Глава 11

— Млад Мстиславич, проснись! Ну проснись же! — Ширяй тряс его за правое плечо, ушибленное копытом. Млад и рад был проснуться, ему снился нехороший сон, от которого он хотел избавиться и никак не мог.

— Млад Мстиславич! — канючил под ухом Ширяй. — Это очень важно! Проснись!

Млад долго и мучительно открывал глаза — Ширяй стоял над ним со свечой в руках, чуть не подпрыгивая от нетерпения.

— Что-то случилось? — Млад сел и опустил ноги на пол.

— Нет. Иди посмотри. Я кое-что понял!

— Ширяй, — Млад зевнул и потянулся, — это не могло подождать до утра?

— Конечно нет! И потом — уже почти утро. В Сычёвке коровы мычат и бабы просыпаются.

— Очень хорошо… — проворчал Млад. Часа четыре утра, не больше…

Весь стол был завален свитками списков с тех бумаг, которые люди Родомила нашли в ямском дворе, — начертанных непонятной тайнописью, похожей на арабскую вязь. Человек двадцать писцов делали эти списки больше суток напролет. Конечно, в университете были профессора, знавшие арабский не хуже Млада, но Вернигора вручил сундучок с бумагами и ему — на всякий случай. Свечи Ширяй расставил по всему столу, вдоль одной стороны, как будто читал все бумаги одновременно.

Млад, зевая, сел на край лавки.

— Ты что, их прочитал? — спросил он у Ширяя, все еще мечтая отправиться обратно в постель.

— Нет. Еще не прочитал. Но прочитаю. Я кое-что понял. Здесь три вида бумаг. Вот тот ворох — самый большой, это письма, там мы ничего не разберем. А вот здесь — совсем другое, — Ширяй кивнул на узкие полоски бумаги, свернутые трубочками, — это что-то вроде записанных заговоров.

— С чего ты взял?

— А они начинаются с одних и тех же слов и похожими словами заканчиваются. И внутри много слов повторяется. Похоже на заклинание, заговор. Но и это еще не все. Вот здесь — одни сплошные цифры. Только не арабские, — Ширяй развернул свиток и прижал его к столу чернильницей, придерживая локтем снизу. — Смотри. Это точно — цифры. И я знаю, какой знак какую цифру обозначает! Тут не трудно было…

— Молодец, — кивнул Млад. — Ты уверен?

— Совершенно точно, Млад Мстиславич! Все сошлось! Тут цепочки цифр сложенные. И бумаг таких очень много. Они как будто рассчитывают что-то.

— Что они могут рассчитывать, по-твоему?

— Ты мне не поверишь… Я так думаю, но ты мне не поверишь, потому что мне нечем это доказать.

— Ты скажи, даже если я тебе не поверю.

— Это колдовство… Это настоящее колдовство, большое, — Ширяй испытующе глянул на учителя.

— Почему ты так думаешь?

— Мне кажется.

Млад почесал в затылке: Ширяй много читал, даже слишком много, пожалуй. А Млад, как никто другой, знал, что на самом деле означают слова «мне кажется» или «я чувствую».

— Поподробней, — ответил он ученику, взяв в руки свиток и каракули шаманенка на отдельном листе бумаги.

— Это было, как вспышка… Как будто кто-то ударил меня ладонями по ушам с двух сторон. Я не увидел, понимаешь, я вдруг стал это знать. Тогда я уже вычислил, какой символ какой цифре соответствует. Кстати, посмотри. Вот этот символ стоит в начале и в конце каждого заговора, соответствует числу двадцать два или четыре и означает смерть.

— Почему смерть? И почему двадцать два и четыре?

— Почему двадцать два — я не знаю, но вот этот символ, знак равенства, рядом два знака, означающих двойку. А два и два будет четыре. Это знак начала и конца. Он открывает заговор и закрывает его. Это знак перехода в другое состояние, а другое состояние — это смерть.

— Это ты мне говоришь? — улыбнулся Млад.

— Для тех, кто не может подниматься наверх, как мы, — это смерть, разве нет?

— Ну, может быть, назвать это именно переходом в другое состояние? Смерть — это крайность.

— Да? Посмотри. Здесь есть три заговора, — Ширяй выбрал из вороха один маленький свиток. — В начале стоит этот символ, а в конце — не стоит. Я думаю, это заговоры на смерть. Войти в другое состояние и не выйти.

— Знаешь, если бы эти люди могли составлять заговоры на смерть, им бы не пришлось стрелять из самострелов и метать ножи. Да и меня бы они давно уничтожили.

— Ты узко мыслишь, Млад Мстиславич, — Ширяй посмотрел на него сверху вниз. — Темный шаман, отправляясь вниз, вовсе не уверен, что вытащит на свет украденную душу. Но все равно ныряет за ней. Наши предки рисовали на стенах пещер убитых туров, но все равно отправлялись на охоту. Я думаю, колдовство не может убить человека, оно может только помочь в его убийстве. И человек — не козел на заклание, он будет сопротивляться. В каждом человеке есть сила, только у кого-то ее больше, а у кого-то — меньше. Тебя вообще колдовством убить нельзя. Я думаю, у всех шаманов очень велика воля к жизни.

— У Бориса воля к жизни была не меньше, уверяю тебя… — пробормотал Млад. — Наша с тобой воля к жизни проверена испытанием, только и всего. Она не сильней и не слабей, чем у других.

— Мы под защитой богов. Мы — избранные.

Млад вздохнул и улыбнулся:

— Мы проклятые, а не избранные. И богам нет до нас никакого дела. Нас защищают наши предки, как и всех остальных.

