Зеленый огонек

Я плавала в какой-то непонятной жиже, походившей то ли на масло, то ли на паршивый гель для душа с запахом лаванды. Короче говоря, путешествие не из приятных, тут и говорить нечего, но приходилось продолжать его снова и снова. Потому что есть такие люди, которые нарочно толкают себя в пустыню боли и какого-то повсеместного отчаяния, в тот момент я была одной из них.

И я менялась в этой жиже — стирала себя с лица земли, а потом заново собирала по частям. В какой-то момент не существовало никакой Дианы, даже намека на нее не могло быть. Я пыталась отказаться от всего, чтобы заново получить только то, что хотела. В голове происходило миллион реакций одновременно, но вместе с тем на самом деле ничего конкретного.

Я делала это не ради Грача, понимаете? Он был лишь одним из атрибутов той яркой, насыщенной жизни, которая вырисовывалась в голове. Он был мне нужен, но этого оказалось бы недостаточно.

Хотелось играть по своим правилам, где каждый в мире имел бы свое конкретное место. И слушать чьи-то навязчивые «просьбы» о том, как жить, не хотелось совсем. Нужно было все сразу — и Грач в том числе. Мысленно я сделала его своим трофеем.

Конечно, так нельзя, но я поняла это только спустя года, когда немного повзрослела. Любимые люди не могут быть трофеями, ведь они — это счастье почти в чистом виде, когда же трофеи — «игра ради игры». И все же тогда, когда я решила резко изменить свою жизнь, он нужен был просто так, без конкретного предназначения.

Начнем сначала. Я лежала на кровати и мысленно прокручивал все то, что произошло за последний вечер — выводы не радовали. И мысли, которые умудрились превратиться в тот самый гадкий гель для душа, душили изнутри. И как будто не существовало возможности добровольно это прекратить. Неизвестно, сколько времени я провела в таком полуживом, отчаянно мазохистском состоянии, но когда пришли родители, то ничего не изменилось. Да и что бы могло поменяться — в руки я себя так и не взяла, а Грач не написал и, конечно, не позвонил.

Я растворила себя, но не могла собрать обратно, чтобы стать улучшенной версией Дианы. Тишина вокруг издавала тысячи звуков, играя затейливую мелодию спокойствия.

И все казалось таким гармоничным, что симфония апатии почти стала чем-то привычным. Мне нравилось ощущения покоя, которое она давала.

Я ни о чем не жалела.

— Диана, что-то случилось? — мама стояла в дверях и беспокойно смотрела.

Я ненавидела ее за то, что «она» так невовремя вернулась и за то, что мамы никогда не было рядом. Ненавидела себя за то, что заставляла ее переживать. Снова ненавидела ее и себя за тот беспокойный взгляд, который прожигал внутренности.

Я знала этот взгляд с детства — даже если сейчас она сделает вид, что поверила в то, что все хорошо, ночью все равно станет беспокойно ворочаться и думать-думать-думать, что же могло случится у меня. Выхода не было, и раз уж она успела застать в таком положении, то волнения неизбежны, и остается только одно — смириться и придумать правдоподобную отговорку.

Врать, потому что правда куда хуже того, что она могла представить. Изгаляться во лжи до того момента, пока она не поверит.

Все хорошо.

— С чего ты взяла? — бодро поднялась и даже как-то улыбнулась.

Конечно, наигранно. Да и как иначе после того, как несколько часов к ряду пыталась убедить себя стать совсем другим человеком. Понятное дело, мама все чувствовала — у нее это инстинкт, такое не обмануть. Едва ли плохо натянутая улыбка могла ее обмануть — нет, не тогда, когда уже возникли какие-то подозрения.

И все же я старалась, ведь не хотела волновать ее в лишний раз. Но, если быть до конца честной, открывать себя ей тоже не входило в мои планы. Да, мама есть мама, но я всегда обижалась на нее за то, что она так мало времени выделяла на меня. И эта обида, и дефицит времени сделали из Дианы Янковской закрытого человека, не открывающего душу перед кем-попало.

Извини, но мы не настолько близки.

Вы можете назвать меня жестокой и высокомерной. Вы можете ненавидеть меня за такое отношение к родной матери — человеку, который в теории должен быть самым близким в мире. И будете правы, потому что я полностью осознавала всю ту неправильность ситуации в нашей семьи. Осознавала, но не могла изменить свое отношение.

Поэтому врала вдвое убедительней, чем любой другой подросток.

— Ты как-то странно выглядишь, — мама подошла ближе, и сразу в нос ударил едкий запах мыла и больницы, болезни и боли, радости и печали.

Такой знакомый с детства запах. Почти родной. Единственный Ее запах, который я знала.

