Глава 3

Разговор с Родомилом получился совсем не таким, каким его представлял себе Млад. Ему показалось, главный дознаватель давно ждал этого разговора и готовился к нему. Узнав о решении Млада признать себя виновным в смерти ученика, он только махнул рукой и сказал, что это неважно. Но добавил:

— Не вздумай только признаться в том, что Сова Осмолов говорил о тебе правду, если захочешь поскорей завершить княжий суд.

А после этого долго расспрашивал Млада о ночи перед вечем, о студентах, пытавшихся поджечь терем выпускников, и о Градяте: той ночью и на следующий день, о его друзьях, об их связи с Совой Осмоловым. А главное — об их странной potentia sacra. Потом они вернулись к гаданию: Родомила интересовали подробности, он искал источник этой странной силы и цеплялся к каждой мелочи, сказанной Младом.

— Понимаешь, Борис стремился к миру с татарами, он понимал, что, объединившись против нас, они будут представлять для Руси серьезную угрозу. Он действовал на основе «Divide et impera[1]». Амин-Магомед был предан ему, — во всяком случае, союз хана и князя мешал объединению татар. И в одночасье этот союз разрушили. Не думаю, что Сова Осмолов думал об этом, когда подхватывал идею войны с татарами. Борису требовалось время укрепить Русь на западных границах, шла война с Литвой. Теперь мы вынуждены все силы бросить на восток. Я не верю в случайности, столь счастливые для наших врагов. Я не верю, что Амин-Магомед хотел убить Бориса. Нас обманули. В нашей ссоре с Казанью заинтересованы все, кроме нас и самого Амин-Магомеда. Потому что под дланью Крымского ханства он у власти не удержится. А когда с Крымом объединятся Астрахань и Ногайская орда, все начнется сначала. Нас раздавят или с запада, или с востока. И я хочу знать: что за сила позволила обмануть сорок волхвов и кто направлял эту силу? Крымский хан, шведский король, поляки, литовцы, немцы? Кто? А может, это дело рук Москвы? Киева? Владимира? Кому не дает покоя власть Новгорода над Русью? Чего и от кого ждать завтра? Кто послал этих странных людей, которых никто не видел после веча? И, в конце концов, кто убил Бориса? Впрочем, это как раз неважно, это мог сделать и Ивор…

Млад слушал и кивал: наверное, Белояр рассуждал так же. Вече поверило бы волхву, но не станет слушать главного дознавателя.

— Вам нужен новый Белояр? — спросил он у Родомила, поморщившись.

— Не помешал бы, — откровенно ответил тот, пожимая плечами. — Скажу больше: нам скоро явят нового Белояра. Придет он из какой-нибудь глуши на помощь Новгороду, в белом армяке с непокрытой головой. Только с бородой…

— Почему с бородой? — не понял Млад.

— Потому что наши волхвы бороды бреют, а эти странные люди с силой волхвов все как один носили бороды. Впрочем, возможно, новый Белояр ею пожертвует… Хотелось бы их опередить. Но я не такой дурак, чтоб предлагать маскарад истинному волхву. Всем ясно, ни один волхв на это не согласится. На то вы и волхвы, вас же боги проклянут после этого. Так что пока я ищу не мнимого Белояра, а волхва, равного ему по силе. Который не побоится спросить у богов, что это за potentia sacra и как мне ловить ее за хвост.

— Боги не вмешиваются в людские дела, — тут же ответил Млад. Не хотел бы он оказаться на месте того человека, которому это поручат.

— Я знаю, не вмешиваются. Но откуда тогда взялись эти люди? Кто дал им силу волхвов? Кто, как не боги, может наделять этой силой людей? Вот об этом, я думаю, спросить нестрашно. Не ответят — будем искать другие пути. Попробуешь? — Родомил посмотрел на Млада испытующе.

— Я? — Млад распахнул глаза. — Я очень слабый волхв-гадатель. Я по силе близко не стоял к Белояру!

