Васильковая поляна

В камине потрескивал огонь, выбрасывая в воздух золотые искры, бабушка напевала под нос старинную серенаду, а Красная Шапочка читала, когда в двери постучали. Вздохнув, Шапочка закрыла «Салемских ведьм», заложила страницу омелой, одёрнула коротенькую тунику и направилась к двери, посмотреть, кого же к ним принёс вечер. За окнами стемнело, ветер настырно завывал в печной трубе, заставляя пламя ворчать и гудеть, будто тролля, недовольного тем, что у него закончилась выпивка. Шапочка откинула крючок, отодвинула засов, и не без натуги отворила тяжеленную дубовую дверь.

— Доброго вечорка вам, юная госпожа…

Голосок был басистый, с хрипотцой.

После яркого пламени камина, фигуры перед ней, казались тенями, прямиком сбежавшими из Царства Аида, а вот звёзд за ними — была прорва! Они раскатились по небу, будто мелкий бисер из бабушкиной шкатулки. В основном серебристые — дрожащие капли жемчужного света; но попадались и яхонтово-алые, и сапфирово-синие, и жёлтые, как янтарь.

Волкодав Кроха заполз куда-то за малинник, и тихонечко подвывал.

Шапочка нахмурилась.

— Сказывайте, чего надобно?

Гости казались ей подозрительными. Росту они были невысокого, но в плечах — дай Боже! Косая сажень поместится.

— Так мы ж, того… — замялся тот, что слева. Он робко мял в руках большую шапку. — Как бы, по делу… Святобогом клянусь! Не пропустите ли нас, добрая барышня?

— Не такая уж я и добрая, — мрачно сказала Шапочка и сделала шаг назад. Ей хотелось рассмотреть гостей. На улице было темно, но в сенцах, при свете запаленной лучины, она бы определённо…

— Дажьбог, Стрыбог и Чернобог! — матюкнулась она. — Чтоб меня Нелёгкая сила словила, Перун ляснул, да Пякельники пятки над кострами поджаривали! Вам-то что взнадобилось, волкодлаки несчастные?!

Два гостя казались смурными и понурыми. Они мяли шляпы из грубой дерюги. Вода стекала с них ручейками — попали под грозу-навальницу, что гремела да громыхала на горизонте, озаряя его перламутровыми зарницами.

И несло от них — неудержимо — мокрой псиной.

— Тьфу, — сплюнула Красная Шапочка. — Только вас, нечистиков, на сон грядущий не хватало!

Вошедшие были волками — громадными, стоящими на задних лапах. Слева — поматёрей, с длинными, загнутыми клыками, шрамом посерёдке оскаленной морды и рассеченным надвое ухом. Справа — помоложе, и он жадно рассматривал открывшееся ему видение — юную деву в васильковом платьице, длинноногую, стройную да ладную, с косой до пояса.

— Ты того, — жалобно протянул к ней лапы тот, что покрупнее, — красна девица, не серчай на нас. Мы волки подневольные, куда пошлють, туда мы, хм, и идём… значицца…

— Охохоюшки, хохох! — сердито притопнула точёной ножкой Шапочка. — Ну что с вами сделаешь, божья сыть! Проходите уже, не стойте столбом! А то ещё какая марэна или бадзюля в дом залетит.

Девушка хмуро приладила на место засов, обмахнула двери веточкой омелы и стрелолистом и, кивнув волкам, направилась в светлицу.

Косматые волки за порогом низко поклонились, в ноги, Бабушке:

— Гой еси, вельможная пани, на нас не серчай, да совета нам дай, не по своей вине пришли, горемычные, жили-были, овец жевали, горя не знали, а беда пришла — отворяй ворота, вот пришли, на поклон, бьём вам челом, не оставьте нас, сиротинушек, в горе злом нас не покиньте, как быть-жить, надоумьте!

