31-40

31.

Они вылезли из машины. Сразу обхватила вечерняя сырая прохлада — несильно пока, но упрямо она вгрызалась всюду, куда доставала, сколько ни кутайся поплотней. Под ногами валялся разный строительный мусор, со стороны реки пробивались сквозь сумрак рыжие огни на вышках, но в домах, заметил Феликс, по-прежнему не горело ни одно окно. Может, это нежилой район…

Китти направилась прицельно к груде железобетона, даже зачем-то постояла на одном из блоков. Осмотревшись одновременно по-хозяйски и как-то недоумённо, слезла обратно на землю и вернулась к машине.

— Ну что? — спросил Феликс.

— По-моему, это здесь. Но, похоже, его снесли.

— И куда мы теперь?

— Если б я знала…

Она замолкла. Оба замолкли, только ветер остался тихим-тихим свистом — будто где-то играла свирель. Одинокий этот свист подступал, как трясина, а вокруг стояли лишь немые дома и равнодушные сумерки чужого города.

Им некуда было идти.

Китти вдруг резко обернулась. Феликс посмотрел, на что. Поодаль от них, с другого края бетонной кучи стояла девушка в пухлой желтоватой куртке и юбке до земли. Девушка смотрела так, будто очень хотела что-то воскликнуть, но не решалась.

— Сибилла, — голосом без интонаций прокомментировала Китти. Слегка обернулась к Феликсу. — Это Сибилла, моя бывшая одноклассница, — потом тем же отстранённым тоном обратилась к девушке. — Здравствуй. А что ты здесь делаешь?

— Китти… — пробормотала та, затем сорвалась с места и, несколько раз споткнувшись о подол, подбежала к ним. — Я так и знала, что ты в городе! Я всё искала тебя, но не могла найти… и подумала, что, наверно, ты захочешь прийти сюда.

Она запнулась, будто налетела на преграду, робко взглянула на Феликса, потом снова на Китти.

— Мне… надо поговорить с тобой…

Китти шагнула к ней:

— Ну, пойдём поговорим, — она оглянулась. — Я скоро.

Обе ушли за грань полумрака — за пределы видимого мира. Феликс, однако, слышал их голоса — негромко и почти без слов, но слышал. Он приблизился к куче бетона, за которой они теперь должны были быть, осторожно, по возможности скрываясь, двинулся к дальнему её краю.

Да, так и есть — вольно или невольно они проделали тот же маршрут, только с другой стороны. Теперь Феликс стоял в нескольких шагах и мог хорошо всё видеть в промежутки между бетонными блоками. Те же, хотелось думать, достаточно его заслоняли.

— Во-первых, успокойся, — Китти, поддерживая, прихватила Сибиллу за плечи. — Успокойся, или я не смогу с тобой разговаривать.

Та, хоть и не переменила поникшей позы, но кивнула.

— Что именно ты видела? Кого? Где?

— Они по всему городу, Китти, — Сибилла говорила невнятно и торопливо. — У них ринордийские номера… Их никогда тут столько не бывало! Я думаю… думаю, это они из-за вас.

— Тебя вызывали? Что-нибудь спрашивали?

— Н-нет…

— Тогда почему ты решила, что это они?

— Это они, — уверенно закачала головой Сибилла. — Ты бы тоже поняла, если бы увидела. Я наблюдала за ними: они ездят везде, переговариваются с начальством из столицы… как будто ищут что-то. Но не могут найти.

— Как интересно: они ещё не могут, а ты уже знаешь, где я, — пробормотала Китти.

— Ты что, думаешь… — ошеломлённо начала Сибилла. — Да нет же! Я просто чувствую, где ты. Помнишь, я говорила?

— Помню, — кивнула Китти.

— Ты мне не веришь, да?

— Хотелось бы. Но пойми меня правильно, я не имею сейчас права никому доверять.

— Да, я понимаю… Но, кстати, если вам теперь некуда, вы могли бы остановиться у меня. Я сейчас одна здесь, и места было бы много… Вам ведь некуда?

Китти не ответила.

— Этот дом снесли уже давно. Тогда многое сносили, его сначала хотели ремонтировать, но никто не стал. А больше… больше тут почти ничего нет.

— Спасибо, Сибилла. Но нам с тобой и впрямь лучше держаться подальше. Для обоюдной безопасности.

Та примолкла на минуту.

— Но тогда в городе только одно место, где вы можете остановиться. Его называют «ящиком»… Это на северной окраине.

— Ящиком, — повторила Китти.

— Ты не можешь его помнить, оно не так давно появилось. Тогда мне искать вас там?

— Не надо, — прервала Китти. — Если что, я сама найду тебя.

Сибилла неуверенно кивнула.

— Да, и ещё. Если вдруг кто-то из них спросит: ты меня не знаешь.

— Но мы же…

— Учились вместе, это ничего не значит. Могла и не запомнить. Так, была какая-то замухрышка, кажется, звали Китти. Кто, что — не знаю. Так, договорились?

Сибилла потупилась и вроде бы ещё раз неохотно кивнула.

Феликс успел вернуться на своё законное место и принять вид самого невинного и неосведомлённого человека, пока они прощались, но это оказалось без необходимости. Сибилла ушла сквозь потёмки, и Китти вернулась одна.

— Ну так что, я так понимаю, мы в «ящик»? — промурлыкал Феликс, пока они шагали к машине. — Или ты ей настолько не доверяешь, что сразу в другой город?

— Подслушивать нехорошо, — невозмутимо заметила Китти.

— Да ладно, — он небрежно отмахнулся. — Как будто ты не знала, что я там.

— Догадывалась, — она кивнула, открыла дверцу автомобиля. — Поедем. Посмотрим хотя бы, что это за «ящик». Оценить обстановку, думаю, сможем и на расстоянии.

32.

Это была давняя книга с красивыми картинками в тонах охры и сепии, названия Лаванда не помнила. Смутно всплывало что-то про потоп и про город, это в середине, и, кажется, про каких-то птиц… Но ярче всего сохранилась картинка на всю страницу, почти в самом конце: вишнёвое дерево на опушке леса.

Не пришлось и особо трудиться: чёрный зверь провёл её по тропам так быстро, как не сумел бы ни один другой проводник. Он всё крутился поблизости, не сводя настороженных жёлтых глаз, будто хотел понять побыстрей, что она собирается делать дальше и не зря ли он показал ей это место.

Трава мягко легла под ноги, словно давно ожидала и приглашала теперь: пройдём же, пройдём же, добро пожаловать. Глухо зашуршали старые скрюченные вязы: внезапное пришествие потревожило их и они были недовольны. Они отжили много и стали немощнее, а потому только воображали, что угрожают, размахивая сучьями-руками.

Лаванда сделала знак, подождала, когда лес поймёт и успокоится. Ворчание превратилось в тихий шелест, среди него один голос звучал более полно, будто весь был напитан соком и жизнью. Молодая вишня стояла сама, отдельно от других деревьев и плодоносила большими тёмно-красными ягодами. Они проступали из теней густой листвы и даже, казалось, кидали отсвет на кору. По её бороздам вниз, к корням сбегали красные струи и исчезали в почве.

Зверь предусмотрительно держался подальше и к вишне не подходил, наблюдая с края опушки. Лаванда же шагнула к дереву, повела рукой ему навстречу. И оно отозвалось, прошелестело громче всеми своими листьями, так что шёпот и скрежет целого леса остался позади. Лаванда протянула руку к стволу, прижалась к коре ладонью, перекрыв один из красных ручейков жизни. Вздрогнув, он перестал падать, куда падал всегда, и принуждён был течь по её руке.

Спрячешь? — спросила Лаванда, не произнося слов.

Вишня уклончиво, но явственно кивнула в ответ.