— Ты шаман.

— Я вызываю дождь! Не более!

— Но боги слушают тебя, разве нет? И не говори мне о своей слабости. Я видел твою силу на вече. И перед вечем в университете ты остановил толпу, ты переиграл чужака, разве нет? Заметь, Белояр убийцу не переиграл.

— Потому что чужак не разглядел во мне шамана. Потому что среди них наверняка тоже есть сильные и слабые и против меня выставили слабого. А против Белояра — сильного. Это ничего не говорит о моей силе!

— Говорит! Говорит. На следующий день, на вече, они уже знали, на что ты способен. И не остановили тебя.

— Они думали, я умру. Они думали, я побоюсь это сделать, чтобы не умереть.

— Но ты не умер, верно? А кто-нибудь на твоем месте смог бы трижды за сутки поднимать в себе такую силу? Я, конечно, ничего в этом не смыслю, но могу определенно сказать: нет, никто бы не смог. Гадание, где ты сумел противиться и мороку, и Белояру, толпа поджигателей в университете и, наконец, вече! И ты будешь рассказывать мне, какой ты слабый волхв-гадатель? Да никто не знает, на что способен шаман со способностями волхва! Потому что таких нет! Может, как гадатель ты слаб, может, как шаман ты только вызываешь дождь, но кто тебе сказал, что слияние этих сил не даст новую силу? Измерить которую никому еще не удавалось? А?

— Я не знаю, — Млад опустил голову.

— Попытайся спросить богов. Лучшие люди Новгорода будут стоять за тобой и разделят ответственность перед богами за твой спрос. Это я тебе обещаю.

Млад покачал головой:

— Я не могу такого пообещать. Мне надо подумать. Мне надо понять, имею ли я на это право.

— Я не тороплю. Подумай, — кивнул Родомил.

Млад вышел от него довольно поздно, когда не только в профессорской слободе, но и в университетских теремах погас свет. Ветер к ночи усилился, как Млад и предполагал, снег валил густо, и он не сразу разглядел Дану, шедшую ему навстречу, — даже ее шагов за воем ветра не было слышно.

— Ты чего? — он улыбнулся.

— Тебя долго не было. Я же говорила, что боюсь за тебя сегодня.

— Ты выдумываешь, — Млад взял ее под руку. — Ветер. Когда воет ветер, всегда тревожно.

— Почему? Ты наверняка знаешь, почему.

Они двинулись в сторону ее дома по засыпанной снегом тропинке.

— Ветер приглушает звуки, а метель ухудшает видимость. Незримая опасность всегда пугает сильней. Даже если ее нет, — Млад рассмеялся — она ждала от него совсем другого ответа.

— Смеешься надо мной?

— Ну хорошо. Потому что ветреной ночью мы лучше чувствуем мир нави. Потому что в метели от нас прячутся существа, которым здесь не место… Так тебе нравится больше?

Дана толкнула его острым локтем в бок и тоже рассмеялась. Млад сделал серьезное лицо, приложил палец к губам, приостановился и глазами показал в снежную тьму. Она тут же перестала смеяться, и он почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь: она испугалась! Он рассмеялся снова, увлекая ее за собой, и снова получил локтем в бок. Но три темные фигуры вышли из метели совсем с другой стороны, отделившись от чьего-то крыльца, — Млад поздно их заметил. Никакого отношения к миру нави они не имели… И намерения их не вызвали у него сомнений: добрые люди не двигаются столь быстро и молча, словно волки, окружающие жертву со всех сторон.

Если бы рядом с ним не было Даны, он бы, наверное, растерялся. Все, на что ему хватило времени, — это отступить в сторону, к ряжу колодца, отодвигая Дану себе за спину. В голове мелькнула мысль: в такую метель нельзя метнуть нож издали — не рассчитать линию движения, ветер помешает. А ножи оказались в руках у всех троих.