Родомил хотел поехать на вече. Он даже оделся и велел подогнать сани поближе к дому. Млад не отговаривал его — бесполезно. Но до саней главный дознаватель не дошел: на ступенях крыльца открылась рана на бедре, кровь хлынула ручьем, заливая сапог и насквозь промочив не только кафтан, но и шубу. Млад перехватил ему ногу ремнем, стягивая рану, и послал за медиками.

— Они будут говорить об ополчении. Они обязательно начнут говорить об ополчении, — бормотал главный дознаватель, которого вернули в постель. — Бояре знают, что князь колеблется, они захотят, чтоб это стало вечевым решением, чтоб князь не смог передумать. Скажи им. Ты умеешь говорить, тебя послушают. Обратись к посаднице, она сделает так, что тебе дадут слово.

На этот раз на вече Млад ехал в санях под охраной четверых конных судебных приставов и всю дорогу испытывал неловкость. Волхвы не прибывают в Новгород с сопровождением, они приходят пешком. Впрочем, Млад и пешком никогда не приходил — обычно приезжал на лошади. Ну какой из него преемник Белояра? Если он и появиться на людях не умеет?

А между тем новгородцы его узнавали, показывали пальцами вслед, — наверное, ни у кого в окрестностях не было такого рыжего треуха — и замечали Млада издалека. Декан был прав, давно пора обзавестись шубой и сменить треух на нормальную шапку, приличествующую если не волхву, то профессору университета.

Вечный колокол ударил ровно в полдень, когда Млад подъезжал к Великому мосту. День этот удивительно напоминал день прошлого веча, когда был убит Белояр: такой же сухой мороз, такое же яркое солнце, только снега побольше. Млад вспоминал Белояра с самого утра, словно дух его витал где-то рядом, и мысли возвращались и возвращались к смерти великого волхва.

Сани посадницы перехватили судебные приставы — Млад никогда бы не решился остановить эту женщину: удивительную, внушавшую уважение и даже трепет. Спина ее была прямой, а глаза сухими, когда она поднялась из саней навстречу Младу.

— Здравствуй, Млад Ветров, — сказала она первой, и Млад удивился тому, что она помнит его имя.

— И тебе здоровья, — кивнул Млад почтительно.

— Ты хочешь говорить на вече? — как Марибора догадалась об этом, Млад не понял. А он-то долго подбирал слова, с которых начать.

— Да. Я хочу говорить об ополчении. О том, что оно не должно уйти из Новгорода.

— Хорошо. Если ты скажешь об этом так же, как говорил со степени в прошлый раз, лучшего я и пожелать не могу. Я дам тебе знак, стой рядом со степенью так, чтобы видеть меня.

Уверенность Млада в том, что говорить он должен как в прошлый раз, несколько поколебалась за два прошедших дня, чувства притупились, и здравый смысл постепенно брал над ними верх: он не имеет права. Даже если его враги пользуются силой для достижения своих целей, это вовсе не означает, что он должен уподобиться им. Он снова вспомнил Белояра и его сомнения перед вечем — великий волхв не собирался использовать силу и все равно не знал, имеет ли право говорить как простой новгородец, пользуясь своим именем, своим положением в глазах Новгорода.

У Млада такого положения в Новгороде не было, никто бы не стал его слушать, начни он говорить от своего имени. А вече — не место для откровений волхвов.

И все же… Ополчение не должно уйти из Новгорода…

Он пристроился рядом со степенью, а судебные приставы окружили его с трех сторон: не иначе, Родомил велел им не отходить ни на шаг. На вечевой площади он появился одним из первых и не сразу понял, что место, выбранное им, обычно занимают бояре. А когда оказался в окружении драгоценных шуб, высоких шапок и тяжелых посохов, отделанных золотом и самоцветными камнями, было поздно что-то менять. «Большие» люди смотрели на него с удивлением, презрением, осуждением и даже с угрозой. Но судебные приставы оставались равнодушными и уверенно кивали Младу: так и должно быть, волхвы выше бояр, что бы бояре об этом ни думали. Млад так не считал и проклинал себя за волчий полушубок, в котором впору ездить в лес за дровами.

Вече началось нескоро, не раньше чем через час после колокола, Млад успел замерзнуть и потихоньку переминался с ноги на ногу. Первым выступил Чернота Свиблов, давно приметивший Млада внизу и бросавший на него недовольные взгляды. Он начал красиво, предлагая почтить память Смеяна Тушича, выразил уверенность в том, что перед пращурами того не в чем упрекнуть, обещал самолично найти подлого убийцу и призывал ответить Пскову не силой, а хитростью: отказаться брать у них товары по завышенной цене. В ответ на его последнее высказывание заволновались купцы, но он заверил их, что через месяц-другой товары потекут с востока, а Ганза найдет ход в Новгород через Ладогу — достаточно дождаться весны.

Выборы посадника начались шумно и зло, соперников было всего два: Совет господ выдвигал Черноту Свиблова, а князь неожиданно предложил Удала Смеяныча Воецкого-Караваева. Никто не ждал такого от князя, бояре стучали посохами, их крикуны надрывались от свиста, но вече встретило это предложение радостными криками. Сын Смеяна Тушича был молод и хорош собой, его речь — яркая и короткая — нисколько не напоминала спокойные и тягучие речи его отца. Он говорил о преемственности, о том, как новгородцам жилось при его отце, и обещал стать продолжателем отцовского дела. Новгородцам речь его понравилась, даже кто-то из бояр поддержал его криком.

Через полчаса стало ясно, что посадника вече не изберет: ни о каком единогласии речи не шло, площадь разделилась на две части, и, судя по лицам, каждая из этих частей готова была силой доказывать свою правоту противникам. За прошедший год дважды пытались переизбрать посадника, и дважды новгородцы с топорами сходились на Великом мосту. На третий раз Совет господ допустить этого не хотел — вече успокоили, всем было ясно, что решение придется отложить хотя бы до конца Коляды.

