиновый. Если тут есть кто, так может это и к добру: накормят или еще чем помогут. Да и разрешение надобно попросить остаться.

Парень отцепился от девицы и двинулся к берегу, но Луиза, боясь оставаться одной, бросилась следом.

— Эй, есть кто? — громко спросил он, высматривая людей. — Не гоните, добрые хуторяне, нас захожих, не думали помешать вам. Ночлега просить хотели.

Тут пелена внезапно рассеялась, точно испугалась чужого голоса, и глазам незваных гостей предстали две отвратительного и неухоженного вида женщины непонятного возраста. Сидели они на поваленном дереве, опустив в воду худые ноги и подпирая огромными отвисшими животами дырявые корзинки, что стояли на коленях. Нечесаные космы свисали сосульками, опутывали неестественно длинные руки, которые перебирали рваное тряпье, полоскали его в мутной воде и отбивали его вальком. Вернее, только одна отбивала им, а вторая, спустив верх драного платья, бесстыдно хлопала отвислыми безобразными грудями прямо по мокрому белью, крепко сжимая их костлявыми узловатыми пальцами. Только присмотревшись, Матеуш разглядел, что пальцев и у одной, и у второй бабы было по три на каждой руке, да и походили больше не на человеческие руки, а на птичьи лапы. Парень и шага не успел сделать, как женщины тут же обратили свои взоры в его сторону, явив свои омерзительные уродливые лица с большими крючковатыми носами и искаженными ртами, напоминающими рваную рану, из которых торчали кривые зубы.

— Подглядываешь, безродный? И деваха тоже? — зло прошипели женщины, побросав корзины. Тут же в беглецов полетел деревянный валёк и едва не попал в цель.

— Непрош-ш-шеные, не-з-званые, — внезапно послышался хриплый жуткий голос за спинами путников. За парнем и девицей стояла отвратительная старуха, высокая, со вздутым пузом, осунувшимся грязным лицом и впалыми черными-черными глазами.

— Смотри-ка, брюхатая, брюхатая! — жутко захохотала одна из бабищ, указав пальцем на Луизу.

В одно мгновение туман, смешавшись с полумраком, сгустился настолько сильно, что можно запросто потеряться в нем. Чьи-то сухие жесткие руки вцепились в выступающий живот девицы, заоравшей во все горло от накатившего ужаса, и стали щупать его, надавливать, будто проверяли что-то.

— Девка, девка будет, — зазвучало со всех сторон, — наш-ш-шей станет. Отдавай, отдавай!

Напрасно Луиза силилась вырваться из цепких рук. Напрасно звала Матеуша, голос которого всего раз глухо прозвучал где-то в глубине леса и растворился там же. Пропал, как и его хозяин. Одна из баб схватила девицу за волосы, растрепав их и превратив в гнездо, другая подхватила за руки и повалила на землю. И потащили богинки несчастную через бурьян по кочкам к пруду, гогоча и шипя. Их разбухшие животы тряслись, будто водой наполненные, от их тел несло тленом и гниловищем, из-под задранных юбок выглядывали жилистые бедра, на которых виднелись давно запекшиеся темные потеки. Старуха же, что появилась последней, нещадно била Луизу большим вальком по стопам, визжа и вопя.

— Гулящая, гулящая! А дитя наше!

Девицу валяли в грязи, не давая подняться, рвали волосы, одежду, но очень скоро все прекратилось. Хутор и опоясывающие его чащи вновь погрузились в тягучую и давящую тишину, облачившись в туманище. Но спустя несколько минут безмолвие снова потревожили: раздался громкий прерывистый плач и крик новорожденного, что держала на руках старуха. Издав довольный гортанный звук, бабища вынула дряхлую отвислую грудь и приложила ее к губам дитя. После этого уродливые богинки тихо скрылись в молочной завесе, растворились в ней, будто и не было их вовсе. В грязном пруду несколько раз булькнула и чавкнула вода, навсегда забрав себе тело бедняжки Луизы. Матеуша же и след простыл, лишь кусок от его красной рубахи остался висеть на ветке терновника. Непроглядная мгла накрыла безымянный заброшенный хутор, в котором некогда жили три женщины, три роженицы, сгубившие своих новорожденных детей и наложившие на себя руки. Убийцы, обернувшиеся после собственной смерти мерзкой и грязной нечистью, богинками, что теперь появляются в густом бесовском тумане, стерегут свой пруд, завлекают беспечных мужчин, выискивают безрассудных рожениц и воруют детей.