9.

Туман-туман-туман — новая реальность. Серость проходящих мимо дней обволакивает целиком. Она, словно огромный дикий зверь, поглощает полностью, лишая воли. Тропинки-дорожки воспоминаний заполняются пылью каких-то пустых репетиций, пустых разговоров и еще более пустых действий.

Мы с ним больше не говорим, как будто какой-то проклятый всеми дух поставил между нами стену, и никто не пытается ее разрушить. И все же ревность поглощает, каждое касание его рук об чье-то другое тело съедает изнутри. В такие моменты пытаюсь успокоиться тем, что единственное, что произошло между нами — недолгое касание ладошек. И все же жалкое, низкое желание обладать тем, что не должно принадлежать захватывает целиком.

Яна приходит каждый вечер, с ней мы тоже почти не говорим, просто знаем, что вдвоем будет лучше. Где-то в глубине души понимаю, что наше такое странное общение стоит гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Иногда она доверчиво обнимает во сне, будто ищет утешение хоть в ком-то. Иногда урывками рассказывает о своей жизни, глотая горькие слезы. Иногда смеется, делая вид, что все хорошо. Но чаще все-таки грустно молчит, рассматривая то светлый потолок, то замысловатую люстру, то собственные ноги. Однажды она говорит:

— У меня никогда не было ни родителей, ни братьев или сестер. Выросла совсем одна в доме отца Ромки.

Тогда Яна впервые упоминает, откуда знает своего «парня».

— Он тебя обижал? — нерешительно спрашиваю, вкладывая в слова <i>тот самый</i> смысл.

Яна уперто вертит головой, хватая плечи руками:

— Нет, что ты дядя Игорь был лучшим человеком в мире… — молчит, задумчиво прикусывая губу, словно решаясь на какое-то постыдное признание. — Но меня не любил, и все он заслуживает уважения. А потом, перед самой смертью, он попросил меня всегда быть с Ромкой. А я уже просто не могу!

— Не думаю, что он хотел, чтобы ты так страдала, — мягко говорю.

Яна, конечно, согласно кивает, но на лице все еще муки совести вперемешку со сплошными сомнениями. А затем она резко, очень быстро, боюсь передумать спрашивает:

— Лена, послушай, ты будешь моей сестрой?

Недоумение.

— Что?

— Просто будь моей сестрой, — просит-умоляет, кажется, еще немного, и совсем расплачется.

— Хорошо.

Вот только уверенности в том, что хоть для кого-то я могу стать хорошей сестрой, совсем нет.

<center>***</center>

Серость реальности резко контрастирует с яркостью снов, в которые приходится погружаться каждую ночь. В них везде Антон и первые два нашего общего лета. В них тепло, уютно и невероятно хорошо, не хочется возвращаться обратно и хоть что-то делать.

— Эли, ты всегда можешь на меня полагаться, — говорит раз за разом. А потом целует губы, веки, нос… Как будто знает, что в реальности мы снова не вместе.

Помню четко имя, которым Антон зовет, и, кажется, что именно оно — источник моей зависимости.

— Эли! Эли! Эли!

Просыпаюсь в холодном поту, с силой сжимая мокрую от слез подушку, и хочется только одного — забыть и больше никогда не вспоминать.

За три дня до конца поездки резко вспоминаю, что скоро домой. Осознание этой мысли вызывает слишком много чувств одновременно — тут и грусть, и радость, и даже легкое разочарование. Поужинав, иду на поляну, куда уже, кажется, так давно отводил меня Антон. Ноги сами ведут туда, где когда-то началась печальная недосказка. Сама того не понимаю, шагаю навстречу новому испытанию.

Конечно же, он там. Как и несколько (а ведь это было совсем недавно!) дней назад Антон лежит на траве, мечтательно закрыв глаза. Его четкий, будто нарисованный резкими штрихами профиль, ярко выделяется на фоне бесконечной зеленой травы. Первая мысль о побеге, вторая о нем же и только третья о другом. Такую чистую красоту редко встретишь. Так странно понимать, что за все это время я так и не изучила объект, даже забыла о том, что тут делаю. Хорошо, что он со всеми проблемами справился самостоятельно.

Через два удара сердца разворачиваюсь и решаю уйти.

— Не думаю, что это хорошая идея, — Антон говорит тихо, лениво растягивая слова.

Останавливаюсь и застываю на месте, боясь повернуться и увидеть упрек в глазах. Пять ударов сердца — он уже за спиной.

— Не уходи, — и больше ничего.

— Почему? — выдавливаю из себя, замечая, что во рту на удивление сухо, а руки дрожат.

Тяжело вдыхает воздух.

— Потому что по какой-то причине ты мне нужна. Странно, но мне хочется касаться тебя. Такого раньше не было. Я много думал, Эли. Только то и делал, что думал, по правде говоря. Скажи мне, я люблю тебя? — голос снова звучит по-детски, и я в который раз вспоминаю, что по какой-то причине этот мальчик гораздо младше своих ровесников.

Против воли улыбаюсь.

— Я не знаю, — и говорю правду.

— А еще я восхищаюсь тобой. Такая прекрасная и такая одинокая. Знаешь, прошлым летом мы с родителями ездили в Рим, видели много мраморных статуй. Захватывает дух, насколько они крутые. Ты вот тоже.

Конечно, он влюблен, но это пройдет. Через несколько месяцев этот мальчик будет обо мне вспоминать так же, как и о тех дурацких статуях в Италии.

— Знаешь, Антон, такое чувство, что все, что произошло здесь, тут и останется. Сегодня-завтра то, что ты говоришь — правда, а уже через три дня ты будешь дома, — поворачиваюсь. — Послушай, мне кажется, что это все неправда, и что мы ступаем по тропинке, по которой не должны идти.Сейчас не время и не место.

И тогда он порывисто обнимает, прижимая к груди. Кажется, душу дерет хищная птица, царапая все подряд, а единственное, что я могу сделать — разодрать грудь и силой выгнать ее.

— У нас есть три дня, неважно, что будет потом. Ничего такого, просто говори со мной, позволяй обнимать — этого достаточно. А потом мы поедем домой и то, чего суждено произойти, произойдет. Ты ведь веришь в судьбу?

— Да, — вдыхаю аромат одеколона, пытаясь запомнить этот запах на долгие года.

— Эли, Эли, Эли, — шепчет имя, прижимая к себе все сильнее и сильнее.