Чернота Свиблов, надо отдать ему должное, хорошо умел управлять большим скоплением людей. Речи его были мудрыми и спокойными, он знал, когда повысить голос, а когда промолчать, когда ввернуть немного лжи, а когда говорить только правду. Он играл словами, интонациями, гордо разворачивал плечи, поднимая себя над толпой, и смиренно опускал глаза перед нею. Его примирительная речь, с перечислением достоинств соперника, вызвала одобрение (если не восхищение) даже в задних рядах, где толпились «малые» люди. А закончил он ее, плавно и незаметно переключившись на войну. Рассказал о победах Ивора Черепанова на подступах к Нижнему Новгороду, чем снова вызвал радостные крики новгородцев; доложил о трудностях на киевских и московских землях, о том, что новгородские пушки через три дня будут в Москве, а через неделю ударят по татарским отрядам, — сильно преувеличил, и все это поняли, но все равно приняли как собственную победу и собственный вклад в войну с Крымом.

А потом он заговорил о единении Руси, о том, как князь Борис добился главенства Новгорода над остальными княжествами, о том, как это важно: выступать одним крепким кулаком против внешних врагов, о том, что в единстве — сила, а в раздробленности — слабость. Говорил о похвальбе Москвы разбить татар без помощи новгородцев, о желании Киева встать под Великого князя Литовского и, к удивлению Млада, о союзе Крыма и Османской империи.

— Новгородское войско положит конец шатанию Москвы и Киева, прикроет южные рубежи государства, заставит турок отказаться от помощи крымскому хану. Но кое-кто в Новгороде недоволен этим. Я все время слышу обвинения в сторону князя в недальновидности, молодости и недостатке опыта. Кто-то боится, что, защищая московские земли, мы забываем об интересах собственной земли, и не отдает себе отчета в том, что земля у нас одна — Русь. И если враг пришел с юга, значит, мы должны встретить его всем миром, а не делить нашу землю на части — свои и чужие. Мне хочется, чтоб решение князя одобрило вече. И если кто-то против этого решения, пусть честно признается в этом! Пусть честно перед всем Новгородом объяснит, почему противится единению Руси, почему хочет победы тем, кто раздробит нас на части, а потом перебьет поодиночке.

С места попытался подняться князь, но его за руку удержала Марибора, шепнув что-то на ухо. Да, объяви сейчас князь, что он изменил свое решение, — и Новгород посмотрит на него косо, если не освищет.

Еще трое ораторов всходили на степень, вторя словам Свиблова, и последним был прибывший из Ладоги воевода, заверивший Новгород в своей решимости разбить татар наголову, обещал прибытия в Новгород боярской конницы с приладожских земель и призывал бояр отправить своих сыновей вместе с ним — за победой.

Млад думал, что молодой Воецкий-Караваев возразит Свиблову, но тут же понял: если его освищут, посадничества ему не видать. Он не станет рисковать. Новгород рвется в бой, половина тех, кто толпится вокруг вечевой площади, через три дня на четвертый собирается выступить в далекий поход. Никто не хочет слышать об отсрочке, никто не задумывается об опасности для Новгородской земли, зато все помнят, с чего князь Борис начинал объединение земель вокруг Новгорода.

Вече было столь единодушно, что сунуться сейчас на степень против его мнения было не только глупо, но и опасно, и Млад понял, что кроме него никто этого не сделает. Каждому есть что терять. И ему — тоже: доброе имя, например… Но когда он смотрел на лица мертвецов, кружившихся в хороводах Коляды, бесчестие не казалось ему чересчур высокой платой за задержку ополчения. Марибора кивнула ему в ответ на вопросительный взгляд, и на лице ее читалось: я знаю, что ты прикрываешь собой всех нас. И она не сомневалась — вече его послушает.

— Волхвы редко говорят на вече, но когда они хотят говорить, никто не смеет им противиться, — сузив глаза, на всю площадь начал Чернота Свиблов, увидевший, как Млад поднимается на степень. — Заставить волхва замолчать может только нож, воткнувшийся в спину. Послушаем волю богов, новгородцы?

Интересно: он на самом деле думал, что его угроза может Млада напугать? А прозвучали его слова именно как угроза, и Млад действительно ждал ножа в спину, пока шел по ступенькам. Сия чаша его миновала, со степени же никто бы не рискнул метнуть нож, но когда Млад повернулся лицом к вечевой площади, беспокойство не оставило его. Впрочем, нож можно метнуть и в грудь…

— Боги не вмешиваются в дела людей, — начал он, стянув с головы треух, — и волю богов я излагать не стану.

Любой ценой. Если он сейчас станет говорить о своих колебаниях, если он хоть на миг усомнится в своей правоте — он напрасно поднялся на степень.

— Я спрашивал богов о том, что нас ждет. В ночь на Коляду мне ответил Хорс. Нас ждет война. Большая война с Западом. Падет Псков, падет Ладога, в Новгород придет враг. Вчера я держал в руках карту Новгорода, найденную у вражеских лазутчиков, и убедился: они уже поделили нашу землю. Они идут сюда надругаться над нашей верой, свергнуть наших богов, превратить в прах наши святыни. Они несут нам свою веру, как принесли ее в Литву, в Польшу, в Ливонию. Многотысячные воинства стоят у наших границ и ждут добычи, ждут нашей слабости, чтоб одним ударом расправиться с Новгородской землей.

Он перевел дыхание, прислушиваясь к толпе: озадаченное молчание повисло над вечевой площадью. Кто-то попробовал свистнуть, но на него зашипели со всех сторон. Млад сам не понимал: они слушали его потому, что он был убедителен, или потому, что не имели сил противиться его голосу?

