Серый мир не так плох

Лицемерие и правда иногда так плотно срастаются, что трудно выпутаться из липких сетей лжи. Приходиться висеть в паутине как какая-то несчастная муха, обреченная стать обедом огромной ядовитой паучихи. И думать-думать-думать в последние моменты жизни о том, что все время, отведенное кем-то свыше, потратил на глупые игры в правду или действие.

Бежать или терпеть? Молить о правде или плести интриги? В те времена я точно не знала ответа на вопросы и даже не пыталась что-то поменять. Глупое течение нас всех вело к саморазрушению, и приходилось мириться со всем, что преподносила судьба. Грач почему стал одной из тех веток, за которую я случайно зацепилась, когда неслась по реке. Снадобье, лекарство, бальзам, зелье, противоядие.

Почти панацея.

Леша так и не дал ответа на тот вопрос — ни тогда, ни вообще когда-то, и приходилось догадываться, собирать по кусочку факты, словно они не куски чьих-то чужих жизней, а драгоценная мозаика эпохи Цинь. Грач вообще никогда не был из тех людей, которые открываются другим, и любое даже самое крошечное знание, которое он позволял о себе узнать, стоило очень дорого. На этом мы и сошлись — два отшельника, желающих сохранить себя в тайне, но почему-то так отчаянно жаждущих чьей-то компании.

После отъезда Таи, это стало ощущаться особенно остро. По правде, в день, когда подруга села на самолет, изменилось очень многое. Помню, как все мы, зайчата, стояли в аэропорту, и смотрели друг на друга голодными глазами, будто желая насытиться в последний раз — знали, что там что-то заканчивается.

Целая, мать ее, эпоха.

Тая напялила на себя кожаную куртку Игоря, которая была бы на нее велика, даже если бы она прибавила в весе на добрые двадцать кило. Застегнула ее прямо до горла и жадно вдыхала его запах, а потом забрала мой пушистый розовый шарф, который совершенно не вязался кожанкой, и стильную шапку Вики. Так она и стояла час или два, не в состоянии выговорить и слова. Глядела своими красными от слез глазами и кусала губу, пытаясь не разрыдаться снова, а мы покорно стояли, — мол, смотри.

Каждые минут пятнадцать Тая не выдерживала, и по щекам все же катились слезы, которые подруга не спешила вытирать — вот оно, доказательство ее любви. А мы понимали, что пока она стоит, все еще мы — зайчата, но стоит только сделать шаг, и прошлое навсегда станет прошлым.

Она не оборачивалась, просто скинула наши вещи, которые теперь пахли ее немного приторными духами, на пол и ушла. Думаю, Тая снова разрыдалась, но пыталась со всех сил не показывать этого — глупая гордячка. Я тоже плакала, а когда подруга с родителями скрылась в толпе людей, без сил осела на пол.

Ощущение, будто прощаешься с летним лагерем, не проходило еще несколько месяцев. Даже Грач, который в первые дни привлекал своей необычной загадочностью, и тот перестал волновать. Хотелось реветь, увалившись на кровать, не сдерживать себя ни в жалобных стонах, ни в тоннах «утешительной» еды вроде конфет или тортов.

Апатия и безразличие ко всему стало походить на какую-то серьезную проблему, и родители даже отправили меня к знакомому психотерапевту. Из всех людей в целом мире меня почему-то понимал только Грач, неизменно садившийся рядом каждое утро. Сидя на уроках, я иногда ни с того ни с сего вздрагивала, и он на какую-то минуту-другую сжимал мою ладонь под партой, и от тепла его большой руки становилось немного лучше. Он не задавал вопросов, на которые не хотелось отвечать, но все же всегда был рядом, даже в какой-то момент стал провожать до дому.

Начал вызывать привыкание.

Не ту странную страсть или влечение, которые были в первые дни знакомства, а томительную, почти пугающую зависимость. Зависимость, которую не так просто откинуть, как какую-то максималистическую влюбленность в идеального парня. В те времена я не видела угрозы со стороны таких отношений и просто хваталась за Грача как за спасительную соломинку. Конечно, только спустя время поняла, в какой угол загнала себя такими неразумными, дикими действиями, выпросила у судьбы немного боли на будущее, пытаясь заглушить боль настоящую.

