Глава 3

"Не спрашивай о том, кто пришел с востока!" — любимая присказка моих соплеменников. "Не спрашивай..." — говорила мама, вплетая в домотканое кружево белые и голубые нити. И я знала, что "с востока" не стоит ждать ничего хорошего. Но восток далеко, там, где поднимается наше холодное солнце. А мы, все время, сколько себя помню, жили здесь, на севере.

В доме, укрытом шкурами годовалых оленей, тепло: костер, посреди племенного очага уносит яркие всполохи искр в звездное небо по ночам, но огонь не угасает и днем. Сучья и поленья для него приносят люди из деревни. Иногда на древесной коре, обернутой высушенными травами, я вижу белые руны, но прочитать я их не могу. В лунные ночи матушка стирает надписи пучками трав и кидает подношения в костер. Только тогда огонь начинает петь. Голос колдуньи едва слышно повторяет незамысловатый мотив. В плавном движении гулкий медный диск покидает привычное место над входом, и костяные браслеты опоясывают руки. Тонкая бело — голубая накидка закрывает глаза. В эти минуты в жилах Нойты просыпается колдовство и, уже потом, выплескивается в мир торжественной песней волчицы. Призванная во всей своей красе, могущественная, но не такая сильная, как вожди моего народа. Моя мать. Когда-нибудь она споет и для меня. А пока я смотрю, как ее силуэт растворяется в клубах ароматного дыма. На секунды расплывчатые линии объединяются в другой образ: лицо женщины с волчьим взглядом. "Ведьма ..." — шепчут люди, собравшиеся на ритуал, и опускают глаза. "Ведьма..." — звон колокольчиков на браслетах — отзвук первой моей колыбельной, напоминает, что колдунья все еще здесь.

Образы, которые появляются во время ритуала, никогда не повторяются. Но после него маски растворяются, и я вижу ее такой, какой видела двадцать пять лет подряд: худой, с чуть усталым прищуром серых, как тучи, слезящихся глаз на лице, обрамленном венчиком седых волос. Да, родила меня она поздно: в то же время, когда на свет появилась Сибилл — дочь вождя и моя подруга. Пять лун разделяли нас и шаманка видела в этом знак. Не первый и не последний. За год до этого, переживая очередное забытьё, она предрекла наше появление, изрядно напугав при этом Саин — будущую мать племени.

Тот вечер, как говорила мама, закончился ссорой. Страх одолел маленькую женщину с серыми глазами, когда она узнала, что ее дочь станет вместилищем духа Херет — Э' тен и она поклялась, что больше не войдет в дом подруги. Слава Богине, она не дослушала речи Нойты до конца, ведь то, что тогда сказала шаманка, Саин и жители деревни, восприняли бы как позор и изгнали бы ее из селения.

"Не спрашивай о том, кто пришел с востока!" — ослабевшая после обряда и кажущаяся еще более древней, матушка медленно ходит под сенью шкур и ворчит, как слепая волчица. "Не спрашивай… " — опустив старые кости на приземистое ложе, она закрывает глаза и погружается в короткий и беспокойный сон.

Вопреки запретам, я многое знаю о нем. "Тот, кто пришел с востока" оказался у ворот селения задолго до моего рождения. Одинокий путник, одетый в странные одежды из легкой ткани, запорошенный снегом предстал перед стражниками в дни Великой Вьюги. Светловолосый чужак, которого не страшили ни Призванные, ни их волки. Его появление взбудоражило Старую заставу. Казалось, что барьер, сдерживающий чужеземцев, не одну сотню лет, дал трещину. Призванные не справились или что-то остановило их? Воины не знали. Во всем могли разобраться только правители нуорэт и верная им шаманка. Троекратный призыв рога собрал их в главной башне заставы. Никогда раньше Нойта не говорила о той встрече. Но, однажды, в ненастный зимний вечер перед днем моего рождения, когда ветер завывал за стенами дома, мама вспомнила этот день.

— Саин стала чужой, — начала она.

— Смотрела на меня колким взглядом и слова не проронила, — горький вздох на мгновение остановил рассказ, но потом она продолжила: — Будто и не знала совсем. А с путником — то я и не говорила. Молчаливый он был: то ли замерз сильно, а может и говорить не мог. Сколько не выпытывал вождь, хотя бы имя его, все без толку.

— Знаешь, Тарья, глядел он на меня странно: будто видел кого-то еще. Обожжет тяжелым взглядом и вновь на стражу уставится. Долго это было, пока мать Саин на лошади не уехала. А чужака так в этот день в поселок и не пустили. Дали пару одеял, для тепла, и оставили в башне, на ночь. А мне наказ, чтобы завтра я у него магией своей все выведала. Так и поступили.

— А дальше что? — не утерпев, спрашиваю я и сразу же замолкаю. Боюсь, что она прекратит рассказывать.

— Дальше — то? Утром явился он. Молчит, а сам мне в руки поленце подает с рунами и послание от Саин. Это она для него подношение сделала, по приказу отца. Ну, я, как положено, руны стерла, и поленце в огонь бросила. К обряду готовиться начала. Только смотрю, а он глаз не отводит. За каждым движением следит. Вот уже и огонь запел, и дымом меня овеяло, только от взгляда чужака отделаться не могу. Ну и я на него глянула. Да чуть обряд не оборвала. Смотрю, а уже и нет того путника, что в башне был: косматого и сурового. Сидит передо мной мальчишка, как ты возрастом. Лицо светлое и глаза голубые, как лед на озере. Сидит и улыбается, вроде как шепчет что-то.

Лицо Нойты, на секунду, стало таким растерянным, что я улыбнулась. Вскоре улыбалась и она.

— Да, Тарья, магом он оказался, подстать мне. Потому и от Призванных уйти смог, и Тарэ не унюхали. А из меня ритуал силы высосал. Наутро только имя вспомнить и смогла. Эстэ — его звали...

Шаманка отвлеклась, потянувшись за коротким посохом, который лежал возле очага. Немного подумав, она не стала на него опираться, только пошевелила отскочившие от огня древесные угольки.

— Пять лун он ко мне ходил, но молчал подолгу. Сколько я не меняла облик, он тем же мальчишкой оставался. Магией может своей боялся напугать. Да только мне ли пугаться. Я — то силу от природы брала, от деревьев, да сучков всяких. Потому и кожа теперь такая, как кора древесная. А раньше ведь красивая была… А он, он другой… Бубен мой медный ему приглянулся и, через него, сила его шла, жаркая, как пламя. Я тут и припомнила, что на Старой заставе такое же чувство мне покоя не давало. Знать, тогда он меня и приметил.

Голос матери вновь затих, серые глаза сонно замигали, и уже через пару минут она крепко спала, привалившись спиной к невысокой ширме, оббитой лисьими шкурами. Безмолвие затопило дом и вылилось за стены. Усталый ветер опустил свои призрачные крылья. Только иногда загулявшие порывы проникали в жилище через дымовое окно. Горсти снежинок, которые приносили струи холодного воздуха, таяли над огнем, превращаясь в мелкую водяную пыль. Этот танец снега, знакомый с детства, так же как колыбельные матушки, приносил легкие и счастливые сны.

Ранним утром следующего дня в двери дома постучалась Уна. Месяц назад она овдовела, потеряв мужа в бою у Старой заставы, так же как и отца. Двое детей остались на ее руках: десятилетняя Анни и трехлетний Улле. Болезненный мальчик и его мать очень часто бывали у нас. Но теперь Уна волновалась сильнее обычного: круги под глазами, полными слез, говорили о бессонной ночи, дрожащие губы неуверенно двигались — женщина пыталась что-то сказать. Наконец, немного совладав с собой, она зашептала: «Помогите, помогите...» Мальчик, лежащий на ее руках и обернутый в слои теплой пуховой ткани, беспокойно закричал.

В этот рассветный час морозный воздух мог навредить малышу и поэтому, я не раздумывая, впустила их в дом. Тем временем Нойта уже была здесь, у входа. Бережно взяв ребенка из рук матери, она осторожно отодвинула уголок ткани, закрывающий лицо. Болезнь Улле была в самом разгаре: ярко — розовый румянец заливал щеки, а на лбу выступили бисеринки пота. Волны дрожи охватывали маленькое тельце. Дыхание было тяжелым: короткие вдохи и полные дурного жара выдохи прерывались хрипом и сильным кашлем. Смерть почти настигла мальчика. Его мать горько плакала у очага.

"Тарья, помоги!" — Нойта, уже начавшая подготовку к ритуалу, коротким жестом подозвала меня ближе к костру. Годы наблюдения за ее работой, подсказали, что будет дальше. Когда — то мама еще пытаясь разбудить спящую во мне магию, заставив меня выучить пару простых колдовских рецептов. И, хотя потом мой дар и проявился в ином, я еще могла приготовить их. Как раз это и было нужно.

Уже через несколько минут, в закопчённом бронзовом котелке, уютно расположившемся на треножнике у самого края кострища, тихонько бурлила талая вода. Тонкий аромат измельченных ягод, цветов, кореньев и трав, бросаемых в воду, примешивался к запаху горящих поленьев и наполнял зелье целебной силой.

В это время темно-оранжевый бубен шаманки уже отбивал причудливый ритм. Щелчки костяных бусин дополняли его. Сложный обряд требовал полной самоотдачи колдуньи, а это значило, что только она, Уна и мальчик могли остаться в стенах дома. И меня это нисколько не огорчало. Метнувшись ко входу и едва накинув пуховый платок на копну, не поддающихся гребням светлых волос, я уже летела на встречу своей подруге и приключениям.

Этот зимний день в селение не отличался от других таких же. Легкое покалывание притаившегося мороза на улице пришло на смену ледяным ветрам белой пустыни, и в укрытой от набегов Старой заставой деревеньке кипела жизнь.

Четверка седобородых воинов — караульных спорила с немощным стариком из рыбачьей артели, торгуясь в цене за пару ледяных карпов.

Поскрипывал снег под ногами гордой красавицы Бейлы, призванной из последнего дозора. Вслед за ней вышагивала Анхат, её Тарэ — волчица с рыжими подпалинами вокруг глаз. Стоило им поравняться с нами, как Бейла, низко склонив голову, присела: "Здравствуй, Сибилл!" Коротким поклоном Сибилл ответила на приветствие.

Не обращая внимания на эту сценку, мимо с гиканьем и свистом носились только что прошедший ритуал девчонки, знакомые мне по детским играм. Встречаясь с ними взглядом, я ловила себя на мысли, что до сих пор не привыкла к новому оттенку их глаз. Ярко-голубые бусины на шеях девочек связывали их с тремя светлыми подростками — волчатами: Лучиком, Осинкой и Иглой, которые притворно огрызались на скованных цепями дворовых псов.