Теперь остался шаг… Лаванда сделала его — и вот, руки вознеслись ввысь вместе с ветвями, ввысь и в стороны, кончики набрякли тяжёлыми плодами. Минуту ещё выдавало зелёное трясение, затем же всё успокоилось. Густая листва и древесная кора внизу надёжно скрыли её от любого случайного взгляда.

Две белые птицы слетелись с разных краёв леса и уселись на ветви, тихо, будто сами себе воркуя. Лаванда передала им полномочия и, спокойно вздохнув, шагнула назад — туда, где пространство заключалось в стены и потолок, где кто-то мог просить о чём-то или думать, что может посоветовать. Часть её всё равно осталась там, где она была только что и откуда можно наблюдать столь многое. Если она отвлечётся и не услышит сама — позовут птицы, позовёт вишня. Ничего важного не скроется теперь: она ведь у самого источника жизни.

33.

К «ящику» они подъехали уже совсем в темноте.

Окна светились призрачно-жёлтым, изнутри доносились весёлые и отчаянные голоса. Похоже, жизнь здесь била ключом.

Они в нерешительности стояли около машины. Китти облокотилась на крышу и молча наблюдала поверх, Феликс остановился ближе к окнам и тщетно ловил за ними хоть какой-то осмысленный силуэт. Прошло уже минут пять. Мысль вернуться в авто и уехать отсюда, а утром продолжить путь в непонятном направлении висела в воздухе над ними, но не озвучивалась никем.

Становилось холодно.

Феликс порылся в карманах, достал зажигалку, несколько раз тихонько чиркнул ей, прикрыв ладонью.

— Хочешь, я пойду первый? — он оглянулся на Китти. — Если что, подам сигнал, что туда не надо.

Китти медленно прикрыла глаза, будто он сказал несомненную, но ожидаемую глупость. Открыла снова:

— Отгоню машину, и пойдём вместе.

Внутри царили хаос и неразбериха: вокруг суетился, метался, жил своей особой чудно́й жизнью огромный цирк-паноптикум. Его обитатели, стран страна страньше, в одеждах смешения всех времён и народов, пегие, белёсые и черно-бурые, потерявшие свои голоса и взявшие взамен другие, совсем им не подходившие, — все они то и дело появлялись в коридоре с кастрюлями, пахнувшими подозрительно-съедобно, с каким-то барахлом на руках или просто возникали на миг, чтоб прошмыгнуть мимо и исчезнуть. На Феликса и Китти никто внимания не обращал: даже денег на входе с них не потребовали, да и теперь, казалось, никому нет дела до такой ерунды.

Это было даже кстати, и стоило так подумать, как с другого конца коридора к ним кинулся человек с облезлыми рыжими вихрами, будто он изображал престарелого клоуна.

— Новые! Новые! — возвестил человек и, хоть его возглас затонул в суматохе, пристроился и пошёл рядом с Феликсом.

— Знаешь, кто я? — от него слегка несло перегаром. — Я — Яков Бобров. Прямой потомок того самого Клавдия Боброва.

— Нда? — неопределённо бросил Феликс.

— Что? Не веришь? — тот придвинулся ближе. — Зря не веришь, я тоже поэт! Хочешь экспромт?

— Клавдий Бобров был прозаиком, — сказал только Феликс. Всерьёз диспутировать с этим чудаком его совсем не тянуло.

— Изволь, прозой! — рыжий с готовностью встал в ораторскую стойку. — Не ходи по лестнице вверх. Не ходи по лестнице вниз. Подниматься в лифте — вот истинное счастье!

Феликс невольно рассмеялся, зажав рот рукой.

— Что ты ржёшь, что ты ржёшь? — вскинулся тот. — Понаехали и ржут!

Весь в возмущении, он метнулся в ближайший закоулок и тоже исчез.

Китти успела пройти чуть вперёд и дожидалась теперь, пока Феликс нагонит.

— Если он понял, что мы «понаехали», поймут и остальные, — вполголоса заметила она, когда они пошли рядом дальше.

— Что-то такое выдаёт, — полузадумчиво, полуиронично прокомментировал он.

— Расслабься, — Китти легонько хлопнула его по плечу. — И не косись по сторонам с таким пренебрежением. Это далеко не худшее место на Земле.

— Барак, — фыркнул Феликс.

— Ну что ты, — Китти чуть заметно усмехнулась чему-то своему. — Барак совсем не так выглядит.

Сама она, несмотря на внешнее спокойствие, была как натянутый до предела трос — Феликс понял это, когда небрежно приобнял её для вида (всё лучше, чем стоять столбами на развилке коридоров, поглядывая то в одну сторону, то в другую).

— Ну что, куда?

Перед ними с гиканьем и шумом промчалась стайка недавних ещё подростков. Один, бежавший чуть впереди, перебрасывал в руках два яблока и смеялся: «Нет, моё! Нет, моё!» Остальные с хохотом почти злобным неслись следом.

— Я вижу там лестницу наверх, — сказала Китти, когда стайка скрылась.

— Заходите, заходите, — прощебетали девушки на верхотуре. Внизу, в закутке перед самой лестницей, ещё размещалось несколько лежанок, но они пустовали.

Одна из девушек, с светло-серыми короткими кудрями, похожая скорее на мальчика, вдруг звонко хлопнула по руке подругу.

— А я говорила, что кто-то будет!

Та, большеглазая брюнетка, перемазанная помадой и тушью, удивлённо захлопала ресницами:

— Но ведь уже больше, чем полчаса.

Первая показала наручные часы, несуразно большие на её запястье:

— Я засекала.

— Мухлёжница, мухлёжница!

Китти, уже успев мило улыбнуться обеим, стояла на лестнице, Феликс же притормозил у нижней ступеньки: вдруг очень захотелось их спросить, на что же они поспорили. Однако он вовремя вспомнил, что сходу заводить здесь хоть какие-то знакомства совершенно необязательно, и двинулся по лестнице вслед за Китти.

Второй этаж пустовал, и сразу становилось ясно почему. Жар печей, горевших внизу, сюда почти не доходил. Впрочем, всё же было заметно теплей, чем на улице.

Китти оглядела помещение. Тихо спросила:

— Попробуем поспать?

Феликс кивнул. Возвращаться обратно через все закутки и коридоры, после искать ночью машину в глубине леса казалось теперь делом почти неподсильным.

Впрочем, как он быстро понял, заснуть здесь было не намного легче.

«Ящик» продолжал жить: он шептался, скрежетал, звенькал чем-то и шушукался на десятки голосов, иногда снизу нёсся отборный мат вперемешку с возвышенной патетической речью и так по кругу.

Это бы ничего, но каждый шорох и вздох напоминал о дверях, которые не закрывались здесь полностью, о множестве незнакомых людей, у любого из которых может быть свой повод и своя выгода, о том, что вспомнили выключить телефон только перед самым городом…

Снизу у лестницы раздался испуганный вскрик, затем смачный шлепок и следом звонкое «Жанчик, дура, не подкрадывайся!»

Ещё один звук раздавался периодически, и он был настойчивее, постояннее других. Он повторялся то здесь, то там: лёгкое скрёб-поскрёб, в углу, за стеной, казалось уже, во всех стенах всего дома. Будто это время бежит и подтачивает одну за другой перекладины лестницы. Истекает.

Китти вздрогнула и тоже не спала больше (они лежали в обнимку, так было теплее). Наверняка пялится сейчас в темноту, как и он.

— Как думаешь, что это? — шёпотом спросил Феликс.

Она вслушалась, так же шёпотом предположила:

— Крысы?

— Надеюсь, те, что с хвостами.

— Я тоже надеюсь.