Только сейчас, в ясном свете очага, рассмотрела их Красная Шапочка хорошенечко. На волках были обычные камизы, а поверх — блио, с плащами, скреплёнными фибулами. Без оружия — не дворяне, но и немалого чину, на крестьян не походили. Небось, из Волковыйска, что ниже по течению Стрымги — крупного, старинного волчьего поместья, где жил ещё сам Серый Волк. Тот самый, что женился на Марье Искуснице, да произвёл на свет многочисленное потомство, да и разбрелось оно по белу свету и осело — кто в Волчьей Сыти, кто в выселках за Острозубью, кто за Сизым Лесом, вблизи Рудокопных Весей.

Бабушка, в миру — Олегарда Эльдебранда Мелионнора Истая, могущественная волшебница из Конклава Чародеев, бросила на оборотней взгляд, соколиный да острый. В стародавние времена билась она супротив волков, на Безземельной Пустоши. Так файерболами бросалась, что чуть портки не подпалила! Но много вина было выпито с тех пор, а у Олеграды даже и внучка выросла.

— И что ж вас привело сюда, в края наши дальние? — полюбопытствовала она, не прекращая вязать. — Что за горе горькое, беда неминучая?

— Дак, — крякнул, что постарше, — Хозяин нас послал. Бедовый он у нас совсем. Призраки ему повсюду мерещатся, с картинами дружбу завёл, такие страсти рассказывает, что ох! Что-то в замке, и правда, странное деется. Не приведи Холера, ночница какая завелась. Али фамильныя привиденьица расшалились. Пултергейст, по-заморски-та! Сладу с ними нетути, никакого. Серебро летает, юбки девкам задирает, свечи тушит, в камин рогочет, пра-пра-пра-бабушке Старого Волка, значицца, усы подрисовал! Стыд и срам, не приведи Жыжаль!

— Вот оно как, — неторопливо сказала волшебница. — И давно такое непотребство деется?

— Да уже с солнцеворот как! Но поначалу-та было ещё жить-та и можна, и теперича — ужасть что творится! Натуральная Гоморра и мракобесие!

— Вот оно как, — улыбнулась Бабушка. — Ну что, поможешь, окаянным, внученька?

— Погани-то этой? — пренебрежительно спросила Шапочка. — Да как нефиг нафиг. Без базара помогу.

Она задумчиво почесала кончик носа, украшенного хорошенькими веснушками.

— Я вот слыхала, у Волка Волковича, ожерельице есть старинное, всё яхонтами да смарагдами изукрашенное, что как день горит…

— Есть, есть, как же не быть, — закивал пожилой волк. — Это ожерелье Святиславы Витязевны, что в родстве с Пятидесятью Богатырями состоит. Сестрицей им была, значицца… Матушка нонешнего хозяина. Ох, и видная была дама!

Молодой волк отвесил пожилому едва заметный тычок. Тот смутился, сбентежылся.

— Ох, да, юная госпожа, простите мою головушку бестолковую. А что ж, Хозяин-то, Злонрав Белозуб, Волк Волкович, он вам непременно ожерельице уступит-та. Стожарами и Жывой неумиручей клянусь.

— Ну вот и ладненько, — потёрла ладошки алчная красавица. — Дело сделано, уговор дороже деньжат! Пойду, приоденусь.

И юркнула к себе в комнату.

Скоро ли, споро ли, быстро только сказка сказывается, да долго дело делается: показалась снова прелестница, волки-то уже и ждать приумаялись. Одела она платьице фасонное, мудрёное: короткое, аж коленки видны, под грудью подпоясанное, сапожки сафьяновые, да шапку — красную, как маков цвет. Грудь спелая, юная, платьице поднимает; глаза синие, чисто озёра васильковые — в самую душу проникают. На щеках розы цветут, уста сахарные, так целовать и просятся. У младого волка аж челюсть-то и отвисла, провёл он кумачёвым языком да по белым зубкам — небось отведать сладкого мясца, молодого, захотелось.