Хорошая погода и настроение, передавшееся нам были кстати, потому что несколькими днями ранее мы с Сибилл договорились о прогулке к дальней границе леса Тарэ. С тех пор, как она впервые услышала песни Призванных и волчиц, это место, окруженное ворохом ломаных сучьев и почерневшего от холодных ветров дубняка, влекло ее с непреодолимой силой. Там, на краю темной чащи, в крохотном домике с обветшалой оградой жил Гайр — кузнец: один из немногих мужчин, входящих в совет старейшин племени. Близкое знакомство с этим уважаемым человеком для меня могло стать предметом особой гордости и теперь только двадцать минут пути отделяли от этого момента. Из рассказов Сибилл и Нойты я знала, что лишь ему одному, не связанному с обрядами Призванных, дозволялось входить в святая святых леса жриц: на дальнюю опушку, где рождались, жили и умирали синекорые таадэт.

Юные деревья, тонкие ветви которых еще не доросли до земли и зрелые сородичи кузнеца не интересовали. Забота о них возлагалась на плечи старших Призванных. Каждый год они высекали из древесины священных деревьев заготовки для ритуальных бус.

Для Гайра ценностью были старые таадэт, уступившие времени былую стать. Глубоко под землей, вблизи их корней, встречались крупные серебряные самородки. Чистый металл, добываемый из них, легок в обработке и необыкновенно прочен, поэтому большая часть самородков уходила на изготовление щитов для воинов со Старой заставы. Из того, что оставалось, кузнец ковал удивительно красивые вещи. Вот и теперь, перед нашим с Сибилл днем рождения он получил такой, особый заказ. Саин, смирившись с судьбой своей дочери, попросила его изготовить для нее нагрудный доспех, достойный Херет — Э' тен.

Металл для этой работы подобрался давно. Шестьдесят тонких и гибких пластин, выкованных Гайром и скрепленных кожаными ремнями, покрыли кольчужный ворот рубашки и теперь заготовка была готова к примерке.

Деревянный настил, по которому мы шли к деревенскому частоколу, на границе с чащей почти занесло снегом, выпавшим за прошлую ночь. Осторожно ступая по нему, мы уходили дальше, туда, где клонилась к земле каморка кузнеца. Верного ему пса в дни Богини покусала пришлая лиса, и теперь рядом с домом высился небольшой холмик, его могила.

Гайр остался один, но ещё разговаривал с ним. Вот и сейчас из-за покосившейся двери доносилось бормотание: "Эх, Задира, Задира, скоро ведь и просеки не останется! Не нужны теперь кузнецы. Нет, не нужны. Они и сами с грозой справятся."

Ворчание на мгновение прекратилось, а вслед за тихими шагами из-за двери показалось морщинистое лицо с кустистыми бровями и хилой бородкой.

— Пришли, значит! Не сидится, вам молодым, на месте! Случилось что ли чего?

Смущенная строгим взглядом кузнеца, Сибилл замешкалась с ответом. А в это время я уже заглядывала за спину Гайра. Там, в глубине комнаты, в крохотном очаге, освещая всполохами нехитрый скарб доживающего свое время холостяка, горел огонь.

Яркий огонь, который привлекал меня с детства. Нойта боялась этого увлечения и в конце концов прекратила моё обучение, ограничившись только основами магии. Но огонь бушевал в моей крови и часто подстегивал вспыльчивый нрав, ссоря меня с матушкой. Однако свист и шёпот этого костра, в котором сгорали сучья престарелых таадэт, отдающих последние силы, был даже слаще ее колыбельной.

— Ну? — голос кузнеца прервал мои размышления и вывел из оцепенения Сибилл.

— Гайр, мать прислала нас за заказом. Он готов?

Лицо старика слегка смягчилось:

— Заказ, говоришь… Готов, не готов, а примерить можно. Не стойте у двери, проходите внутрь.

Комнатка внутри оказалось еще меньше, чем виделась снаружи.

— Тебя вроде как Сибилл зовут, ты Саин дочка? Да-а-а! Давно мы ее с Задирой не навещали… Ну проходи, проходи...

В неглубокой нише за очагом, заднюю часть которой закрывала мятая, темно-синяя тряпка, наливаясь его багровыми отблесками на сколоченной деревянной крестовине, дожидалась своей примерки часть доспеха Сибилл.

Тонкий узор из невиданных трав и цветов на сочленениях пластин на плечах был настолько изящным, что мы с подругой застыли в немом восхищении.

— Красиво? — Гайр, по-видимому, был рад хорошо проделанной работе.

— Тут осталась самая малость! Что ж, Сибилл, надень-ка рубашку, посмотрим, что сотворить можно!

В четыре руки мы стянули с неё полушубок и осторожно водрузили на его место сияющий каркас, который почти ничего не весил.

Гайр подтянул ремни под грудью Сибилл, сомкнул пару не вошедших в пазы пластин на ребрах и ещё раз оглядел доспех.

— Да, малость! Эй, подруженька, а подай-ка ты мне верёвку, там, у стены лежит, — кузнец махнул рукой в дальний конец комнаты, где лежал кузнечный мех.

Кивнув, я дошла до стола, заваленного грудами металлического сора, и попыталась вытянуть из-под неуклюжего механизма кусок витого шнура, но получилось это не сразу.

— Замаялась, поди? — усмехнулся кузнец, когда я всё-таки отдала ему верёвку. А твоя-то матушка как поживает? Гляди-ка, у Нойты не забалуешь? Ох, и не любит меня Нойта, да и знамо, почему!

Едва уловимая улыбка вновь коснулось исхудалого лица, а в умелых руках верёвка заворачивалась спиралью вокруг тонкой талии Сибилл.

— Вот так!

Но странный разговор со мною ещё не был закончен.

— Эх, Нойта, Нойта, природа всё равно свое возьмет. Ты ведь, девчоночка, силой своей и огнём маешься? Да и металл тебя любит. А всё от него. От него, точно знаю!

Я ведь тогда еще в силе был. Жил в деревне, рядом с домом твоей матери, Сибилл. И ковал лучше, чем сейчас! Сейчас — то глаза слабые. А бывало днем или к ночи человек шесть, семь ко мне явятся. Помоги, Гайр, говорят. Кому гарпун рыбачий выкую: крепкий, да тонкий такой, как народившийся месяц, а кому и крючок для охоты подлатать надо. Вот так и жил. Народ меня уважал. Матерей ваших я сызмальства знал: всё вдвоем ходили. Нойта — то, чуть постарше, но и Саин ей не уступала. Сама махонькая, а как головенку вскинет, так и ребятня всякая ее кругом обходит. Знамо дело, дочка вождя!

Заметив смущенные улыбки, в притворной злости, кузнец чуть сильнее затянул опоясывающую подругу веревку. — Чего улыбаетесь — то, так и было! — Сибилл охнула, а старик прыснул от смеха, — Ладно, девонька, обожди чуток!

— Так чего, стало быть? Ага! Вспомнил!

— Эти подружки до самой Великой бури вот так и проходили. А в год, когда она случилась, словно лихо между ними проползло. Поссорились они крепко. Время тогда опасное было: зверьё лесное, как с цепи сорвалось. Даже Тарэ, в лесу, худо стало: сильными морозами волчат побило, да и хворь какая — то молодь переполовинила. Только когда вглубь рощи таадэт ушли, спастись смогли. Тогда — то из — за Старой заставы чужак и явился. Белый, грозный, да глаза свои птичьи по сторонам таращит. Сам — то высок, да худ. В общем, не наш он.

Я как он пришел не видел, мне потом стражники с Заставы рассказывали. Обмолвились они, что искра между этими тремя пробежала. Нойта ведь тогда колдовала уже, вот ее мать Саин сразу и вызвала. Закавыка там имелась: никто не знал, как он мимо Призванных прошел. Пытались на словах выспросить, но молчал он. Тогда о шаманстве и подумали. Отец Саин, между делом, хотел и разругавшихся подружек свести. Свой — то человек, для встречи с богиней, никому не помешает.

Дочке он поручение дал: приготовить подношение для ритуала. Но в тот день ничего не вышло: то ли звезды не так легли, а, может Нойта чужака испугалась. Только на следующий вечер, когда его в деревню привели, колдунья свое дело сделала. Уж и я тогда его увидал. Что сказать: человек, как человек. Замерз, видно, да и не мудрено это: одежка — то у него легонькая, небось, продувалась насквозь. А вот взгляд цепкий. Он как инструмент мой, что на улице, возле дома висел, заприметил — загорелся весь. Хотел, вроде бы подойти, да Корду — друг мой, с заставы, остановил. Проводил потом к дому Нойты, а сам в обратную дорогу направился.

Гайр помолчал некоторое время, собираясь с мыслями, потом спохватился:

— Что ж я, старый, вас стоймя стоять — то оставил? Ох-хо-хо! Ну-кась, Тарья, бери подруженьку за руки. Идите ко мне, — отодвинув опустевшую крестовину, он поднял край синего полотна. За ним оказалась низенькая, грубо сколоченная кровать, укрытая черным покрывалом прожжённым и опаленным в некоторых местах. Кузнец легонько махнул рукой, подзывая нас, — Идите сюда, идите!

Уставшая от тяжелой ноши, Сибилл, отстранив протянутую мной руку, радостно метнулась к кровати и уселась, для удобства подоткнув подол стеганой юбки. Я прошла следом: сидя на лежанке в удобной нише так хорошо было смотреть на отблески огня, путешествующие по всей комнате. Наша прогулка затягивалась, но Гайр — хороший рассказчик и уходить от него не хотелось.

— Вот! Надо бы вас отваром трав, для тепла, напоить, да котелок мой куда — то запропастился, — жилистая и худая, истесанная рука оперлась на захламленный стол, в глазах на покрытом мелкими шрамами лице, вновь проснулся ехидный огонек. — Да, Тарья, здорово ты на них похожа...

— На кого?

Гайр вопроса уже не слышал. Он продолжал рассказ.

— Долго он к матери твоей ходил. И вроде бы знали мы уже, что зовут его Эстэ. Знали, что кузнечное дело ему знакомо, но все равно загадка в нем оставалась. Вскоре и Нойта сама не своя стала. На пирах, что вождь устраивал, весела, а стоило одну оставить — так и не было того веселья вовсе, только печаль глаза застила. Сам — то Эстэ у меня часто появляться начал. По первой просто смотрел, как я с металлом управляюсь, потом молот попросил и чего — то по мелочи ковать стал, ну, а дальше, как мы уж друзьями сделались, так он и мне кое — какие секреты открыл. Вишь, какая работа тонкая?