Они помолчали ещё немного. Каждый делал вид, что спит. Скрёб-поскрёб. Скрёб-поскрёб…

— Сибилла могла нас выдать, — сказала Китти.

— Уедем завтра утром.

Она ничего не ответила.

— Или тебе надо отдохнуть? — вспомнил Феликс. — Сколько дней за рулём.

— Я бы, конечно, не отказалась, но в сложившихся обстоятельствах лучше и правда ехать.

Шорохи вдруг притихли. Сначала Феликс не понял отчего, но тут услышал будто бы другой звук. Или… показалось?

— Слышишь? Как будто где-то свирель.

Китти помолчала.

— Нет, — он знал, что она прекрасно слышит. — Нет, я не слышу.

34.

Казалось, и не заснули ни на минуту, только плыл зачем-то, словно не замечая Передвижного моста, по реке красный трамвай и посверкивал огоньками сквозь вечернее марево, но тут на рассвете в дверь постучали.

Феликс приподнялся, понял, что стук ему уже не приснился. Правда, это не в дверь…

— Это внизу ходят, — глухо сказала Китти. Она стояла и прислушивалась к тому, что за стенами. Феликс метнулся к окну.

— Там автомобили, — возвестил он, рассмотрев точно. — Штук пять и, похоже, из Ринордийска.

Китти вскинула взгляд, кивнула:

— Кто-то сдал нас.

(А ведь они даже не решили, знают по легенде друг друга или нет…)

Китти обшарила пустые карманы.

— В машине? — догадался Феликс.

— В машине.

— Так, ладно, — он пробежался глазами вокруг, отыскал удобную доску с гвоздями на конце, встал с ней сбоку от двери.

Китти скептично подняла брови:

— Серьёзно?

— Почему нет!

— Лучше уходить через окно, если поднимутся.

— Ну сколько их там — пять? Десять?

— Там можно пройти по трубе, я вижу.

На минуту воцарилось молчание. Оно повисло здесь, у них и, казалось, даже заглушило звуки ниже. Не слышалось больше ни топота, ни голосов, ни скрипа дверей комнат — или это уже заложило в ушах на нервной почве… Хотя нет, слышал же он собственное дыхание, да и дыхание Китти тоже. Его скрыть не получалось, как ни старайся.

Наконец что-то раздалось на улице. Оба повели головой, боясь понять неправильно. Взревел и быстро отдалился мотор, за ним ещё два.

Китти подошла к окну, выглянула так, чтоб снаружи было сложно заметить.

— Уехали. Похоже, в город.

Оба, не сговариваясь, с облегчением опустились на лежанку.

— Да, обязательно сегодня умотаем, — пробормотал Феликс.

— А вот как раз лучше не надо, — прервала Китти.

Он обернулся, в изумлении уставился на неё.

— Ты не понял? Они и не искали нас сейчас слишком тщательно. Возможно, не с руки брать нас здесь, при свидетелях. Лучше, чтоб мы сами поняли, что они приходили, и среагировали соответственно.

— Хочешь сказать, «ящик» у них под наблюдением?

— Не обязательно. Достаточно выездов из города.

— Думаешь, так сложно? — Феликс недоверчиво оглянулся на окно, будто из него сейчас можно было видеть Истрицк и все его дороги. На улице светало. — Просто для того, чтоб без шумихи?

— Сколько я знаю этих людей, вполне вероятный вариант. Лучшее, что мы можем сделать, это залечь на пару недель и не дёргаться.

Феликс фыркнул ещё даже без слов, просто от одной мысли. Попробовал поискать слова.

— А если за эти две недели они наведаются ещё раз? Скажешь, нет?

— Это менее вероятно, — спокойно возразила Китти. — Если не будет реакции с нашей стороны, а точными сведениями они не располагают, возможно, решат искать следы в другом направлении.

Феликс задумался.

— Зависит от того, кто нас сдал, конечно, — протянул он.

— Это могла быть Сибилла. Это могли быть местные.

— Это могли быть Рамишев или Пурпоров. Не специально — но, скажем, проболтаться. Или разговор могли прослушать.

— Они не знают место.

— Я сказал про Истрицк.

Китти подумала ещё.

— Человек, в доме которого я взяла ту симку, мог выдать номер.

Феликс удивился:

— Ты была в чьём-то доме?

— Родственника.

— По маме? Ты вроде говорила, у неё нет…

— По отцу.

— Это новости! Ты знаешь своих родственников по отцу и даже можешь у них остановиться, а я об этом никогда не слышал?

Китти молчала так долго, что он на неё обернулся. Глаза её потемнели, губы превратились в узкую упрямую линию.

— Я не хочу об этом говорить.

Феликс хотел было возразить, но тут же передумал: с Китти в этом обличии спорить было бесполезно. С накрывшимся ноутом легче.

— Ну как хочешь, — он так же упрямо отвернулся, бухнулся на лежанку в отдалении. — Можем в таком случае ещё раз попробовать поспать.

35.

Никто не пришёл за ними — ни в этот день, ни во все последующие дни. Феликс и Китти редко спускались со своего пристанища: второй этаж был обширен и абсолютно необитаем. Разве иногда необходимо было ему или ей выбираться наружу — добыть еды и принести наверх, лучше всего рано утром, когда «ящик» вымирал, или почти в ночь, когда густой сумрак кутал переулки и помогал остаться незамеченным. Тут уж приходилось выбирать.

По улицам Истрицка в обилии бродили спецотрядовцы. Феликс часто видел их, когда пробирался от дома к дому или затаивался за ближайшим углом, настороженно и яростно следя, как перемещаются чёрные фигуры. По четыре, пять человек — эти явно были не отсюда, слишком холёные и лощёные для этого города… Впрочем, что уж, ринордийского спеца Феликс узнал бы за версту, как любого из личных врагов. Они вели себя здесь как хозяева, как будто приехали на отдых, заходили в дома и постройки, порой что-то выносили оттуда, а иногда просто исчезали в жилом здании и не появлялись больше, то и дело громко отчитывались в телефон, а в промежутках смеялись чему-то между собой. Никого из них не было здесь в тот вечер, когда Феликс и Китти въехали в Истрицк.

Интересно, думал он иногда, знает ли Лаванда об этом. Если да, то у него не укладывалось в голове, пусть он и посчитал с какого-то момента Лаванду сволочью и собирался даже прекратить вовсе о ней думать. Если же нет и эти стаи бродят здесь без её ведома… То что же тогда творится в Ринордийске.

Что же, спрашивало невнятное, незнакомое прежде.

И ворошилось, не знало покоя.

Что же.

Это пришло не сразу, незаметно поначалу. Будто бы постоянная лёгкая недостача — чего-то неявного, за чем не протянешь руку по первому желанию. Слегка похоже на зуд в пальцах от невозможности открыть отсутствующий ноутбук, но интернетовая ломка прошла, не начавшись, он сам не ожидал. Это же, странное, стало иногда прорываться коротко и резко, будто окатывало волной и вытягивало воздух, предназначенный для следующего вдоха.

То вспоминались книги с полки в ринордийской квартире, читанные им в детстве или на первых курсах (Феликс уже много лет не читал для себя, разве что пролистывал урывками самые любимые места). И казалось — непременно, обязательно перечитать теперь от корки до корки, будь они только в доступе.

То вдруг хотелось миндального печенья — того, особенного, что бывало иногда в университетской кафешке, в небольших квадратных коробках, со странноватым, немного техническим привкусом, словно что-то получилось не так по ходу производства. И как хотелось — будто подохнешь, если не получишь его вот прям сейчас.

В одной из книг, кстати (думать о печенье было бы уж совсем мелочно), говорилось, что у Ринордийска есть двойники среди людей, как будто бы его младшие братья и сёстры. С городом их связывают особые узы, какое-то внутреннее родство: они радуются и живут вместе с ним, и, если городу плохо, плохо и им тоже. В отрыве же от него они просто гибнут.