Дана закричала так пронзительно, что у Млада заложило уши. Ему самому не пришло в голову звать на помощь. Впрочем, ветер и снег заглушили ее крик, но тот немного испугал нападавших: двое из них приостановились, оглядываясь по сторонам, словно воры, застигнутые на месте преступления. Третий же, шедший чуть впереди, не заметил их задержки и шагнул к Младу, уверенный, что их все еще трое, — это и спасло Млада от мгновенного поражения. Поединка он не боялся, ощущая не только собственную правоту, но и присутствие Даны за спиной.

Серое лезвие вынырнуло снизу, нацеливаясь в живот, Млад не мог уйти в сторону, чтобы не подставить Дану, а перехватить руками такой удар не умел. Дана закричала снова, еще громче и отчаянней. Он подался назад, прижимая ее к колодцу, — нож вспорол полушубок, но до тела не достал. Млад ухватил запястье нападавшего обеими руками — тот был силен, гораздо сильней Млада. И гораздо искушенней в обращении с ножом. Если позволить ему уронить себя в снег, Дана останется беззащитной перед двумя другими! Млад старался выкрутить руку, сжимавшую нож, нападавший ударил левой рукой в лицо, так что с головы скатился треух, а потом повторил удар дважды, чуть ниже виска, надеясь, что боль разожмет противнику пальцы. Но неожиданно это вызвало обратный результат: Млад почувствовал силу, которая позволяла ему плясать на углях голыми пятками. Нож бесшумно ушел в снег — рука нападавшего вдруг разжалась, но уже через секунду встречная сила словно ударила Млада в лицо, заставив пошатнуться. Глаза нападавшего приблизились, и Млад узнал Градяту.

Двое других бросились на него одновременно, но натолкнулись на невидимый щит. Младу оказалось достаточно короткого взгляда, чтобы оба они попятились назад: если в них и была заложена какая-то potentia sacra, то рядом с ним она померкла, обратилась в ничто. Только Градята не отступился от задуманного, круша этот щит острым взглядом темных глаз: его левая рука ухватила Млада за горло, но не сжимая, а надеясь разорвать глотку.

Дана кричала и звала на помощь.

Как на войне: или ты убьешь его, или он — тебя… В пятнадцать лет, в открытом бою, Млад не задумывался о неестественности такой драки. Она не казалась ему столь безобразной, какой предстала перед ним сейчас. Рвать врага руками, до смерти, не считаться ни с чем, забыть о правилах. Главное — убить. Выдавить глаза, разодрать рот, вбить в мозг переносицу, сломать шейные позвонки, снести череп с хребта ударом в подбородок…

Они катались по снегу, и Млад не чувствовал ни боли, ни усталости, ни злости. Он словно смотрел на себя со стороны и ужасался самому себе.

Крики Даны сделали свое дело: их услышали, и кто-то уже бежал им на помощь — с факелами и с топорами. Двое нападавших, почуяв поражение, поспешили уйти в темноту: Млад и их видел, словно стоял чуть в стороне, наблюдая, а не прикрывал лицо от бившего его головой Градяты. И видел на лице Даны ужас и боль, и смотрел, как от своего дома бежит Родомил с криком: «Задержи его, не дай ему уйти!»

Но никто из тех, кто пришел помочь, не сумел приблизиться к драке, так же как товарищи Градяты не смогли тронуть Млада: невидимый щит окружал их обоих, это был их поединок, и Градята его проигрывал. Он уже не стремился убить, он хотел уйти, Млад чувствовал это. Противнику удалось подняться, но Млад ухватил его за ногу и снова уронил в снег. Тот ударил по пальцам сапогом, вскочил снова и побежал, но Млад встал на колени, хватая его за полу полушубка.

— Держи его, держи! — отчаянно закричал Родомил. — Он снова уйдет! Держи!