Я не писала зайчатам, потому что нуждалась во времени, и единственным спутником жизни стал Леша. К тому времени, как растаял белый снег, на котором так и остались следы наших с кровавых клятв, я начала задыхаться в дни, когда не видела его. Люди за спиной шептались о том, что Янковская безнадежно сильно влюбилась в Грача, но я знала, что это неправда.

Не любовь, а зависимость.

Путать два этих понятия — глупо, даже если со стороны кажется, что они эквивалентны. Потому что неважно было, насколько сильно привлекает меня Грач физически, или даже напротив вызывает отвращения, я в нем нуждалась. Да и если бы его место занял кто-то другой — ничего бы не изменилось. Но только мы понимали всю циничность и пугающую неизбежность этих отношений.

— Диана, тебе стоит поесть, — он заботливо пододвигал ко мне тарелку с какой-то отвратной, а другой у нас и не продавали, кашей и полуживой котлетой.

— Не могу, Леш, — одного взгляда на «еду» хватило, чтобы напрочь отбить аппетит на многие года вперед.

Он забрал тарелку и молча абсолютно все, не покусившись только на фаянс. И все равно взгляд Грача был наполнен каким-то диким голодом, жаждой чего-то непонятного, словно он не мог насытиться. Как будто ходил по пустыне годами — без еды и питья, и теперь все, что можно есть, вызывает дикое желание это съесть.

— Ты мало ешь, — немного раздражено сказал, откидываясь на спинку стула.

Я последовала его примеру и так же откинулась.

— Спорить не буду, — согласилась, всматриваясь в лица проходящих мимо людей.

Почему-то в тот момент не хотелось видеть Грача, который только и знал, как ругать меня. Сколько я ем — не твое дело, поэтому не иди нафиг, будь добр, — вертелось на языке. И все же я бы никогда так не сказала, потому что знала, что на самом деле одноклассник почему-то действительно волновался обо мне, даже стал ходить в школу каждый день.

А еще внимательно слушал на географии.

— Ты к психотерапевту ходишь? — Леша впервые об этом спросил, будто решил для себя, что в тот день расспросит обо всем, что давно хотел узнать.

Нет, к психотерапевту я не ходила — хватило и одного раза. Огромный мужик, в котором выправка сразу выдавала военного, сходу назвал меня неадекватной и заставил раздеться до белья и лечь на кушетку. От него пахло дешевыми сигаретами и коньяком. Он очень сильно сжимал мои колени, будто пытался сломать кости и проверял рефлексы так, будто перед ним не девочка-подросток, а какой-то мужлан, которому все ни по чем. После того, как я оделась, он начал задавать какие-то вопросы, а я на них отвечала настолько вяло, насколько вообще могла — ну не нравился он мне. Орал, что я ненормальная и такой только на антидепрессантах сидеть. Не знаю, почему родители решили, что этот мужик суперспециалист, но в какой-то момент я решила просто не отвечать на его вопросы. Мы смотрели друг на друга минут пять, а потом я встала и ушла.

Конечно, больше я у него не появлялась.

— Не хочу, — все так же сосредоточенно пыталась не смотреть на Грача.

Он ударил кулаком по столу, от чего дешевая алюминиевая вилка с грохотом упала на пол. Я вздрогнула и невольно посмотрела на одноклассника — грусть и ярость.

— Дура, — только и сказал, а затем поднялся на ноги.

Обидно не стало, потому что именно так и было. Дура, идиотка, глупышка.

Ненормальная.

Спорить нет смысла — только дура бы вогнала себя в депрессию отъездом подруги, пусть и лучшей. Это теперь понятно, что в настоящем мире такое случается каждый день, и если бы каждый сходил с ума из-за такой ерунды, желтые дома бы уже переполнились как банки со шпротами. Конечно, все это верно, вот только в семнадцать лет все еще хочется, чтобы какие-то вещи остались навсегда: друзья, семья, любимые. Нужна какая-то константа — якорь, за который можно цепляться в особенно темные дни.

Моим якорем был Грач.

Я знала, что Грач надолго не уйдет — выбежит покурить на «курилку», а затем вернется. От него будет нести сигаретами легким весенним ветром, который почему-то приносит ощущение свободы. Занятно, но только в такие моменты я не ощущала себя узником Тауэра, лишенного дневного света и всякой надежды хоть когда-то выбраться на волю.