Феликс никогда не задумывался всерьёз, так это или нет, — хотя роль маленького ринордийского двойника ему всегда льстила. Но это, конечно, только сказки.

Да, это ведь там же, где Ринордийск представал прекрасной девушкой с колдовским фонариком, — в повести-фантасмагории автора по фамилии Стель. Фонарик светился разными цветами, и с каждой переменой фигурки на его гранях складывались то в одну, то в другую историю. Фиолетовый — про чудо и праздник жизни, красный — про опасности и борьбу, белый… Впрочем, там было много цветов.

«Есть в Ринордийске маленькие улочки, свернув в которые, подумаешь, что не иначе как попал в другое время. Позади разгуливает нарядная толпа, и над столиками кафе проносится летний ветерок — здесь же молчание веков и затаившаяся, никому не подвластная тайна».

Это уже Корлетов, «На улицах и площадях». Книга воспоминаний.

«Лишь с минуту постой здесь, вдохни эту пыль — дух времён, что никогда не исчезает, — а потом возвращайся обратно: к людям, к блестящим на солнце тротуарам, где на каждом углу торгуют цветами…»

У него тогда для бутоньерки был… красный тюльпан, да? Это ведь был тюльпан.

О господи, нет, хватит. Хватит, или он рехнётся к чёртовой матери.

Лучше уж, если о книгах, думать о «Бунефицио» — об этом смелом и несгибаемом революционере, которого даже смерть не остановила…

Ладно, не надо, пожалуй, и этого. Где Бунефицио и где он сам. (Любитель миндального печенья).

Мимо Китти всё это, похоже, проходило, не затронув. Всё время, если только не была в вылазке или не варила на примусе подобие супа из тушёнки и овощных консервов, она сидела над распечатками, полностью погружённая в записи. Будто в них была скрыта ей одной ведомая цель — единственная и самая главная.

— Какие планы? — спросил Феликс. — Что будем теперь делать?

— Пока ждать. Неделю или две. Пока всё успокоится.

— А потом?

— Там посмотрим.

И она продолжала молча всматриваться в буквы и цифры, изредка делая рядом мелкие пометки карандашом.

Она-то прождёт, понимал Феликс. Что-то странное было в голове у этого человека, и это что-то позволило бы ему ждать до бесконечности. Будто чёрные нездешние крылья осеняли её, закрывая от мёртвого города, холода в помещении, мерзкой на вкус еды и полного отсутствия смысла во всём, что они делали.

36.

Он спустился вниз, чтоб поискать человека, назвавшего себя Яковом Бобровым («потомком того самого Боброва»). Хотелось говорить, слышать человеческую речь, хотелось знать, что к тебе обращаются — с почтением или презирая, уже не так важно. Но каждый мог быть врагом здесь, да, пожалуй, и во всём мире — разве что проскочи по клеточкам между теми и другими и надейся до конца, что никто вас не выдаст и на этот раз повезёт.

На этот везло: они сами мельком скользили взглядами и не успевали его заметить. Тот же, кого искал Феликс, помещался за огромным и неровным столом, заставленным разной тарой. Феликс опознал его преимущественно по всклокоченным рыжим вихрам. Но и Бобров, что странно, узнал его.

— А, — довольно чавкнул он. — Так и знал, что вернёшься.

Из-под стола выплыла вскрытая, но почти не начатая бутылка. Бобров торжественно водрузил её посередине.

— Будешь? Или типа интеллигент?

Феликс неожиданно для себя тряхнул головой:

— Наливай, чего.

В конце концов, последний раз он пил спиртное… нет, даже вспомнить не смог.

— Вот это правильно, — обрадовался Бобров. — Что здесь ещё делать…

Он разлил по стаканам мутную жидкость, подождал, когда Феликс присядет напротив.

— Я ведь, — продолжил он, — тоже интеллигент. Был. Или что думаешь, родился таким? Неет, было же всякое… Вирши, цветочки, хорошенькие девушки… Хрен с ними, всё одно.

Он злобно отмахнулся от чего-то, опрокинул в себя стакан. Феликс осторожно последовал его примеру.

Поняв, что может по-прежнему говорить, поинтересовался:

— А это правда, что ты родственник Клавдия Боброва?

— Не веришь? — с привычной, спокойной уже обидой проговорил Бобров. — Зря не веришь. И не просто родственник, а самый что ни на есть правнук по прямой линии. Правнук родоначальника словесного сюрреализма и абстрактности, — он патетически поднял руку. — И вот тоже… прозябаю в этой дыре.

Он облокотился о стол и по-кошачьи зеленоватыми глазами внимательно уставился на Феликса.

— Всё этот городишко, — негромко протянул Бобров. — Пьёт из тебя все соки. Сам помирает и тащит всё за собой. Хотя что городишко… — он пренебрежительно махнул рукой. — Вся страна такая. Гиблое место.

— Прям вся, — переспросил Феликс.

— Конечно, вся! Одна большая трясина. Чем больше рыпаешься, тем больше вязнешь. А выбраться — это вообще забудь. Некуда здесь выбираться, испокон веков так повелось. Если уж здесь родился, сиди тихонечко и не высовывайся — может, потонешь помедленнее, — он с усмешкой посмотрел на Феликса. — Что так смотришь, как будто в ухо заехать хочешь? Всё равно же не решишься.

Он облокотился на другую руку, оценивающе окинул взглядом собеседника.

— А я тебя, между прочим, знаю. Ты ведь Шержень, да?

Феликс вздрогнул и чуть не опрокинул стакан. Давным-давно уже никто не именовал его так — кроме маленьких гордых подписей под статьями и его самого.

— Вы меня читали? — быстро спросил он.

Бобров недовольно скривился:

— Ну что ты выкаешь, что ты выкаешь, мы уже выпили, — он подлил ещё жидкости в оба стакана. — Читал я тебя. «Вольный парус», главред Видерицкий… Знаем таких.

Чёрт возьми, подумал Феликс. Ещё ничего не сказал, а о нём уже прекрасно осведомлены. Это было как-то… нечестно.

(А вообще, будучи в бегах, выпивать неизвестно что с едва знакомыми людьми… Продолжайте в том же духе, господин Шержведичев).

— От властей скрываешься? — Бобров довольно улыбался.

— Ну почему сразу скрываюсь? — он всеми силами попытался принять беззаботный вид. — Может, отпуск. Или командировка.

— В Истрицке? — рассмеялся Бобров. — Это пять, ты сделал мой день — как это пишут в Ленте.

Он замолчал. Заметив, что молчит и Феликс, заговорил спокойнее и тише:

— Что, думаешь, я тебя сдать собираюсь? Не собираюсь, нет. Я тебя уже не сдал. Слыхал, полицаи тут ходили, шарились везде?

— Слышал что-то, — кивнул Феликс.

— Воот, — довольно протянул Бобров. — Я и не сдал вас обоих — я, лично. Хотя мог бы — знаю, где вы запрятались. Но нет, говорю, нет там никого. И дверь наверху закрыта, сто лет не открывалась. Поверили. Вот девчонки возле лестницы всё порывались что-то… С ними вы осторожнее, они ж дурочки, разболтают за просто так. Но я нет, — он помотал головой. — А знаешь почему? Потому что я не стукач. К тому же ты мне лично симпатичен.

Он ещё раз приложился к стакану, осушил до дна. Феликс не стал на этот раз, решив, что с него хватит.