И в этот миг Градята повернулся к Младу лицом: решительный, холодный взгляд его поразил своей отстраненностью — так смотрит человек, которому нечего терять. Перед глазами вспыхнуло белое пламя с радужными разводами — пламя, которым горит сера. Млад отшатнулся: нестерпимый жар ударил в лицо, и огненный меч полоснул его через грудь, от плеча к правому боку, и собственный крик эхом забился между висков, словно хотел проломить кости черепа…

Падая в снег, Млад видел, как Градята уходит — скорым шагом, не оглядываясь, навстречу воющему ветру и снегу, летящему в лицо. Родомил шагнул за ним, но остановился и даже попятился, качая головой. Не прошло и минуты, как чужак, наделенной странной силой, скрылся в темноте и метели.

Дана стащила с Млада рубаху: прозрачная, сухая пленка, покрывавшая рубец на груди, лопнула, образовав глубокую трещину, сочившуюся сукровицей. Родомил, ходивший из угла в угол, подошел к лавке, где сидел Млад, и нагнулся, рассматривая рану.

— Ты закрыл мне свет, — проворчала Дана, промакивая сукровицу салфеткой.

Родомил не обратил на ее слова внимания.

— Что он сделал перед тем, как уйти? — спросил он Млада. — Ведь ты был сильней его? Или мне это показалось?

Млад помолчал: он еще не успел обдумать происшедшее. У него болела порванная губа — гораздо сильней, чем рубец на груди, — и мешала ему сосредоточиться. На лице почти не осталось следов драки, разве что чуть ниже виска наливался кровью неподдельный синяк и потихоньку сползал под глаз. Немного побаливал разбитый нос, и горела ободранная ногтями Градяты шея. Словно драка эта не была настоящей, словно все произошло понарошку. Млад тронул губу пальцем: ему казалось, она разорвана, самое малое, на полвершка, на деле же палец с трудом нащупал махонькую ранку в углу рта.

— Не шевели руками, — велела Дана.

Родомил сел за стол и повторил вопрос:

— Что он сделал, а? Что это было?

— Он не мог меня убить. И я его — тоже, — сказал Млад, пропуская вопрос главного дознавателя мимо ушей. — Он понял это и захотел уйти. Рано или поздно сила бы его иссякла, и тогда ты взял бы его голыми руками. Я не знаю, как это выглядело со стороны, но мне казалось, что от его удара головой в нос у меня должны были проломиться кости…

— Мне тоже так показалось, — заметила Дана. — Я думала, он тебя покалечит.

— А между тем, даже кровь из носа не пошла.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Родомил.

Млад ничего не хотел этим сказать. Он просто рассуждал вслух, надеясь уложить в голове то, что понял в тот миг, когда падал в снег, выпуская из рук Градяту. И еще оттягивал время, чтобы не обмануть Родомила.

— Вы видели белый огонь? Огонь, которым горит сера? Или его видел только я?

— Я видел короткую вспышку. Как будто лезвие мелькнуло в воздухе и исчезло, — Родомил снова нагнулся к рубцу на груди Млада, — и его движение соответствовало этой ране.

Он вдруг подошел к двери и снял с гвоздя полушубок Млада.

— Ты можешь сказать хотя бы, что ты чувствовал? — опять спросил Родомил, разглядывая нетронутый волчий мех.

— Он воспользовался силой, которая ему не принадлежит, — вздохнул Млад. — Он не должен был этого делать так откровенно. Он выдал себя… Он выдал их всех… И… мне не надо спрашивать богов, кто питает их этой силой…

Родомил подался вперед, глаза его вспыхнули, как у охотничьего пса при виде дичи.

Млад отвернулся и спрятал глаза:

— Я не хочу сейчас говорить об этом. Я должен это понять. Я этого пока не понимаю.

