Глава 10 Ритуал. Потерянная и обретенная.

***

Иррэ вел меня по тёмным коридорам все дальше от дворца. Один поворот, другой. Мы проходили под куполообразными арками и мимо объемных колонн, спускались по хрупким лестницам из тонкого, розоватого камня и по грубо обтёсанным ступеням рыночной площади. И, в конце — концов, пришли: к одному из высоченных шпилей башен кашет.

Иррэ выжидающе остановился. Ему, с его хромотой, преодолевшему и так не легкий путь, шаткая, ничем не ограниченная лестница, вероятно, казалась наказанием богов. Но меня влекло наверх то самое чувство, которое отчасти, впервые позвало сюда. Правда о моем отце.

Сухой пустынный ветер, обосновавшийся в городе со дня празднования Улак — Уджи, властвовал здесь и в этот час. Острые порывы царапали лицо невидимыми песчинками, теребили пряди волос, совершенно выцветших на солнце и спутанных настолько, что колокольчики, которые я вплела в них по пути в Кирс — Аммален, не издавали звука. Жесткие потоки, как суровые руки мачехи одергивали легкое полотно подола сарафана, парусом надувающуюся у ног. Но даже им не угомонить трепет, поднимающийся изнутри.

Спиралью закручивалась дорога наверх. В ветреных водоворотах закручивалось платье. И я шла вперед.

Последний поворот… Крохотный проем, в который, по виду, не протиснется человек. Это впечатление обманчиво, ведь я беспрепятственно прохожу сквозь него. А за ним, взгляд, приученный к песочно — красным переливам с белесыми проблесками, просто взрывается варварским обилием оттенков. Пурпурные, густо зеленые, синие, бледно-розовые склянки, наполненные разноцветными жидкостями и снадобьями, которыми уставлен низенький стол, ловят отражение закатных лучей, что пропускает витражное оконце в середине стены. Тяжелые валы золотой шелковой парчи поднимаются до вершин изящных подсвечников, на головах которых трепещет веселое пламя. Оно же освещает диковинную морскую раковину, вырастающую из розового туфа под окном. А рядом с нею покоятся искусные слепки зубов — кинжалов.

На фоне этого изобилия серовато-бежевый наряд священника-кашет казался невзрачным. Я обратила на него внимание только тогда, когда громоздкий для этой комнатушки, но чрезмерно худой и лысый мужчина, перепоясанный куском витой веревки, поднялся с заваленного тканями кресла. Причудливым взмахом руки: от сердца к голове, он поприветствовал меня. Но радости от этого я не испытала. Наоборот — первосвященник вызывал подспудное раздражение, которое во много раз усилилось, когда он громогласным голосом на эрдени потребовал у меня платы за живое: «Мин’нар атрани». Три раза я выслушала этот заковыристый набор звуков, прежде чем в памяти всплыло воспоминание о том, что Лигу, в одну из ночей в пещере, рассказывал о ритуалах кашет. И опомнилась я, когда, с брезгливой гримасой на лице, монах потянулся к амулету.

«Живым», давший обед безбрачия монах считал меня: низшую, женщину — чужестранку, нарядившуюся, по незнанию, в священные цвета его родины и, конечно, не Гир — Камали. Ценой, за присутствие здесь, мог стать только самый дорогой предмет, который у меня был, то есть сияющий таким же приглушенным светом, что и оттиски клыков Кессы, кусочек серебра нуорэт на моей шее. Однако, ко всему прочему, по рассказам Лигу, платой за живое начинались все ритуалы служителей культа. Тут — то я и заметила, что вокруг: на столике, кресле, парче, рассованной по углам и на свободных участках пола, всюду была разбросана будто опаленная огнем драгоценная мелочь: кольца, браслеты, цепочки из золота и всевозможные самоцветы.

Смирившись с дальнейшими событиями, я сама сняла оберег с шеи и положила на раскрытые, до противного мягкие, ладони. Воровской, сорочий блеск мелькнул в глазах пожилого кашет, но все же на своих босых и слишком больших, даже для его роста, ногах он прошагал к раковине — жертвеннику и осторожно уложил молоточек на его дно.

С места, на котором стояла я, ритуальный алтарь виделся как на ладони. И поэтому то, что старик вылил на него пару капель из изумрудной чаши и туда же добавил мазки буро-алой мази из крохотного горшка, не укрылось от моего взгляда. Затем, в ход пошли кинжалы Кессы. Резко черканув одним по другому, монах выбил искру, которая тут же воспламенила смесь. Жар, возникший в ту же секунду, заставил меня — ученицу кузнеца — отшатнуться. Что в этот момент почувствовал человек, нависший над жертвенником, вообще осталось для меня загадкой.

За то короткое время, которого хватило на эту мысль, на пластине туфа начали твориться настоящие чудеса. Мой многострадальный оберег раскалился и от кристально-белого сияния захотелось закрыть глаза. Пульсирующий свет будоражил гладкий металл подвески, накатывая со все более увеличивающейся силой, пока последняя не заставила ее воспарить.

Ослепленная, я мигала часто-часто, пытаясь прогнать навязчивое видение. Но оно никуда не пропадало. Серебристый молот завис в воздухе, на фалангу пальца выше ребристого камня. Висел и медленно угасал, возвращая природный цвет. Эта перемена была не единственной. Кашет вполголоса начал бубнить: «Йаведи кеден эвету» и из оберега полились звуки. Сначала это походило на хруст выгорающих бревен костра, стреляющих искрами, а затем, ближе, тихий мужской голос зашептал что-то успокаивающее. Прислушавшись, я поняла — это отец. Он баюкал меня маленькую и заодно в этой нескладной колыбельной пытался донести важную весть о себе. Чудный тембр обволакивал мягкостью, и даже сейчас я чувствовала не навязчивое, но до мурашек приятное, чувство его защиты:

— Родная моя доченька, засыпай! Спи и знай, что я очень любил твою мать и тебя.

Я буду защищать тебя даже тогда, когда меня не будет рядом с вами. За меня это сделает твой оберег. Ему и его металлу я отдал свои силы, как одарил и тебя, и очень скоро поплачусь за это.

А пока, моя звездочка, спи. Отдыхай и будь уверенна, что Нойта, сохранит до поры этот секрет, чтобы ты, расцветая в своей красоте и мудрости, приняла его. Чтобы знала, что твой отец — отшельник пришел сюда из далекого края, только для того, чтобы встретить свою судьбу. И он поприветствовал ее и подарил ей свою любовь и целую страну. Но она отказалась от последнего дара, ведь у нее появилось намного большее — ты.

