Часть II. 66-70

Часть II.

Из автобиографической повести «Последний рикошет»

Осипа Плишманова

— Как будто кто-то расколол колдовской амулет, — Хассель смотрел тёмными остановившимися глазами. — Помнишь, как в легенде? Когда амулет раскалывается, сонмы чудищ выходят на волю. Они созданы для уничтожения, такова их природа. И мир, в который они вышли, будет сметён.

Хотелось спросить его, давно ли он спал в последний раз и выходит ли хоть иногда из помещения: казалось, когда он разговаривал со мной, что меня он уже не видит. Вся комнатушка была заставлена картинами, крупными и совсем мелкими. Они громоздились не как обычно, а без всякого порядка, будто кто-то приткнул их всюду, где было место. Я рассмотрел женщину в красном, которой из зеркала протягивал руку танцующий скелет, я рассмотрел мужчину с завязанными глазами, выводившего на снегу слова и фразы, покуда ветер пытался их замести, я увидел молодую пару — они стояли, взявшись за руки, перед огромным колесом обозрения и кабинки уже полыхали огнём. Заметил я и человека, спокойно открывающего дверь, пока вдали, у него за спиной шла перестрелка, и узнал в нём нашего портретиста Вивитова.

Боже, думал я, что это всё, что он делает здесь, всё это время. Я хорошо знал работы Хасселя, многие из них были весьма причудливы. Но от этих, новых картин веяло чем-то болезненным, искажённым, неправильным в самой глубине, как неправильна была разбитая вдребезги синяя луна над спящим городом. Но особенно — эти твари, безобра́зные и безо́бразные, они слетелись, сбились чёрной тучей, они застили небо и землю, всё вокруг.

— Я рисовал их тогда, — объяснил Хассель, — годы назад. Мне было страшно, страшно из-за какой-то своей чепухи, и я рисовал их ночами. Я думал тогда, нет ничего реальнее и ужаснее этого — всего, что было в моей голове. А теперь — теперь они пришли вместе с Ним.

— Клод, — сказал я, — ты заставляешь за тебя беспокоиться. Неужели ты всерьёз полагаешь, что они сошли с твоего холста и во плоти появились в наших краях? Я бы поверил скорее, что такие мысли явились вслед какой-нибудь пагубной привычке…

— Хочешь спросить, не под кайфом ли я? — он изобразил подобие ухмылки. — Я не употребляю, ты знаешь. А я теперь знаю каждый шаг и каждое последующее движение по ту сторону ночи. Я видел их такими, как они есть, я помню, что было и что будет ещё. Если бы я вспомнил чуть раньше — если бы мне было дело до чего-то кроме себя одного… Тогда бы многое пошло по-другому. Сейчас уже поздно, но завтра день — и я искуплю всё, что совершил.

— Мальчик мой, — воскликнул я, — тебе двадцать один год, что, скажи, мог ты успеть совершить? Что ты собираешься искупать в одиночку, когда виновна вся страна?

Он потряс головой:

— Ты не понимаешь. Я просто ничего не сделал и не спас никого из тех, кто был мне дорог. Всё, что я могу теперь, это последовать за ними.

Да он рехнулся, понял я вдруг со всей отчётливостью. Взгляд его был жуток и по-настоящему безумен. Да и много ли нужно впечатлительной натуре, только-только вступившей во взрослую жизнь…

Окна и двери здесь были закупорены, и от воздуха, тяжёлого, пропитанного красками, даже у меня мутился рассудок. Я потянулся к форточке.

— Не открывай окно, — предостерёг Хассель. — Они могут заметить. Ты спрашивал, что я собираюсь… Если хочешь, я покажу тебе. Его ещё никто не видел.

Один из холстов в глубине комнаты был полностью завешен, и я даже не обратил на него сразу внимания. Хассель терпеливо подождал, пока я подойду близко, и открыл моему взгляду картину.

Если бы только можно было назвать это картиной!..

Огромный каменный божок — он сидел, опустив руки на согнутые колени, а тяжёлый подбородок — на грудь. В позе его не было ничего величественного: казалось, он взгромоздился на пригорок, который нашёл, и подгрёб под себя всё, до чего дотянулся. Бочковатую его фигуру увешивали включённые телевизоры и трибуны с микрофонами, глаз же, да и лица в целом было не разобрать. Изображение местами пересекали грубые линии: холст разрезали на куски и снова наскоро сшили чёрными нитями. Нет, понял я, это были строительные леса: кое-где на них стояли маленькие люди, они старательно чистили, полировали и подкрашивали фигуру божка там, где это было необходимо.

— Это не всё, — улыбаясь, сказал Хассель. — Посмотри в окно. Видишь то здание с вращающимся кубом над всей крышей? Раньше там клеили рекламу.

— Нет, — признался я. Из окна Хасселя видны были только фундаменты соседних домов и решётки водостоков.