Суд новгородских докладчиков, состоявший из десяти человек — по двое от каждого из пяти концов, — встретил Млада презрительным напряженным молчанием. Мишина мать, заплаканная, утиравшая глаза кончиком платка, взглянула на него, как и положено смотреть на убийцу единственного сына, и Млад подивился, почему она не кинулась на него с кулаками у самого порога. Рядом с ней сидел отец Константин — ненависть остро кольнула в грудь, а ведь Млад никогда не испытывал ненависти, он считал, что вообще на нее не способен. А тут неожиданно почувствовал в проповеднике не противника, не виновника смерти мальчика — врага. Так же как огненный дух, поднимая меч, видел перед собой врага, а не противника. Зримая черта пролегла между своими и чужими, как на войне, и отец Константин стоял по другую ее сторону; Млад ощутил эту черту внезапно, увидел ее так ясно, будто кто-то натянул между ними прочный канат.

Накануне Млад тоже хотел убить врага, но это был явный враг, враг, не скрывавший своих целей. Теперь же перед ним сидел враг совсем другой — враг, которого нельзя убить, которого нельзя даже объявить врагом. Потому что мирная его проповедь, кажется, не несет в себе войны…

И в то же время отец Константин не шел ни в какое сравнение с Градятой: Градята знал, что делает и зачем. Градята, опасный и сильный, служил своим целям безвозмездно; этот же проповедник не знал, кому служит. Он не видел и не слышал своих богов, он даже не знал, как такое возможно. Он походил на кинжал — бездумное орудие в чьих-то руках, на прикормленного пса, верящего хозяину a priori, за сытость.

Презрение к проповеднику, не слышащему своих богов, мешаясь с ненавистью, рождало омерзение и неприязнь к самому себе: если враг стоит выше, это поднимает человека над собой, делает сильнее; если же враг не сто́ит тебя и побеждает — чувствуешь собственную никчемность.

Хорошо, что Дана осталась за дверью, вместе с ректором и деканом. Млад не хотел, чтобы она видела его в эти минуты, не хотел ни поддержки, ни помощи: происшедшее только его вина, его и никого больше. Суд новгородских докладчиков был особым судом: десять судей и обвиняли, и защищали, и выносили решение. Они одни. Ответчик мог позвать свидетелей в свою пользу, но, говорили, иногда получалось только хуже. Млад мог позвать лишь шаманят, но делать этого не стал. Да и кто бы их слушал?

Сова Осмолов сидел с краю, скромно, совсем не так, как подобало его положению в обществе. Впрочем, он всегда отличался от остальных бояр — и подвижным, сухощавым телом, и быстрым взглядом, и напускной простотой: искал признания новгородцев. Он разглядывал Млада с нескрываемым любопытством, без неприязни, с наигранной суровостью. Лицедей! Лицедей деланный, не прячущий своей полушутливой игры, в которую почему-то верят все вокруг. Интересно, какой он внутри, наедине с собой? Млад поймал взгляд боярина и потряс головой — под одной маской пряталась другая, под ней — третья, четвертая, и так до бесконечности. Этот человек вообще не имел себя, он играл с самим собой так же, как с окружающими, он откровенно лгал самому себе, знал, что лжет, и нисколько этой лжи не боялся.

Скромный писарь зачитал иск Мишиной матери под ее неуверенные кивки и бежавшие из глаз слезы: она не понимала, что происходит, она не имела к этой бумаге ни малейшего отношения, она была раздавлена горем так давно, что оно стало ее естеством. Для нее Миша умер не три недели назад, а летом, когда отец Константин сказал ей о том, что мальчик все равно умрет и бороться надо за его вечную жизнь, а не за мгновенье, оставшееся ему на этом свете. Млад вспомнил ее глаза в тот день, когда забирал Мишу с собой: даже тени надежды не мелькнуло в них, когда доктор Велезар говорил о том, что мальчик может остаться в живых. И когда она приезжала в университет, то уже давно попрощалась с сыном. Интересно, знала ли она о силе материнской любви, способной пробиться сквозь белый туман вопреки воле богов? Наверное, отец Константин ничего не говорил ей об этом.