— Ополчение не должно покидать Новгорода. Москва справится с татарами без нас. Враг, сильней и коварней крымчан, угрожает Новгородской земле. И враг этот безжалостно убивает всех, кто противится войне на юго-востоке, открывая Новгород для нападения с запада. Убит Белояр, убит Смеян Тушич Воецкий-Караваев, отравленным ножом ранен главный дознаватель княжьего суда, и, наконец, убит князь Борис, который никогда бы не позволил врагу пересечь наших границ. Ополчение не должно покидать Новгорода! Иначе нам нечем будет ответить на удар.

— Ты про богов давай! С убийствами без тебя разберутся! — зло крикнули снизу.

Млад сглотнул и продолжил:

— Громовержец сказал мне, что нашу землю ведут под тень чужого бога. Ведут целенаправленно, и уход ополчения — одно из звеньев в этой цепи. Мы должны защитить не только свою землю, но и своих богов, — Млад повысил голос. — Ополчение не должно уходить из Новгорода! Я видел будущее, и мне было страшно! Враг, куда опасней и коварней татар, подбирается к нам!

Он замолчал, немного сбавил напряжение, и площадь ответила ему ревом: ему поверили. Не все, но поверили! Даже крикуны Свиблова на этот раз не стали свистеть.

Рядом с Младом немедленно встал молодой Воецкий-Караваев:

— Мой отец говорил о том, что ополчение не должно уходить из Новгорода. Наши разведчики из Ливонии, Швеции и Литвы давно предупреждали нас о том, что война готовится ими со дня смерти князя Бориса! Они заключают союзы, невозможные прежде, они объединяются против нас, и объединяет их вера. Крестовые походы не похоронены в далеком прошлом. Пытаясь напугать Москву, мы потеряем Новгород. Вместо того, чтобы бряцать оружием под окнами московских князей, постоим за свою землю! Наша победа на севере убедит Москву в нашей силе лучше, чем пустой поход на юг!

Засвистели только крикуны Черноты Свиблова, а на степень взбежал один из сотников княжьей дружины:

— Меня никто не посмеет назвать трусом, я проливал свою кровь не в одной войне! И я говорю: ополчение не должно уйти из Новгорода! Не нужно никаких донесений разведки, чтобы понять: Новгород остается неприкрытым! Если ополчение уйдет под Москву, мы не наберем и десятитысячного войска, чтоб оборонять свои рубежи. Ивора Черепанова нет здесь, и я говорю от имени княжеской дружины: ополчение не должно уйти из Новгорода!

Воецкий-Караваев подтолкнул Млада в бок — требовалось закрепить успех.

— Боги не станут указывать нам путь, — сказал Млад, — решать мы будем сами. Но я видел, как горят города и рушатся крепости, я видел, как лик Хорса катится в Волхов, я видел, как падает изваяние громовержца в Перыни. Я видел…

Он осекся: толпа не слышала его, толпа смотрела на Великий мост. Шепот прокатился по вечевой площади и смолк. Казалось, замер весь Новгород; тишина была такой глубокой, будто Млад вдруг оглох. Надсадный тонкий звон в ушах нарастал, а с Великого моста отчетливо слышался скрип снега под ногами человека, одетого в белый армяк, с простым деревянным посохом в руках. Он шел к вечевой площади не торопясь, но двигался при этом удивительно быстро, словно и не шел вовсе, а плыл над землей. И скрипел под ним не снег, а морозный воздух, ставший вдруг густым и вязким.

— Белояр… — упал под ноги чей-то тихий вздох.

— Это Белояр… — прокатился по площади еле слышный ропот.

Мертвые не возвращаются к живым. Млад знал это слишком хорошо… Но мысли спутались, словно их накрыла невидимая, едва осязаемая сетка, Млад рванулся из силка, но прочные нити будто связали его по рукам и ногам. Такое было однажды, в Городище, перед гаданием, только не так откровенно, не так явно. Он почувствовал, как сливается с толпой, как становится каплей в шумном потоке воды и тщетно старался вернуть себя, но только запутывался еще сильней.

Толпа расступилась, как и в прошлый раз, открывая волхву проход к степени, но тот остановился ровно на том месте, где в прошлый раз его настиг нож. И Млад уже не сомневался в том, что это Белояр, так же как в этом не сомневался никто на вечевой площади. Ничтожное «я» рассыпалось под ноги, словно пшенная крупа, и восторженное, упоительное «мы» топтало его сапогами.

— Все это — ложь! — прогремел над площадью голос Белояра, и посох указал прямо Младу в грудь. — Это ложь и происки врагов! Я был там, где Правду не перепутаешь ни с чем! И я пришел сказать: вас обманывают, новгородцы! Борис убит Амин-Магомедом. Могущественная Османская империя точит ножи против нас, и цель ее — раздробить Русь на части, сделать так, чтобы каждый стоял сам за себя. Убедительные речи врагов Руси — ложь! Несметные полчища крестоносцев на западных границах — ложь!

Млад судорожно собирал самого себя, торопился, терял снова и опять пытался собрать. Морок. Мертвые не возвращаются. Морок, лицедейство! Но какая сила стоит напротив него, какая сила! И с каким восторгом он подчиняется этой силе, растворяется в ней!

— И нож мне в спину воткнул тот, кто боялся моих слов на вече. Кто надеялся, что Казань и Крым смогут начать войну неожиданно для нас. И теперь снова хочет вывести их из-под удара, говоря о несуществующей угрозе. Но я пришел договорить — наши боги не позволят лжи и коварству взять над Правдой верх!