— Стой! — крикнула ему вслед, но Леша не обернулся. — Грач!

Неслась по лестнице, а он нарочно не обращал никакого внимания — должно быть наказывал. Или просто не хотел больше терпеть капризы малолетней дурочки — я это понимала, но принять не могла. Каблуки звонко отбивали ритм, когда я бежала по лестнице.

— Та остановись же ты! — схватила на футболку и потянула.

Грач наконец обернулся. Я задыхалась из-за увлекательной пробежки по ступенькам, а он негодующе смотрел в мои глаза — дурацкая сцена из какой-то приторной love story. Проходящие мимо девочки-болтушки неловко хихикали, прикрывая рты своими маленькими белыми ладошками.

— Чего тебе? — он явно был не в духе.

Хочу чтобы ты никогда не уходил. А еще, чтобы не смотрел вот так. И руки твои на своей коже тоже неплохо. Нужно все, что ты можешь дать, Грач, даже если ты и не желаешь этого.

— Я хочу с тобой, — твердо сказала.

Я хочу тебя.

Грач нервно дернулся и с недоумением посмотрел на меня — не нужно так, Леша, потому, что кажется, что ты все знаешь и понимаешь. А еще издеваешься, притворяясь только другом, а не больной зависимостью. Склонился к уху и тихо, чтобы никто не услышал, сказал:

— В том, чтобы курить, нет ничего крутого или взрослого, куколка. Ты будешь кашлять, как цыпленок, как только сделаешь первую затяжку.

Мне и не нужно быть крутой, Грач.

— Так почему же это делаешь ты? — с вызовом спросила.

Грач улыбнулся и снова развернулся, так ничего и не сказав. Я молча проследовала за ним, пытаясь утихомирить свое сердце, которое так яростно билось в предчувствии чего-то увлекательного, что, наверное, каждый проходящий его слышал. Оставалось всего пятнадцать минут перерыва, а следующим уроком стояла ненавистная всеми биология, на которой Муссолини обещала устроить кровавую расплату. Желание вообще не возвращаться в школу на остаток занятий пропадало испарялось с каждой минутой, тем более, если идет речь о биологии. Мало кто прогуливал Васильевной по причине невероятного страха, приходилось потом таскать какие-то справки с больницы, а это практически всегда получалось проблематично. Разумеется, я легко могла это организовать, но раньше как-то не хотелось пропускать уроки.

Теперь у меня был Грач. Согласитесь, это изменило все.

Я и правда начала кашлять, как только сделала первую затяжку, так что это дело мне быстро надоело, и сигарета обратно вернулась к Леше. Мне нравилось смотреть за тем, как он сосредоточено втягивает в себя воздух, а затем выпускает на волю пушистые клубы дыма — словно ему все равно, что случится дальше. Мы сидели на зеленой лавочке и, хотя на улице все еще стояла прохлада, Грач сидел в одной футболке.

— Ты никогда не знала нужды, не так ли? — внезапно спросил он.

— Нет.

Я не понимала, к чему он начал разговор, но втайне надеялась, что узнаю что-то новое о тайной жизни Леши Грача. За несколько месяцев общения он не рассказал о себе абсолютно ничего стоящего, чем еще больше интриговал. В предвкушении даже перестала дышать, и сжала несчастную лавочку.

— Это заметно, — только и сказал.

Грач докурил, но не спешил вставать, мне тоже не хотелось никуда идти. Кажется, из того двора мы слышали злобные вопли Васильевной, которая проклинала всех — прогульщиков, отличников, неподготовленных, ботаников и даже саму судьбу.

— Нашей дружбы больше нет, все закончилось в тот день, — впервые за месяц я решила заговорить о зайчатах.

Леша улыбнулся, он всегда так делал, когда считал меня маленькой глупой девочкой. В такие моменты казалось, что ему не семнадцать лет — по меньшей мере тридцать. Он не притворялся взрослым, а просто, кажется, им был, даже если все еще выглядел как школьник.

— Не будь максималисткой, Диана, — спокойно сказал, глядя стайку голубей, поедающих какие-то хлебные крошки.

Я тут же заартачилась, тоже мне эксперт в человеческой психологии!