Млад вспомнил, как, захлебываясь болью и ужасом, звал маму на помощь: только мама могла спасти его, прогнать человека-птицу, забрать его домой! Он так хотел домой! И она услышала его, она обнимала его — он чувствовал ее руки, ее губы на холодном от пота лице, видел ее глаза, и в них — надежду на его возвращение, которую нельзя было предать!

В глазах своей матери Миша не видел надежды. Млад не считал себя вправе винить ее в чем-то, но ощущал неприязнь к этой женщине. Тогда ему казалось, что неприязнь эта — всего лишь щит, прикрывающий его от ее обвиняющего взгляда. Но нельзя же настолько полагаться на чужое мнение! Нельзя же слепой верой заменять свое ощущение мира! Женщины гораздо тоньше чувствуют мир… Зачем же она поверила этому пустому, не понимающему своих богов жрецу? Неужели она не видела, что он пуст, пуст?!

Млад долго собирался с духом посмотреть ей в глаза. Он хотел, чтоб она поняла: он виноват. Он действительно виноват. И его горечь от потери ученика не сравнить с ее горем. Но увидел в ее глазах совсем не то, что ожидал: она не верила ни его взгляду, ни его словам. Она ни о чем не думала, она не хотела думать. Она разучилась даже чувствовать. Отец Константин сказал ей, как она должна относиться к убийце своего сына, и она поверила в то, что он и есть убийца. Соломенная кукла в руках пустого жреца… Какой безжизненный союз.

А между тем иск был написан полуграмотным языком ограниченной женщины и состоял из набора вздорных слов: забрал ребенка на смерть, обманул его родных, отвратил мальчика от веры, соблазнил пустым обещанием, сговорился с темной силой и принес мальчика ей в жертву. Иск звучал настолько нелепо, что Млад мог лишь покачать головой: неужели отец Константин не мог помочь бедной женщине написать что-нибудь более вразумительное?

Чернота Свиблов поднялся с места, как только писарь закончил читать обвинение. Он нисколько не походил на Осмолова: маска, надетая на его лицо, срослась с ним. Единственная маска, под которой прятался холодный и насмешливый расчет: у этого человека не было совести. Совесть Осмолова заплутала между его бесконечными личинами, Свиблов же давно избавился от столь обременительной части своей души. Он не прятал глаз, он смотрел на Млада откровенно и свысока.

— Обвинение у меня сомнений не вызывает, — сказал он густым басом, — мне бы хотелось понять причину убийства отрока. Я думаю, все не так просто, как может показаться на первый взгляд.

Сказать, что Млад удивился, — ничего не сказать. Вот как? Здесь собрались не для того, чтоб доказать его вину? Она не вызывает сомнений? И речь идет не о том, каким он оказался учителем, а о преднамеренном убийстве отрока?

— Всем известно, — продолжал Свиблов, — что разрешение на строительство церквей и проповедь Христа в Новгороде щедро оплачены не только серебром, но и купеческими соглашениями о провозе товаров в Европу и военными союзами с ближайшими соседями. Препятствия, которые мы сеем на пути христианских проповедников, в любую минуту обернутся для нас разрывом этих соглашений и союзов. И сейчас, когда идет война, это на руку нашим врагам. Настолько на руку, что я не верю в случайность и опрометчивость подобного поступка. Я думаю, речь идет о целенаправленном, сознательном расшатывании наших позиций в отношениях с Европой и Ганзейским союзом. Сообщение о грубом вмешательстве в деятельность проповедника уже ушло не только к главам ортодоксальной церкви, но и получено самим папой в католическом Риме. Я не стану утомлять суд чтением откликов на это сообщение, скажу только: меня спрашивают строго и с подозрением — не хочет ли Русь порвать столь выгодные для нее отношения с представителями христианских церквей? Хочу отметить: при попытке проповедников спасти мальчика на них спустили цепных псов, словно ждали их появления и готовились к похищению отрока заранее.