«Твой враг одет в белые одежды, слышишь? — раздался в голове голос громовержца. — Белые одежды, запятнанные кровью и облитые ядом».

Избранный среди избранных. Тот, с которым бесполезно тягаться. И Млад понял, почему: чужая сила плющила его, давила, как огромный валун, положенный на грудь. Он не мог ощутить себя собой, был счастлив этим, купался в этом счастье и не мог добровольно от него отказаться.

— Всего два слова правды прозвучали со степени из уст этого человека, — посох снова указал Младу в грудь, — есть люди, наделенные силой волхвов, но без чести и совести использующие эту силу.

Млад поглядел на солнечный диск, повисший над горизонтом, — Хорс ослепит каждого, кто станет долго смотреть ему в лицо. «Мне жаль, что ты боишься самого себя. Что ж, иди и неси свою избранность…» Боги! Что толку от избранности, если есть избранные среди избранных? «Я бы давно сбросил тебя вниз, если бы ты не знал: речь не о людских распрях». Боги! Слезы выступили на ослепших глазах, и боль вернула на место ощущение себя человеком.

— Новгородцы! — крикнул он и поднял руку. — Новгородцы, мертвые не возвращаются! А если они приходят, никто не знает, чего они желают живым!

И лица на миг повернулись к нему — сонные и удивленные.

— Мертвые возвращаются нечасто, — ответил тот, кто назвал себя Белояром, и голос его звучал громко, гораздо громче, чем мог бы говорить живой человек, — и лишь для того, чтоб вернуть справедливость. Ибо мертвецу никогда не будет покоя, пока его убийцы разгуливают по земле и безнаказанно поднимаются на степень, чтобы продолжать обманывать людей!

Голос и посох, направленный Младу в грудь, пригвоздили его к невидимой стене за спиной.

— Предательство должно быть наказано! — упали в толпу слова человека в белых одеждах, и площадь всколыхнулась.

Он уходил, и никто не смотрел на него — люди ломились к степени, расталкивая бояр и стражу. Задние ряды «малых» людей давили передние, кто-то метнул топор, но тот воткнулся в ограждение и, повисев секунду, упал вниз.

Он уходил так же быстро, словно летел над землей — в сторону торговых рядов, и морок таял — оставалась разъяренная толпа.

Млад чувствовал, что силы его на исходе, словно он только что спустился к костру после тяжелого подъема, словно жалкое сопротивление мороку выжало его до капли. Степень содрогалась под ударами толпы, стража бежала наверх и в стороны, снизу летели камни, ножи и топоры, в давке слышались стоны и отчаянные крики. Млад шагнул вперед, собирая последние силы.

— Остановитесь! — крикнул он, и крик его повис над площадью — люди замерли на секунду. — Остановитесь! Опомнитесь!

Не могло быть и речи о доказательстве своей правоты, никакой силы не хватило бы на это.

— Опомнитесь! Куда вы рветесь, зачем вы давите друг друга? Я никуда не ухожу. Я стою перед вами. Если хотите меня судить — судите.

Его голос, словно поток холодной воды, выплеснулся на горячие головы.

— Смерть! — крикнул кто-то.

— Смерть! — подхватили остальные.

Морок исчез, растворился в пространстве, но кто, кроме Млада, знал, что это морок? Как вдруг сзади кто-то взял его за руку и голос посадницы шепнул:

— Стой спокойно. Не оправдывайся и не кайся, не трать силу. Если можешь, сделай так, чтоб они начали слушать. Еще два слова — и они смогут слушать. Скажи им, что согласен с мнением веча.

Млад кивнул и посмотрел на людей перед собой:

— Если Новгород считает меня предателем, я приму от Новгорода смерть.

Вече явно одобрило его слова: настроение изменилось, на лицах появилось если не сомнение, то уважение.

— Может быть, есть кто-то, кто не согласен с тем, что предателя должно предать смерти? — опомнился Чернота Свиблов. — Есть такие?

Площадь зашумела, но никто не возразил.

— Я не согласен, — вдруг звонко сказал князь, а в толпе раздался свист и удивленные выкрики. — Я не иду против веча. Но если этот человек — предатель и вражеский лазутчик, его надо допросить, прежде чем предать смерти. Дайте мне срок, и он предстанет перед вами на Великом мосту, но не сейчас. Чуть позже.

— Разумно, — недовольно усмехнулся Свиблов. — Но кто заверит нас в том, что он не сбежит от правосудия? Он волхв, и мы только что видели его силу! Он заморочит стражу. Я уже не говорю о его высоко сидящих союзниках!

Он внимательно посмотрел на Воецкого-Караваева, который давно ушел в тень, прячась за широкими спинами Совета господ.

— Под лед его! — крикнул кто-то снизу, но его никто не поддержал.

— Князь прав, — поднялся с места старый боярин из Совета господ. — Если речь идет о вражеских лазутчиках, надо накрыть всю сеть. Надо понять, чего они хотят. Волхва нельзя убивать без допроса.

— Я клянусь Новгороду, — поднял руку князь, — я клянусь, что волхв не избежит правосудия!

— Не бросайся клятвами по пустякам, князь, — тихо сказал Свиблов и повернулся к площади. — Я считаю, что в подвалах моего терема охрана будет надежней, чем в подвалах детинца.

— Может, перенесем в твой терем и все службы княжьего суда? — посмеялся старый боярин. — Погоди, ты еще не посадник! У князя — дружина и стража детинца.

— Стража детинца в распоряжении Совета господ, пока нет посадника, — повернулся к нему Свиблов.

— Значит, решать Совету господ. Не утомляй вече этой ерундой.