Кольчужная рубашка с коваными пластинами, надетая на Сибилл, переливалась багровыми бликами. Нежная вязь лепестков на плечах походила на живые цветы.

— А ведь это вершки только. Работа Эстэ еще тоньше моей была. Говорил он, что у великих мастеров учился. Все у него легко выходило, но с серебром моим никак совладать не мог. Четыре года на это потратил. А на пятый, когда ты — Сибилл, у Саин родилась, узнали мы, что и шаманка — то наша на сносях. Много тогда слухов ходило, кто отцом ребенку приходится. Да это слухи только: все селение знало, что Эстэ одной дорогой ходит: от меня к Нойте. А когда ты, девонька, на свет появилась, так и трескотня бабья шелухой облетела. Девчушкой — то, ты смешная была: кудрявая, как облачко, да белая, словно снег. Глазенки голубые, а шалунья…Спасу нет! Деревенские к тому времени поутихли. Но не все. На собрании старейшин народ опять взбунтовался. Не хотим, говорят, с предательницей жить, в лес ее нужно, в лес… С трудом их мать Саин успокоила, вот только сделала по-своему: Нойту на отшиб выселила, в старый дом ее семьи, но помощи не забыла. За каждый ритуал, что шаманка, в честь богини, проводила, платила щедро: свежим мясом и рыбой.

Погоревала некоторое время Нойта и вновь к делу вернулась: народу, что попроще в бедах помогать. Эстэ за ней.

Тогда — то я странность его и заприметил. Дело, как раз после дней Богини было. Шел я к опушке рощи, туда, где таадэт растут, а на пути мне ямы попадаться начали. Знаю, не Призванные это. Они — те, что старше по возрасту, только право приходить сюда имеют, как раз в священный праздник, но время — то уже прошло. И не моя это работа. Я — то, когда самородки у корней ив искал, ямы за собой закапывал, чтобы зверьё мелкое, да Тарэ ноги себе не переломали. А тут гляжу — есть они: одна, другая… Ну, подумал, совсем Гайр — кузнец из ума выжил, память, что решето рваное. Ан, нет, не с того боку земля откинута, не я это. Пошел тогда я к себе. Зашел в дом и увидел — нет моего ученика. Неделю у меня не появлялся. Опосля недели, решил я к дому Нойты сходить, у нее о пропаже спровадиться. Глянул — дверь открытая, ну и вошел. А там… Над колыбелью висячей сидит друг мой — Эстэ, тебе, Тарья, на шею серебряный кулон вешает!

Моя рука невольно зависла над крохотной безделицей на шее и сразу опустилась рядом с другой, сжатой в кулак до белых костяшек.

— Да — да, вот этот, в виде молота. Повесил он его, значит, а сам слова какие — то странные приговаривает. Я, дурак, чего только тогда не передумал. Зло меня взяло, что без спросу Эстэ серебро берет, да свои ритуалы над ним совершает. Потому и с вопросом к нему не вернулся. Нойту и тебя, Тарья, жалко стало. Хватало на вас бед и напастей.

Сидел я, сидел у себя в каморке, а когда невмоготу стало, собрался к Саин, за советом. Беда, не знал я, что она отцу и подруге все расскажет. Отец Саин, хоть и меньшей силой, чем мать, обладал, да нраву крутого. Как узнал он о краже металла, так и позвал стражников с Заставы. Увели они Эстэ за границу селения, в пустоши и дело с концом.

А Нойта — то, Нойта мне моих слов не простила. Через два — три дня, после того, как Эстэ ушел, в кузне, что не серебряное было — проржавело насквозь. Вот такой месть была. Тесно нам с ней в одной деревне стало. Своей силой колдовской вынудила она меня в лес уйти, да так я тут и остался. Годы прошли, понял я, что не прав был, азаслужил ли прощения?

— Заслужил ли, девоньки? — щемящая тоска одинокого старика разлилась в его глазах.

Мы молчали: Сибилл — ошеломленно, а я — потому что никак не могла сдвинуть с места образовавшийся в горле ком.

Гайр знал "того, кто пришел с востока", дружил с ним, учился у него. Старый кузнец навлек на отца гнев племени, когда Эстэ пытался защитить свою семью. Заговоренный… Да, заговоренный кулон — молот, что висел на моей шее, долгие годы берег нас от силы разбуженной матушкой огненной стихии. Она точно знала это, доверив его мне, ведь огонь пылал и в моих жилах. Могла ли его простить Нойта? Могла ли его простить я?

В череду унылых мыслей, которые вдруг атаковали мою душу, вновь врезался необыкновенно серьезный голос:

— Тарья! Знаю я, что перед вашей семьей виноват. Знаю, что Нойта против будет. Но, раз уж так случай выпал, раз уж ты с подружкой по доброй воле сюда пришла — иди ко мне в ученицы. Стар я уже: Долгополая вон, по пятам ходит! — махнув на стену, в сторону крохотного оконца и занесенного снегом бугорка, который из — за подступающих сумерек был едва различим, — Гайр умолк… И снова заговорил: — Ни детей, ни внуков нет, а, как ни говори, кузнечное дело из рук в руки передаваться должно: от мастера к ученику, иначе затухнет оно, как искра на снегу. Ты ведь большую силу от отца взяла, пусть пока не видишь ее. Может тогда и я грехи перед богиней искуплю...

Теперь настала и моя очередь перевести потрясенный взгляд на подругу. Сибилл уже даже не пыталась скрыть удивление. В широко раскрытых голубых глазах угадывалась одна мысль: "Как это возможно?"Но за нею, как за множеством личин моей матери, возникающих во время ритуалов, поднималась лавина вопросов, на которые, по праву силы, непременно ответит ее мать.

На мне лежал другой гнет. Здесь, в одиноком закопченном жилище Гайра — кузнеца, среди осколков холодного и наполненного теплом его рук металла — было мое место. Стылый ветер, вырывающийся из широких щелей и жар поленьев таадэт, будоражили кровь сильнее, чем отвары трав Нойты. Они рождали во мне магию. Чуждую магию, которую не одобряли многие поколения соплеменников. Она — отныне я знала, излечила меня, подарив уверенность и цельность, такую, какой я не ведала прежде. Горечь неминуемого, неприятного разговора с матушкой слегка бередила душу. Но гнет этой всепрощающей силы, мог выплеснуться в мир лишь с моим согласием.

Отчаянное восклицание подруги, которая слишком поздно разобралась, в чем тут дело и тихое "Да!" — разрезали тишину. Я почувствовала, что так же разделился мой мир. Невзгоды и печали уже были там, за дырявой оградой дома Гайра. Здесь оставалась только я — ученица, которой за шесть лет отведенного срока обучения предстоит на себе испытать радость и тяжесть кузнечного дела.

Когда синева сумерек сменилась темным бархатом ночи мы покинули каморку Гайра. Две тонкие тени, легко скользя по неокрепшему насту в сторону деревни в полной тишине, опережали нас на полшага. Говорить, правда, было не о чем. Внезапно свалившееся на плечи тяжкое бремя памяти кузнеца и мое резкое решение не давали воли словам, однако и это враждебное молчание, возникшее между нами — верными подругами, сулило беду.

Как и прежде, без слов, преодолев частокол, на котором пригвожденными призраками бледной луны сияли серебряные щиты, мы разошлись по домам.

Пряный и кисловатый аромат дыма, струйка которого над нашим жилищем была едва различима на фоне звездного неба, подтверждал мои опасения. Матушка еще не спала. А это, уже наверняка, говорило о том, что Нойта знала подробности разговора с Гайром, так же как знала о его просьбе и о моем согласии. Открыв дверь в дом, я полной грудью вдохнула терпкий аромат, преследовавший меня на улице, и поняла, что не зря тревожилась. В доме пахло полынью, дубом и кислицей — сбором, который, на моей памяти, мама применяла только два раза: в дни, когда она прекратила мое обучение и к моменту ритуала призыва Сибилл. Эти редкие травы она нашла недалеко от лесов Тарэ, в пору своей юности, за несколько лет до Великой бури, когда тусклое солнце Сигира впервые прогрело наши холодные земли. Букет из веточек дуба, стеблей полыни и листьев кислицы, сожженный над горькой солью дарил кристальную ясность ума, изгоняя колдовские грезы на многие луны вперед. Это значило, что страх моей бесстрашной матери — колдуньи гнал ее по запретному пути. Не ритмичные, словно в предсмертных судорогах, удары по бубну, проскальзывающие сквозь дымное марево, дополняли пугающую картину.

С трудом отгоняя от себя наваждение, я пересекла эту комнату и ступила на порог другой, в которой чадило пламя племенного костра.

Чудовищность разительной перемены в ней сразу бросалась в глаза. От прежнего облика старой шаманки: строгой, но справедливой, которой еще утром требовалась помощь, ничего не осталось. У огня, опершись о ширму, оббитую лисьими шкурами, сидела настоящая ведьма. Всклокоченные, седые и, кажется, совсем засалившиеся волосы открывали широкий, изрезанный морщинами лоб. Серые глаза исчезли в темных провалах глазниц, только иногда поблескивая из глубины влажными горячечными искрами. Обнажив истерзанную временем линию зубов, ввалились щеки. Мягкими изгибами кожа шеи наплыла на грудь, исказив, изувечив свернутую фигуру. На сизом саване, который кое — как был надет на тело Нойты, под руками расцветали пятна пота.

Странный клекот с придыханием: сипящий и визгливый — рвал ее горло:

— Явилась, ведьмина дочь? Все ли ты слышала? Все ли знаешь?

Шамкающий рот растянулся в безумной ухмылке и взорвался диким хохотом. Подчиняясь магическим пассам ее рук, яркие всполохи пламени в последний раз взлетели к потолку, освобождая дух шаманки. Бессознательное тело начало крениться на бок. Потеряв терпение в попытках сдвинуть его с места, я ухватила одну из жертвенных чаш, что всегда стояли у очага, раскрыла нараспашку двери и выскочила на улицу за снегом.

Вскоре свежий морозный воздух рассеял остатки дыма, а на треноге над костром, начало таять белоснежное облако. Смачивая талой водой найденную впопыхах ветошь, я растерла горячее лицо, шею, ноги и руки матери.

Нойта открыла глаза.

Тихий голос зашептал:

— Тарья, не уходи! Не уходи, дочка… — уже холодные, мозолистые руки обхватили мои с материнской, неизбывной нежностью, которую я почти забыла в ней.

Легко разрушив неловкий плен, но, еще содрогаясь внутри, я поправила складки савана:

— Я не уйду, матушка!

Остаток ночи пролетел быстро. На время лишенная колдовской силы, Нойта крепко спала. Оберегая ее сон, я прилегла рядом и тут же провалилась в серое забытьё. Неприятный разговор откладывался и, наверное, я даже была рада этому.