Темные волосы она сегодня забрала в высокий хвост, отчего казалась моложе своих лет. И даже в своем постоянном облике врача, который не снимала даже дома, выглядела по-настоящему обеспокоенной. Она носила одежду, которая вполне могла сойти за мою, и «конверсы», а еще никогда не боялась выглядеть глупой. Ее не волновало мнение других, и это вызывало невольное уважение — сильная женщина, не реагирующая на издевки тупого стада, которое по сути называло себя обществом.

Однажды мы с мамой пошли в обувной магазин, и женщина-консультант долго всматривалась в то, как она меряет ярко-розовые кеды. Мама никогда не замечала такие взгляды, потому что знала, что они не имеют никакого значения. Но в тот день, к сожалению, были не только взгляды — та женщина подошла и все же спросила, зачем маме такая обувь, мол, в ее возрасте уже несолидно, да и это вообще подростковая линия.

— Я и есть подросток, — сказала мама так просто, насколько это вообще можно было сделать.

Оттуда мы ушли, так и ничего не купив.

Меня всегда поражали такие ситуации — разве кому-то в наше время есть дело до того, кто в чем ходит? Да и пускай бы купила те розовые кеды, никому же от этого ни холодно, ни жарко, вот только мама расстроилась, ведь «в ее возрасте» не положено такое носить. Десять лет уже прошло, а я помню тот осуждающий взгляд.

Нет, я не могу тебе рассказать, даже не проси. А то будешь волноваться еще больше. Да и не зачем знать то, что может изменить твое мнение обо мне. Грач не тот человек, про которого хочется рассказать родителям.

Я должна была стать настолько яркой и сильной, чтобы стать лучше его. Чтобы он признал меня равной.

— Ничего, просто я устала, — универсальная отговорка на все случаи жизни, в которую все равно никто не верит, но обычно больше вопросов не задают.

Я ошиблась. Просчитала, что такая ложь слишком очевидная отмазка — наверняка, она все поймет.

Мама подошла ближе и с сомнением спросила:

— Если ты снова тоскуешь по Таисии, то, кажется… — начала снова свою стандартную речь.

Я почти вздохнула с облегчением, когда она упомянула Таю. Хорошо, что не Грач, он куда опасней, из-за него мама будет переживать больше.

Из-за него я буду переживать больше.

— Все хорошо, — я тут же прервала ее.

Хватит все тех же слов, что и всегда. Конечно, подруга притягивала к себе людей, любила подчинять их своей воли, практически ломая. Она невольно (или вольно, кто ее разберет) становилась незаменимой, как воздух или вода, но никогда не признавала этого. А еще Тая всегда жила, не смотря ни на что, в то время, как многие из нас просто переходили из дня в день. И скоро все начинали невольно подрожать ей, перебирая повадки, словечки и даже взгляды на жизнь. Со стороны казалось, что зайчата и держаться только на ее силе и свете. Наверное, где-то та все и оказалось.

Но.

Я не зависима от ее мнения, да и сейчас Тая не имеет никакого отношения к происходящему. Нет, настоящая причина — Грач, вот только ты, мама, никогда о нем не узнаешь.

***

На следующий день он не пришел в школу, да и не отвечал на сообщения. Я понимала, что мы, вроде как, поставили какую-то точку или хотя бы запятую, но все равно втайне надеялась на то, что Леше не все равно. А еще, что он тогда все же не успел попрощаться.

Хотелось верить в то, что он из тех, кто не может уйти не попрощавшись, не делая каких-то пафосных, артистических вещей.

Он должен был прийти хотя бы еще раз.

Школа вновь наполнилась унылыми серыми красками, и абсолютно каждый ученик играл свою роль в обыденном спектакле. И все воспринималось через призму то ли нереальности, то ли невозможности — неважно, суть одна. Даже форма — юбка, блузка, пиджак, — казалась тем, что на самом деле не существует. И те же полтора отличника как и всегда тянули руки, желая ответить на очередной вопрос; тройняшки поочередно косились в мою сторону; Муссолини зверствовала. В мире серых вещей не было никаких перемен — стабильность тут играла особую незаменимую роль.

Я стала много видеться с Игорем, возможно, в глубине души надеясь на то, что между нами возможно что-то помимо крепкой дружбы. Он рассказывал забавные истории про клиентов, пытающихся избавиться от «лишних» трехсот граммов жира или про бойких бабулек, возжелавших на старости лет подкачаться. В Игоре всегда было что-то, чего не хватало ни мне, ни тем более Леше — какая-то почти детская простота и оптимизм. Когда он улыбался, а делал он это очень часто, на щеках возникали ямочки, а около глаз проявлялись крошечные морщинки.

А еще я стала считать дни.

Один.

Два.

Три.

На четвертый официально запретила себе считать, но все равно не остановилась.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Я почти проклинала себя за слабую силу воли. Проклинала, но ничего не могла сделать — тоска по нем была выше всего на свете.