А девушка каблучком как притопнет, да в ладони прихлопнет:

— Ну что, айда со мной, мохноногие!

***

Луна в небесах горела, как здоровенный фонарь. Чёрные ветви деревьев скребли небо. Звёзды были рассыпаны по нему искристой крошкой. Они шаловливо мигали, приглашая поозорничать. На горизонте вставали холмы — огромные и покатые, словно спина морского Чудо-Юдо. На западе всё ещё расцветали зарницы.

— А скажи, Красная Шапочка, почему ты согласилась пойти с нами, коль не любишь волков? — неожиданно спросил её молодой спутник.

Девушка грозно сверкнула глазами.

— Я не люблю волков за то, что они пожгли деревни возле Стодола и разорили всё Побегунье в Год Пустозелья! Но… — её щёки внезапно зажглись румянцем, — вообще-то был один волк, к которому я не питаю злости. Однажды он спас меня на Муравьиной Дороге, когда разбойники из Речного Посога напали на меня и подружек, возле берёзовой рощи… Потому я согласилась пойти с вами. Даже среди волков, порой попадаются… приличные волки.

Долго ли, мало ли они шли молча.

— И ещё, — негромко сказала девушка. — Меня зовут не Шапочка. У меня, вообще-то, имя есть. Нет, я понимаю конечно, что всех студенток Академии Мистических Искусств зовут Шапочками — уж очень характерный у нас официальный убор, но давай вот без этого фамильярничанья! Меня зовут Мелисанда.

Молодой волк кивнул в темноте.

— Я запомню.

Пожилой волк молчал. Изредка он поднимал голову и тогда Шапочке чудился его взгляд — внимательный, пронизывающий. Требовательный и ободряющий. Здесь, в темноте ночи, в нём ни осталось былого подобострастия. Темнеющий на горизонте лес был его исконной пажитью. В осанке волка девушке чудилось нечто царственное.

Замок вырос на горизонте, словно корона великана. Он подпирал небо острыми башенками и взирал на гостей янтарно-жёлтыми окнами. Они прошли по мосткам, перекинутым через заболоченную топку, обогнули заросли шиповника и оказались прямо напротив особняка.

Пожилой волк с почтительным бормотанием растворился среди хозяйственных пристроек. Хозяин леса поскрёб себя за ухом.

— Ну что ж… пора. Злонрав… уже ждёт.

Юная девушка и юный волк поднялись на крыльцо и…

— Э… — внезапно кашлянул волчара, как показалось дивчине — смущённо. — Я, погоди, кхм… прежде чем мы войдём…

Девушка хохотнула. Вперилась взглядом в несколько огорошенного её напором зверя.

— Что, волчок, молоденького мясца захотелось? Я, конечно, знаю, конечно, что про Шапочек ходят всякие слухи… — она кокетливо крутнулась на одной ноге. — Нравлюсь, да? Ножки, перси, все дела?

— Что есть, то есть, — невольно согласился волк, жадно охватывая её фигуру плотоядным взглядом. — Но я, вообще-то…

Девушка состроила гримасу и показала ему язык.

— Перси есть, но не про вашу честь! Давай, провожай вперёд, сударь!

— Охохоюшки хохох, — передразнил её хищник и позвонил в дверной колокольчик. А потом ещё и постучал в дверной молоток. И, наконец, затарабанил по двери кулаком. Наконец, послышался стук снимаемого засова и дверца отворилась. На пороге стояла пышногрудая девица в фартучке, с белокурыми кудряшками и с колокольчиком на шее. В руках у неё была длиннющая свеча на медной подставке.

— Ай, — сказала она. — Простите, сударь, я припозднилась.

За девушкой простирался длиннющий коридор, увешанный оружием и головами лосей и кабанов. Головы выглядели недовольными. Они смотрели на гостью и шушукались между собой. Девушка, смахивающая на горничную, робко ожидала у двери.