— Так вот, — продолжил Бобров, будто не прерывался. — Читал я тебя. Ты парень неплохой, местами умные вещи пишешь. Но есть в тебе вот эта… столичная такая интеллигентскость. Вроде всё хорошо, по делу, но вот раз — и отрывает тебя от земли. Всё в какие-то эмпиреи, в какой-то лучший мир, и чтоб лететь, лететь… Куда? Зачем? Оглянись вокруг: здесь все давно бескрылые. А если у кого и остались, — Бобров подсел ближе, доверительно и совсем разумно посмотрел в глаза, — то понимают, что погода нелётная.

Откуда он взялся, этот странный персонаж? Из какого чистилища выполз, чтоб озвучивать твои тайные, скрытые ото всех мысли?

— Но что тогда остаётся? — негромко и даже небрежно проговорил Феликс.

— А ничего, — Бобров мотнул головой. — Как есть — ничего. Знаешь, вот Клавдий Бобров… Он, кстати, тоже был не стукач, его просто самого заложили, ну и дальше… В общем, неважно. Так вот, он писал в своё время: «Есть то, что нам неподвластно, — это дело судьбы. Есть то, чем мы можем управлять, — это дело выбора».

— Это Редисов, — автоматически поправил Феликс и порадовался, что сказал это совсем тихо. Наверняка тот не услышал.

— Да какая разница, — отмахнулся Бобров. — Главное, что с выбором — это он лажанулся. Нет никакого выбора. Весь твой выбор — это пройти лестницу до второго этажа бедлама или остановиться на первом, разливать самогон в фамильные рюмки или в жестяные стаканы. Побарахтаться в болоте баттерфляем или по-собачьи, — вот и весь выбор. А дальше… все там будем.

Он с улыбкой похлопал Феликса по плечу.

37.

Погодя несколько часов Китти всё же спустилась вниз поискать Феликса — не чтобы что-то, просто узнать, где он и чем занимается. Однако не успела она сойти с лестницы, как почти столкнулась с девочкой, похожей на мальчика, — одной из тех, что приветствовали их с верхней полки в первый день.

— А, — та застыла и подняла палец. — Ты мне и нужна. Пошли, что-то покажу.

Она проворно схватила за руку Китти — та даже не успела вывернуться — и потащила за собой в боковой коридор.

— А что покажешь? — аккуратно уточнила Китти.

— Интересное, тебе понравится, — она повернулась: глаза прищуренные, сероватые. — Я Жанчик. А ты?

— Китти.

В конце концов, только имя, среди их с Феликсом поколения достаточно распространённое. Вырываться же представлялось довольно глупым решением: хоть Жанчик и была младше — возможно, и восемнадцати не исполнилось, — хваткой обладала железной.

— Вот, это здесь, — за поворотом и хлипкой дверью открылось помещение обширное, но явно нежилое. Оно было заставлено всевозможной утварью, ящичками и сундуками, старой, местами сломанной мебелью, увешано цветными лоскутами тут и там. На вещах побольше теснилась мелочёвка, раскиданная без всякого порядка.

— Вот, — Жанчик плюхнулась на низкий пуфик и горделиво осмотрела владения. — Это мой склад. Я тащу сюда всё, что мне понравилось.

Китти огляделась по сторонам:

— Зачем тебе здесь всё это?

Предметы стояли в самых странных сочетаниях, и каждый казался нелепым, потерявшим всякий свой смысл. Будто осколки миров, канувших в лету.

— Я люблю вещи, — Жанчик задумчиво наклонила голову, свесившиеся кудри прикрыли одно ухо. — Они долговечнее, чем люди, если с ними хорошо обращаться. Вот, смотри.

Она мгновенно вскочила на ноги и переместилась в другой край комнаты.

— Электрическая печатная машинка. Правда лапочка? Не прижилась, вышвырнули, как появились компьютеры. Это… — она подняла и покрутила в пальцах латунное кольцо с неброской пятиконечной звёздочкой. — Колечко. Мне большое, не ношу поэтому. Вот ещё, монетка, — она подкинула на ладони ровненький, хотя истёртый пятачок. — Решка с обеих сторон! А это… Мой фаворит на неделе — альбом открыток для Дня весны…

Китти между тем присела около одной вещи, показавшейся ей смутно знакомой.

— А это? — она кивнула на металлическую бляшку с остатками тканной ленты. Жанчик обернулась:

— Значок дежурного по надсмотру, — вновь моментально переместившись в пространстве, она встала рядом. — Нашла где-то на развалинах, сейчас и не помню. Такие носили охранники в «чёрное время».

Китти кивнула с выражением сдержанного интереса.

Жанчик уже была у открытого сундука в дальнем углу помещения, и весь её вид говорил, что она ждёт не дождётся, когда Китти подойдёт.

— А это, — заговорила она таинственно и вполголоса, как только Китти приблизилась, — моё главное сокровище.

Из глубин сундука Жанчик извлекла небольшого размера вещь, обёрнутую замшей и толстой марлей, бережно развернула старое чёрно-белое фото. Китти рассмотрела изящную девушку в сценическом костюме, с лентой в чёрных кудрях-пружинках. Одной рукой она цеплялась за мачту с реющим флагом на вершине, второй — будто окидывала пространство для вольного полёта, лицо же лукаво обращалось к зрителю ускользающей улыбкой.

— Это Магда Терновольская, — пояснила Жанчик. — Она здесь совсем молоденькая. Этот спектакль давали в годовщину восстания, поэтому Летенция в тот раз была ещё и революционеркой.

Она быстро приставила фото к своему лицу, повернувшись под тем же углом, что Терновольская:

— Я на неё похожа?

Вообще, если она и была на кого-то похожа — чуть-чуть, совсем чуть-чуть, — так это на главсекретаря по связям Миловицкого, расстрелянного после смены правительства. Но этого Китти, конечно, не сказала.

— Есть немного, — соврала она.

— Ну и неправда, — Жанчик отняла фотографию от лица, взглянула на неё ещё раз. — Я даже не брюнетка.

Китти хотела было сказать что-то вроде того, что сходство не в этом и что это совсем не главное, но Жанчик продолжила — с восхищением и тоской одновременно:

— Терновольская была настоящей актрисой. Она играла кого угодно и что угодно и каждый раз как единственный в жизни. Когда за ней пришли, она прикинулась сумасшедшей театральной уборщицей — и её и впрямь не узнали! — Жанчик рассмеялась. — Поэтому они с Удумаевым смогли-таки укатить за границу.

— Да, — Китти кивнула. — Так рассказывают.

— Знаешь, я тоже хотела быть актрисой, — продолжила Жанчик. — Даже играла одно время в нашем местном театрике. Но… Не сложилось.

Она с улыбкой развела руками и спрятала чёрно-белую Терновольскую обратно, глубоко в сундук.

— И кто же ты теперь? — поинтересовалась Китти. Та с хитрецой в глазах обернулась.

— Сашенька ведь уже сказала. Профессиональная мухлёжница, — она встала и коротко поклонилась, будто отрекомендовавшись. — Мы тут все такие. Неважно, что было раньше, в «ящике» только так. Вот, взгляни.

Она подняла руку с непомерно большими часами, чтоб циферблат был хорошо виден Китти.

— Делаешь так, — Жанчик повернула запястье в одну сторону, слегка тряхнула, отчего минутная стрелка сдвинулась разом на полчаса, — и время назад. Делаешь так, — она повернула в другую, — и время вперёд! Неплохо, да?

— Удобная вещь, — Китти улыбнулась.

Жанчик кивнула:

— Хочешь, подарю.

— Спасибо, но у меня уже есть, — Китти показала свои.

Та рассмеялась:

— Твои скучные. Вот мои — то что надо, — секунду она всматривалась Китти в глаза, и лицо её переменилось, полыхнуло обидой почти до ненависти. — Брезгуешь, да? Ну и варись в собственном соку!