Та'хар — ие: свободная; первая принцесса моего сердца и великого и прекрасного города Кирс-Аммалена, столицы огромного восточного царства-тебе предназначено соединить оба наших народа и закончить вражду, разделившую нас. Почивай спокойно, чадо и копи силы, ведь тебе предстоит взойти под арочные своды крепости на красных холмах и утвердить свое право на трон.

Но, прошу тебя, по возвращении в северные земли, верни народу нуорэт этот амулет, ведь серебро, которое я взял для него и за которое я буду стоять перед судом Призванных и Тарэ, священная реликвия ваших богов. Я прогневил их и не жду пощады, потому что знаю, что оставил здесь большее, чем потерял за всю жизнь. Свою семью.

Выполни эту мою просьбу, дитя двух племен, и живи честно там, где будет умиротворен твой дух.

Я не перестану верить в вас: в тебя и в мою бедную Нойту, до конца своих дней.

Я люблю тебя, моя смелая и прекрасная дочь!

Твой отец: принц Аль-Кессад — Эсте!

Неспешно затихали сказанные слова, и гасло сияние амулета. И только слезы, что скатывались по щекам, обгоняя друг друга, неслись на встречу с дорогими коврами и иссушенным ветрами полом. Вместе с ними ускользала подспудная тяжесть, которая многие зимы и весны лежала на плечах непосильным грузом. Этот ком проклятий моего отца за сломанную судьбу матери, боли и горя, который не зальешь крепкими травяными отварами, таял и оставляя за собой зарождающиеся радость и гордость.

Мой отец не предавал нас. Его любовь, заключенная под хрупкой оболочкой оберега, спасала меня и матушку.

Но как теперь передать ей это знание, не расплескав по пути?

В поиске ответа на этот вопрос, я взглядом натолкнулась на пресную мину первосвященника. По-видимому, он не слышал ничего, из того, что прозвучало здесь пару минут назад. И это очень хорошо! Никому… Никому на свете, прежде Нойты, я не доверю тайны. И пусть ноги отнесут меня к ней как можно быстрее.

— Иррэ?! — звонко и, едва разминувшись с притолокой узкой двери, на бегу я окликнула своего провожатого.

"Городской сумасшедший" задрал голову, и лунный свет скользнул по глазам и белым зубам, открывшимся в улыбке.

— Вам была показана правда? — не дожидаясь ответа он, по-моему, махнул рукой, — Спускайтесь, госпожа!

Я последовала совету.

Дробный перестук рассохшихся досок лестницы сопровождал каждый мой шаг. Путь, который был отмечен таким образом, показался вдвое короче, чем наверх. И вновь, сгорая от нетерпения, я спешила вперед, почти не замечая ни своего спутника, ни преград. Домой, домой! Этому желанию все было нипочём!

Ворота караванщиков остались за клубами дорожной пыли, поднятой копытами лошадей. И только легкие тени птиц, встревоженных старческим скрипом деревянных ставен, провожали нас сквозь вздыбленную песчаными барханами пустошь.

От долгого пребывания в этом мутно-красном плену потерялся счет дням и ночам. Мы шли, шли, не обращая внимания на смену окрестностей. Лишь слегка выцвел песок и смягчились шаги, когда наши ноги ступили на спутанные космы трав. Сапфировая синь небосвода выбелилась островками тонких перистых облаков. Сухие равнины построжели, насупившись в горделивом молчании и, наконец, исторгли из глубин буро-красные костяки скал. И даже когда о нашем путешествии на юго-восток напоминали только поленца закопченного вяленого мяса, то самое чувство гнало меня в удел могущественной шаманки — Нойты.

***

Матушка. Милая моя, матушка!

Она летела через сугробы с непокрытой головой, в растерзанной временем и мышами, черной медвежьей шубе, поверх которой не лежал, а болтался сизый пуховый платок. На лице буйная смесь тревоги и страха, так, что даже не очевидно, где заканчивается одно чувство и начинается другое.

Исхудалая, но еще твердая. Те месяцы, что она провела без меня, выбелили ее волосы, но не украли надежду на встречу из глаз.

Жаль, сейчас было не понятно, к кому она бежит. Ко мне ли, вспоминая свой материнский долг, к ставшему одиноким Одину, чтобы успокоить в нем бурю, поднятую Э’тен или к маленькой волчице, дабы унять смертельную боль?

Но ни в чем я не оказалась права. Нойта спешила ко всем: приветила волка, кивком головы, достойным его хозяйки. По-матерински прижала к себе Лигу, выискивая в его глазах ответ на вопрос, который еще не задан. Встретила поклоном Равной Корабеллу, с трудом, при миниатюрном росте, коснувшись ее плеча, горько вздохнула над иссыхающим телом Каны и лишь в конце подошла ко мне. Мое сердце бешено рвалось к ней; спотыкалось в барабанной дроби ритма; застывало и вновь, ретивое, выпрыгивало из груди. К ней, в морщинистые, пропахшие травами и мелом, ладони. Она хотела меня обнять. Но талисман, который я теперь с гордостью носила, и о котором, она знала куда больше моего, будто отталкивал ее. И все же, преодолев себя, она мягко пропустила сияющий молоточек между пальцами, шепнув имя отца, и улыбнулась той ласковой улыбкой, с которой встречала мои первые шаги.

— Матушка! — я протянула ей свернутый кусок изумрудного шелка из низких равнин, который Сибилл оставила в покоях Тени во время нашего прощания. На ткани мирно покоились истертые кинжалы Кессы. И в мгновении ее настроение переменилось.

Колдунья не сумела сдержать раздосадованного возгласа:

— Горе, горе! Такую красоту и силу, да на дурные дела пустить, весь почин их с грязью смешать…

Она воззрилась на нас, будто мы виноваты в том, что произошло с этим удивительным оружием.

Испытывая стыд перед ней, связанный не только с безмолвной просьбой, но и с тем, что все еще не отпускала Лигу, я смущенно опустила веки. Однако, юноша, все понял верно!

— Что можно сделать?

Я сжала его кисть чуть сильнее. Не почувствовать робость, даже уже перед принявшей его моей матерью — дорогого стоит!

В мимолетном взгляде Нойты мелькнуло то же одобрение.

— Посмотрим! Жаль, братец твой этим орудием без счета жизней забрал! Ведь нам перед ними всеми слово держать надо, да души их из клыков с кровью повыманить. Не ведаю, справлюсь ли за одну ночь! Хм — м! Ну да ладно, не попытавшись ничего, не поймешь…

Стало быть так! Принеси — ка мне, друг, бревнышко по — короче, по — толще, вон из рощи той, что по боку тебе. Я руны на нем писать буду! А ты, Тарья, костер разведи. Ясно?