— Я… просто… там… подвязкой… за стол… зацепилась…

— Ну что с тебя возьмёшь, — буркнул волк. — Овца! Предупреждал же, что гости будут.

Девушка бросилась в слёзы. Свеча опасно закачалась.

— Обижае-ете… хозяи-ин… Я вот для вас — так завсегда…

— Ну тише, тише, — покаянно сказала зубастая зверюга. — Пошутил я. Обидеть не хотел. А ну, хватит реветь, кому говорю!

Девушка вытерла слёзы, поставила свечу на старинный комод и оглушительно высморкалась в батистовый платок.

— Ик… ик… как скажете, хозяин…

Волк вдохнул полные лёгкие воздуха и с шумом выпустил его, словно спуская пар. Привлёк «несправедливо обиженную» за талию. И шепнул ей что-то на ушко. «Овечка» порозовела.

— Вы самый лучший, хозяин, — оглушительно шепнула она ему.

Шапочка поморщилась. Волк выглядел изрядно смущённым.

— Ну так, куда тебя, — невежливо буркнул он, — обращаясь к Мелисанде. — Хозяину поместья представить или в гостевую комнату для начала проводить?

— Пфф, — пренебрежительно отозвалась чародейка, с любопытством изучая «овечку». — Так вот у вас значит, какие… барашки. Утоляют голод… да…

— Это Лёлька, из Медзяной Копальни, что гномы выкупили год назад, — с укоризной сказал волк. — Не обижай её, опять вся разревётся.

— Лёлька, значит, — хмыкнула Мелисанда. — Ну да ладно. А насчёт гостевых — не-не, погоди! Подождёт и твой Хозяин. Мы тут дело пришли разгадывать — вот и начнём! Айда для начала расспросим свидетелей! А?

Глаза у Шапочки загорелись. Разгадывать загадки она явно любила.

— Уф, — сказал волк, явно впечатлённый её энергичностью. — Ну загадки, так загадки. Вот, с Лёльки и начинай.

— А чего, чуть что, сразу с Лёльки, — плаксиво сказала блондинка.

— Цыц, — строго сказала волк, и она сникла.

— Да ладно, я-то чё… я вся в распоряжении…

Шапочка взяла её за подбородок и выразительно заглянула в глаза.

— Рассказывай!

Девушка заморгала, страшно скосив глаза вниз. Мелисанда уставилась на неё, как змея на лабораторную мышь:

— Ну, чё тут творится-то?

— О! — оживилась девушка. — Страсть! Страсть что творится-то!

— Страсть? — озадачилась Шапочка. — Это как, любовь-милования?

— И милования творятся, — слегка смутившись, отрапортовала «овечка». — Но милования — дело обычное, особливо под март месяц! А другое — нет! Другое, оно — уффф! — она воздела руки, как бы пытаясь объять необъятное.

— Полезная информация, — заметила Шапочка. — Неоценимая. Кхм. Вот только как бы это её структурировать…

— Структур-чего? — озадачилась девушка. — Ой, вы простите меня, госпожа, я простого роду-племени, книжной премудрости не разумею…

— Ну… э… — наморщила лоб Шапочка. — Ну вот творится у вас чего-то…

— Так и я говорю, — горячо поддержала её горничная. — Страсти варфоломеевские!

— Кхе-кхе, — побагровела волшебница. — Да в чём они варфоломеевские-то?! И почему страсти!?

— Ну как же, — засмущалась служанка, запунцовела, затеребила подол платья. — Вот оно, значицца, накануне как раз Святой Марьи, протираю я полочки, статуэтки вуду полирую, а тут хвать меня кто-то! За э… неприличные места. Оборачиваюсь я — ан и нет никого! Мистика одна, страсти-то какие!