Млада отправили в детинец в сопровождении десятка стражников, под присмотром людей, которых Чернота Свиблов назвал представителями Совета господ. Он надолго запомнил этот короткий путь под суровыми, тяжелыми взглядами новгородцев, и вслед ему неслись выкрики и проклятья. Он убеждал себя, что ни в чем не виноват и ему нечего стыдиться, он не боялся смотреть им в глаза, но видел в них только ненависть. Да, он говорил себе, что готов и к смерти, и к бесчестию ради того, чтоб задержать в Новгороде ополчение, но, пожалуй, это и было бесчестием, да и смерть маячила впереди вполне зримо, однако ополчения это не задержало.

Горечь, бесполезная и никчемная, осязаемо застыла на губах. Млад не испытывал злости — только беспомощность и горечь. Бессмысленно обижаться на судьбу и тем более — на врагов. Никто не предавал его, никто не заставлял говорить со степени. Он знал, на что идет, и должен был подготовиться и к такому исходу событий: сам Перун предупреждал его. Но с какой легкостью Новгород поверил в явление мертвого Белояра! Словно дети! А между тем, ничего странного в поведении новгородцев не было, Млад мог бы и не сомневаться в том, что подумает вече, едва завидев белую фигуру с посохом в руках. И Родомил говорил о том, что Новгороду явят нового Белояра. Но он и предположить не мог, что́ это будет за явление, насколько беспроигрышный ход сделают его враги!

Младу нечего было стыдиться, но каким же горьким оказался этот путь! Если бы руки его не связали за спиной, он бы не удержался и закрыл ладонями лицо. Ему плевали вслед, а у моста, где собрались «малые» люди, два или три камня полетели ему в спину: один из них, попавший по голове, сдвинул треух ему на глаза, и это вызвало злорадный смех. Стража прикрикнула на шутников и помахала бердышами, но смех от этого стал только громче. Млад не оглянулся — смешно смотреть им в лицо, если шапка сползла на глаза…

На другой стороне моста в него полетели снежки и огрызки яблок — стайка ребятишек, ощущая безнаказанность, улюлюкала и бежала за ним до самых ворот детинца. Млад не винил детей — в Новгороде смертью карали только тяжкие преступления: предательство, казнокрадство и поджог. И, увидев перед собой связанного человека под стражей, дети считали себя вправе ненавидеть преступника, их вера в правосудие была непоколебимой.

За крепостными стенами было пусто — только стража на воротах, да женщины из челяди посадника встретились им по дороге к судной палате: они тоже смотрели на Млада со злым любопытством.

Подвал оказался очень глубоким — каменная витая лестница с высокими и узкими ступенями вела вниз так долго, что у Млада закружилась голова и несколько раз он едва не оступился. Но и на этом путь не закончился: узкий проход шел под землей — потолки его кое-где держались на выложенных кирпичом сводах, на которые были уложены просмоленные деревянные балки. Младу показалось, что проход полого идет вниз. Он слышал, что под башнями детинца прячутся подземелья, но не предполагал, что они простираются так глубоко. В какую сторону его вели, он не мог себе представить: на витой лестнице он потерял представление о сторонах света.

Проход вывел в подвал с земляным полом, кирпичными стенами и сводчатым потолком. Обитые железом двери вели на четыре стороны, и старший из стражников недолго колебался, поворачивая направо от прохода.

Узилище, предназначенное Младу, было довольно просторным — не меньше его собственной спальни, — но совершенно пустым. Ни клочка сена, ни одной деревяшки, на которую можно сесть. И, понятно, без окон. Млад успел рассмотреть подвал, пока его освещали факелы в руках стражи. Однако дверь за ним захлопнулась без слов, и он оказался в кромешной темноте. И привыкнуть к этой темноте было невозможно: ни лучика света не могло проникнуть в подземелье.

Млад не боялся темноты, но земляная толща над головой давила на него незримой тяжестью. Несколько минут он стоял в растерянности, чувствуя, что задыхается, но потом взял себя в руки, ощупал стены и устроился в углу, подложив под себя полушубок. В подвале было гораздо теплей, чем наверху, но сыро и зябко.

Темнота едва не свела его с ума. Через некоторое время он начал думать, что ослеп, хотя и понимал, что это невозможно. Прошло еще немного времени, когда он понял, что в подвале совсем один: стражники не оставили никого для его охраны и ушли наверх. И одиночество напугало его сильней темноты и толщи земли над головой. Как в могиле.

Он быстро потерял счет времени, стараясь отвлечься от реальности, но это почти не помогало. Мысли его или возвращались к вечевой площади и камням, что летели ему вслед, или блуждали в темноте подземелья, натыкаясь на сырые кирпичные стены.

Млад никогда в жизни не сидел взаперти. Да, в детстве его в наказание могли не отпустить гулять с ребятами, но случалось это очень редко и никто его при этом не запирал. Он и представить себе не мог, насколько это тяжело — несвобода.

Он читал о людях, которые провели в тюрьме не один год, — в Европе это считалось нормальным. Если он за час темноты и одиночества едва не потерял волю и самообладание, каково же было этим людям? Они должны были сойти с ума в первые же дни заключения.

Млад обхватил руками колени и уткнулся в них лицом. Безысходность сжимала сердце — никогда еще ему не было так горько и гадко. Холод потихоньку хватал его за плечи, холодом тянуло с земляного пола, едва заметно дуло из щели под дверью. Страх то и дело появлялся где-то в низу живота: а вдруг его оставят здесь навсегда? Похороненным под валом детинца так глубоко, что и крик не проникнет наверх.

Когда Млад думал о том, что надо смириться со своей судьбой, и готовился принять тихую смерть в темноте и одиночестве, неожиданно в подвале раздались шаги и голоса. Он сначала не поверил в это, но щель под дверью осветилась, а вскоре заскрежетал замок и засов отодвинулся в сторону.