Утро следующего дня было поздним: мать поднялась на заре и разбудила меня только ко времени прихода первых селян. Оно было темным: все лазейки света от чего — то прикрывали тканевые одеяла и шкуры. Утро хранило в себе отголоски зарождающейся ссоры.

Нойта: откуда только силы взялись после ночного приключения — в промежутках между встречами с деревенскими, лихорадочно наводила порядок. Чаши, чашки, ступки, мешочки со сборами и не сгоревшие подношения, злополучный бубен и ритуальная накидка не один десяток раз перекладывались с места на место. При этом шаманка, в излюбленной ею манере, ворчала, временами срываясь на крик:

— Никуда тебя не пущу. Слышишь, Тарья? Мало нам старый кузнец горя принес? Сама же знаешь, как было все. Как я ему за добро отплатила… И что теперь. Эстэ извел, за тебя взялся? Не пущу.

Мои попытки вклиниться в разъяренную речь пресекались на корню: разбиваемыми склянками со снадобьями или ворохом сухих трав, летящих на пол. Вскоре чистых мест в доме почти не осталось.

— В том, что без роду, без племени жизнь прожил ни его, ни моей вины не было, — по обрывкам фраз я поняла, что она говорит о себе и об Эстэ. — Но, гляди ж, ты! На чужое счастье позарился. Вот! Поделом теперь!

— Мам, но Гайр — то не знал, что Эстэ это ради нас делает!

— Не знал, говоришь! Тарья, Тарья, молодая ты еще, не поймешь ничего…

Да! Теперь и в моей голове слова кузнеца начали обретать другой смысл: «Нойту и тебя, Тарья, жалко…», «…а когда невмоготу стало…» Нет! Гайр не мог. Он же тогда уже в годах был, а мама, мама…

Простота новой догадки о чувствах кузнеца удивила меня еще сильнее. Как же я раньше об этом не подумала?

Тем временем Нойта уже стояла рядом со мной. Давняя боль и обида еще плескались в глазах, но гроза была позади. Шаманка, смирившись с утратой, плакала так же, как плачет любая покинутая женщина:

— Я ведь любила его, дочка, сильно любила! Пусть чужаком в деревне был, пусть серебро это украл, пусть магией своей меня, растяпу, околдовал. Пусть не все ладилось у нас. Только мой он был. А теперь и его нет… Ты меня тоже оставить хочешь. Ради чего? Ради того, чтобы огонь, не прирученный, красоту твою убил? Чтобы и ты, как я, до конца одна была?

Исхудавшие руки коснулись моих плеч, а потом мама крепко прижала меня к себе.

— Сколько лет я тебя берегла от этого. Сколько лет пыталась себя уверить, что дар Эстэ мимо нас прошел. Да и ты сама знаешь теперь: зря все.

— Не зря, матушка! Призванной мне уж не стать, так может кузнец прав окажется?

— Может и так. Знала я, что убедить тебя не смогу: ни силой своей, ни слабостью. Отныне защита моя тебе не нужна. Об одном прошу: тот кулон, что отец подарил, пусть с тобой будет. Носи его, не снимая.

Губы шаманки беззвучно зашевелились. Между не гнущихся пальцев проскочила нитка амулета, что висел на моей шее. На мгновение открытая ладонь остановилась на тонко высеченном узоре молоточка, подарив ему искорку живого тепла. После этого мама выпустила меня из объятий.

— Иди, Тарья! Иди! Кузнецу скажи, что простила его! Нечего нам с ним делить, больше… Иди.

Сбитая с толку переменой ее настроения, я еще некоторое время стояла молча, пытаясь отыскать прощальные слова и не решаясь уйти.

Но внезапно странное чувство нахлынуло на меня со всех сторон. Этот дом: каждый уголок в нем, силуэт Нойты в красноватом сумраке комнат, знакомые с детства и любимые до сих пор — все будто уже начало отдаляться от меня, подернутое пеленой моего нового стремления. Слепо доверившись ему, я не заметила, как резко прыгнула навстречу входная дверь, и шальная пятерня холодного ветра потянула за прядь кудрявых волос, выпроставшихся из-под теплого платка. Очнувшись от этого касания, я с грустью обернулась в последний раз.

Где-то далеко, далеко, в глубине нашей лачуги пожилая матушка — колдунья осколком известкового камня высекала руны на приготовленном ритуальном поленце, любовно оборачивая подношение пластами высушенных весенних трав и мурлыкая себе под нос. Голоса почти не было слышно, но знакомый мотив сам возникал в голове. Мама пела для меня.

Желанные занятия начались не сразу. Гайр, спрятав до поры насмешливый нрав, чутко и напористо стал знакомить меня с азами кузнечного дела. Долгие часы уходили на то, чтобы я хотя бы запомнила названия сплавов, с которыми он работал, еще больше времени и сил тратилось на изучение самих рецептов. Да, к удивлению, Гайр тоже пользовался рецептами, напоминавшими заклинания, так же как и Нойта.

Под жилистыми и проворными руками кузнеца куски необработанной руды то чернели, постепенно наливаясь багрянцем, то сияли как тусклое солнце Сигира, то лучились холодными отблесками кристаллов льда на озере. Седая зола дубняка и черный прах таадэт, всевозможные соли и порошки вспыхивали яркими звездами над набирающим тепло жидким металлом, для того, чтобы сливаясь с ним, одарить силой. Эта магия окончательно заворожила меня, и теперь дни, которые я проводила здесь, был в радость.

Следующей ступенью ученичества стало отношение к металлу. Гайр много говорил об этом.

— Тебе знать нужно, девонька, что у металла душа есть. Не всякого он потерпит. А уж если почувствует твою силу, да любовь в каждом прикосновении ощутит, так и не отпустит тебя. Каждый сплав, что под рукою родится, норову разного.

По одному вытаскивая осколки из кучи в темном углу лачуги, кузнец продолжил:

— Вот смотри: железо наше рабочее! Верное и легкое оно, но легкость эта в деле нужна. Дружит оно с человеком и касание любит. А вот чугунок расколотый. Он другой. Для него печь хороша: огонь его языками своими отмоет, освежит.

Две прорехи на хрупкой стенке котелка, похожие на глаза, грустно всматривались в нас.

— Мороз-то ему врагом лютым сделался.

Покрутив ставший ненужным предмет, Гайр вновь углубился в поиски, но в кучу уже не полез. Слепо ощупав приколоченную над столом полку, старик, наконец, победно улыбнулся.

— Знаменитая сталь пустынная… Гляди-ка, вещицу я эту еще по молодости, когда в учениках ходил, нашел у озера.

В руках Гайра удивительными переливами цвета заиграл изящный кинжал.Наплывы красного, оранжевого, синего, зеленого разукрасили острые грани, точно холмы снежной пустоши за границей селения. Но та пустыня, откуда прибыла эта сталь, другая. Жаркое солнце полыхало над ней. Она: дом моего отца, и такой он нарисовал ее в книгах Нойты.

— Эта сталь многих удивить может. Тонкая, но сердцевина такая, что и молотом не расшибешь, коль перековать ее захочешь. Вольна она душой и капризна. Не то, что серебро наше.

Кузнец любовно огладил очередной трофей — пластину, чуть больше ладони в длину, которую, усевшись на низенький табурет, он собирался приладить к доспеху Сибилл.

— В нем дух нашей земли.

В голубоватом зазеркалье серебряной детали крохотная каморка Гайра с закопченными стенами, казалась чертогом древних героев. Хотя не только это привлекло мое внимание. Под пальцами кузнеца отливающая влажным блеском поверхность покорно изгибалась, возвращая форму, стоило руке отдалиться. Не в силах бороться с одолевающим меня любопытством, я так же опустила ладонь на пластину, ожидая ощущения легкого озноба. Однако серебро не было холодным. Наоборот, с каждым ударом сердца не обжигающее, а согревающее продрогшие пальцы тепло росло, становясь чем-то родным и знакомым. И только тихий смех Гайра, который был доволен моими успехами, отвлек меня от созерцания этого маленького чуда. Легкие волны, что почти сложились в отпечаток ладони, неохотно разошлись по краям пластины. Из груди вырвался огорченный вздох.

— Видишь, Тарья, серебро-то и твой металл. Ну, ничего, ничего, девонька. Работать с ним нам с тобой пока рановато. А как уж на железе руку набьешь, так и за него взяться сможешь.

После этого, размяв затекшие суставы короткой прогулкой от занесенного снегом окна к двери и обратно, старик продолжил уже кажущееся бесконечным напутствие.

Таким был первый год ученичества.

К началу второго Гайр, в моменты, когда он не искал руду в роще Тарэ, потихоньку начал меня подпускать к наковальне. И уже тут я поняла, что кузнечное дело — серьезный труд. Непривычная тяжесть молотков, упрямство кожаных мехов, сотни ожогов, с которыми не всегда справлялся амулет, навалились на мои еще хрупкие плечи тяжким грузом. Усталость сводила с ума, и кузнецу несколько раз подряд приходилось вырывать меня из языков пламени, когда от жара скручивались самые длинные пряди волос. Сонную он переносил меня к низкому ложу, место для которого нашлось у боковой стенки, подальше от сквозящих через щели в двери ветров.

Вскоре, как и предполагала Нойта, изменения коснулись и моей внешности. В осколках серебряных пластин однажды я увидела, как покраснела и обветрилась светлая кожа, как переносицу расцветили сотни коричневатых веснушек. На потерявших детские черты щеках тонкие росчерки оставила стружка. Она летела от молотов Гайра, когда тот особенно увлекался работой. Ежедневные занятия укрепили руки, наделив их силой и ловкостью. Копна соломенных волос улеглась под опоясывающими голову ремнями. Ремни защищали и от едкого пота, который периодически скатывался со лба и слепил глаза. В остальном, то отражение, что я видела перед собой, теперь нравилось мне даже больше, чем когда я жила у матери.

Время шло. Не за горами был первый самостоятельный опыт. К сожалению, он, как и у многих людей, что впервые брались за новое для них дело, закончился неудачно. Огонь, горящий в горне не мог раскалить заготовку до соломенного цвета. Быстро остывающий железный прут сильно зазубрился и не выправлялся, а это значило, что из нее не получится деталь клети для ловли дичи, которую Гайр пообещал семье Сибилл. Кузнеца моя неудача нисколько не расстроила, однако в следующий раз у наковальни мы работали вдвоем.