— Что плохого в том, чтобы быть немного максималистом? — с вызовом спросила.

Максимализм казался той самой баррикадой, на которую можно вылезть, чтобы показать всему миру и самому себе, что Баба-Яга против. В то время во многих жила святая вера в то, что только так можно стать кем-то значим. Жить на стыке черного и белого, презирая все остальные цвета. А еще сгорать в эмоциях с утра до ночи.

Леша так же невозмутимо продолжил, словно его совсем не волновало, возмущаюсь я или принимаю его точку зрения:

— За ним ты видишь только черные и белые краски, упуская практически весь мир, — он достал из кармана еще одну сигарету и ловко закурил ее, вновь выпуская на волю клубы дыма. Несчастные голуби разлетались в разные стороны, опасаясь за свои жизни.

Грач как будто читал мысли, снова и снова говоря вслух то, о чем я думала долгими бессонными ночами. Он не пытался язвить или быть злым — просто ставил перед фактом, что давно уже раскусил свою подругу. И все равно именно в тот момент я отчетливо поняла, что Леша смог бы сломать меня, уничтожить все внутренности и проехаться катком по самолюбию, но он не делал этого.

И я проиграла, признавая, что он прав, что смог вот так вот просто раскусить малолетнюю дурочку Диану. Даже не пыталась сопротивляться или притворяться, что не поняла, что именно произошло минуту назад. В этом банально не было смысла, понимаете? Все и так стало на свои места. Сильный и взрослый мужчина и маленькая девочка, страдающая из-за детских проблем. Ни в каком из миров мы не стали бы парочкой — уровень совершенно разный. И в тот момент я так отчетливо это поняла, что сердце, казалось, остановилось.

Он видел во мне только ребенка — не более.

— Ненавижу серые цвета, — сморщилась, будто откусила как минимум половину лимона.

Говорила одно — думала о другом.

— Серый мир не так плох, — задумчиво сказал он. — Особенно, если приходится жить в черном.

И я поняла, что Грач пережил многое — и поражения, и потери, и разрушенные надежды. В его мире просто не могло не остаться максимализма, нет. А еще я ему не ровня. Пока что.

Вот тогда, именно в тот момент я почему-то начала задумываться о том, что все слухи, возможно, правдивые. Наверное, ему действительно приходится бороться каждый день за то, чтобы окружающая обстановка стала хоть немного лучше. На фоне такого мои детские проблемы выглядели жалко и нелепо — подумаешь, подруга уехала в тысячи километров.

Между нами года, океан боли и тысячи мелких и не очень разочарований, которые мне пока что только предстоит пережить, чтобы избавиться от максимализма, чтобы стать взрослой.

— То, что говорят о тебе люди… — начала.

Грач перебил в неожиданной для себя манере:

— Будешь много думать, рано состаришься, — и вновь вдохнул в себя ядовитый дым, в очередной раз то ли ограждая, то ли просто не желая делиться историей своей жизни.

Значит, что-то все же произошло — то, о чем он не станет рассказывать добровольно и то, что мне непременно стоит узнать. Я бы солгала, если бы сказала, что хотела разобраться в этом человека ради него же самого. Нет, Грач был мне нужен как проводник во взрослый мир или хотя бы как мужчина, в объятиях которого можно утонуть. Он казался идеальным кандидатом, чтобы стать моим первым парнем — красивый, умный, взрослый. А еще сильнее меня, значит можно не трястись над каждым словом, боясь ненароком обидеть — нет, такой и сам может за себя постоять.

Но все эти мысли, запертые глубоко в моей душе, никто и никогда не должен был узнать — не хватало еще делиться хоть с кем-то чем-то настолько личным.

— Леш… — протянула и даже самой себе начала казаться жалкой. Всматривалась в угольки его глаз, но больше не видела там ничего.

Он не ответил, просто молча докурил сигарету и встал, всем своим видом показывая, что разговор завершен. Я молча поднялась вслед за ним, все еще пытаясь разгадать самую большую загадку моей жизни под названием «Алексей Грач». Удавалось с трудом, но поражение не входило в мои планы, так что решив для себя непременно узнать все про «друга», почему-то улыбнулась.

Больше мы не говорили в тот день, Леша молча проводила меня до дому, а потом ушел. В душе поселились сомнения.