От яркого света из глаз едва не закапали слезы. В сопровождении стражника в подвал явились трое судебных приставов из службы главного дознавателя — Млад не сомневался, что их прислал Родомил.

— Как ты тут, Млад Мстиславич? — деловито спросил старший из них, укрепляя факел в держателе на стене, — не замерз?

— Нет, ничего… — Млад поднялся и размял затекшие ноги. Теперь слезы едва не закапали из глаз от радости. А он-то думал о смерти!

— Сейчас мы тебе здесь такую спальню сделаем — любой боярин позавидует! — сказал пристав. — Заносите, ребята!

Еще трое стражников протиснулись в подвал, пронося в дверь широкое ложе, ничем не напоминавшее лавку.

Через полчаса пустой подвал преобразился: пол застелили шкурами, шкурами завесили стены, на кровать постелили три перины, подушки и двойное меховое одеяло. В угол поставили стол с самоваром и три табуретки, у входа сложили горку просмоленных факелов и оставили сверток восковых свечей.

— Ну как? — довольно поинтересовался пристав. — Можно прожить недельку?

Млад кивнул — такого он не ожидал.

— Мы за стенкой будем тебя охранять. Мало ли кого подошлют? Родомил Малыч не велел наверх выходить, чтоб никто из людей Свиблова тебя не увидел. Изнутри на ночь закроешься, и пусть стучат, если есть охота. А тут по подвалу ходи сколько хочешь. Только печки топить нельзя — задохнемся. Но ты не бойся — горячих камней принесем, спать в тепле будешь. Дверь лучше закрывай, чтобы тепло не уходило. Под дверью щель — для воздуха.

— Да откуда ж он пойдет? — удивился Млад.

— Откуда, откуда! Сверху. Над нами — Княжая башня, и лестница наверх ведет. Сюда и из детинца, и с Волхова пройти можно. Хорошее место, удобное. Если кто от Совета господ явится — в соседний подвал тебя посадим, пусть смотрят.

Родомил приехал через двое суток, к вечеру, по темноте — Млад не чувствовал времени и узнавал о нем только по началу обильных трапез: судебные приставы не забывали завтракать, обедать и ужинать. И пить чай меж застольями. Млад читал книги, присланные из университета, но досада и горечь не оставляли его. Да, он не чувствовал себя одиноким и брошенным на произвол судьбы, но неволя давила на него стенами и земляной толщей над головой. Воспоминания о вече стали невыносимыми и давили не слабей стен.

— Здорово, Млад Мстиславич, — Родомил вошел в подвал, слегка прихрамывая. — Я не смог раньше. Хотел и не смог. Прости.

— Да ничего, — пожал плечами Млад, — мне тут хорошо. Душновато только.

— Что-то по твоему лицу я этого не вижу, — хмыкнул Родомил, прикрыл дверь и сел за стол, прислонившись к стене. — Как мне жаль, что я на вече не поехал! Если бы ты знал! Никуда бы этот якобы Белояр от меня тогда не делся! Я б за шиворот его на степень вытащил!

— Не вытащил бы, — покачал головой Млад.

— Ты так думаешь?

— Уверен. Это сила, Родомил. Это такая сила, что я тараканом себя чувствовал против него. Это то самое, о чем говорил Перун, — избранный среди избранных. И… знаешь, я думаю, именно его Смеян Тушич встретил у псковского посадника. Всех остальных они показать нам не боятся.

— Да? А это интересно. Значит, Смеян Тушич знал его? Не маленький, значит, человек… Осталось выяснить, кого не было на вече из «больших» людей.

Млад пожал плечами: если этот человек способен на морок такого размаха, никто не вспомнит, был он на вече или нет.

Родомил говорил о том, что ополчение уйдет, — с этим ничего сделать нельзя. Марибора предлагала оставить хотя бы пять тысяч, но Совет господ, верней Свиблов, встал насмерть, ссылаясь на решение веча. Князь не посмел пойти против Новгорода, и, наверное, был прав: страшно идти против Новгорода.

— Ты не бойся, князь тебя виновным не считает. Выйдешь отсюда через пару дней после того, как уйдет ополчение, — Свиблов снимет своих людей. Он тебя с грязью смешал, ему больше ничего не надо — лишь бы ты не сумел отмыться.

— А вече? — Млад хлопнул глазами.

— А что вече? Ополчение уйдет — все забудут.

— Но это же… нечестно как-то… — пожал плечами Млад.

— Что ты говоришь-то? А честно — под лед, что ли? — вспылил Родомил. — Может, мне еще и допросить тебя по всем правилам? О разветвленной сети лазутчиков турецкого султана? Давай! Сейчас жаровню здесь поставим… Ректор университета уже десяток грамот отправил — не имеет права тебя вече судить без разрешения университета.

Млад вздохнул. Действительно, а что он хотел? Чтоб Новгород принес ему извинения? Поклонился в пояс и отпустил с миром?

— Да меня на улице убьют, как только увидят!

— Не убьют. Шапку смени, и не убьют, — рассмеялся Родомил. — Ну и не разгуливай без надобности по городу. И потом, мы тоже не лыком шиты, не хуже Черноты Свиблова умеем народ мутить. Уже слух по городу пустили, что это не Белояр был вовсе, что бояре нарочно народ разыграли. Не сразу сработает, но единодушия не будет.

— А студенты? Им-то как в глаза смотреть? Сейчас экзамены начнутся…

Млад вспомнил о студентах и тут же подумал о Дане: мысль о ней обожгла его, и он едва не застонал от горечи. Как он посмотрит в глаза ей? Как она сможет после этого приблизиться к нему? После того, как его, связанного, вели через толпу, которая плевала ему вслед?