Не дожидаясь дальнейших указаний, мы одновременно кивнули, и по колено утопая в снегу, проторили дорожку к ближайшему ряду деревьев на опушке. Я быстро набрала хворосту, но там, куда отошел Лигу, еще раздавался скрип ломаемых ветвей. Минут через десять мой спутник вышел из чащи с вполне подходящим по размеру, форме и гладкости веткой.

Костер из сучьев, собранный вдвоем и на скорую руку, разгорелся почти сразу. Приложилась к этому и Нойта, водрузив в самую гущу сушняка щепки дряхлеющей синей ивы, которые достала из-за пазухи. Неведомо откуда взявшийся «старый запас» великолепно сработал. Темное пламя с просветами фиолетового и пурпурного, пожирающее ветви с каждой новой добавкой поднималось все выше до тех пор, пока голодные языки не начали лизать закопченный в прошедших ритуалах чугунок, который мама никогда не оставляла дома и уже поставила на огонь. Обломок сука, испещренный десятками меловых рун и обернутый, словно в шубу слоями высушенного ковыля и шалфея, занял его середину.

Спустя время над дымящимися пунцово — красными углями взлетел странноватый напев шаманки. Шипение змеи, проглотившей яд, густо замешанное на птичьем клекоте и волчьем вое, все же было ничем иным, чем ее простым, горловым пением. Повинуясь ему, изгибались пронырливые завитки дыма, призывая за собой жемчужные ожерелья поднимающихся пузырьков в талой воде из котла. Наконец, когда за очередной пеленой блеснули голубые очи Э'тен и из посудины повали пар, Чародейка аккуратно перенесла в нее клыки Кессы. Вслед за ними туда же отправились капли сизоватой жидкости из крохотной полупрозрачной бутылочки, которую шаманка хранила в поясной сумке. Мгновений ничего не происходило. А потом, у самого дна котелка расплылось крупное, маслянисто-серое пятно, укрывшее лезвия клинков. Череда пузырьков, проходящих сквозь него, окрасилась перламутром и дальше… Сероватый туман поменял цвет на багрово-красный и уплотнился и в нем начали проступать черты мягких грибообразных наростов. По центру каждого кровь (тут Нойта не могла ошибаться) сгустилась так сильно, что тяжелыми каплями стала падать на дно чана. Бурлящий наговор Нойты достиг своего пика, разливая по посудине мешанину оттенков. И тут она, неожиданно для нас, палкой, оставшейся от запаса хвороста, опрокинула чугунок на горячие угли. Клыки остались внутри. Кипяток на морозном воздухе отлетел от костра легким облачком пара, и только кровь выплеснулась на заснеженную землю буроватой лужицей, проводив загубленные души в их мир.

Однако ритуал не был закончен.

Кивком в сторону снежной прогалины она приказала мне вновь наполнить котелок. На этот раз костром занимался Лигу. Опять полыхнуло пламя. Вновь вода подкинула жемчужные бусины, согревая холодную сталь своим теплом. Сизое снадобье в крохотном сосуде закончилось. Все оно вылилось на дно котла, застыв на нем неподвижными восковыми кляксами.

Песнь матушки изменилась. В ней уже не было того хаотичного нагромождения звуков. Сильный, несмотря на возраст, голос выводил стройную цепь нот, соблюдая выбранный мотив мерным похлопыванием по стенкам чана. Мелодия будоражила, срывала сонную пелену с, казалось, открытых глаз. И вот, так же как в древних легендах, когда свирель — манок заставляла дрожать стрелы в колчанах Матерей — Лучниц, на зов шаманки ответили капли воска. Едва заметно размягчев, они дрогнули раз, другой, третий, пока повинуясь движению воды в посудине, не распластались по чугуну отливающими металлом звездами. От каждого луча звезды, в один миг отделилось по крохотной искорке, которые тут же поднялись на водных струях и вошли в искалеченное оружие, ровно так, как будто были там всегда. Еще пара искр, покрупнее, мелькнула серым отблеском в глубине и вновь вспорхнула к кинжалам.

Спустя час с небольшим непрерывный поток металлических капель соединил восковые звезды и клыки Кессы. Узкие лезвия расширились настолько, что зеркальным блеском напоминали отполированные щиты нуорэт.

Ритуал продолжался всю ночь. Мама раз за разом подбрасывала в костер заготовленный хворост, сохраняя жар. К рассвету бег капель замедлился и удивительное оружие, наконец, обрело узнаваемый облик. Матушка осторожно загасила огонь, колыхнула жидкость в чане, так чтобы последние серебряные капли притянулись к сияющим кромкам, вылила ее и вытащила клинки. Лунный блик, отразившийся в них, на мгновение прорезал надвигающиеся сумерки, как широкая улыбка приветствия.

Шаманка, не вставая перетекла на полуприседе туда, где на дубленом пологе, рядом, но не вместе, застыли фигуры зверя и рыжеволосой. Подняв клыки так, что вся ее фигура напомнила раскрытые челюсти волка, Нойта произнесла:

— Милостью матери мира — Молчаливой Аор, молитвами ее павших и нерожденных детей, в благословении жрицы — наместницы Э'тен и дочерей ее — Тарэ, под неусыпным взором Призванных, я: Нойта от племени Нуорэт, рассекаю связь, единящую Кану и Анни. Пусть душа девы — воина покоится с миром в кругу Ушедших, — черканув клыками вокруг головы маленькой волчицы. Этот жест оказался чудодейственным: рыжеватая Тарэ, которая еще утром едва подавала признаки жизни, задышала спокойнее, но глаза еще не открыла. Однако, даже это крохотное улучшение ободрило мою матушку, и она придвинулась ближе к Корабелле.

Дерзкая молодая девушка еще не оправилась от полученных ран. Да, синяк, размером с кулак взрослого мужчины, который стражник оставил на ее теле древком копья, уже позеленел и вскоре должен был сойти с обледневшей кожи. Рассеченная бровь зажила. И только шрам у линии, четко очерчивающей верхнюю губу, никуда не исчез. Он, нисколько не уродовал ее. Наоборот, огрубевшая царапина подтянула верхние уголки губ на простоватом от природы лице, преобразив их. Невольно залюбовавшись этой дикой, не прикрытой красотой, чародейка не забывала о порученном ей деле.

Отсечение духа Анни прошло без сучка и задоринки.

Однако, призыв, совершенный в неприспособленном для этого месте, да к тому же связующий осиротевшую юную волчицу и взрослую, потерявшую необходимую силу, девушку, мог быть очень опасным для них обеих. Тихо-тихо, с каждым новым словом вплетая в кружево ритуальной фразы часть силы, она зашептала:

— Милостью без вины убитой Кессы, на поругание врагов и защиту племени, я единю души волчицы — Каны и Корабеллы от племени нордов — пустынников силой бус из священного дерева таадэт и крепостью союза Призванных стражей. Заклинаю тебя, дева — воин, отринь старое! Пребудь с нами в круге и служи верно.