Кузнец брал в руки клещи, зажимал ими куски железа до тех пор, пока вокруг них не начинали танцевать языки пламени. Потом пышущий жаром металл покидал горн и опускался между двух бойков: в ход шел тяжеленный молот. Я следила за каждым движением учителя. Удар, другой. Железный прут уплощался и растягивался, словно нить прядильщицы. Плавным поворотом Гайр направлял еще не успевший коснуться наковальни стержень, и вот уже изящным завитком на одном конце сворачивалась петля.

— Ну — ка, щипцы мне подай, девонька, — на плотных рукавицах старика, в тех местах, где металлическая чешуя не сковывала движения, тлеющими песчинками застывали кусочки окалины. Щипцы, напоминающие скрещенные ветви, легко отделили петлю от прута, и молот застучал вновь.

Еще через некоторое время Гайр вновь подозвал меня к себе

— Видишь, в углу за столом молот поменьше этого. Ага! Значит, возьми его и тихонько ударь тут и тут. Только глаза береги, Тарья. Вот, хорошо… А теперь по краю пригладь! Да, да, так.

Под легкими двоящимися ударами железо начинало петь. Его звонкий голос сплетался с низким гудением сгорающих таадэт, и эта песня изменяла суть заготовки. Плоский диск ширился, стараясь вместить образ, который Гайр хранил в своей голове. Тонким зубилом из более твердого металла, он наметил контуры рисунка, чуть сильнее продавливая его к середине. Напоследок вновь заработали щипцы, придавая окончательную форму пятилепестковому, невесомому и неуместному здесь, цветку.

Этот, казалось бы, крохотный успех вновь воодушевил меня и время, отведенное на обучение, потекло быстрее.

В те короткие часы, когда нам с Гайром доводилось приходить в деревню, я непременно бежала к матери. Нойта смирилась с выбранной мною участью. Не было уже тех ссор, которые прежде разрастались между нами, не было обид. Все, что беспокоило и возмущало нас обоих, растворилось в прошлом без следа. И только в свободные вечера, готовясь ко сну, матушка вспоминала мое безоблачное детство, как и тогда расчесывая копну светлых волос, которые теперь отрасли до пояса и напевая знакомый мотив.

А вот с Сибилл в селении увидеться я не успевала. Редко она сама приходила в лачугу Гайра, чтобы передать родительское поручение или привести в порядок доспех. Наблюдая за ней со стороны, я видела, как на моих глазах из любопытной и обожающей шалости девчушки вырастает умная и храбрая девушка, красота которой не уступала красоте Кессы: печальной героини древних легенд. Наши дружеские посиделки у костра с горящими таадэт, были такими же веселыми, как раньше и я думала, что между нами нет и не может быть никаких секретов.

Прошло полгода, и теперь я заметила, что что-то меняется в ней. Все более исковерканным был ее нагрудник, когда она приносила его к нам. Все чаще молчала подруга, стыдливо отводя глаза в сторону, когда я спрашивала ее о деревенских новостях.

Такие же странные недомолвки появились и в разговорах с Нойтой. В конце — концов, я узнала их причину. Сибилл, как и я, стала ученицей матери. Терзающая ее с момента Призыва магия, уже не один раз обретала свободу, порождая страх в кругу соплеменников. Поэтому Нойта взяла ее к себе. Вначале эта весть разбудила во мне ревность, но потом, хорошо поразмыслив над нею, я поняла, что и сама была такой. Растерянную и не способную совладать с собой, меня принял Гайр, и я была благодарна ему за это. Вот и Сибилл нуждалась в помощи знающего человека, и моя мать могла сполна одарить ее этим знанием.

Отныне, связи, объединяющие нас четверых стали еще крепче. Уходя с Гайром на опушку леса, я знала, что не только магия будет охранять мою пожилую матушку, если чуждое зло пересечет границу селения. На ее защиту встанет моя подруга, выбранная богиней для этой почетной цели.

Так я думала каждый раз, когда вновь и вновь Сибилл приходила к нам. В стремлении достичь мастерства Гайра я беспощадно загубила несколько серебряных пластин, предназначенных для ремонта. Две, свернутые по форме предплечья подруги, оказались слишком тонкими, чтобы использовать их в бою. Неровные осколки третьей валялись теперь среди кучи металлического сора в дальнем углу комнаты. Там же окислившиеся до странноватого сине-зеленого оттенка схоронились куски неправильно приготовленного мною сплава меди с серебром. Готовила я его на пятом году жизни у Гайра и в результате получила хорошую взбучку от учителя за порчу ценного материала. Неделю после этого старик не появлялся в своей каморке, очевидно опять вымаливая прощение у срубленных таадэт. И все же когда на отданном мне для упражнений старом доспехе Сибилл своей неяркой красотой заиграли белые болотные цветы, отлитые из нежнейшего серебра, Гайр объявил мне, что обрел достойного помощника.

Вскоре, в канун дней богини, в жилище старика мы вновь говорили о краях, где до сих пор не было забыто наше ремесло. Тут впервые он рассказал мне о западе. На просторах, освещаемых закатным солнцем, где давно истаял снег и откуда пришел мой народ, сохранились заповедные уголки, в которых жили и работали искусные мастера кузнечного дела. Большая часть из них давно ушла к обители Аор. Но были и такие, кто довел бы мое умение до совершенства. Сопровождать меня в пути к этим местам кузнец не мог. Слишком много сил им было потрачено за шесть лет обучения, да и тоска по роще Тарэ не отпускала его ни на секунду. Но где-то там, в закромах холостяцкой лачуги, еще пылилась карта, на которой Гайр наметил вехи тракта через белую пустошь к низким равнинам.

Стоило лишь покопаться, и путь к новой мечте предстал передо мною широкой дорогой, полной приключений.

Спустя неделю окрыленная идеей Гайра, я вновь спешила в селение к матушке для последнего благословения уже взрослой дочери, презрев опасность, которую подспудно чувствовало сердце.

Пронзительный, полный боли и ярости крик, перемежающийся гомоном незнакомых голосов и лязгом оружейной стали, я услышала на опушке леса, едва ступив на деревянный настил, ведущий к дому кузнеца.

Неведомо откуда взявшаяся сила, наполнила мой амулет призрачным жаром. Он толкнул тело вперед, к дальней оконечности озера, где проломив под собой лед, проступила сквозь туман громадина корабля чужаков под серыми парусами. Рядом, не дождавшись своих сородичей, на красном снегу танцевали волки.

Переборовшая Сибилл, пресыщенная кровью Э’тен и верный ей Один, в порыве неудержимого веселья, граничащего с яростью, едва ли не парили в воздухе.

Завораживающая животная грация управляла их сильными телами.

Прыжок и чёрное, с проблесками изумрудной зелени, облако на излете опрокинуло лежащий у самого берега, заляпанный грязью и ржавыми пятнами, округлый предмет.

Предмет покатился в мою сторону, и через мгновение я поняла, что это голова бородатого, но ещё такого молодого парня. Взгляд остекленевших зелёных глаз, в которых навеки застыл ужас, уперся в лицо и по спине, укрытой полой изношенной дубленки, пробежал могильный холодок.

Зигзаг и полночная синева укрыла на мгновение белизну снега: мощное тело Э’тен понеслось к пытающемуся совладать с собой пожилому мужчине-стражнику со Старой заставы. Крепкие изогнутые когти вспороли тонкий наст, отбрасывая слежавшиеся комья и истерзанную волчьими зубами одежду чужаков к воде. Струи морозного пара от дыхания волчицы застыли у лица упавшего на колени ошеломленного воина, в то время как она уже спешила к новой добыче: телу или живому человеку — неважно.

Души богини и Одина, помещенные в разные оболочки, но слитые в единое целое, ликовали, отдаваясь этому страшному танцу смерти без остатка.

Но испуганные люди, оставшиеся на поле битвы, не отступали и не стремились защитить себя: внимательные и пронизывающие взгляды волков гипнотизировали нас, разливая по телу сонное оцепенение. Сквозь его толщу, словно через мутную воду, я увидела, как от границы деревни, что-то выкрикивая и по колено утопая в сделавшихся хрупкими сугробах снега, к нам бежит миниатюрная женщина, в которой я с трудом узнала Саин.

Как только отголоски ее крика прорвали разделяющее нас расстояние, я уловила ещё один звук: вибрирующий горловой рык.

Медленно, застыв среди танца, будто они сами испытали силу своего дурмана, волки повернули головы в сторону деревни и их взгляды наполнились животной злобой. Ярко-голубые глаза Э’тен потемнели, и рычание усилилось.

Минута, две и они вдвоём бросятся туда, и кровавый праздник продолжится в селении...

Это страшная мысль расколола липкие оковы сна и подарила мне драгоценное время. Увести их, сбить с толку...

Лесная чаща с этой стороны почти вплотную подступала к озеру, хижина Гайра все еще была не далеко, а там, в маленьком, но добротном очаге дни напролёт горел жаркий огонь. Только бы успеть.

Я сорвалась с места...

Черно-белые деревья впереди и позади, вымокший мех куртки надавил на плечи, наст трескался под ногами, но я бежала. Тяжёлый взгляд охотящейся богини жег спину, хриплый свист дыхания всё ближе. Волки забавлялись: удара двух мощных лап хватило бы, чтобы опрокинуть меня наземь, но азарт вновь завладел ими.

Вот и знакомая прогалина с покосившимся срубом — я на месте...

Открытую калитку замело снегом до половины, видимо, Гайр всю ночь провёл в лесу Тарэ. Втискиваясь в этот узкий проход, я понадеялась, что погоне не преодолеть преграду. Но надежды не оправдались: скользящий удар лап по снегу за спиной заглушил барабанную дробь сбивающегося с ритма сердца — волки перепрыгнули частокол. А в следующую минуту, когда я уже была у двери, Э’тен решила атаковать.

Изогнутые когти разорвали мягкую полость дубленки, заставив кожу под ней гореть огнем. Сильный толчок откинул меня к очагу, где всё ещё горели ветви таадэт — прошлый улов Гайра. Резкая боль пронзила колени и щиколотки. Мелкие металлические осколки впечатались в них, оставив за собой кровавые царапины. Со всхлипом втянув воздух, я перевернулась на спину и застыла под тяжёлым взглядом могучей волчицы.

Все, что было в ней человеческого — пропало бесследно. Сейчас, практически у моего лица, зверь собирал силы для победного рывка. В зрачках ярко-голубых глаз дрожали отблески красного пламени, дыхание обжигало лицо.

Одно короткое мгновение и она бросится.

За спиной каменная ограда очага. Чуть поодаль пламя расправлялось с объемистой ветвью синекорого дерева. Я старалась дышать как можно тише, когда осторожно, в едва уловимом движении моя рука все ближе подбиралась к заветной цели.

Еще немного...

Наконец пальцы крепко обхватили горящую головешку, и я ловким поворотом руки отправила ее в морду зверя.