— Студентам бы все уже разъяснили, но ректор опасается, они терем Свиблова громить пойдут, за тебя. Студенты — не новгородцы, в призраков на вечевых площадях не очень верят. Ничего не бойся. Посадница тебе кланялась, между прочим, а это дорогого стоит. Ты ведь, по сути, удар на себя принял… Да, не ждали мы такого, не ждали! — Родомил хлопнул рукой по колену и выругался, поморщившись. — Чего угодно ждали — но не этого! И Воецкому-Караваеву теперь посадничества не видать, и ополчение уйдет, и тебя никто слушать не станет, и князь против веча выступить не посмеет! Всех, всех раздавили! Свиблов — предатель, подлец! И ведь не достать его!

— Знаешь, я думаю, Свиблов понятия не имеет, что происходит.

— Прекрасно он все понимает! Сволочь!

— Он не понимает, с какой силой имеет дело. Мне кажется, если бы он понял, он бы побоялся… — вздохнул Млад.

— Он бы побоялся против этой силы выступать! Вот бы чего он побоялся! — поморщился Родомил. — Ему пообещали, что деньги его и земли при нем останутся. Ненавижу! Если б ты знал, как я их ненавижу! Будто они не на этой земле родились, будто ничего святого нет на свете, кроме серебра! Никогда я не пойму этого, никогда!

Еще два дня прошло в разговорах с судебными приставами: пустых, в общем-то, разговорах. Говорили они в основном о женщинах, о ценах на торге и о делах в ведомстве Родомила. Млад слушал их вполуха и иногда рассказывал что-то о себе. Но почему эти люди, добрые к нему и делящие с ним его неволю, должны были разделять и его уныние?

Млад не видел, как уходило ополчение, но знал, что оно уходит. И даже если бы он вышел из подвала и лег на их пути, это ничего бы не изменило — его бы просто раздавили копыта коней ладожской дружины.

Необратимость не прошлого, но будущего никогда еще не терзала его с такой силой, с такой безысходностью. Он на самом деле хотел выйти на свет, наплевав на то, что его не станут слушать, а скорей всего убьют. Но вовремя сообразил, что после этого сможет лишь сказать: «я сделал все, что мог». Это и останется начертанным на его могильном камне…

Весь день он провалялся на широком ложе, утопая в перинах, пряча лицо в подушках, заперев дверь изнутри, чтобы охрана не докучала ему бесконечными чаепитиями. Есть ему тоже не хотелось. И невозможность выйти на свободу — не для того, чтобы говорить, а просто так, идти куда глаза глядят — мучила его в тот день до дрожи.

Утром к Младу стучали робко, а в обед — требовательно. Он открыл из вежливости. Они не поняли и пытались его развлечь — Младу с большим трудом удалось выпроводить их вон. Он перебирал в голове способы исправить сделанное и не находил ни одного, и это снова приводило его к безысходности и ощущению необратимости — неотвратимости — будущего.

В ужин к нему снова стучали, но на этот раз он оказался умней и открывать не стал — нетронутый обед так и стоял на столе. Часа через два к нему начали стучаться снова — Млад уже не думал об ополчении, а снова вспоминал вече и не представлял, как после этого сможет появиться перед людьми… Стук повторился — настойчиво и громко. Он не хотел открывать, он хотел, чтоб его оставили в покое: говорить с судебными приставами об их женщинах и улыбаться он сегодня не мог.

— Младик, открой, — вдруг раздался уверенный голос Даны.

Он не сразу понял, что это происходит на самом деле. Он не надеялся, что она может появиться здесь, и даже испугался. И после того, что было с ним на вече, он боялся посмотреть ей в глаза: не хотел пятнать ее своим позором.

Он скатился с постели, и руки дрожали, когда он отодвигал засов.

Она стояла на пороге — в шубе, красивая и гордая, как княгиня, и Млад отступил на шаг, опустив голову.

— Ну что, чудушко мое? — она улыбнулась и перешагнула через порог. — Ты неплохо устроился.

Он отступил снова и пожал плечами. Но не выдержал, закрыл лицо руками и сел на постель — ему нечего было стыдиться, но смотреть ей в глаза сил не хватило.

Дана сначала растерянно стояла на пороге, а потом решительно закрыла дверь на засов, подошла к нему и скинула шубу на пол.

— Младик… — ее рука коснулась его волос, — чудушко мое милое…

Она опустилась перед ним на колени, взяв его за руки. Он покачал головой, не отнимая рук от лица. Словно в ладонях сосредоточилась, собралась, как вода перед запрудой, вся боль последних дней; весь ужас того, что с ним произошло, предстал перед ним без прикрас и уловок, позволяющих обмануть самого себя.

— Младик, ну перестань. Посмотри на меня, — в ее голосе зазвенели слезы, — перестань. Все прошло, все будет хорошо, слышишь?

— Дана, — шепнул он, — Дана…

— Дай я обниму тебя, чудушко мое… ну?

Он прижал ее к себе, все еще сомневаясь, что она сидит перед ним и дотрагивается до него.

— Дана… — он сглотнул, — как хорошо, что ты пришла… Я боялся… Я боялся…

— Чего ты боялся? Что я не приду?

— Нет. Что ты никогда… никогда не захочешь…

— Ты иногда бываешь наивен, как ребенок. Младик, ты плохо думаешь обо мне.

— Наоборот. Я думаю о тебе хорошо, — он натянуто улыбнулся.

— Знаешь, я, может быть, и не выхожу за тебя замуж, но я никогда не предам тебя.

Через три дня после ухода ополчения из Новгорода, ночью, Родомил увез Млада домой, в университет.