Последние слова утонули в посвисте ветра. Однако, произнесенные, они уже сделали многое: Буревестница и Кана одновременно открыли глаза, в очередной раз показав невиданную мощь союза девушек и их побратимов. Синий, предгрозовой взор новой Призванной ни в чем не уступал искристой, лесной зелени глаз ее Тарэ. Выходит, они, связались узами такими же, как те, что единили наследницу Аль — Кессад и Одина. И значит, она была не первой Призванной, с которой связался Один. Но как такое может быть?

Матушка знала ответ, но не спешила им делиться.

Неуверенно отступив на шаг от затухшего костра, она повалилась на землю, совершенно лишенная своей силы.

Но я уже догадывалась как помочь.

Растянув на двух обрубленных палках, что крепились на лямках за ее плечами, шелковистую и теплую полость из лисьего меха, я соорудила давно знакомую ширму, у которой любила отдыхать Нойта. Дубленый полог, на котором лежала Буревестница, оказался выделанной оленьей шкурой. Она тоже пошла в дело, прикрыв сотрясающуюся от холода матушку. А уж когда из остатков дров Лигу сложил третий за ночь костер, и мягкое пламя затанцевало на кончиках сучьев дубового сушняка, стало почти так же хорошо как дома.

Дом. Сколько раз за наше путешествие я вспоминала это родное слово? Сколько часов провела с думой о том, как снег, ставший росой, опадает невесомой пылью вокруг согретого очага. Десять, двадцать, сто… Всем им я уже потеряла счет. И жила лишь надеждой, что когда — то все-таки снова переступлю порог нашей каморки. Теперь эта цель близка. Но хватит ли мне, нам, духа достичь ее?

В этот путь мы отправлялись втроем. Прийти домой смогли не все.

Властительница нуорэт, из своей новой, далекой восточной страны, отправила нас сюда с поручением и наказом — вернуться.

Однако, пиратке Корабелле, примкнувшей к отряду и показавшей по началу неуемный нрав; потерявшей семью и получившей бесценный опыт в своей разгульной жизни, некуда было возвращаться. С этих самых пор ей придется обживаться среди северного народа. Дышать с ними одним воздухом, есть одну пищу, подчиняться одной Матери и защищать деревню и Старую заставу так, как это делали сотни стражей до нее. Это ее стезя.

Свыкнуться с этим ей могла помочь моя матушка.

Ночь обрядов прошла.

Но даже обессиленную Нойту уже нельзя было остановить. То, что она задумала для Буревестницы было одной из вершин ее магии.

На этот раз пламя костра служило ей только точкой сосредоточения. Бело — голубая накидка укрыла седые космы. Ритуальные поленья сгорели и время протяжных песен ушло в небытие. Главными стали: ее пробирающий до глубины взгляд, обращенный к Корабелле и натруженные, морщинистые ладони. В них четками застучали бирюзовые бусы. Быстрее, быстрее… Каждое касание, каждая невидимая отметина, которую оставляли на истертых до зеркального блеска кусочках дерева пальцы шаманки, разгорались льдистым свечением.

Вскоре силуэт бус распался и узкий луч света превратился в тяж, спиралью увивающий шею Нойты. Все это время она не отрывала взгляда от пиратки. А та — завороженная и замороженная, наблюдала за плавными зигзагами такого необычного украшения. Нити испускающего свет веретена сомкнулись в круг и во вращении заняли место между бездонным провалом зрачка и диском радужки девушки. Взор Буревестницы отразил, как в зеркале, взгляд Сибилл, когда в ней просыпалась Херет — Э’тен. Матерь Волков тоже была здесь. Нойта пробудила ее в теле Корабеллы, отдала контроль над пираткой и уже жрица Аор начала вылеплять из несуразного, для нуорэт, тела рыжеволосой, крепкий стан Призванной.

Этот долгий процесс, скрытый за кошмарами, приносящими боль четырнадцатилетним инициированным девчушкам, я видела впервые.

Э'тен вошла во вкус, вдохновенно разворачивая, расширяя свернутую в жгуты, слитую в единое целое связь частиц душ, впечатанных в ожерелье Нойты и в глазах дочери Сельма, до тех пор, пока сизоватые завитки тумана — марева не выплыли из — за прикрытых ресниц не выдержавшей поединка пиратки. И тут уже шаманка, колдуя на пару с волчицей дернула за усики этой, едва осязаемой завесы, как за ленты легкой, деревянной фигурки, с которой я не расставалась в детстве. А затем вытянула наружу сокровенное сердце одной из бусин.

По спине пробежал холодок. Дымок, сгустившийся на живом, но неподвижном лице Рыжей, приобрел формы белой, посмертной маски Анни. Не теряя времени, Нойта наложила на этот странный оттиск руки и придавила его к чертам Корабеллы. Отошла, осматривая получившийся результат. И тонкой иглой с черным аметистовым наконечником процарапала неровные желобки на местах, где открывались глаза и рот.

Голубое сияние бус проникло и туда. Прочерченные линии сначала разошлись, а потом приблизились и срослись с контурами губ и век Корабеллы, приоткрыв их. В тот же миг личина, опустившаяся на веснушчатую кожу девушки, словно лоскут дорогого шелка, прильнула к ней. Казалось, что все закончилось. Но…

Глубоким вздохом пиратка откликнулась на ритуальные действия, совершенные с ней, а затем, когда во взгляде появилась осмысленность, из груди выпорхнуло выстраданное душой молодой Призванной слово: «Матушка!»

Голос Анни, не потерявший прижизненной энергии, сразил Лигу, меня и саму Рыжую. Она — испуганная, непроизвольно попыталась заглушить рвущиеся изнутри звуки, прижав тонкие ладони к лицу, но призрак девчушки был непреклонен:

— Мама, где ты? — озираясь по сторонам, словно и ее глаза ослепли, Буревестница искала свою мать. Нет, не свою! Анни искала и не находила Уну — скоропостижно постаревшую женщину, оставшуюся один на один с вдовьим горем и уже не маленьким, но вечно болеющим сыном на руках.

Что же сделала чародейка? Зачем водрузила неподъёмную печать — напоминание об утраченной дочери чужого народа, на ничего не подозревающую и не понимающую пиратку? Эти вопросы и не предполагали ответа потому, что шаманка, кивнув нам с Лигу и указав на пламя и наши тени, открыла нам невероятное.

Там, где на снегу растянулись в длину четыре темных людских силуэта и один — короткий, звериный, три тени остались неизменными. Очертания Одина так же исправно отражали движения черного волка. А вот пятая — та, которую отбрасывала Корабелла, разительно от нее отличалась. Тоньше и меньше силуэта пиратки, она походила на тень девочки — подростка, какой и была хозяйка Каны. К тому же, в призрачных отсветах костра, когда мы видели, как преображенная Буревестница поворачивает голову, над ее лицом будто бы курился поблескивающий дымок. Эти изгибы и завитки в точности повторяли профиль погибшей Призванной.