А потом он пришел в школу и, как ни в чем не бывало, снова сел рядом. Хотелось с ним поговорить, но начался урок биологии, а это значило, что стоит прекратить всякие разговоры. Тема малого круга кровообращения волновала несколько меньше, чем выяснение отношений с Грачом.

Кинув взгляд на Муссолини, поняла, что она будет еще по крайней мере минуту или две писать на доске план урока, так что времени на то, чтобы черкнуть записку Леше, более чем достаточно. Звук вырывания страницы разнесся по всему классу, так что многие обернулись в нашу сторону, даже Грач недоуменно смотрел на меня.

Быстро написав несколько слов на листике небрежным почерком, пододвинула его Леше. Он прочитал их и вскинул брови. К сожалению, никакого ответа он так и не написал.

Игнор.

Полнейший игнор.

Разве я такого заслужила? Финита ля комедия, так сказать.

Так чего ты вообще пришел и сел вот тут, Грач? Думаешь, что сможешь вот так вот попрощаться? Уйти без моего разрешения только потому, что решил все за двоих? Послушай, ты мне противен!

— Забудь, — сказал настолько тихо, что сначала подумала, будто и вовсе показалось.

Такие вещи не забываются — это тебе не строение органов малого таза, дурак. Да и к тому же

я не хочу тебя забывать.

— Нет, — так же тихо ответила.

И тогда я решила на отчаянный шаг — с силой схватила под партой его коленку. Грач даже не поморщился, словно ничего и не произошло. Увлеченная своим новым занятием, даже и не заметила, как к нашей парте подобралось само зло во плоти — Муссолини. Произошло чудо из чудес, и биологичка вылезла из-за своего учительского стола, заметив что кто-то в лице нас двоих совершенно ее не слушает. Она пристально смотрела на мою руку, опушенную под парту, и цокала языком:

— Янковская, я вижу вам невтерпеж рассказать нам всем о строении мужских половых органов, — язвительно заметила она.

Я осознала, как вся ситуация выглядела со стороны, и поспешно положила руку на свое колено. Молодец, Диана, теперь все будут доставать пошлыми намеками до конца года.

— Ольга Васильевна, мы же еще не проходили эту тему, — поспешил заступится за меня Грач.

— Грач, ты бы помолчал, — остудила его, все еще смотря только на меня.

Надвигалось неизбежное — я бы не удивилась, если бы в следующий момент из пасти Муссолини вырвался поток пламени, превративший меня в пепел, как в этих дурацких американских комедиях про школу. К сожалению, в жизни все гораздо прозаичней.

— Ольга Васильевна, — несмело начала, закусывая нижнюю губу. — Это не то, чем кажется.

Конечно, не то.

К сожалению.

Ну конечно, ничего лучше в голову не пришло — только самая стандартная в мире фраза. Васильевна коварно улыбнулась и вынесла вердикт:

— На следующее занятие Янковская готовит доклад о мужской репродуктивной системе, а Грач — о женской. И попробуйте только не явиться.

Честно говоря, подобной мысли даже и не возникало. И даже, когда биологичка отошла, чувство страха все еще не покидало меня, заставляя тело трястись мелкой дрожью. Минуты до конца урока считала так, будто от них зависела жизнь, стараясь не обращать никакого внимания на Грача. Не хочешь, ну и вали куда подальше. Забыть человека сложно, особенно если он такой яркий, но ничего невозможного нет. Но сразу пытаться делать этого не стоит.

Я обиделась.

С остальных пар в тот день я ушла, не задумываюсь о последствиях прогулов урок — пусть ставят «энки», фиг с ними. Больше интересовало то, что происходит между мной и Грачом, хотя этот дурак утверждает, что ничего такого и нет. Симпатия точно есть, тут и спорить не о чем. Единственный человек, который мог бы помочь мне разобраться со всем этим — Тая, но мы с ней не общались очень долго. Интересно, как она там? Скучает ли?

Вздохнув, достала из кармана телефон и быстро набрала сообщение на фейсбуке:

«Нужна твоя помощь».

Зеленый огонек напротив имени говорил о том, что подруга в сети, и я с надеждой смотрела на него, пока не пришел ответ:

«В чем дело?».

Оглядевшись по сторонам, заметила свободную лавочку, на которую и поспешила сесть — все же негоже стоять посреди улицы и расписывать свои любовные переживания. Вздохнув, начала писать обо всем — о Граче, об ее отъезде и даже о договоре с Игорем. Казалось, прошла целая вечность, пока я наконец отправила такое длинное и откровенное сообщение. Зеленый огонек все еще горел, заставляя меня чувствовать каким-то Джеем Гэтсби.

«Чувствую, этот парень опасный», — было первое, что она написала. — «И, кажется, ты его любишь».

Почему же, кажется? Наверное, так и есть.

Черт.