— Да, но с чердака его видно, я проверял. Завтра вечером, когда стемнеет достаточно, я притащу на чердак проектор, там есть место, где будет удобно его поставить, и посажу идола на тот штырь, где сейчас вращается куб. Понимаешь? Он будет моститься на этой жёрдочке и не сможет с неё слезть — ведь там высоко до крыши и всё вокруг вертится. А после, когда увидят уже многие, я сделаю вот что, — он показал края холста, где нити были завязаны непрочными мягкими узлами. — Я вытяну их, и тогда он начнёт распадаться по кусочкам, с каждым вращением куба… Я устрою так, я уже смотрел, как надо сделать.

— Клод, — я потрясённо покачал головой. — Понимаешь ли ты, что делаешь? Это уже не искусство. Это акт самоубийства.

— Я знаю, — сказал он тихо и кивнул.

Я протянул было руку — наверно, в наивной попытке его остановить.

— Нет, — Хассель отодвинулся в сумрак комнаты и чему-то шёпотом рассмеялся. — Не прикасайся к смертнику. Это заразно. Не читай его стихов. Не носи его флагов. И будешь спасён.

Мне показалось, в последних словах прозвучала насмешка — надо мной, а может, и над ним самим. Над всем этим миром.

— Боишься? — он завесил холст так, как было сначала. — Уходи. Я никому не скажу, что ты был здесь.

Мне рассказывали потом, что, когда к нему постучались, он уже успел закончить прежде.

66.

Доброе утро, Лаванда.

Комната вокруг была странно другой: она полоскалась в новом свете, мягком, полосатом, несколько водянистом, как будто невидимый дождь шёл уже и здесь.

Он струился снаружи, мерно, равнозвучно, он успокаивал. И кроме него не было ни звука больше.

За окном — она подошла посмотреть — воздух застыл в неопределённом времени суток. Это были сиреневатые прозрачные сумерки, что не сгущались, но и не светлели ни на шаг. Наверху же ровной белой половинкой зависла луна.

Ах вот куда она делась — Лаванда посмотрела на ту, что осталась у неё в руках.

Что-то пошло не так.

Спору нет, Чечёткин поступил глупо и подло, подставив тех людей, кто летел с ним в самолёте, и тех, кто жил в районе, на который пришлось падение. Амулет искать пока бессмысленно — хотя, как только поутихнет пожар, она вышлет специальный отряд. Но даже если предположить, что кирпич раскололся или сгорел…

Лаванда много читала про уничтожающие камни — правды и неправды, в таких делах не приходится доверять ни одному источнику, — и некоторые предания и впрямь говорили, что при расколе амулета те слепые воинственные силы, что некогда были в него заключены, выходят на волю. Но никто же не вышел из мела, когда он разломился в руках у Лаванды прошедшей весной. Отдельные рассказчики, правда, уточняли: при расколе последнего из амулетов, когда некому больше становится сдерживать натиск. Но даже если так, сердясь на пустопорожье сочинителей, думала Лаванда, если счесть разрушенными давно утраченный грифель и совсем недавно потерянную глину, если взорвался кирпич… Хорошо, если предположить, что мел не может больше надёжно хранить все силы в себе из-за дурацкого разлома. Всё равно где-то в тайниках Ринордийска лежит ещё чёрный уголь — и он-то никуда не девался.

Или? — спросила она себя.

Или? — спросила она у белых птиц, рассевшихся на ветках. Но те курлыкали спокойно, вишня шелестела тёмной листвой, и красные потоки всё так же густо стекали в почву, ничто не нарушало привычного их хода.

Нет, Лаванда, последний амулет не у тебя. Или твои вестники давно были бы здесь. Прошлое уже в твоих руках, ты полностью скорректировала его в нужную сторону.

Прошлое понятно и надёжно — здесь что-то не так с настоящим.

Лаванда подняла в руке половинку мела, приставила её к той, второй, за окном. То, что раньше казалось досадной трещиной, едва видной, если свести полукружья вместе, стало теперь непреодолимой пропастью. Как с такой начинать мир по-новому?

67.

Передвижный мост в одиночестве возвышался над волнами.

— На что же похожи эти существа? Повтори мне, пожалуйста, поподробней.

— Это странные создания, — Вайзонов задумчиво помолчал, глянул в окно, будто уже ожидал гостей в городе. — По свидетельствам, некоторые из них смотрятся как сплюснутые дирижабли, другие как будто передвигаются на ходулях. Говорят даже, кто-то видел похожих на сетку или на огромных воздушных медуз. На словах всё очень разное, сложно сказать. Сходятся только в том, что они, кажется, живые… но это какая-то другая жизнь.

— Так значит, вариант с иностранным вторжением отметаем как несостоятельный… да? — он в тревоге посмотрел на Вайзонова. — Или всё же?