— Хорошо! — Нойта, наблюдавшая за переменами в Рыжей, была довольна проделанной работой. Вот только два безобразных и глубоких шрама рассекли кожу на ее щеках. Изнанка магии. Не часто я замечала, как напряжение, скопившееся внутри этого хрупкого тела, калечило черты матушки. Все рубцы и их расположение, которые я изучила и полюбила за годы детства и юности, она заработала тогда, когда сама была молодой. Сетки морщинок, которые разлеглись вокруг глаз паутиной забывчивого паука, достались ей, когда я покинула дом. Но эти…

Появившиеся тотчас и угрожающе незаметно разрушающие привычный вид шаманки и вытягивающие ее мощь, пугали меня до икоты. Шаманка осела у перегородки из лисьих шкур и, наконец, ласково глянула на меня.

— Все, дочка! — она блаженно выдохнула, — Теперь ей одна дорога — к дому Уны, — колдунья стянула с себя уже развязанную и упавшую на плечи накидку и ее взгляд внезапно блеснул вощеным блеском, будто агатовые очи таежной ящерки.

«Ведьма!» — правы были нуорэт, когда так неблагозвучно отзывались о ней. Но меня эти «чары», как представление для двоих, вот уже который год — только забавляли. Легонько, про себя подсмеивалась и Нойта, но уже через мгновение, была сама невозмутимость:

— Там они друг друга успокоят, да Рыжая с Улле познакомится. Экий он сорванец стал, знаешь? Не угонится за ним уже мать: то в роще пропадает, неподалеку от поросли таадэт, то на Старую заставу бежит, к подружкам — девчушкам. Как их там? Этта, Яккали и…Ой, не помню я, память как решето!

— Гани, матушка?

— Ах, да! Гани. Хохотушки они и волчицы их резвые, подстать им. Вот только мальчишка — то здоровьем плох! Побежит, побежит, а тут и кровь из носу. Или горлом пойдет. Сколько Уна ни ходила, сколько бы ни лечила его я, все одно. Коли таким и останется, не дожить ему до исполнения пророчества! А времена эти уж недалеко!

Горькие думы вновь ее одолели, но прерывать их не имело смысла. Я и сама знала, что скоро все изменится. И только женщины — матери — воины нуорэт, останутся нуорэт навсегда. Непоколебимая защита детей: своих ли, чужих — основа их силы и могущества. И пусть я выросла, матери было о ком позаботиться.

— Может и правда пиратка со своим бунтарским духом сподмогнет ему? — вдогонку мыслям рассудительно буркнула она, — я ведь и ее к Уне не на просто так отправляю! Без ласки материнской загрубела душа, под панцирь у сироты спряталась. Ведь и ее не зря Буревестницей кличут. Дар и у нее особый есть! А уж если непогоду накликает: Вьюгу великую, так тогда и со свету пора будет уходить, ибо отныне мы с нею повязаны. На силе моей при ней и на ней голос Анни и облик ее держаться будут.

После, когда ворожба рассеется, Корабелла свою красу нордовскую обратно получит, но уже никто супротив нее не скажет: «чужая!»

Знала ты, что грозного врага вы привели в наш стан, но по зароку моему, верным другом она станет нашему племени в кругу Призванных. Так посему и быть! — закончив заковыристую речь, ведунья устало закрыла глаза. Но такой — уставшей и безучастной и отреченной от мира была лишь минуту.

— А пока, дочка, ступайте! В доме нашем огонь горит, там тепло и места всем хватит. Согласен ли, Лигу! — еще одна проворная ящерица, нацелившись, мигнула в зрачках колдуньи. И этот немой поединок проиграли карие глаза юноши.Ошарашенный взгляд метнулся с нее на меня и в сторону.

Старческое лицо колдуньи расплылось в озорной улыбке. Удивленная этой переменой, я не сразу разобрала тихое: «да!» Лигу.

— Согласен ли ты, зверь зеленоокий?

Общение с шаманкой пришлось по вкусу нашему сопровождающему. И поэтому, с приобретшей в родных землях добродушие, мордой, Один испустил пару мурлыкающих и рокочущих звуков, которые легко могли сойти за согласие.

Нойта все поняла верно. Еще раз обласкав наш разношерстный отряд взглядом, матушка отпустила всех. Сама же, закрыв глаза, откинулась на лисью перегородку и заснула.

Я, борясь с невероятным чувством тоски по ней, накатившем так полно и внезапно и уже порядком отстав от остальных, старалась не оборачиваться до тех пор, пока мы не покинули косу дубняка, приютившую нас. Но уже переступив последнюю полосу почерневших стволов, не удержалась.

Матушка сидела все там же. Бесформенным холмиком, укутанным в оленью полость на фоне рыже — рыжих лисьих хвостов, будто в закатных лучах нашего тусклого солнца. Сколько раз она сидела вот так, отдыхая от забирающих силу ритуалов? Сколько еще сможет не поддаваться заклятию, что связало души Канны, Анни, Корабеллы и ее? Это известно одной Аор! Ну а мы, подгоняемые разошедшимися холодом и голодом, все ближе подходили к окольцованному деревянным тыном селению.

Вот и хижина Гайра, с покосившимся остовом и прикрытой снегом кочкой, в глубине которой покоился его верный и бесстрашный пес Задира. Как пережил это время престарелый наставник? Еще одно жгучее желание толкнуло меня на помост, ведущий в его дому, но на этот раз я задержалась.

Не ему я должна была рассказывать то, что узнала. И не он будет ждать эти новости, как кару Молчаливой. "Не расплескай!" — из глубины наружу метнулся призыв, судорогой сковывая губы.

— Да, отец! — тихо, но твердо отвечаю на него я, вступая под сень зеркальных щитов.

Дом. Он встречает меня, как старого и доброго друга, чуть смущенный тем, что я пришла не одна. Теплый полог шкур годовалых оленей на месте и, возможно, их даже больше, чем было тогда, когда я уходила. Выходит, шаманство Нойты, в наше с Сибилл отсутствие, спасло ни одну жизнь. Из дымного окна на навершии крыши курится кисловатый дымок и этот запах мне знаком. На скрипучих петлях висит продуваемая всеми ветрами дверь и пальцы скользят по родным, замысловатым узорам древесины. Дверь, будто вспомнив меня, открывается в одно касание. И со струей влетевшего воздуха гаснут пламенные язычки. И разгораются вновь.