— Ага, — невнятно сказала Шапочка и, наконец, отпустила многострадальный девичий подбородок. — Страсти. Ну ладно. Веди меня, добрый молодец, других свидетелей показывай.

Волк весело хихикнул:

— Это мы завсегда.

Лёля помахала им на прощание батистовым платочком.

— Краси-ива-ая… — завистливо сказала она. — Но и меня Хозяин любит. Да. Очень часто. По четвергам.

И счастливо насвистывая, удалилась во флигель.

***

Свидетелем была дама синеватого цвету кожи, в пуховом кашнэ, и, почему то, с усами. Усы она эти стыдливо прятала в платке. Висела сия достопримечательная персона на стене.

Подвешенная на гвоздик.

В раме из орехового дерева.

И была написана маслом.

— Портрет госпожи Жилианы Жежендель? — почтительно осведомилась Мелисанда, приседая в книксене.

— Она самая, — проворчала старушка. — А ты, юная леди, кто такова? Я смотрю, ты неплохо разбираешься в родословной Волчьей Норы. Ты та самая, подающая надежды чаровница из Академии, что так подробно мне расписал юный оболтус Весемир? Дочь старой ворчуньи Эльдебранды?

— Она самая, — солнечно улыбнулась девчушка. — А я смотрю, вы неплохо разбираетесь в чародеях.

Старушка невежливо хихикнула:

— Помню, как мы распивали с ней украденное эльфийское пиво на веранде магистра Чупранделя, нда… Вот это были времена! Однако, кхм, малышка, зряшно ты пришла. Я и не помню ничего, — портрет с сожалением развёл руками. — Заснула, проснулась — усы. Одно горе. Теперь реставратора вызывать… Расходы, расходы сплошные…

Мелисанда ещё раз поклонилась.

***

— Ох, что я видел, что я видел, — пыхтел и волновался чайный сервиз. — Стою себе, никого не трогаю, а мимо меня набор серебряный пролетает! Это ж разве порядок, а? Нет! Ежели наборы начнут летать куда им вздумается, этак однажды дела и до сервизов дойдут! Я в этом доме уже шестьдесят лет! Почтенный сервиз, можно сказать!

Он пустил тонкую струйку пара.

— Опосля гончарной мастерской да магазина в Залуче и не видел ничегошеньки! И видать не хочу! Тут век и доживать! А ежели, не приведи Стрыбог, и я этак летать начну! Армагеддон, апокалипсис, столпотворение! Вы уж разберитесь с этим, красна девица! Жывой живой умоляю!

Висящие кругом портреты закивали.

Видать, тоже боялись — усов и расходов на реставрацию.

— И чего они меня все красной называют? — шепотом поинтересовалась Шапочка у Волка. — Я что, такая возбуждённая, что ли?

— Кхе-кхе-кхе, — выразительно ответил волк. — Ыкхыхыхкыхм… Извини, что-то в горло попало…

***

— Подолы задирает, — краснела юная помощница повара. — Весь цвет молодости мнёт. На тарелках кетчупом рожицы рисует. Паскудник, да и только.

***

— Подолы задирает? — задумчиво протянула старушка ста двадцати лет от роду, фамильная ключница племени дервеллов. — Не, шото тут девицы врут. Не припоминаю такога. Но вот же, гад какой-то, лихоимец, спёр из кладовки два фунту порошка невидимости, фунт зелья любовнога, зеркальце чародейно-глядельное присвоил и кадушку мёда, настояннога на вереске. Имущество хозяйское разбазарил. У-у, я ему…

***

Хозяин Замка был седовлас, высок и хорош собой. Виски его припорошила седина, а лоб пересекала сеть старых шрамов. Один был особенно страшным, и тянулся от виска до подбородка. Облачён он был в плащ из куниц и дорогой шёлковый камзол, из ткани блискучей, завезённой из Шахрабы.