Она отстранилась рывком и вмиг переместилась на другой край комнаты.

— Жанчик, — спокойно позвала Китти. — Они тебе просто больше идут.

Та обернулась с недоверчивой надеждой:

— Правда?

— Конечно. Если и впрямь хочешь что-то подарить мне, подари лучше эту штуку, — Китти кивнула на значок дежурного.

— Эту? — появившись рядом, Жанчик слегка удивлённо скользнула взглядом по бляшке. — Хорошо.

Она грохнула значок перед Китти об пол, накрыв сверху ладонью, злорадно улыбнулась:

— В обмен на шпильку!

— На какую шпильку? — Китти изобразила искреннее недоумение.

— На ту, что у тебя в кармане.

(Китти быстро проверила: и впрямь ещё в кармане. И когда она успела заметить…)

— Нет, Жанчик, шпильку я тебе не могу отдать.

— Почему? — та пожала плечами. — По-моему, неплохой обмен.

— Она не моя.

— Чья же?

Китти ненадолго задумалась.

— Той, с кем я хотела бы переброситься хоть парой слов. И с кем это… давно невозможно.

Жанчик присела рядом и внимательно, с интересом смотрела.

— Кто она была?

— Про неё разное говорили, — Китти помолчала. — Она была человеком. Это самое главное.

— Понимаю, — Жанчик серьёзно кивнула. Тоже помолчав, поглядела вновь на значок дежурного, потом, с внезапной улыбкой — на Китти. — Ладно. Ты мне понравилась, я тебе его просто так отдам.

Она придвинула бляшку по полу.

— Спасибо, — с лёгким удивлением Китти приподняла брови.

— Не за что, — задержавшись ещё на секунду, Жанчик пристально вгляделась в неё в упор. — Есть в тебе что-то такое… Что-то очень подходящее, — она рывком поднялась и оглянулась уже с расстояния, как будто с догадкой. Но та сразу развеялась. — Нет, не знаю что. И кстати, осторожнее с Яшкой Бобровым. Он стукач!

38.

По той стороне стекали крупные медлительные капли, дома же тонули в тумане и были почти неразличимы. Что-то дождь всерьёз припустил к концу осени, не было и часа за последние несколько недель, чтоб он прервался.

— Знаете, господин Гречаев? Я всё же закончила с историей.

Лаванда же имела вид ещё более сияющий, чем раньше, — будто какое-то маленькое солнце освещало её лично.

— Там всё так просто на самом деле. Большинство из этого просто ненужная шелуха. Кое-что я оставила бы как красивые легенды и сказки, но не более… Понимаете? Мы по-настоящему только и делаем, что ходим по кругу. Если они так и станут оглядываться на прошлое, если оно будет висеть над ними… ничего путного из этого не получится. Когда смотришь на что-то неправильное, начинаешь повторять те же ошибки. Поэтому это так пагубно, — она отодвинула от себя ближайшую книгу («Кинжал и веер», разглядел Гречаев). — Я сделаю исправленную версию через несколько дней. Мне бы очень хотелось, чтоб вы тоже посмотрели.

— Я, разумеется, ознакомлюсь, с вашего позволения, — Гречаев мягко улыбнулся. — Вообще, стоит отметить, то, что вы сделали, это титанический труд, и я, прямо сказать, поражаюсь вашей работоспособностью… Но вы и вправду уверены, что нескольких дней хватит для такого случая?

Лаванда, не глядя на него, кивнула:

— Это недолго. Нам всем надо жить настоящим.

— В этом я вас всецело поддерживаю, — искренне заверил Гречаев. — Конечно, вся эта… мм… история отнимала у вас много времени, это понятно и естественно. Но теперь, если ваше время освободилось, то, возможно, имеет смысл уделить внимание некоторым моментам…

— Каким это, например? — чуть нахмурилась Лаванда.

— Ну, скажем, транспортная проблема…

— Транспорт? — она удивлённо подняла взгляд. — А что с ним?

— С ним… Видите ли, госпожа Мондалева, это, само собой, не по моей части, но даже из тех сведений, что до меня доходят, всё довольно нехорошо. Можно сказать, на грани коллапса, — он вновь торопливо улыбнулся. — Разумеется, я бы не стал отвлекать вас всякими частностями, у нас есть прекрасный минтранс… Но что-то подсказывает мне, им было бы очень нелишне теперь ваше вмешательство.

— Хорошо, я посмотрю, что там, — Лаванда снова отвела взгляд. — Но я не о том. Как объяснить вам — я о вещах более серьёзных.

— Да, я весь внимание?

— Смотрите, — она выставила перед собой половинку мела и, уставив на неё взор, замерла изваянием. — Если всё вокруг будет другим, но люди останутся те же самые — ведь тогда можно было сразу ничего не затевать, всё просто пойдёт по новому кругу. Я хочу поставить мир на другие рельсы, но эти люди потянут за собой минувшее и всё испортят. Нужно время, чтоб они были готовы для перемен… и чтоб все те, кто против нас, успели уйти.

— Признаться, мне несколько непонятна техническая сторона вопроса, — заметил Гречаев.

— Что именно вам непонятно?

— Критерии, по которым вы думаете определить их готовность… Одним словом, как вам станет ясно, что время действительно пришло.

— Мне доложат, — Лаванда не отрывала взгляд от мела, легонько поглаживая пальцем гладкий ободок. — Они прилетят сюда.

«Кто прилетит?» — хотел спросить Гречаев, но не успел: в комнату со стуком влетел один из замов по силовым структурам (как раз из тех, кого назначала уже сама Лаванда и кого Гречаев знал весьма плохо).

— Госпожа Мондалева! Простите, что без предупреждения…

Лаванда вскочила со стула:

— Так что там?

— Клементиновские проверили всё и пока не обнаружили, но с большой вероятностью это местная ночлежка. Там отрицают, вроде они вообще не при делах, но больше негде.

— Так в чём дело? — Лаванда мотнула головой.

Тот замялся на секунду, бросил неодобрительный взгляд на Гречаева, но тут же отвернулся.

— Из-за специфики места и ряда обстоятельств… Есть подозрение, что там попытаются дать отпор. Могут понадобиться особые меры.

— Да, хорошо, — кивнула Лаванда. — Докладывайте мне сразу, как будет известно!

Когда зам ушёл, Гречаев осторожно поинтересовался:

— Клементинов? Мне почему-то казалось, что он в Ринордийске…

— Недавно Вислячик советовал мне его отставить. Уверял, что такой человек не для постов в столичных структурах… Но я решила, пусть он тогда приносит пользу в другом месте.

— Да, очень разумно, — подумав, согласно кивнул Гречаев. — Но, знаете… особые меры… Это, конечно, не моё дело, но я не думал, госпожа Мондалева, что вы пойдёте на это. Тем более то же самое легко делается по-другому…

— Каким образом? — синие глаза холодно уставились на него.

— Обычно внедряется свой человек… Он входит в общество, заводит разнообразные знакомства… Ну а дальше постепенно, без шума выясняет…

— Господин Гречаев, — прервала Лаванда, — вы абсолютно верно заметили, что это не ваше дело. Здесь нельзя терять время. Мне нужна глина.

Она положила на стол перед собой половинку мела.

— Вы же понимаете, что можно сделать таким амулетом, если использовать его по своему усмотрению?

В голове само собой вспыхнуло очередное «Простите?», но вслух он сказал только:

— Да, конечно… Разумеется, понимаю.

Из автобиографии «Кинжал и веер»

Магды Терновольской

Мне сказали, это здесь: именно в этом доме живёт та удивительная барышня, что родилась где-то в нашей глубинке, а известна главным образом в сём маленьком городке за границей, ещё со времён первых местных восстаний. Я немного волновалась, тем более что только день назад мы въехали в страну и наше благополучное бегство завершилось.