— "Ведьма!" — шепчу я и глупо улыбаюсь краешком губ, так что ни зашедший за мной Лигу, ни внимательно изучающая все вокруг Корабелла, ни отряхивающийся от снега Один, ничего не замечают.

Я стою в центре комнаты для ритуалов и невидимые объятия дома качают меня, рассказывая долгую историю моей отлучки. В такт этим покачиваниям я поворачиваю голову, озабоченная небольшими, но значимыми переменами. Над дверями все так же висит медный бубен, но бока его не блестят, натертые руками Нойты, а значит, она давно не восстанавливала сил. На стенах бархатистая копоть, разлеглась причудливыми фресками. Я провожу по ней рукой и касаюсь носа. Так и есть: терпкая смесь кислицы с полынью, припорошенная дубовыми листьями — запах, который я почувствовала еще на подходе к дому, въедается под кожу и холодит память, делая ее кристально ясной… Церемониальные чаши опять как попало, расставлены на столе и тонкая пыль травяных порошков устилает пол. Близнец котелка, что матушка всегда брала с собой, стоит на треножнике над огнем и в нем что-то аппетитно булькает. В посудине рядом закипает талая вода. Мелкая рябь в ней — остатки изжившей себя отавы. Проход в мою комнату занавешен старой тряпкой. А за нею все стоит ровно так, как было до нашего похода. Матушка так и не смирилась с тем, что я ушла, хоть и отпустила меня. Об этом будет наш следующий разговор. А пока...

Мы расположились по разным комнатам. Я и Лигу заняли мою низенькую кровать, рассохшуюся настолько, что даже легкое касание ее скрипом отдавалось в суставах. Озябшие Корабелла и Кана, еще находящиеся под действием дурманящих чар, получили место у костра, на тонкой лежанке, набитой сухой травой. Я прикрыла их оленьей шкурой, что лежала на скамье у стены и сразу же новая Призванная и Тарэ благодарно засопели. Это хорошо, ведь совместный сон еще больше укрепит их связь. Один лег у самого кострища и уткнулся в теплый подшерсток, изредка приоткрывая изумрудную зелень глаз в сторону Буревестницы. Он, по-видимому, взял на себя роль безмолвного стража, оберегая нового члена "стаи".

Все утихли. Лигу опять заключил меня в свои объятия, во сне теплыми вдохами и выдохами шевелил растрепавшиеся пряди на моем затылке. Но я не смела его разбудить. Только лежала и думала. Думала о том, что этот дом, когда — то принявший меня — младенца в свою обитель и теперь не против гостей. Дыхание каждого участника нашего отряда влилось в его беззвучную и успокаивающую мелодию, так просто и быстро, будто было тут с самого начала. Мой дом принял их всех и теперь кропотливо восстанавливал наши силы, для дальнейшего пути. По истине волшебное жилище, которым заведует величайшая шаманка Севера — моя матушка.

Она явилась через час и тяжело переступила порог дома. Остановилась. С шумом втянула нагретый очагом воздух — раз, другой, третий, словно не сошли еще омрачающие голову чары. А может она ждала, пока Призванная, спящая в ней, не поймет, что вокруг них нет исконных врагов. Потом лязгнули котелок, посудинка с водой и чашки, засвидетельствовав то, что шаманка принялась за поздний ужин. Через время черепки цвенькнули вновь и ковыляющей походкой матушка двинулась к еще одной травяной лежанке, такой же как у Корабеллы и Каны, но по другую сторону от очага. Наше пристанище погрузилось в молчание и только легонький свист сгорающей древесины, треск огненных искр и почти не осязаемый шепот матери, возносящей молитвы Аор за вернувшуюся дочь, баюкал новых постояльцев.

Ночь мелькнула за окнами, будто бы ее и не было. Промозглое утро, холодящее тело особым сочетанием влаги и ветра, которое раньше я вообще не воспринимала, но после песков, чувствовала остро, разбудило меня еще до восхода солнца. Укутав разметавшего покрытые сетью белесых отметин руки Лигу в одеяло, я сама выскользнула из под его теплых оков и, стараясь не шуметь, прошла под тяжелым пологом, занавесившим вход, в комнату к очагу. Нойта тоже не спала. По обыкновению склонившись с неизвестно откуда взявшейся палкой над огнем, она шевелила багровеющие угли, в глубокой задумчивости. Мое появление не было для нее неожиданностью: взгляд, строгий и властный, как удар кнута, резанул меня с головы до пят, но не потревожил устоявшейся тишины. Эта холодность и напускная отрешенность, выводившие меня из себя с самого раннего детства, накатывали с новой силой, почти заставляя выкрикнуть: "Что?.. Что я опять сделала не так?", но я знала, что и это надо преодолеть. Время нашего самого важного разговора наступило, и передо мной сидел человек, который, действительно, должен был знать все.

Первые слова дались нелегко, ведь в мыслях голос отца еще твердил, что ему предстоит ответить перед судом Старейшин. Перед судом, который сумел сохранить тайну гибели Эстэ и хранит до сих пор. Матери нуорэт каким — то необыкновенным, тайным усилием отгородили мою матушку — одну из могущественных Призванных от связи, объединяющей их, и, к тому же, отрезали пути: колдовские и шаманские к источнику этих знаний. Как так получилось? На какие жертвы пошел Совет, для того чтобы оставить Нойту в неведении, я не знала. Каким будет исход того, что шаманка узнает сегодня, для меня тоже было не представимо. Но, даже тех крох, что добыла я на пути из пустыни, хватило бы, чтобы ее чары высветлили все и честь нашего рода восстановилась.

Я продолжила говорить и слова, поддерживаемые духом отца, его невидимым присутствием, текли бальзамом на душу матушки. Она чувствовала его силу, купалась в ней, исцеляя мятущееся сердце.

На миг заглянув в ее глаза, я провалилась в мимолетное забытье и увидела их в том виде, в котором они представали друг перед другом: близкие, откровенные, родные. Молодая и статная красавица Нойта с глазами цвета грозового неба, "древесными" шрамами на щеках и косой густых темных волос, посеребрённых нитями седины, будто угли застывающего костра светилась внутренним светом рядом с юным, но, несомненно, мудрым мужчиной: ладным и гибким, как годовалые саженцы таадэт и луки Сестер — Троекратиц.