— На что жалуюсь, чаровница красная? Девки жалуются, старуха Шелонга чего-то бает. Разберись уж с горестями, сделай дело доброе, а мы тебе отплатим, честь по чести, не пожалеем золота червонного.

— Опять я красная, — недовольно пробурчала себе под нос Мелисанда, но спорить не посмела, и даже про ожерелье не заикнулась — больно грозен был хозяин поместья. Больно внушителен.

***

— Уф, — сказала Красная Шапочка, усевшись посреди зала с чучелами зомби и великолепными скульптурными композициями из бронзы: «Волки воют на луну», «Волки подбираются к ничего не подозревающей девственнице», а также картинами в стиле кубизм: «Волк в разрезе», «Концепт волка в футуроосмыслении бытия». — Ничерташеньки мы не выяснили…

Она почесала кончик носа.

— Какая у вас тут, однако, интересная культурная галерея… О! — её глаза расширились. — А это что такое!?

Между эпическим полотном «Волки на стороне Сил Тьмы» и импрессионизмом пера Ван Вульфа «Волк и Сестрица Алёнушка осваивают основы зоотрансгрессии в козлят» висела небольшая, непритязательная акварель. На ней было изображено поле с васильками. И холмы.

— Эт-то, — заикнулась Красная Шапочка. — Эт-то… это ж то самое… поле, ну где этот серый и мохнатый меня спас! Оно тут как… зачем?.. чего?

Волк пожал плечами.

— Это картина одного малоизвестного автора. «Муравьиная дорога утром». Пейзаж.

— Да уж. Бррр, — тряханула головой Красная Шапочка. — Что-то меня… в ностальгию занесло. Размякла. Старею. Девятнадцатый год пошёл. Ну-с, начнём.

Она вытащила из фирменной котомки свечи чёрного воска, спички с большими головками из зелёной серы и светящийся в полумраке мелок. Деловито отодвинула в сторону ковёр и начертила пентаграмму. Расставила свечи. Довольно изучила творение своих рук.

— Ща мы и быренько выясним, кто тут самый умный, — хрустнула пальцами она. — Призрак, али фантом, али ещё какая дрянь чужеземная, заморская. Заинтересованным лицам держаться на расстоянии.

Она чиркнула спичкой, и над чёрными свечками затрепетали изумрудные огоньки.

***

Проходила мимо Лёля. Хозяину молочка свежего несла в комнату. На после ужина.

А тут свет, голоса, всяко бормотание. Интересно, аж жуть! Заглянула она в комнату — и обомлела. Ковёр дорогой, что купцы из самой Езерной Руды везли, что побок с Опаленными Землями стоит — в сторону откинут, а на паркете дорогущем, каляки какие-то выведены! Свечки понатырканы, воск на паркет каплет! А в серёдке самой девица эта сидит, нахальственная, ноги под себя подвернула, ишь ты, тьмутараканьская царевна… Платьице-то всё коротенькое… хоть постыдилася б…

Захолонуло сердечко у Лёльки.

Её-то Хозяин любит-голубит, и Рыжку из Мезеного Погоста, и Ярыну из Лагоды. А ну как соблазнит его эта стерлядь, на себе оженит, так всех их и старой метлой из дому погонит! А где ей жить-поживать, да век доживать? Старые Волки добрые: и накормят, и напоят, и в кроватку уложат, и деньжат отсыплют, на Масленицу и Сметанницу. Да и Васька вон, что, который конюх… На перси её да коленки заглядывается… Глядишь, оженится, там детишки пойдут! Всплакнула Лёля горючими слезьми, за сердце ухватилася. Ох, погонють её, погонють…

Но тут такое твориться в зале распочалось, что горничная и думать позабыла о своих бедах-горестях.

Воздела девица красная руки над головой — очи её огнём ясным, чистым засверкали. Груди её приподнялись, аки два холма над равниной зелёною. Губки пунцовые раскрылись… да как завопит!

Волк серый аж попятился.