Столкнувшись с огнем, волоски шерсти между голубыми глазами вспыхнули с тонким шипением, оставляю в воздухе тошнотворную смесь запахов мокрой псины и горелого мяса. Тонкий крик, полный боли, вырвался из ее горла. Волчица уже не смотрела на меня: опустившись на пол, она передними лапами терла переносицу в попытке содрать прилипшие к коже горящие угольки, но это обостряло боль — из глаз катились крупные слезы.

"Сибилл?!" — почти плакала я, но девушка, покоренная богиней — волчицей, не слышала.

Через пару минут в каморку, в которой и до этого не было места, протиснулся растерянный Один. Но он не думал нападать. Словно волчонок, впервые увидевший мать, он привалился к боку Э’тен и закрыл глаза. Несмотря на сохраняющуюся угрозу, моё тело начало облегченно расслабляться и во внезапно наступившей тишине только дыхание отбивало неустанный ритм: вдох, выдох, вдох, выдох. Однако чувствительные уши волков уловили не только его. Складывается впечатление, что они переговаривались беззвучно. Волк всё сильнее льнул к телу богини. Боль от ожога туманила ее взгляд.

Наконец, я решилась:

— Один, уведи ее!

И в первый раз после схватки зверь подчинился мне.

С трудом открыв глаза, он длинным розовым языком прошелся по щеке волчицы. И уже через минуту начал тихонько подталкивать ее к выходу. Раненый зверь сопротивлялся, но, в конце-концов, под натиском мягкой силы, поднялся на ноги, и пара волков ушла из дома.

Сдерживаемый стон вырвался из груди — теперь уже не богиня, а я лила слезы боли, обожженной рукой растирая их по лицу. Другая рука онемела от долгого напряжения, но это не беда… "Выжила!" — радостная мысль, будто пойманная птица билась в голове, когда я, отодвинувшись от очага, но, ощущая его тепло, проваливалась в сонное забытьё.

Спала я недолго: в дальнем углу комнаты, позади ниши, в которой когда-то стоял доспех Сибилл, что-то скрипнуло. Пережившее сильный испуг тело среагировало моментально — я открыла глаза и прислушалась. Но ничего необычного не заметила. Гайра ещё не было. Порывы загулявшего ветра, что проникали сквозь обломки двери, утихли. И теперь только мохнатые хлопья снега ложились на порог тихо, будто сама природа скрывала следы недавней схватки. И в этой тишине скрип раздался вновь.

Превозмогая боль в ушибленных коленях и щиколотках, я встала и осмотрелась вновь.

Здесь в углу, на рабочем столе Гайра хранился мой первый неудавшийся опыт — пара рассечённых серебряных пластин. Покрывшиеся угольно-черной пылью — золой от сгоревших таадэт, они ничем не отличались от других сломанных деталей. И только тепло рук, которое в процессе обработки накопил этот чудесный металл, позволило мне отыскать его среди хлама. Зазубренный кусок диковинным ножом лег в мою ладонь и, сделав несколько шагов, я откинула темную занавеску.

В закутке, служащем Гайру спальней, свесив окровавленную ладонь с низенькой дощатой кровати, спал парень. Светлые волосы разметались по лицу, и без того крупные желваки ежесекундно вспухали, словно он сдерживал крик. Его странная одежда не походила на ту, что носили мы, здесь, на севере. Короткую, просторную куртку, от которой оторвался большой кусок, укрывали пятна крови, грязи и застарелого пота. Да и сама куртка едва ли защищала от холода. Засаленные края на груди не соприкасались. Между ними и чуть пониже — на месте оторванной полы виднелась такая же грязная рубашка.

Неловко повернувшись на узкой кровати, парень коснулся рукой пола. На его лице выступила гримаса боли, и он тут же открыл глаза, дернувшись чуть сильнее. Бурое пятно на вешней стороне ладони треснуло и сквозь него начала сочиться кровь.

"Схватка!" — поздняя догадка мелькнула в голове, когда обессиленный чужак откинулся на жесткий остов кровати. — "Кто его так: Э’тен или Один?"

Нервный каркающий смешок растворился в воздухе, а в руке задрожал обломок пластины.

Пока еще медленные мысли возвратили меня к моменту схватки, красному снегу под ногами и танцу волков.

— Чужаки! — сквозь вой давно стихнувшего ветра рвался голос Саин.

"Чужаки" — слово-приговор, страшный образ, пугавший в детстве до тех пор, пока я не узнала Сибилл. Где она теперь?

Я вновь увидела перед собой каморку Гайра и всё того же парня. Подошла ближе.

— Кто ты? — острый край "кинжала" плясал вблизи его шеи. Непослушная прядь моих волос выбилась из сделанного на скорую руку хвоста и упала на лицо. Её пушистый кончик завис у глаз молодого человека. Легкие волоски коснулись воспаленной кожи и, наконец, парень их открыл. Необычный, тёмно-коричневый оттенок его глаз, который окружала нездоровой краснотой, на мгновение сбил меня с толку.

— Кто ты? — с нажимом я повторила вопрос, но вновь не получила ответа. Незнакомец разглядывал меня: долго и внимательно. Неожиданно он поднял здоровую руку и тонкими пальцами подхватил одинокий локон. Ошалелая улыбка на мгновение исказила черты, словно здесь он внезапно увидел то, что не мог увидеть. А сразу же после этого чужак вновь потерял сознание. Теперь уже надолго.

Час, другой: постепенно через пролом двери в хижину просочилась густая синева сумерек. Гайр еще гостил на опушке леса, а мне уходить отсюда не хотелось. Страх увидеть безжизненные лица родных и близких, после кровавой бани Э’тен во много раз сильнее подступающего ночного холода. Да и вина за обезображенное лицо подруги тяжким грузом легла на плечи. Ярость богини к девочкам нуорэт, не получившим титул Призванных, недолговечна и ее гнева я почти не боялась. Вот только ожоги на коже дочери вождя наше племя мне не простит. Как быть дальше?

Глухой стук высушенной древесины и скрип надломленных ступеней дал понять, что Гайр уже здесь. Кряхтение на пороге внезапно затихло, а потом ворчливый голос пробурчал: "Да, Задира, вот ведь как!" — и дверь открылась. Скрюченный под весом, по-видимому, очень ценного груза, старик в немом удивлении взглянул на меня. В руках, наполовину скрытый под клочковатой тряпицей, в неярком свете очага блеснул грудной доспех Сибилл. Сибилл...

— Тарья, а ты чего здесь делаешь? — Гайр попытался привлечь мое внимание, но отвести взгляд от драгоценной ноши я никак не могла.

— Я же тебя домой отправил. Девонька...

Хрупкая девичья фигурка на его руках похожа на сломанную игрушку. Лицо подруги укрывала все та же тряпка. Из глаз вновь покатились слезы.

— Гайр, чужаки на озере… Тарэ не успели, а там деревня… Она, она… — последние слова захлебнулись в потоке слез.

— Ну, ну, детка, — старик аккуратно положил подругу рядом со мной и снял покрывало. Между глаз Сибилл страшной чёрной отметиной зиял ожог, кожа вокруг блестел испариной.

— А я-то думал, принесу твою подружку, ты и рада будешь. Я ведь ее у ограды нашел, снежком малость только присыпало. К тебе, небось, бежала на встречу, да поскользнулась и замерзла, наверное. Ну, ничего, дело молодое, поправим!

Гайр будто бы и не замечал перемен в Сибилл.

— Глянь — ка, а это кто?

Старое полено, которое он взял в руки, едва не отшибло пальцы на моей ноге. Кустистые брови на лице кузнеца вновь поползли вверх.

Не дожидаясь следующего вопроса, я вкратце рассказала, все что видела и знала. Присевший на трехногий табурет мужчина крепко задумался.

— Стало быть, он на корабле был. Отчего ж в драку не полез? — шаркающие шаги пересекли комнатку и затихли возле ниши. — Смотри, Тарья, шрамы-то не день заживали!

Не по годам проворные пальцы кузнеца, чуть помедлив, откинули ворот рубашки спящего парня. Под нею сквозь налет грязи на шее и части груди молочной белизной отливала сеть длинных, безобразных стежков.

— Он хоть говорил чего? — внимательный взгляд Гайра обратился ко мне. В это время сонно шевельнулась Сибилл. Пытаясь не разбудить ее, я слегка покачала головой.

— Дела… — кузнец задумался вновь. — Знать судьба возвернулась. Не думал я, что так будет, теперь ведь ничего не исправишь. Надо нам, Тарья, обоих к Нойте отвести, она помочь сможет. Да вряд ли только рада будет гостям нашим. — Хм, да… — старческий хохоток прервал невеселые мысли. — Уж она-то оценит...

Тревожное лицо матери возникло перед глазами.

Она оценит!

Тяжелые годы непонимания и суеверного страха со стороны соплеменников, преодолеть которые помогла только дружба между Нойтой и Саин. Я уже видела, как это теряет смысл после попытки моей неудачной борьбы с Э’тен. Я видела сотни раздосадованных серых глаз на лицах моего народа, для которых теперь мы — изгои, чужаки, как этот раненый юноша на кровати Гайра. И вряд ли наша судьба будет лучше его. Горячий поток слез, сбегающий по щекам, стих, но гложущее чувство стыда никуда не ушло. Рядом со мной, на укрытом шкурами земляном полу, лежала подруга и она испытывала мучительную боль, по моей вине. Да, Гайр был прав, только мать могла хоть чем — то помочь ей. Я боялась упустить этот шанс.

Глубоко за полночь, миновав узкий проход в убежище Гайра, наша диковинная компания двинулась через лес к полоске домиков перед озером. Шли ночью, опасаясь внимания досужих глаз, шли медленно, оставляя за собой цепочку смазанных следов. Израненная рука «пленника» покоилась на моем плече, тяжелая, как кузнечный молот. Другую, периодически кривясь и с шумом втягивая воздух, парень прижимал к ребрам. Что это: печать игрищ Э’тен и Одина или исход застарелых пыток? С первой встречи незнакомец не проронил ни слова, безропотно снося нашу неумелую заботу. Только в карих, будто птичьих глазах, под сурово сведенными бровями все сильнее полыхала ярость.

Позади, в уплывающем за горизонт лунном свете, почти осязаемое полотно тишины свивалось в тугие узлы. Гайр нес крепко спящую Сибилл осторожно, так же беззвучно пересекая вереницы сугробов на пути. Молчаливыми призраками за нами из леса вышли суровые волки и волчицы — Тарэ. Едва различимый Один, статная Анхат, угловатые: Осинка, Игла, Лучик, сбежавшие в предрассветный час из деревни. Волки, которых я видела сотни раз и незнакомые мне. Они, впитавшие часть силы матери, провожали в опасное путешествие не ее саму, но ее вместилище — хрупкую девушку с голубыми глазами. Семь лаковых бусин над доспехом Сибилл разгорались сапфировым огнём. Так покинувшие нас Призванные и их Тарэ пытались помочь ей. Но этой помощи слишком мало. Мало...