Напитавшись его живущей сквозь время и расстояние любовью, и даже, возможно, почувствовав недосказанное им, она даровала ему свободу. И я отпускала его. Смеясь и плача над тем, что помнила я и не забывала она, мы просмотрели приход нового дня и прибытие сопровождающей меня компании. Подходя по одному, они не нарушали ритма повествования и оно обтекало их, собираясь почти ощутимые, многослойными спиралями в середине комнаты. Кана и Один переступили порог одновременно, и так же, разом, горделиво заняли место по обе стороны очага, как два молчаливых стража. Это обманчивое впечатление разрушилось, как только багровые отблески очага отразились в сонных и добродушно-зевающих мордах. Лигу и Корабелла расположились между ними и рядом со мной, удобно устроившись на лежанках. Нойта взяла из моих рук серебряный молоточек и заговорила чуть тише, перемежая речь короткими паузами. В эти мгновения она затихала настолько, что шепот становился неразличим, но по движению губ я все-таки читала: "Эстэ..." Этот невидимый и безмолвный для остальных собеседник, все равно сплачивал нас, побуждая чувствовать одно и тоже, быть одним и тем же. Вскоре, исподволь разжигающий чувство справедливости призрак, достиг цели. На Нойту с разных сторон посыпались вопросы: о судьбе моего отца, о нашем с Сибилл пророчестве и времени его исполнения, а еще о том, чем было недавнее колдовство. Отметая все остальные вопросы легким движением обгоревшей веточки в углях, шаманка всмотрелась в Корабеллу. Однако, ей вторил не один, а два взгляда. Синие глаза Буревестницы и живые, зеленые, животные, но не менее внимательные — Каны следили за каждым жестом. Каким будет ее наказ?

— Что ж, Корабелла, иль Буревестница — тебя как лучше величать?

— Корабелла!

— Послушай меня, девица. Не простое мы с тобой дело сделали, может и не по нраву тебе, да вернее него ничего не было. Связала я тебя с нашим народом узами крепкими, но только потому, что силу в тебе я увидела — выдержать эту связь и проявить сострадание. Странное слово, для врагов нашего племени, хотя все вы здесь этой чертой и едины. Не в этом суть. Сложилось так, что сила союза женщин нашего народа с волчицами из рощи таадэт может только на двоих держаться: на человеке и волке. Человек: женщина, в случае чего, после смерти Тарэ, еще может выжить. Но при этом часть ее сущности все — таки уйдет в небытие. Эту пустоту не заполнить ничем. По себе знаю. Моей светлой Каир, сестрицы Анхат и Сивур, не стало задолго до рождения Тарьи, — Нойта предупреждая мой удивленный вздох, рассудительно кивнула, — но душу ее, из распавшейся бусины, я успела спасти, — еще один кивок. — Вот, теперь держу при себе, да и помогает она мне во всем.

Я только сейчас заметила, что в некоторых плетеных узлах извечной накидки, лежащей неподалеку от костра, которую она использовала в ритуалах, вложены сероватые, сглаженные по краям щепки синей ивы. Между тем, матушка продолжила говорить:

— Так вот, с человеком все понятно. А с волчицами — закавыка. Если они — молодые, встречают Призванных, и девушки, связанные с ними, по какой — то причине, умирают, то сила, что была направлена на изменение их друг для друга, вся будущая мощь этих союзов сваливается на Тарэ, накрывает их с головой, ломая дух и тело. Павшие тянут их к обители Аор, без разрешения Э'тен. "Сломанные" волчицы живут не долго, чахнут, вовсе отказываясь от прокорма и общения с сородичами, и в конце — концов, умирают. Поэтому, скорбных голосов Ушедших так много. А выживших волков и того меньше.

Нойта, протянула руку с амулетом вперед и будто повинуясь ее молчаливому приказу с места поднялся Один. Грациозно выступив вперед, он поднырнул под руку шаманки и блаженно прищурился, ловя быстротечные мгновения ласки. Морщинистая кисть шаманки утонула в лоснящейся черноте. Зеленоглазый призрак заурчал и не прекращал своего "разговора" до тех пор, пока Нойта не отстранилась.

— Одину вот повезло. Ко встрече с Кессой он уже не одну сотню лет прожил, в вожаках стаи опыта поднабрался. Да и суженый он Э'тен, а значит дух ее его поддерживает, что тут говорить. Вот и дожил он до встречи с Сибилл. С Каной, — иди сюда, милая, — другое дело...

Рыжеватая Тарэ, рванула к матушке, едва не уронив свою Призванную. Вторая рука колдуньи начала распутывать шерсть на ее холке.

— Во время вы явились, да и дух твоей матушки: Корабелла помог. Он позаботится о душе Анни и приведет ее в круг. Но и о тебе не позабыла Ирика.

Теперь уже Рыжая открывала рот в немом восхищении осведомленностью Нойты.

— Поведала она мне, что материнской ласки ее тебе не доставало. Поэтому и душа твоя огрубела. Знай теперь, что будет она с тобой незримо, в те моменты, когда будешь общаться с Уной, ибо в жилах ваших родов течет кровь — Мирии — одной из сестер — Троекратиц. И через тебя же с осиротевшей матерью будет говорить Анни. Это успокоит ее посмертие и позволит ей переродиться вновь.

Приняв слова матушки, как последнюю истину, Корабелла сидела с открытым ртом. Неуемная жизненная сила ее Тарэ, вернувшаяся к ней после ритуала, еле укладывалась в подростковом теле. Кана, как ее менее знаменитые родичи — собаки, нетерпеливо вставала и ложилась, скулила, подпрыгивала и притопывала передними лапами по полу так, что поднимались крохотные вихри пыли там, где были рассыпаны пряности и травы, и все это в попытке поднять с места новую хозяйку. Но ей слишком многое открылось сегодня и груз этот был велик. Отчаявшись звать Буревестницу, Кана растолкала остальных.

Лигу подал мне руку, когда Тарэ Рыжей пихнула меня в бок, и когда мы поднимались, Нойта глянула на него так, будто требовала еще не полученного ответа. Один рыкнул на воспитанницу для острастки, и тут же лизнул осклабившуюся виноватой улыбкой рыжую морду. Но Корабелла все еще не поднималась. И только когда волчица вплотную приблизилась к ее лицу и вперилась немигающим изумрудным взглядом в глаза, пиратка очнулась и встала.

— Ну, что ж, теперь идите, дети! А ты, Тарья, подойди.

Я шагнула к ней, но шаманка, быстро ухватив меня за руку, тут же нырнула под занавес, закрывающий мою комнату.

— Послушай, дочка, — зачастила она, как только полог занял привычное место, — поведешь их к Уне, но смотри — Корабеллу вперед пусти. Вы с Лигу и Одином за ней с Каной идите, но не подходите близко. Чары мои, что я вам в ночном обряде ради нее открыла, особые. Они на запах настроены. И чтобы подействовала эта магия, материнское касание нужно, в тишине полной. Ведь Уна не поймет ничего, если вокруг столько вас соберется. А получится, так после и брат Анни сестру узнает. — Давай, беги! — тронув амулет, она отступила на шаг и украдкой смахнула слезу с щеки.