Меня встретила женщина несколько старше, чем я. Похоже, что когда-то в юности она была красива, но теперь уже не слишком следила за собой: вид она имела несколько рыхлый и какой-то уставший, в волосах заметно пробивалась седина (хотя для блондинок это, наверно, не так критично).

Увидев меня, хозяйка радушно поздоровалась. Я, улыбнувшись, назвала её по имени-отчеству.

— А вы — Магда Терновольская? — она улыбнулась в ответ. — Я слышала о вас немного. Добро пожаловать в эти края.

Мы сели в глубокие кресла, заправленные сатином. Комната вокруг была солидно и даже в чём-то роскошно обставлена, но казалось, все шкафы, картины и чайные сервизы остались здесь случайно после кого-то другого, как будто давно никто не пользовался ими, и они застыли под слоем пыли в покое.

Однако покойно было и мне: после серпентария, в который превратился театр, после вездесущих штатских оттуда, после лисьих улыбочек Терезы, за которыми таились скорпионы, эта комната и эта женщина делались источником отдохновения.

Голос её звучал приглушённо, словно из-за какой-то перегородки. Она почти сразу извинилась по этому поводу:

— У меня теперь почти нет голоса, — пояснила она с улыбкой. — В какой-то момент пропал полностью, потом отчасти восстановился, но всё равно уже совсем не то.

Я поинтересовалась, что с ней случилось.

Она рассмеялась непринуждённо:

— Нервы, всё нервы, говорят же, что все беды от нервов. Ну, и было несколько случаев… Но расскажите же мне про Ринордийск, Магда, вы только оттуда!

— Можно сказать и так, — уточнила я осторожно. — Правда, дорога отняла у нас неделю, но мы и вправду направлялись сюда прямиком из Ринордийска.

— Я так давно не была в нём, — задумчиво заметила хозяйка. — Наверно, там теперь всё по-другому.

Я рассказала ей, что знала сама и что слышала из разговоров тех, кому доверяла. Ринордийск и впрямь изменился за последний год, и многое случилось нежданно. Когда на театральный фонтан водрузили позолоченный памятник с простёртыми руками, Вячеслав обронил: «Ну, вот и началось». Мало кто принял те его слова всерьёз, даже я шутя обвинила его в излишнем драматизме. Но он был провидлив: тогда действительно всё только начиналось.

Когда непрестанные праздничные шествия в центре столицы вошли в традицию, мы промолчали. Я знала из надёжных уст, что подчас людей сгоняют туда силком («настойчиво рекомендуют быть», как это называлось на их языке), — похоже, искренне радующихся новым веяниям набиралось недостаточно. Но к нам, театралам, пока ещё были лояльны, на многое смотрели сквозь пальцы, и мы втайне надеялись, что нас ничего не коснётся всерьёз. Мы были глупы.

Когда же пришло распоряжение в кратчайшие сроки сменить репертуар театра (новый уже был утверждён — худшие образцы имперства с внедрением наскоро скроенных лизоблюдских пьес), Вячеслав сказал мне: «Нам скоро в путь, Магда. Будь готова».

На сборы и все приготовления ушло два дня. Было решено, что вечером мы отыграем последний спектакль (вторую часть «Вихрей времени» — незабвенную «Чашу») и в ту же ночь уедем из города. Накануне же, раздосадованная из-за всей беготни, я возмущалась в кулуарах, что всё пошло так, как пошло. У театра, говорила я, не может быть иного божества, кроме самого театра. Возможно, мне следовало говорить тише: кроме нашего узкого круга здесь были и сезонные актёры, которых мы знали не столь близко, а также и вовсе посторонние люди, как, например, особа с пышной осенней шевелюрой и искусственным мехом на оторочках. После каждого спектакля она липла ко мне с неизменным «Магдочка, вы такая прелесть сегодня», но я видела, что глаза у неё злобные и нервно бегают.

— Думаете, кто-то из них сдал вас? — уточнила хозяйка.

— Я не думаю, — сказала я. — Я знаю. Это Тереза.

Тут я вспомнила, что ей, возможно, совсем неизвестны наши столичные подробности и это имя в их числе.

— Ах, вы, наверно, не слышали, — исправилась я. — Её чаще зовут так, но кроме того…

— Я знаю, о ком вы, — мягко прервала хозяйка. — Говорят, она профессиональная стукачка.

— Кажется, у неё какие-то связи наверху, — пояснила я неохотно. — Кроме того, она завистлива. Есть люди, в которых нет ничего своего, ничего настоящего, и видеть что-то настоящее рядом для них невыносимо. Если это настоящее нельзя подчинить себе, его надо уничтожить. Она из таких.

— Да, — она кивнула, улыбнувшись чему-то своему. — Знакомая картина.

Я не стала рассказывать ей, как задержалась за какой-то мелочью после спектакля и немного не успела вовремя, как угрожала бутафорским револьвером, выдавая его за настоящий, как позже притворилась местной сумасшедшей, чтоб во мне не узнали меня, как добралась наконец до уговоренного места, где ждало авто Вячеслава (я думала, он уедет, но он ждал до последнего и не давал шофёру тронуться с места — Вячеслав Удумаев, мой режиссёр, мой единственный настоящий друг). Не стала рассказывать, как авто мчало нас сквозь ночь, как я принималась то рыдать, то смеяться, повторяя «они мне поверили! они мне поверили!», а Вячеслав успокаивал меня, говоря, что всё хорошо теперь, что всё прошло.

И вправду, всё мутное, жуткое исчезало позади. В Ринордийске к тому времени для меня не осталось близких знакомых, что же до родных, то у меня, подкидыша в знатном доме, никогда их не было.

Но хозяйка всё расспрашивала, не только о Ринордийске, но и о стране в целом, и я рассказывала и рассказывала. Особо её интересовали слухи о недавнем восстании рабочих в Воломееве, но я мало что слышала об этом и не могла удовлетворить её любопытство. Тогда она снова спрашивала о другом. В конце концов я не смогла сдержать удивления и спросила, неужели ей и впрямь интересно — ведь она уехала оттуда так давно.

— Магда, — сказала она по-прежнему приглушённо, но твёрдо. — Магда, я делала эту революцию. Пусть больше здесь, чем там, но ведь это едино. Я не совершила многого, но всегда поддерживала морально и идейно. Когда нельзя было сидеть сложа руки, я была со всеми, и моя доля участия есть тоже. А теперь я хочу знать, кто убил нашу революцию. Хочу знать поимённо.

— Вы всё ещё верите в революцию? — изумилась я.

— Да, — глаза девочки из пролетарского гетто смотрели на меня. — Да, верю.

— Вы удивительная, — сказала я искренне, снова назвав её полной формой.

— Можно без отчества? — она улыбнулась слегка смущённо. — Сразу такой старухой себя чувствую.

— Хорошо, — на этот раз я сократила её имя до двух слогов.

Один предмет в комнате имел вид вещи более обжитой и находящейся в обращении: небольшое чёрное пианино. Пыль с него была стёрта, рядом стояла удобная банкетка. Я всегда любила пианино, но научиться играть на нём так и не довелось. Когда в одном из спектаклей мне потребовалось изображать пианистку, меня выручил оркестр, сама же я только стучала по бутафорским клавишам. Впрочем, публика, похоже, ничего не заподозрила.

Я рассказала эту историю хозяйке.

— Вы удивительная, — вернула она мне мои же слова.

Затем с заговорщической улыбкой покосилась на местное пианино и проговорила:

— Скажите, Магда, какую песню пела Летенция в спектакле на годовщину восстания?