Пламя над свечами как шуганёт! Зелёными фонтанами. Аки факелы. А дальше — и того куда дивно: тени странные, бестелесные промеж свечей залетали. Навроде как лица и нету, а шепчут что-то красавице. Советуют. У неё и волосы аж дыбом встали. А мож, фефект какой, от магии то заморской, побочный, беспонтовый.

— Чую, — говорит она, девица эта, голосом замогильным. — Чую, виновник всего сея деяния где-то рядом. Чую.

И тут-то подлинное мракобесие и началось!

Сорвались все предметы с комодов да этажерочек. Канделябры, маски поганые, шкатулочки из кости, амулеты от лихоманки, чернильницы знатные, пузатые тьмутараканьские божки — как поднимутся в воздух, да как припустятся в пляс! Танцуют вокруг колдуньи, вальсируют. А она на них только зыркает, ан заклятий своих не прекращает. Шепчет что-то духам, руками водит — тудыть-сюдыть. Видать, волшба дюже знатная, нельзя прерывать. Приостановится чуток — и всё, пиши пропало: так и не дознается, кто ж такой, негодник негодяйский, шкодничает!

А шкатулочки да божки уже и вовсе в раж вошли. Ка-ак накинуться на неё, да давай платьице-то и сдирать! Чародейка смехом давится, локтями брыкается, а руками всё хороводит. Отвлекаться не могёт, значицца.

Долго ли, споро ли, ан только осталась колдунишка в чём мать родила. Прекрасна, аки сама Жыжа Вясельная, что в ручьях живёт. И тут — хлоп! — и гаснут свечи её. Был зелёный огонь — и нетути. Упала девица на колени, хохочет, заливается.

— Знаю, знаю, — всхлипывает, — кто порчу-то такую хитроумную навёл!

И как тыкнет пальцем на хозяина!

Такого уж посрамления Лёля не вытерпела, выпрыгнула из коридора да как юркнет к хозяину подмышку.

— Фурия ты простоволосая! — кричит она ей. — Не смей Фельгарушку обижать!

Поперхнулась чародейка, изменилась в лице.

То было оно малиновое, а то — стало без кровинушки.

— Ты уж прости меня, славная Лёлечка, — просит она вдруг, — ты уж оставь нас с Фельгарушкой… наедине… Я его не обижу.

Зырк-зырк Лёлечка на фурию паразитную — ан нет, не врёт вроде бы. Вздохнула, да и спряталась за углом. Чем-то всё уж закончится? Ото ж Фёкла и Федора ей обзавидуются — знатные сплетни тут обнаружились!

***

— Так вот оно значит, как, — тихо сказала Мелисанда.

Молча подошла она к волку, нагая, как праматерь Лада, нежно провела пальцами по его груди.

— Фельгар Злонравович, сын Волка Волковича, пра-пра-пра-пра-пра-пра-внук Серого Волка и Марьи Искусницы.

— Он самый.

— Здорово ты подшутил надо мою, Фельгар. Порошок невидимости украл, телекинезу обучился. С отцом своим, известным магом, домой ко мне пришел. С бабушкой моей, небось, сговорился. И зачем же ты всё это сделал, оборотень мохноногий?

Молча он погладил её плечи, заглянул в глаза жёлтыми глазищами.

— Потому что была давно, да давным-давно, одна девочка, спас я её на поле с васильками, от разбойников из Речного Посога. Повзрослела, выросла моя девочка, ненависть к волкам она впитала от бабушки, уехала учиться на Скавышные острова, красавицей вернулась, учёной, упрямой, да писаной. Не узнать её. Очи ясные, губы медовые. Во лбу месяц горит, по щекам звёзды рассыпаны. Не девушка, а докука одна… озорница и негодница. Но я ждал её. А она ждала?

И прильнула она грудью нагой к шерсти колкой, спрятала в шерсти щёки горящие.

— И я ждала.