— Едва ли, — тот покачал головой. — Это ни на что не похоже.

— Но, по словам, атаки всё-таки были, — он медленно и глухо постучал колпачком ручки о стол.

— Вряд ли это можно назвать атаками. Они просто уничтожают всё, что попадётся им на пути. Леса, озёра… поселения, если окажутся вблизи. Как будто для них нет разницы, что именно. Говорят, они идут с востока.

— Говорят… — отметил он, вновь быстро нацепил колпачок на ручку. — Ну что ж, будем ждать проверенных сведений. Не исключено, что снова всё обернётся слухами для лишней паники.

Вайзонов, казалось, имел своё мнение по этому поводу, но промолчал.

Он попытался добродушно усмехнуться:

— Жаль, знаешь, что ни в одной легенде не говорится про… мм, про то, как выглядел этот горный народец, с которым изначально не поладили переселенцы, и что он из себя представлял. Можно было бы сравнить с тем, что ты рассказываешь.

— Думаешь всё же на амулет? — Вайзонов внимательно смотрел, не мигая.

— Как-то уж очень совпало — самолёт, всё это… и сразу на другом конце страны. Впрочем, мы же не знаем — возможно, и кирпич ещё цел.

— Не нашли?

— Ищем, ищем… Понимаешь же, пожар, обрушения… потоп этот, опять же. Половина, конечно, вдребезги, хвост вообще исчез без следа, — он недовольно поморщился, окинул взглядом мирные стены с фотографиями, на которые даже приятно ложился заоконный свет. — Знаешь, как-то нехорошо всё это. Такое дурацкое стечение обстоятельств… И чтоб вот так.

— В первый раз, что ли, — меланхолично заметил Вайзонов.

— Видишь, самолёт всё же отчасти и на моей совести. То есть понятно, что ни у кого не было злого умысла, но как-то… немного не по себе.

— Боишься возмездия?

— Ну не то чтобы…

— Я в него не верю, — Вайзонов твёрдо качнул головой. — Давно уже не верю. Тут кто удачливее и кому больше повезло. Только так.

— Его величество господин Случай, — он снова попытался усмехнуться.

— Именно. Ты расскажи лучше, что с нашими.

— С нашими… А вот с нашими, знаешь ли, всё плохо. Мы их потеряли.

— Опять?

— Под Камфой их нет, это точно. Ищут теперь в городах более отдалённых, Шелетов доложится в ближайшее время… Но что-то мне подсказывает, что они уже не в области.

68.

Они ехали далеко за полночь.

Они ехали уже очень много — много и много часов. Столько же тянулись за ними мрак и зима.

Трасса впереди всплывала в свете фар; белея, надвигалась из темноты и исчезала позади, будто не было ничего, кроме этого освещённого куска. И казалось иногда, это не они едут, это за стеклом проносятся сами собой смутные картины другого мира — ведь мира, откуда пришли они, больше не существовало во времени и пространстве. Откуда это?..

Но нет — позади напоминанием доносился второй шум мотора и второй шорох колёс: на желтоватом внедорожнике за ними, на некотором расстоянии, двигались Пурпоров и Рамишев с Сибиллой на заднем сидении. Когда становилось совсем плохо видно, сквозь темноту оттуда долетал короткий гудок, и они отвечали таким же.

Иногда ход замедлялся и машину рвано и резко раскачивало в стороны: это означало, что снег глубок в этом месте и через него не так просто пробраться. Таких участков было куда меньше, чем можно было ожидать, а когда они заканчивались, впереди снова мерцала белая ровная лента.

Может быть, просто незаметно начался сон и они видят это совсем не здесь? Феликс с некоторым усилием повернул голову, чтоб посмотреть на Китти. Она сидела ровно и прямо, и взгляд у неё был стеклянный, как будто она уже не различала дорогу перед собой.

Опять вспомнилось, как отвела её в сторону Булова — ах да, Таисия, просто Таисия, — как они тихо и долго говорили о чём-то за минуту до отъезда, как назло, на том языке, из которого Феликс не понимал ни слова. Он бы, может, и поборол любопытство, но сам факт конспирации уязвлял его — даже сквозь сон и всё безумие, что творилось в последние дни.

— О чём вы всё-таки говорили? Не расскажешь?

Китти медленно моргнула, не отрывая взгляд от дороги. Как заторможенный автомат, произнесла наконец:

— Да так. Ни о чём.

— А если честно?

Булова мягко, но настойчиво тронула её за руку, взглядом давая понять, что надо переговорить тет-а-тет. Вместе они отошли немного от машины.

— Können wir Deutsch sprechen? — Булова намекающе повела глазами в сторону Феликса. Китти кивнула:

— Na ja. Er kennt es nicht.[1]

Булова кивнула в ответ и теперь серьёзно, без обычной простодушной приветливости смотрела на Китти в упор.