Алые всполохи рассвета застали нас у границы деревни. Плотный круг молчаливых стражей распался. Старшие волки возвращались в обитель на опушке леса. Трое младших, в игривом рвении сталкиваясь друг с другом, кряхтя и подвывая, проносились мимо: к домам своих новых подруг — девочек, впервые прошедших обряд. И только моё сердце было не на месте. Знакомые стены и крыша, курящаяся труба хижины, что стоит особняком, непривычно суровые в мягких утренних лучах, разбудили подавленный страх. Тонкая, глянцевая корка наста у ограды дома сияла нетронутой белизной, и это значило, что во время схватки Э’тен с чужаками, Нойта никуда не выходила. Ждала ли она дочь или уже успела оплакать, рассмотрев в полупрозрачных видениях волчицу, которая едва не отобрала ее жизнь. Что скажет мне, если поймет, что это я изувечила Сибилл. Не в силах медлить, под грузом, кажется, отяжелевшего вдвое раненого юноши, я неловко отпихнула его к стене, толкнула входную дверь и ввалилась внутрь.

Густые волны теплого воздуха, впитавшие ароматы кислых трав, коснулись кожи, заставляя щёки гореть хмельным жаром. Вслед за щеками жар растекся по телу, и я в спешке стянула с непокорных волос пуховый платок. Сизый дымок тлеющего очага, окутавший меня, довольно плыл над нехитрым скарбом, причудливыми завитками изгибаясь там, где преграды вставали на его пути, будто справившись с предназначенным ему делом. Вверху на стене, там, где ветер с улицы подхватывал дымные завитки и уносил их за пределы дома, на своем привычном месте не было медного бубна.

Гайр, с Сибилл на руках, вслед за мной осторожно переступил порог дома, впустив сквозящие струи воздуха, которые, наконец, оборвали хмельной морок в голове. И теперь я слышала, как за невысокой ширмой с лисьими шкурами, в углу, у самого очага, вторя древнему мотиву, пела Нойта. Бело — голубая накидка с бахромой на голове ритмично подрагивала и, кажется, с каждой секундой поднималась все выше. Эта накидка, ширма у затухающего костра, и сама песня матери — наводили на мысль о каком — то неизвестном мне ритуале. Зная, сколько сил она тратит во время своих обрядов, я постаралась не создавать лишнего шума, знаком останавливая и Гайра. Вскоре, когда бахромчатый край накидки на лице выглянул из-за ширмы. Песня Призванной сменилась гудением и гортанным шепотом. В этом шепоте я разобрала свое имя.

— Тарья, дочка! — вновь звала мать. Но, как и тогда, когда я покидала ее дом, голос утонул в голосах, ушедших к Аор, соплеменников.

— Чужак в доме...

— Привела, привела! — наполняющиеся чернотой не материнские — волчьи глаза, скрываясь за завесой накидки, следили за каждым движением. Горло Нойты сковывали судороги. Слюна, скопившаяся в уголках рта и превратившаяся в розоватую пену, делала колдунью похожей на дикое животное, удрученное недугом безумия.

— Убийца! Человек с востока! — теперь белая накидка на ее лице уже не вздрагивала, а металась из стороны в сторону. Тонкое кружево подметало пол. Причудливый ритм медного бубна кружил в задымленной комнате.

И вот, когда пьяный дурман вновь заполнил мысли, мое имя прошелестело вновь.

— Тарья!

Магия, бушующая в хлипком теле, схлынула. Дрожащей рукой матушка потянулась к бело-голубой паутине на своем лице, сдернула ее и привалилась к лисьей ширме.

Тяжелое дыхание вздымало грудь, когда, не открывая век, она шепнула:

— Зачем? Зачем ты его привела?

Слабость наполняла тело Нойты, но этот вопрос был важен.

— Матушка, Гайр и я....

— Не говори мне о Гайре. Он здесь. Все сам расскажет. Чужак?

Сумбурная речь колдуньи сбивала с толку не одну меня. Гайр, услышавший свое имя, удивленно застыл. За ним, еще приноравливая руку к внезапным углам комнаты, чуть ближе к костру шагнул парень.

— Я нашла его в доме. Не говорит.

— Хочешь знать, откуда пришел? Так ведь слышала уже: с востока! Враг он наш, хоть и сородич отца твоего. Как на том корабле оказался, что сегодня прибыл — не ведаю, да и не место ему здесь. Спрятать до поры его надо, а уж как вылечу — уведешь в пустошь!

— Я? А если не пойдет?

— Не пойдет, говоришь? Эх, Тарья, Тарья! С тобой, дочка, он на край света пойдет, а если нужно, то и дальше в путь пустится. Лигу — так ведь тебя зовут?

С трудом скрывая впечатление, которое на него произвела матушка, юноша с ястребиным взглядом едва заметно качнул головой. Вверх, вниз.

— Так вот, Лигу! Не зря вас судьба одной дорожкой ко мне вела. Не хотела я, чтобы дочери мой удел достался, но, видно уж, богиня за нас решила. Богиня…

Тут Нойта открыла глаза. Медленно, словно еще общалась с духами, оглядела нас: меня, Лигу, Гайра, натолкнулась взглядом на Сибилл и чуть слышно ахнула:

— Сибилл? Что?

Хрупкая фигурка девушки не шелохнулась. Лишь со лба от страшной черной отметины к волнистым темно — коричневым волосам покатились две крупные капли влаги.

Внезапная волна гнева колдуньи окатила нас с ног до головы. На мгновение показалось, что магия вновь проснулась е ее жилах, подтопив серый лед глаз. Магия, как хищный зверь, потянулась к давно раскаявшейся жертве, которой некуда было скрыться.

— Ты! Снова ты! — ярость, с которой Нойта воззрилась на Гайра, едва не прожигала воздух, — Что. Ты. С ней. Сделал? — метнувшись, мать застыла, вскинув руку к его горлу. Я не сомневалась, у нее хватило бы сил опрокинуть старого кузнеца. Гайр тоже почувствовал это, но не смел сопротивляться.

— Нойта! Нойта, не было меня там. А если бы был, не смог бы помочь ни ей, ни Тарье. Выслушай ее… — Последние слова, утопающие в сдавленном шепоте слегка остудили ее пыл и перевели внимание на меня.

— Говори! — теперь ответа требовала не моя мать, но строгая жрица нашей богини, для которой связанная ритуалом Призыва волка девушка была ближе и роднее.

В очередной раз, почти не сбиваясь и не останавливаясь, я рассказала ей историю встречи с Э’тен.

Нойта слушала не перебивая.

Наконец, когда я упомянула караул волков, матушка заговорила:

— Эх, дочка. В грезах своих я этого нет, не увидела. Твой чужак глаза застил. Не в силах я упрекать тебя в том, что случилось. Э’тен ведь куда сильнее, чем духи, с которыми мне общаться дозволено. Но и они бед натворить могут, сама видела. А, Сибилл, хоть и у меня училась, слаба еще. Нет у нее свободы, чтобы волчицу приручить. Вот и получилось так. Ожог — то я легко залечу, только шрам останется. Но закавыка не в том. Люди, как она за тобой ушла, видели. А раз видели, значит скоро, и говорить начнут. С этого спрос и будет. Раз уже нашу семью наказывали, хоть и не справедливо. Боюсь, как бы чего похуже не сталось.

Пододвинув ногой подушки к ширме, Нойта тяжело уселась на них.

— Думать надо.

Посчитав, что разговор окончен, я повернулась к нашему разношерстному отряду, что уже начал нетерпеливо шевелиться, но тут колдунья вновь окликнула меня:

— Погоди, Тарья. И ты, Гайр, постой! Сибилл, здесь у костра оставьте, а ты, Тарья, уведи гостя нашего к себе. Пусть меня там дожидается. Нам, старикам поразмыслить нужно.

Вновь рука уставшего стоять Лигу оказалась на моем плече. Вдвоем мы переступили порог и осторожно двинулись в сторону моей комнатушки, что наспех слепили позади дома люди, пожелавшие помочь Нойте, когда Эстэ ушел.

Комната и вправду была маленькая. Кровать у узкого окна, за которым чернели стволы обветренных дубов, низкий, рассохшийся стол у кровати, с незапамятных времен сохранивший огарок лучины. Стул, сидя на котором по вечерам матушка читала отрывки из запыленных книг. Не любимая мной, комната эта выглядела заброшенной, ведь большую часть времени с девятилетнего возраста я провела там, у костра, где сейчас разговаривали Нойта и Гайр.

Что они обсуждали?

Глупая, подспудная мысль об уходе из селения, что закралась в голову во время разговора с Гайром и оформилась в момент битвы с Э’тен, теперь представлялась мне единственным возможным выходом. Но как же страшно и горько было смириться с ним. Чужака, что находился рядом со мной, по-видимому, такая мысль не пугала. "Человека с востока" в наши северные края могли привести только два пути: сам ли он шел на это, либо по чьей — то воле. Мне же, спасая мать от клейма врага племени, оставалось лишь бежать отсюда.

Скрип занятой кровати напомнил, что Лигу еще здесь. Он спал. Молодое и сильное тело на узком и коротком ложе смотрелось странно. Руку, на которой чуть ниже локтя беспрерывно билась воспаленная жилка, так же как и в доме Гайра, юноша опустил на пол. Его ступни, упирающиеся в спинку кровати, добавляли громоздкости. Но черты, расслабившиеся в покое, можно было даже назвать красивыми. Точеная линия скул и мягко очерченные губы, подрагивающие ресницы и светлые волосы, которые он позволил остричь, широкая грудь, мерно вздымающаяся от спокойного и глубокого дыхания — все это заставляло невольно залюбоваться им. Через полчаса уснула и я.

В туманной и зыбкой дремоте мне виделось, что Лигу здоровой рукой тянулся к копне распущенных волос. Тонкие пальцы перебирали прядь за прядью, ласково укладывая их на мои плечи. Потом обе руки коснулись лица...

— Тарья! — крик Нойты прервал непрошеные грезы, возвратив меня в комнату, через окно которой уже пробивались лучи закатывающегося солнца. Лигу спал в той же позе.

— Тарья, подойди! — еще раз позвала матушка. Неожиданно разговор, что состоялся утром, всплыл в голове. Неминуемость приговора холодом обожгла живот и, спустившись ниже, тянущей болью наполнила затекшие ноги. Через силу поднявшись, я вернулась в комнату с очагом. Но не колдунья заговорила со мной.