Я догнала их на середине пути: снег деловито хрустел под ногами и я будто снова вернулась в те времена, когда вот так же вышагивала рядом с Сибилл по пути в каморку Гайра. Так же шум деревни вливался в уши; так же тоненькие девчушки — новые Призванные, в окружении грациозных волчиц проносились мимо нас, изредка здороваясь и еще реже склоняя головы в приветствии. Единицы останавливались, ошеломленно вглядываясь в наши лица. Среди них я искала знакомых: Этту, Гани и Яккали, но тщетно. И только когда навстречу Одину горделиво выступили три волчицы, я поняла, сколько времени в селении я пропустила. В высокую красавицу с широкими и объемными косами и чуть раскосыми глазами превратилась Призванная Тарэ Лучика. Округлую женственность приобрел силуэт Гани. И даже задорный, вздернутый нос Яккали уже не был поводом для смеха. Густые, темные и чуть кудрявые волосы, перепоясанные диковинным украшением, состоящим из россыпи агатовых бусин на ленте, лежавшие на крепкой девичьей груди привлекали внимание мужчин. А значит и до свадебных клятв недалеко. И еще одной шкурой обогатится наша с Нойтой крыша...

Пока я думала над этим, дорогу мне перегородил рыбий хвост. Огромный сом выгнулся, опираясь на золоченое пузо, хлопнул раздвоенным плавником по насту, взбив облачко налетевших снежинок, и раздосадовано задвигал усами. Это, конечно, не морской змей, о котором иногда рассказывала Корабелла, но и он произвел впечатление на не видевшего таких причуд жителя пустыни. Молодой человек, пораженный в самое сердце, с восхищением наблюдал за разыгравшейся рыбиной, отскакивая от места на котором стоял, когда в особенно высоком прыжке гигант разбрасывал вокруг себя слизь, покрывающую тело. Под улюлюканье рыбаков, колеблющуюся тушу затянули на сани и мужчина — по-видимому, родственник Бейлы потащил ее к их дому.

Тут — то я и заметила, насколько мы отстали. Подхватив Лигу под руку, я попыталась сократить разделяющее нас с Одином, Буревесницей и Каной расстояние. Но, Корабелла, ведомая Анни, двигалась гораздо быстрее нас. Я помнила о чем мне говорила Нойта, да вот только пропускать очередное явление ее магии я не хотела. Оставалось уповать на внезапную задержку, и, слава Аор, она произошла. Еще одна делегация волчиц, по возрасту подходящих Сивур и Анхат, обступила Одина. Зеленоглазый зверь, застрявший между ними, обеспокоенно обнюхал каждую и «заговорил», используя череду непроизносимых звуков, скулежа и обтирания шерсти об шерсть. Когда разговор был окончен, волки выпустили Рыжую и Кану из круга. А нам удалось приблизиться к ним на удобное расстояние. Один же, видимо получивший мысленный приказ от Э’тен и Сибилл, затрусил по тропе к роще Тарэ, но меня это не расстроило. Я была уверена, что он, как и мы, увидит весь ритуал, пусть его и не будет рядом.

Наконец, у кромки озера, мы отыскали заснеженную хижину Уны. Ее муж погиб на Старой Заставе так и не успев починить прохудившуюся кровлю. Самой ей это было не под силу, да и страх за сына был так велик, что не позволил ей просить его о помощи. Последней каплей для еле сводящей концы с концами женщины стало известие о пропаже дочери. После этого жилище потеряло для нее значимость. И теперь оно стояло, продуваемое ветрами и оплетенное рыболовной сетью, как гнездовье паука.

Почти у её дома я размышляла, как она живет. Уна была частью нашего племени, но из-за того, что она утратила спутника жизни и по нужде начала заниматься мужской работой: рыболовством и охотой, ее презирали наши старейшины. К тому же, мать Улле, как и Бейла, была прямым потомком Мирии — предательницы. И хоть Бейла отвагой и хитростью, в деле обороны селения силами Стражей, уже смыла с себя это позорное клеймо, природная неприязнь между нами не утихала и я не интересовалась ее успехами.

Но Уна мне нравилась. Тем, что даже горе, она смогла обратить на благо семьи. Дело ли в интуиции, или может чутье Призванной вывело ее наружу, да только встретили мы ее, выбирающей голыми руками тину и мусор из потускневшего и промерзшего невода.

И когда скрип снега под тремя парами ног заставил ее обернуться, я осознала, что черная полоса в ее жизни закончилась. Худая, со слезящимися глазами женщина, суматошно бросив начатое, поспешил к нам. Источающее пряный аромат — колдовство Нойты и созданная ею иллюзия, сбили Уну с толку.Она метнулась к оторопевшей Корабелле и ласково, с болезненной нежностью, обвила ее лицо руками, будто самый ценный дар Аор. Ее не смутило то, что Рыжая была вдвое выше Анни, да и тонкие и узкие черты зрелой девушки, скрылись под юным обликом ее дочери. То, что именно он предстал перед ней, мы поняли по голубоватому свечению, разбивающемуся на границе ее кожи… Анни тянулась к женщине, и материнское сердце чувствовало это. Запах чар растворился в воздухе, и, по уверению Нойты, это значило, что Корабелла принята в семью. На порог дома Уны приковылял Улле. Вытянувшийся и угловатый, с косматой серо-русой головой с рыжеватым отливом и красноватым лицом с угревой сыпью, он походил на только что проснувшегося от зимней спячки медведя. Распухшие от долгой болезни суставы ног, держали его плохо, но он дошел до застывших в одном моменте женщин и улыбнулся, открыв щербатую изгородь ряда зубов. Корабелла ответила кривоватой улыбкой, расправившейся по мановению Анни. Теперь это ее семья.

Мы смотрели на них, и жалость к Рыжей во мне боролась со злорадным желанием увидеть то, какой будет ее новая жизнь. В конце, концов, переборов злость, я поняла, как еще один грузный камень сдвинулся с привычного места в моем сердце, сдвинулся и упал в бездонную пропасть. Теперь и я приняла ее. Еще один хороший воин вступит в ряды Призванных, что успокоит меня чуть больше, когда мысли вновь дойдут до безопасности моей матушки.

В полном безмолвии: отрешенном, удивленном, восторженном — мы возвращались к дому Нойты.

Как недолог срок, который я проведу с ней. Однако, за степями и пустынями в другом, большом и красном городе с одетыми в белое людьми, меня будет ждать моя любовь, подруга и моя судьба. Весть, которую я принесу им, позволит исполнить объединившее нас пророчество. А что будет дальше, решать нам самим. Юго — восток и запад уже пройдены, но перед нами — передо мной, Сибилл, Иррэ, Лигу и Одином открыта еще добрая половина мира. Каким он будет? Кто знает.

А пока нас ожидал очень, очень долгий день.