— Warum übernimmst du diese Schuld? Ganz andere Leute haben die Dinge gemacht.

— Das ist meine Affinität und meine Vergangenheit, — Китти не стала спрашивать, кто додумался рассказать это Буловой, но уже догадывалась. — Deshalb betreffen diese Dinge mich auch.

— Ihre Geschichten sind nicht über dich mehr, — та мягко, по-наставнически улыбнулась. — Dann höre mich, weil meine Verwandtschaft mich mit der Schwarzezeit auch verknüpft. Dieses Elend ist für alle, doch es ist nun vorbei. Wenn wir es weitertragen, dann wird unser eigenes Leben niemals beginnen.

— Es ist nicht gleich, Frau Bulowa, — не отрывая настороженного взгляда, Китти покачала головой. — Waren Sie jemals der Verwandte dem Volksfeind? Keinem Verleumdet aber dem wirklichen Feind? Können Sie mich verstehen? Nein, Sie können nicht.[2]

— Так всё-таки? — повторил Феликс.

Минула долгая пауза, прежде чем Китти ответила.

— Я тебе потом расскажу.

— Это то же самое потом, что про шпильку? — он отвернулся к мелькавшему впереди снегу.

— Давай когда я буду не за рулём.

Дорога убегала по бокам и терялась в потёмках. Только впереди, в дальнем свете фар, казалось иногда, бластилось что-то настоящее, что-то давно и близко знакомое и лишь забытое по нелепой случайности — что-то, к чему, возможно, и ехали они сквозь темноту и зиму, сквозь века и дали. А может, это миражи играли на границе теней.

[1] — Можем ли мы говорить по-немецки?

— Да. Он его не знает.

[2] — Почему ты берёшь на себя эту вину? Совсем другие люди делали эти вещи.

— Это моё сродство и моё прошлое. Поэтому эти вещи касаются и меня тоже.

— Их истории больше не про тебя. Послушай тогда меня, потому что моё родство тоже связало меня с Чёрным временем. Это беда для всех, но она уже минула. Если мы будем продолжать её нести, наша собственная жизнь никогда не начнётся.

— Это не одно и то же, госпожа Булова. Были ли вы когда-нибудь родственником врага народа? Не оклеветанного, а настоящего врага? Можете ли вы понять меня? Нет, вы не можете.

69.

Теоретически это возможно, сказала Китти. Огонь медленно грыз верхушки деревьев, но пожар казался не самым сильным, а тропа — достаточно широкой, чтоб по ней смогли проехать друг за другом обе машины. И конечно, тут уж вряд ли получится наткнуться на спецов, из-за которых и съехали с большой дороги, заподозрив в приближавшемся шуме их автомобили.

Так что да, задумчиво оглядывая горящий лес, согласилась Китти, теоретически это возможно.

Теперь Феликс постепенно приходил к выводу, что идея его на сей раз была не очень удачной.

Чего он не учёл, так это дыма — едкого, застилающего пространство дыма. Он медленно проникал в салон, несмотря на закрытые наглухо окна, за окнами же всё стояло в мутной взвеси, в которой они натыкались иногда на чёрные стволы деревьев, — не туда, снова в обход. Но больше всего добивал мерзкий чавкающий звук — это снег растаял от жара и хлюпал под колёсами.

Иногда доносился другой — тройной гудок, то правее, то левее позади, но неизменно рядом. Китти в ответ посылала такой же: так они договорились, чтоб не потерять друг друга в дымовой завесе.

Феликс взглянул на неё: она делала вид, что выбирает направление, но, похоже, сама уже давно вела вслепую.

— Тебе не кажется, что мы пошли по кругу?

— Очень может быть, — равнодушно подтвердила Китти.

Издалека вновь раздался гудок: один, два… Феликс насчитал два. Но, наверно, третий мог увязнуть где-то по пути…

Машина встала на дыбы и остановилась.

— Что? Финиш?

— Сугроб, — Китти, повременив, тронула руль. — Сейчас сдадим назад.

И правда — машина, мотнув их в стороны, откатилась вниз. Китти удовлетворённо кивнула и оглянулась. Послала три гудка.

На них не отозвались.

Немного проехав, послали ещё три. И вновь ничего.

Они переглянулись друг с другом.

— Так, спокойно, — заключила Китти. — Выедем, посмотрим.

— Ты видишь, куда нам?

Вокруг молчала, чуть похрустывая, сизая мгла.

Вместо ответа Китти осторожно повела машину вперёд.

— Сибилла сказала, пожар не будет для меня летальным… Она сказала «не для тебя», так.

Медленно, вразвалку они двигались между стволов и веток. Пламени не было видно, только прибывало дыма и запаха гари, от которых слезились глаза, и ещё — это хлюпанье внизу… Так, наверно, и хлюпает настоящая смерть, подумал в какой-то момент Феликс. Нелепо, грязно, мелочно и совсем некрасиво.