— Ты присядь, присядь, девонька! — суетливый тон старика, прятавшего глаза и каменное молчание Нойты говорили об одном: решение, принятое ими, далось с трудом.

— Кхм, стало быть, начну я! — еще озираясь вокруг, старик задергался и, наконец, в упор посмотрел на меня.

— Да, Тарья, тяжеловато будет с вашей бедою справиться. Мы с Нойтой друг друга послушали, да к одному пришли. Чтоб грозу отвести, вам разойтись надо. Вот только к делу этому просто так не подступишься. Хорошо еще, что вы с Сибилл в ученицы нам отданы были. На том и стоим.

Я это к чему девонька? Мы опять в мою каморку уйдем, на несколько дней, будто я тебя последним премудростям кузнечного дела обучить вздумал. Пересидишь у меня, а потом, если захочешь, на запад отправишься, к сородичам нашим. Нойта подруженьку твою, пока лечить будет, здесь укроет, на правах наставника. Пусть народ думает, что она с ней обряд тайный совершает. Саин в это дело вмешиваться не станет, а нам время выдастся дальше решить, что делать надобно. Вот только как с гостем поступить?

— Долго ли лечить придется? — обернувшись к матери, Гайр на мгновение замолк. Мрачная Нойта, так ничего и не сказав, качнула головой из стороны в сторону.

— Дня за два с колдовством твоим управимся? — еще один кивок головой.

— Ну, вот и хорошо! Тогда я его на пути в деревню встречу, да тропу, что за рощей Тарэ проложена, покажу. Нечего ему на глаза деревенским попадаться, да земли топтать. Пусть идет восвояси.

Разговор был закончен. Сухо попрощавшись с матерью, я с Гайром вновь уходила на ставшую родной опушку леса.

Отведенный срок пролетел незаметно. Кузнец и вправду показал то, что являлось вершиной его мастерства: копию двойных ножен для клинков Кессы — украденной реликвии нуорэт. Решетчато — цветочный орнамент на них — тонкий и изящный, отражал саму душу нашего серебра. Эту частицу красоты моей земли я постаралась запомнить.

Вскоре, сумка, которую я собиралась взять с собой, наполнилась тем, что могло пригодиться в пути. Куски подмороженной оленины и рыбы Гайр для меня выторговал за пару красивых безделушек в деревне.

Ночь, которой я дожидалась, чтобы уйти, оказалась очень светлой. Последнее пристанище Аор — Луна — широким блюдцем застыла на темно-синей занавеси небес. Вблизи нее, так же как и в час моего рождения тускло светилась Взошедшая.

Любимая куртка из дубленой кожи не спасала от холода. Кутаясь в нее и поджимая пальцы в теплых сапогах, я шла по стежке волчьих и человеческих следов, которые растянулись позади рощи Тарэ, все сильнее отдаляясь от дома. Внезапно, к хрусту мнущегося снега прибавился далекий, неясный отзвук. Я прислушалась. За оградой деревни тонко и печально выли те, с кем уже никогда я не буду близка. Крохотное облачко пара вырвалось из груди. Путь туда закрыт. Передо мной в мерцающем блеске расстилалась белая пустошь. Я знала, что дальше она перетекала в низину — излучину старого русла голубой реки, породившей наше озеро. Но что будет за ней? Петляющая дорожка следов тянулась к горизонту.

Миновал час, затем другой. Холод, уже успевший пробраться под одежду и волной поднимающийся от ног, начал тихонько баюкать меня. В полуяви, полусне казалось, что волчицы Тарэ снова следовали за мной. Из мутной тени выступила Анхат, потом Лучик, Игла, Осинка, Один. Они шли за мной, и я знала, что не могу остановиться: угроза в разноцветных глазах становилась все острее. Стая чуяла, что я чуть не убила Херет — Э’тен и хотела мне отомстить. Еще немного и страх сковал движения. Искра огня на груди могла бы быть моим спасением, но нигде вокруг не было даже намека на деревья. Собраться и бежать, бежать… Наст раскрошился за спиной. Его разметали восемь волчьих лап. Ближе, ближе. Тело, успевшее испытать такое потрясение, содрогнулось. Я обернулась и приготовилась к худшему. Но тут морок отступил, и я поняла, что не волки идут за мной. Приближающиеся силуэты оказались выше и больше. Спустя несколько мгновений разобрала, что одна фигура поддерживает другую. После, в тридцати шагах от меня, луна осветила тяжело ступающего Лигу в одежде, которую ему, по-видимому, предложил Гайр. Сибилл держала его больную руку. Даже сейчас я видела, что ужасный ожог на лбу внимательно следящей за дорогой девушки затянулся. Лишь тонкая, белая линия появилась посередине.

Зачем они увязались за мной? Зачем Сибилл вновь подвергла себя опасности?

Подруга остановилась рядом. Не поднимая глаз что-то прошептала, но тут же поняла, что я не разберу ни слова. Голос окреп:

— Тарья, прости меня...

Слова, которые никогда бы себе не позволила вошедшая в силу правительница нуорэт, прозвучали жалобно. Она на самом деле извинялась

— Прошу тебя, прости! Мне тяжело сдерживать Э’тен. А когда она уходит… — подругу бил сильный озноб. Наверное, ожог еще давал о себе знать!

— Сибилл, не надо.

— Я могла убить тебя. Убить и даже не понять, — бледные щёки рассекли дорожки долго сдерживаемых слез.

Лигу, нашедший удобное положение, при котором не болела рука и явно непонимающий, о чем речь, удивленно переводил взгляд с меня на подругу. Он подошел чуть ближе, заставив на мгновение испытать то чувство, что было во сне в доме Нойты.

— Это я виновата. Я оставила тебе это, — рука зависла над ее головой, но я не позволила себе коснуться кожи. Обожжённые пальцы пронзила давно утихшая боль. Пронзила и тут же отступила. Я вдруг почувствовала, что груз вины, который лежал на моих плечах с момента схватки, исчез. Сибилл еще не сказала этого, но я уже знала, что прощена.

— Прости! — слово, облегченным выдохом вырвалось из груди, когда я, наконец, обняла подругу.

И тут непослушная прядь моих волос вывернулась из-под теплого платка, повиснув прямо перед глазами. В этот момент почти вплотную ко мне подошел Лигу, от этого щеки запылали огнем. Вновь, как и тогда, в каморке Гайра, он подхватил нахальный кудрявый завиток, улыбнулся и старательно проговорил:

— Таръя Аль Ке’ссад?

Мое исковерканное имя, соединившееся с незнакомым словом, прозвучало вопросительно и странно. Голос молодого человека, который я слышала впервые с нашей встречи, был, без сомнения, приятным, но что он имел в виду?

Тот же вопрос читался и во взгляде Сибилл. Спустя мгновение она нарушила неловкую паузу:

— Да, ее зовут Тарья. А что значит «Аль Ке’ссад»?

По-видимому, смысл вопроса все таки дошел до Лигу. Попытка объяснения свелась к нескольким непонятным жестам, направленным на меня и на него. Однако, к сожалению, мы так ничего и не поняли. Разочарованный парень только махнул рукой и, еще неловко спотыкаясь, обогнул нас, продолжив свой путь. Решив, что нам рано расставаться, я и Сибилл последовали за ним.

Вскоре над белой пустыней заалел рассвет. Словно умытое, яркое небо с узкой полоской зарождающегося солнца отогнало мою тоску по дому и матушке. Сил для преодоления особенно глубоких сугробов, встречающихся нам по дороге, было еще вдоволь. За час до рассвета, у одиноко стоящей сосны на привале, мы съели по несколько кусков рыбы, обжаренной на костре. Там и согрелись: от сосновых лап было почти так же тепло, как от ветвей таадэт. Теперь затухший костер остался где — то позади, а мы продвинулись вперед. Несколько раз я пыталась заговорить с Сибилл, но разговоры со временем сами собой затихали, сливаясь с хрустом снега под ногами. Однако, когда тихая мелодия зазвучала за нашими спинами, где шел Лигу, мы будто очнулись. Спокойный голос пел на странном языке:

— Н’талли Кесса гир Адар,

Адар, куте ги Эстэ.

Эс — кумине: Лимаэ,

Эс кумитэ Аль Ке’ссад".

Странно, но в тягучем напеве, который он повторял раз за разом, я услышала нечто знакомое. Кесса — так звали первую, после Аор, красавицу моего племени. Сибилл — потомок ее рода. А Эстэ? Эстэ был моим отцом. Откуда Лигу знал о нем? И что его связывало с этим самым "Аль Ке’ссад"? Лавина нетерпеливых вопросов потихоньку заняла голову. Не позволив ей окончательно обрушиться, я остановилась, дождалась чужака, приблизилась к нему вплотную и выпалила, даже не заботясь — поймет ли он:

— Эстэ? Ты знаешь его?

Парень, в замешательстве попятился назад, со свистом втянул холодный воздух и закашлялся, прижимая к боку здоровую руку. Когда кашель миновал, Лигу, наконец, выдавил из себя:

— Эстэ? Сар — Эстэ. Ену Кирс — Аммален — поддерживая кивком головы жест, он коснулся груди и махнул рукой в сторону поднимающегося солнца. — Гир Камали: Таръя — показав на меня, развернулся так, чтобы была видна Сибилл и добавил: — Сибелль!

— Тарья и Сибилл?

— Си-билл.

— Что, что он сказал? — к нам подошла подруга.

— Он знает, как нас зовут, знает Кессу и, по-моему, видел моего отца!

— Где — на востоке? А когда?

Но Лигу уже не мог говорить. Со стоном усевшись на снег, он с тоской вглядывался туда, куда недавно указывала его рука. Наш боевой задор тоже сошел на нет. Всем троим, нужен был привал, для того, чтобы обдумать сказанное. Уже сидя на втором пуховом платке, который запасливый Гайр напоследок засунул в сумку, я вновь развернула его карту и попыталась понять, где мы находимся.

Узкий край озера, отмеченный голубым цветом, был далеко позади. Три квелые рощицы, мимо которых петляла тропа, так же исчезли за горизонтом. Теперь впереди ждал только голый и пологий склон, который чуть дальше и левее перетекал в бывшее русло реки. После него наши дороги расходились. Тяжело вздохнув, я засунула темный сверток обратно и глянула на небо. Там, среди светлой лазури, уже собрались низкие, кучковатые облака. Из них, на белое полотно пустоши, словно меловая пыль с рук матушки, начал сыпать снег, подгоняемый слабыми порывами ветра.

Приближались дни богини. Это значило, что вьюга застанет нас в пути.