О боже, о чём она спрашивает! Неужели она и вправду думает, что я могу вспомнить каждую роль в каждом спектакле, когда их было уже столько, что сбиваешься со всякого счёта. Это была моя первая мысль, но вслед я всё же с усилием припомнила тот спектакль. Не слишком много: только то, что я, кажется, стояла на какой-то верхотуре и в волосах у меня была алая лента… Какую же песню я пела?

Поразмыслив с минуту, я ответила:

— Думаю, это была марсельеза.

Она улыбнулась, будто вспомнила что-то приятное.

— Марсельезу я, пожалуй, смогла бы вам обеспечить. Я когда-то неплохо её играла.

39.

Солнце взошло над Ринордийском, и на месте, где должен был быть дом, открылся чёрный остов, и кровь стекала по нему, будто по обглоданной черепушке. Когда стало ясно, что сейчас он откроет пасть и заскрежещет зубами, Феликс проснулся.

Темнота… Склеп, не иначе.

Впрочем, нет, проступило окно, от него — едва успел заметить — тихо скользнул к лежанке чёрный силуэт… Ах да, Китти.

Она присела с ним рядом.

— Сон?

— Да, — он несколько раз втянул воздух. — Я не буду рассказывать.

— Не надо.

Больше она ничего не сказала, лишь молча и мерно гладила его по голове.

— Этот город — как большой мертвец, — пробормотал Феликс. — Нет… Как будто сидишь с умирающим.

— Да, как с умирающим, — Китти кивнула в ответ на удивлённый поворот головы. — Я тоже это чувствую.

Теперь, когда она была рядом, когда можно было говорить с ней и держать её за руку, страх проходил, нелепые слова и картинки забивались куда-то в дальние углы, из которых и вышли, оставляя только смутную неназванную тревогу.

— Я разбудил тебя?

— Бессонница, — напомнила Китти.

— Снова?

— Угу.

Время текло странно в ночи: будто не текло вовсе… Будто его вообще не существовало в мире. Лишь тишина звучала им, вокруг них.

— Китти?

— Да?

— Ты веришь, что после смерти ещё что-то есть?

Она помолчала немного.

— Не знаю. Я много думала об этом. Иногда мне казалось так, иногда иначе. Но… нет, не знаю.

— А если предположить, что да… Как думаешь, как это могло бы быть?

Молчание затянулось на этот раз, и он продолжил сам:

— Я иногда думаю, что абсолютный конец — это не самое страшное. Знаешь, что страшнее?

— Да?

— Если бы пришлось бродить в какой-то мути, в тумане… ещё с отблесками чувств, ощущений, но уже не собой, а просто… каким-то остатком. Бродить в одиночестве по чужим мирам, тенью без прошлого и будущего, ничего не запоминать, не мочь сделать и даже не хотеть… И так бесконечно. Бесконечно.

Китти, задумавшись о чём-то, смотрела в темноту.

— Ты слышал легенду о Вечном Ринордийске?

— Напомни?

— Есть город, далеко отсюда. Он всегда сверкает светом, но это не такой свет, как здесь. Там гуляют радостные люди в праздничных нарядах, звучит музыка, а в небе реют флаги. Это настоящий Ринордийск — такой же, как здесь, но где всё хорошо и правильно. Там помнят о тебе и ждут, когда ты придёшь.

— Туда можно попасть?

— Только на последнем шаге. Тогда город открывает ворота.

Весь дом молчал вместе с ними, лишь ночной свет за окошком мешался постепенно с воздухом комнаты.

— Я ещё где-то читал, — медленно проговорил Феликс, — что за чертой нас встретят все те, кто был нам дорог.

— Кого мы знали при жизни?

— Не обязательно… Те, с кем бы мы только хотели встретиться, тоже.

Китти помолчала ещё немного.

— Мне всегда было интересно, — по голосу было слышно, что она чуть улыбается, — куда уходят те, кому никто не был дорог. Куда уходят настоящие сволочи и подонки. Делаются призраками и достают живых? Или, может, им даётся второй шанс? Или они просто исчезают — бесследно?

— Так вот почему у тебя бессонница? — Феликс тихо рассмеялся и крепче сжал её руку. — Ты снова видела призраков?

— В каком-то смысле… я всегда их вижу.

40.

Казалось, что «ящик» перестал замечать их, но то и дело просыпались подозрения, что только казалось. Внизу жили своей жизнью — совсем особой, мало на что похожей. Словно каждый день был у них последним, а потому превращался в весёлый праздник сумасшедшего дома. То, что у них никогда ничего не было, не мешало тому, чтоб в нужное время появлялось всё. Несколько раз Китти избежала искушения выменять у них что-нибудь съестное, вместо того чтоб идти наружу, в город, где легко было натолкнуться на полицейских или какой-то из спецотрядов. Пока она не знала точно, здесь нельзя было доверять никому, а она не знала.

— Бобров сказал, что те девчонки внизу — стукачки, — сказал как-то Феликс.

— Да, а одна из них сказала, что стукач как раз он.

Они только кивнули друг другу: оба понимали, что им ничего не проверить. Правдой может оказаться и то, и другое, или даже всё сразу. А может не оказаться.

Сибилла, — думала Китти. Выдала ли их Сибилла.

Дэня, — думала она. Ну, Дэня — почти наверняка. Неприятно, но это она знала с самого начала. Если б можно было тогда достать другую симку не на своё имя — иначе как в местах вроде привокзальных площадей, где Китти по понятным причинам избегала появляться…

Но Сибилла. Да или нет.

Жанчик.

«Сашенька». Или Бобров.

Кто-то ещё из тех, внизу. Сложно подозревать всех подряд.

И номер, который они не вычислили. Китти смотрела на него раз за разом, вглядывалась в ровные, ничем не примечательные числа, и ей начинало порой казаться, что в них — главное и единственное дело, что если удастся вычислить владельца, то остальное уже не будет иметь значения, словно достаточно навести палец и назвать имя, чтоб все проблемы разрешились и всё стало на свои места. И она забывала в такие моменты, зачем сидела над бумагами, зачем делала мелкие карандашные пометки: чтоб очертить картину в целом, хотя бы для себя, прежде чем для других, чтоб понять, какие свидетельства — для тех, кто не поверит во внезапные бумажки из шкатулки, — ещё бы пригодились, какие слова вернее привлекли бы внимание общественности, при котором и станет только возможна полноценная проверка.

Краем глаза она улавливала, как Феликс бродит из угла в угол, иногда останавливаясь, но снова принимаясь метаться: десять шагов туда, двенадцать шагов обратно, пять шагов в другую сторону, как арестант. Китти хотела попросить его сесть, её отвлекало это мельтешение, но раздумала: ему и так тяжело.

«Ящик» жил и гоготал внизу, нёсся по кругу, и думалось иногда, что это неплохо — сидеть по центру всего, пока оно галопирует и сходит с ума, подражая самой жизни; конечно, не вместе со всеми, здесь нельзя доверять ни одним шагом, но пусть этот гвалт и круглосуточный говор вливаются в уши, укачивают, как на волнах. Так даже становится спокойнее — ибо, в самом деле, кто всерьёз полагал кого-то разоблачить, кому-то что-то доказать… Неужели она в это верила?

— Скажи честно, у тебя есть какой-то план? — спросил Феликс.

Этим он сбил волны, вновь встревоженно закопошилось в мыслях (Сибилла, выдала ли нас Сибилла)…

— Пока мы можем только ждать, — ответила Китти.

По правде говоря, она переставала верить и в это.

— Чего ждать? — он слегка повысил голос. — Мы здесь уже больше двух недель.

Китти отвела взгляд в сторону, чтоб скрыть удивление. В какой-то момент она, похоже, перестала отсчитывать время.