Когда уже казалось, что на этом всё и из мглы не выбраться никогда, впереди проглянул просвет. Ничего не говоря даже, они устремились туда.

И да, на сей раз это был выход. Сначала дым посветлел, стал легче, как бы обещая «сейчас, сейчас», затем сквозь него просочились цвета и контуры предметов. Засыпанные снегом кусты, трасса — свободная трасса, уводящая в поля, вдаль от леса… Получилось.

Феликс потянулся к ручке на двери:

— Я открою окно.

— Да, давай вообще выйдем.

Они вынырнули из машины. Феликс прислонился к двери со своей стороны и закрыл глаза. Где-то в голове проплыла как-то отдельно, сама собой мысль, что вот так стоять он не должен и не имеет права так часто втягивать воздух, — ну подумаешь, головокружение, бывает и посильнее… Но всё это было уже совершенно неважно: организм ничего не знал об этом и не желал слышать.

Феликс открыл глаза. На тропу, которой они шли, рухнуло, кракнув, горящее дерево.

Тут же вспомнилось, нарушив победное спокойствие. Он обернулся к Китти — та, похоже, думала о том же самом. Она быстро села за руль; даже не закрывая дверь, трижды дала гудок. Погодя, ещё трижды.

И ещё один — длинный и протяжный. Ничего в ответ.

Клаксон, — наскоро придумал Феликс. Сломался клаксон, поэтому и не было третьего гудка в последний раз. А если так, то они никак не могут ответить, хотя, конечно, прекрасно слышат…

Над верхушками леса, поодаль сбоку, выплыло нечто, и от него забылось на минуту даже о второй машине. Феликс всмотрелся, но так и не понял, как можно назвать это явление, хотя в реальности его не оставалось никаких сомнений.

Продолговатое, гладкое и округлое, похожее на металлический дирижабль, — оно неспешно парило над деревьями, поджигая те, что сами не горели. За ним из-за макушек показалось несколько похожих, но только серебристые их тела были снабжены ножками, чтобы легонько трогать иногда древесные вершины. Из чащи пробиралось ещё одно — огромная безликая фигура, просто очень густая тень, отдалённо напоминающая человеческий силуэт. Этот ничего не замечал и просто шёл, сметая, если что-то попадалось ему на пути.

Китти почти неслышно возникла рядом.

— Кто они?

— Не знаю, Феликс. Не знаю.

Они говорили шёпотом, но тем, казалось, не было никакого дела до них. Плавно, в мертвенном молчании исполины уплывали вдаль: туда, где лес ещё оставался нетронут. От них веяло холодом и какой-то нездешней, совсем чуждой жизнью.

Когда последние скрылись из глаз, оба всё стояли рядом, не решаясь прервать молчание. Но это сделали за них.

Нараставший шум мотора сопроводили длинные яростные гудки. С совсем другой стороны быстро приближался немного попачканный внедорожник.

— Вы куда подевались? — остановив автомобиль, Пурпоров выскочил из-за руля. — Мы сигналим-сигналим!

— Это вы куда подевались! — прервал его Феликс, кидаясь им навстречу. — Мы-то, в отличие, ехали прямо.

— Ничего не прямо! Это мы ехали по тропе, как и договаривались, а вот куда вы свернули, я что-то без понятия.

— Куда надо было, туда и свернули! — из внедорожника уже выбрались Рамишев и Сибилла и со всем любопытством следили за перебранкой. Феликс махнул рукой. — Ладно, проехали. В буквальном смысле. Хорошо, что все здесь.

— Да уж точно, — кинул Пурпоров. Словно только вспомнив, они рассмеялись с облегчением, будто опасности были теперь позади. — Да… а куда нам теперь?

Все неловко переглянулись и замолчали. Заснеженная трасса уводила вдаль. Она была уже не такой ровной и гладкой, как прежде, и никаких знаков, ни единого указателя по бокам. Над сопками вдалеке серыми переливами нависло небо.

(С другой стороны только тихо догорал безымянный лес).

— У кого-нибудь есть предположения, где мы? — Феликс, сложив руки на груди, окинул взглядом окрестность. Никто ему не ответил. — Нет?.. С географией у всех проблемы, однако.

— Господа, я предлагаю просто двинуться по трассе до ближайшего населённого пункта, — заговорила Китти, будто последняя реплика включила её снова. — Тогда станет яснее. Идёт?

70.

Пункта, однако, всё не было.

Трасса подавалась то влево, то вправо, настолько широкая, чтоб можно было при желании ехать рядом, а не гуськом, но уже много часов — а они так никуда и не приехали.

Останавливаться среди голых сопок надолго не имело смысла. Рамишев и Пурпоров успели уже несколько раз сменить друг друга, она же, заверив Феликса, что вполне ещё может вести, начинала опасаться, что это плохо кончится.

Нет, внимание пока не рассеивалось. Но уже вполне отчётливо скребло в горле, хуже — жар из него разливался выше, в голову, мало с чем спутаешь. Вероятно, дым не пошёл на пользу.

(«Ваше Величество, Кедров…» — «Его больше нет»).

Китти редко простужалась (в её положении это было непозволительно), в последний раз — когда сопровождала Софи в поездке на отреставрированный и вновь открытый канал. Пришлось долго стоять у дверей машины, а день был прохладный и довольно ветреный. Она, конечно, не подала виду, что короткая шинель и тонкие колготки совсем не греют, и, когда Софи, лично осмотрев канал, вернулась, встретила её верной, вежливо улыбающейся тенью, но на следующее утро почувствовала озноб и температуру. Сидя под конец дня в кабинете и сосредоточенно глядя в бумаги, она прикидывала, как бы незаметно заглотить две таблетки аспирина, — от жара уже начинало несколько плыть перед глазами — и не заметила, как прямо перед ней возникла Софи.

— Температура? — осведомилась она строго.

— Да, Ваше Величество.

— Сколько?

— Тридцать восемь и пять, — она сбавила пару делений для удобного счёта и даже смогла не вздрогнуть, когда Софи приложила руку к её лбу.

— Похоже на то, — угрюмо согласилась Софи, взглянула на часы на стене. — Ладно, после Главной линии можешь идти домой. До завтра отлежишься, надеюсь?

— Конечно, Ваше Величество. Благодарю вас.

— И на, возьми, — уже собравшись отойти, Софи бросила на стол пачку таблеток. — Всё лучше, чем аспирин.

…Теперешний раз с тех пор был первым. И как всегда, в самое подходящее время.

Нет, сказала Китти, сначала мы доедем — туда, где можно будет остановиться хотя бы на день, — а потом я заболею, если без этого никак. Но не наоборот.

Всё та же белая дорога тянулась дальше…

Наконец город возник впереди. А может, посёлок, одно из тех рабочих селений, что строили когда-то с сугубо утилитарными целями. Сложно сказать: он был наполовину засыпан снегом.

Даже и здесь им не встретилось никакого указателя или вывески, только на развилке, где трасса уходила под уклон, мерцала в темноте красно-белая полоса стрелки.

Туда не надо было. Там сейчас не ждало ничего, кроме зимы.

Они вернулись, проехали по узким занесённым улицам, вглядываясь в тёмные квадраты окон. Фонари горели и хоть и не разбивали матовую черноту неба, но сносно освещали дороги и строения. Дома же, невысокие и приземистые, выстроились одинаковыми коробками и не подавали признаков жизни.

— Может, все спят? — предположил Феликс.

— Машин нет, — задумчиво заметила Китти.

И впрямь — хотя знаки подсказывали, что места для стоянок здесь предполагались.

После нескольких бессмысленных кругов они всё же остановились: возле аккуратной двухэтажной постройки, вывеска которой обещала гостиницу.

Дверь здесь, похоже, не закрывалась — только тугая пружина не давала ей распахнуться настежь. Внутреннее помещение встретило сухим нагретым воздухом. После того же, как нашли выключатель, оно обернулось небольшой и чистой приёмной.

Здесь, конечно, тоже никого не было. Всё это начинало походить на дурной сон…

— Похоже, как будто ушли отсюда совсем недавно, — вслух сказал Феликс. — Вот, может, перед самым нашим приездом, за пару дней.

Он обошёл стойку, подобрал валявшийся у регистрационной книги ручной фонарик (работает), сунулся в записи. Ничего подозрительного. Он открыл обложку: нет, никакого названия вытиснено не было. Что же за пункт и где это может быть написано…

Он выдвинул ящики внизу, наугад пошарился в них.

— Феликс, что ты делаешь, — испуганно встрепенулся Рамишев. — Нас так точно загребут.

— Кто? — он с досадой задвинул ящики обратно: тоже ни слова. — Ты здесь кого-нибудь видишь?

— Не знаю… А если это ловушка?

— Эвакуировать целый город, чтоб поймать пятёрку идиотов вроде нас? Какой-то бред.

— Да, Витик, что ты в самом деле, — кивнул ему Пурпоров. — Посмотри, здесь давно никого.

Предметы застыли так, будто их бросили в спешке, и уже покрывались тонким слоем пыли. Даже букет остался лежать на этажерке у двери: мелкие фиолетовые цветы, перетянутые лентой. Они уже засыхали, но всё ещё были красивы.

— Тогда мы хотим здесь остаться? — осторожно уточнил Рамишев.

— Слушай, я за — хотя бы на ночь. Мы не можем так ехать бесконечно.

— Надо ещё узнать, где мы, — Феликс выбрался из-за стойки. — Предлагаю оставить всё здесь и смотаться в местную администрацию или что тут у них. Потом вернёмся.

— Хорошо бы ещё кто-то нам её показал, — фыркнул Пурпоров. — У меня создалось впечатление, что местные дома строили по одному шаблону.

— Да ладно, их здесь пересчитать можно, — Феликс махнул рукой. — Пройдёмся полчаса — найдём сами. Кстати, хорошо, если б у них осталась тут какая-то еда. У нас, насколько понимаю, всё на исходе.

— Да, здесь на кухне ещё много всего, — радостно откликнулась Сибилла с порога какого-то бокового помещения. — Я даже могу что-нибудь приготовить, пока вы будете ходить…

— Да, это хорошая идея, — закивал Феликс, отгоняя навязчивое дежа вю. — Тогда что, выдвигаемся, не тормозим лишний раз, — он огляделся, убеждаясь, что их не пятеро. Бросил Рамишеву и Пурпорову. — Идите, я сейчас.

Подойдя к Сибилле, тихо спросил:

— Ты случайно не знаешь, где Китти?

Та растерянно оглянулась на вход в коридор:

— Она ушла в комнату… Сказала, что приляжет, — Сибилла с затаённой тревогой посмотрела на Феликса. — По-моему, она не очень хорошо себя чувствует.

Китти и вправду была в соседнем помещении: она лежала ничком на небольшом диванчике.

— Как ты? — Феликс остановился рядом.

— Хреново.

Он присел рядом, поправил было прядь у неё над ухом. Китти спокойно, но настойчиво отстранилась. Совсем забыл — она же избегает лишних прикосновений, когда ей физически плохо. Феликс встал.

— Хочешь чего-нибудь?

— Я бы поспала на самом деле, — Китти приподняла голову. — Сходите без меня?

— Да уж конечно. Накрыть тебя?

— Если можно.

Он поискал подходящее покрывало, осторожно укрыл её, подоткнув покрывало с краёв.

— Спи. Мы скоро вернёмся.

Дома вставали по обе стороны чернеющими громадинами. Они молча взирали на трёх незнакомцев, что пробирались между ними по свободной снежной полосе.

Наст был достаточно крепким, чтоб идти, не проваливаясь, и гасил все звуки. Далеко наверху слабенько тлели рыжие фонари, будто бездна вокруг не давала им вспыхнуть сильнее и сразу проглатывала лишний свет.

И чудилось отчего-то…

Казалось, снова звучит свирель.

Оставленному городу было не до них, он не стал расщедриваться на подсказки. Здание администрации так и не нашлось. Максимум, что они сумели обнаружить, — полицейский участок, такой же глухой и тёмный, как все другие дома. Только говорила буквами синяя табличка у входа.

— Ну что, проберёмся — посмотрим? — Феликс прятал руки глубоко в карманах, но им было холодно и там, и то, что изначально казалось бредом, представлялось теперь вполне разумной идеей.

— Но если это всё-таки ловушка… — осторожно начал Рамишев.

— Хорошо, я первый, — не дожидаясь, пока они станут переубеждать (или же просто сдержанно промолчат), Феликс нырнул в незапертую калитку и направился к дому. Показалось, что с торцов из-под снега проглядывают подвальные окна.

Волны накатывали и уходили снова, одна за другой. Если дышать в такт с ними, существовать теми же приливами и отливами, это вполне сносно и даже — легко… Будто океан укачивает тебя у пустынного пляжа совсем другого берега — далеко-далеко от привычного мира людей. Только не надо пытаться открыть глаза — всё равно бесполезно сейчас.

Дверь громко хлопнула, в комнату вошло неживое. Дедушка Кира, подумала она привычно, но тень была массивнее, шумней и передвигалась со своеобразной угловатой изящностью, иногда сшибая по пути мебель.

— А кто не спрятался, я не виновата. Ну, вот и встретились.

— Здравствуйте, Ваше Величество, — проговорила она, не открывая глаз. Софи неспешно, с любопытством приблизилась к ложу, чему-то усмехнулась.

— А ты мне всё-таки соврала… Что вы незнакомы.

— Тому способствовали обстоятельства времени, — отчётливо произнесла Китти.

Софи остановилась впритык к ней.

— Ты бы хоть встала. Я всё-таки выше тебя по рангу.

— К сожалению, в данный момент это не представляется возможным.

— Опять температуришь?

Софи грузно уселась рядом, привалившись всем своим весом, тронула лоб Китти (рука ледяная).

— Хотя эта интересная бледность тебе даже идёт, — она смахнула с лица Китти выбившуюся прядь.

— Ваше Величество всегда отличалось извращённым вкусом.

Внутри взаправду никого не оказалось — а ведь Феликс был почти готов столкнуться с ними. Чуть посоображав, включили старую лампу на столе: верхний свет не работал. Под металлическим абажуром залетала пыль, ею полно было всё помещение, как будто его не использовали уже месяцы. Странно… может, в подвал не спускались?

Он и вправду выглядел как склад ненужных пока, не пригодившихся вещей. Давно просроченный календарик на столе… Поверх поселения, снятого с высоты птичьего полёта, большими буквами выделялось название — Шаторский. Это, впрочем, могло ещё ничего не значить.

После некоторых поисков всплыло ещё несколько «Шаторских» — всё с такими же бессмысленными, отжившими своё предметами. Наконец Феликс победно помахал папкой — на корешке значился точный адрес участка, и да, город Шаторский. Рамишев и Пурпоров мимоходом кивнули, почти не обратив внимания: они разбирались в этот момент с большим завалом из самых разных вещей, про которые оставалось только гадать, откуда они здесь. Феликс, впрочем, тоже нашёл то, от чего не смог оторваться. Папка куда более старая и пухлая — в ней были собраны фотографии и вырезки многолетней давности. Кто-то, похоже, тоже обустроил здесь свой собственный исторический архив. («А всё-таки могли бы не изымать», — кольнуло маленьким осколком из прошлой жизни). Подсвечивая себе фонариком, он погрузился в эти древние заметки и фото.

— Что это? — из глубины завала Рамишев вытащил кусок безмерной дымчато-синей ткани. — У нас на конспиративной была вроде такая же скатерть на столике.

Пурпоров оборвал его:

— Что ты дуришь, какая скатерть? Это же флаг, — он убеждённо посмотрел на Феликса. — Ведь флаг?

— Флаг, — тот кивнул, почти даже не оторвавшись от архива. — Разумеется, это флаг.

Он и так знал, как почти волшебно заблестит ткань, если встряхнуть её от пыли, и как проступят звёзды в глубокой синеве под первым же рассветным лучом.

Хотя им, конечно, флаг был не нужен: они уже складывали его обратно и вообще собирались теперь уходить. Феликс же на минуту застыл над архивом: взгляд выловил старое фото, определённо не виденное прежде.

Довольно молодой ещё человек, по виду — типичный офисный работник, в костюме, с прилизанными чёрными волосами. Он стоял у приотворённой двери — судя по всему, выходя из помещения и только на секунду обернувшись. Было в нём что-то нераспознаваемо знакомое, что-то в движении руки, или, может, в повороте головы, или во всём сразу, толком не поймёшь. Неприятно знакомое.

— Ну чего? — окликнул издалека Пурпоров. — Пойдём или тут остаёмся?

— Сейчас… Не могу понять, кто это. Мне кажется, я его где-то видел.

Рамишев подошёл к нему, заглянул через плечо.

— Так это ж… — он посмотрел на Феликса с удивлением. — Это же Кирилл Эрлин. Ты разве не видел этой фотки?

— Нет, — признался он.

— Говорят, он тут не очень похож на себя, но фото довольно известное, — Рамишев снова посмотрел на Феликса. — Так что, мы уходим?

— Да… да, — стряхнув маячившие мысли (ещё бы чуточку), Феликс захлопнул папку и резко поднялся. Погасил фонарик. — Значит, Шаторский, это выяснили. Возвращаемся теперь.

Китти дремала на диванчике, но, как только Феликс вошёл, села.

— Ну так что там?

— Мы в Шаторском. Если честно, я не знаю, где это.

Китти подумала с полминуты.

— Мне тоже не вспоминается. Посмотрим по карте?

Они разложили карту на полу — та уже истрепалась на сгибах и некоторые участки с трудом удавалось разглядеть. Местность, где они должны были, по прикидкам, находиться, обозревалась, однако, хорошо.

Пять раз — или даже десять — они, переползая по бумаге, просмотрели сантиметр за сантиметром.

— Ничего похожего, — Феликс наконец оторвался от карты. — Может, он тут вообще не указан? Если слишком маленький.

— Тут всё подробно, — Китти, хмурясь, разглядывала очертания рек и гор. — Могли переименовать…

— Когда? Карта почти новая.

— А календарь? И всё остальное?

— Чуть постарее, — Феликс задумался. — Но не так уж намного. Да ладно, никто давно ничего не переименовывает.

Оба поднялись с пола и глядели теперь на карту с высоты роста. По-прежнему безрезультатно.

— Не нравится мне всё это, — Феликс опустился на край дивана. — Какие-то странные названия, которых никто не слышал, и людей нигде нет, с тех пор как мы вернулись на трассу… Знаешь, как будто попали в другое измерение. А пожар в лесу был вроде перехода.

— И ещё те существа.

— Да. Как будто… — он вскинул взгляд на Китти и замолчал.

Она поняла, отвернулась.

— Так не бывает.

«Как будто мы уже в чистилище. Или в самой преисподней».