Млад слушал эту речь приоткрыв рот. Да он наивный ребенок! Родомил был прав: его признание не имеет ровно никакого значения. Здесь, на суде докладчиков, готовится слушанье на княжьем суде. И вечные враги, Осмолов и Свиблов, снова объединяются, теперь для противостояния главному дознавателю. Млад еще вчера чувствовал себя фишкой, которую разыгрывает Родомил, теперь же увидел, что́ против фишки выбрасывают в игру фигуры потяжелей Родомила. Ощущать себя щепкой, которую течение несет в стремнину, было неприятно: свобода воли не значила здесь ничего. Млад не испытывал страха, происходящее напомнило ему гадание в Городище, когда он всеми силами старался сохранить себя, каплей растворяясь в общем потоке. И сначала ему казалось, что для этого нужно всего лишь отмежеваться от происходящего, отстраниться, выйти из игры, но теперь стало понятно: никто не позволит ему просто так отойти в сторону.

И постепенно, сквозь удивление и обиду, сквозь ощущение своей беспомощности, Млад начал осмысливать слова, сказанные Свибловым, — всю чудовищность сказанных им слов. Значит, смерть Миши была заранее оплачена серебром? Торговыми и военными союзами? Кому оплачена? Кто заключал военные союзы, если князь, по сути, еще ребенок? Помнится, Борис хотел запретить строительство христианских церквей на Руси и разрушить союзы при этом не боялся. Значит, не спор о вере решал Мишину судьбу, а чьи-то интересы? И назвать их интересами Новгорода не поворачивался язык.

Мальчик был продан огненному духу с мечом, продан! И, если верить Свиблову, христианский мир требует от него ответа: где обещанная жертва? Кто посмел нарушить условия сделки? Кто посмел вмешаться?

Мозаика из смутных образов, плававших в голове, вдруг схлопнулась, легла на плоскость и превратилась в четкий и яркий рисунок. Белое пламя, огненный дух, Градята, вече, война. И отец Константин, и Свиблов с его союзами и серебром — зримая черта между своими и чужими. Волхв-гадатель, считающий, что будущего не знают даже боги, вдруг увидел это будущее во всем его безобразии. Нет, он не фишка в игре Родомила. С чего он это взял? Неприязнь к Родомилу, глупая ревность, страх перед собственной совестью, перед взглядом Мишиной матери, перед грубыми руками в незажившей ране? С чего он решил, что игра Родомила его не касается? Вот же сидит отец Константин, враг, настоящий враг, купивший Мишину смерть! Вот стоит мздоимец Свиблов, продающий новгородцев чужим проповедникам!

— Не боишься, Чернота Буйсилыч, что и тебя завтра на княжий суд потащат? — тонко захихикал житий человек с Плотницкого конца, и его смешок нехотя подхватили остальные.

— Мне бояться нечего, — Свиблов приподнял верхнюю губу, оборачиваясь к говорившему, — я своего мнения не скрываю и ни на кого не оглядываюсь.

— С такой поддержкой-то, чего оглядываться! — усмехнулся боярин с Гончарского конца. — Сам папа Римский подмогнет, случись что!

— Ты балагана не устраивай, — Свиблов сузил глаза.

— Да нет, Чернота Буйсилыч, это не я, это ты балаган устроил. Предателей вече судит, посадник разбирательство ведет и перед Советом господ ответ держит. Так что ты не нам, ты Смеян Тушичу все это рассказывай. Наше дело маленькое — защитить несчастную женщину, потерявшую единственного сына. Вот отсюда и пляши. А то развел — папа Римский ему письма пишет!

— Смеян Тушичу мы вместе грамоту составим, — подал голос Сова Осмолов. — И пусть спасибо скажет новгородским докладчикам — за него его работу делаем.

Млад слушал их перепалку и видел, что из десяти человек ни один не станет его защищать. Их не интересовало, виновен он или нет, они осудили его заранее и решали, как половчее записать это осуждение на бумагу. Когда речь зашла о том, виновен он в смерти или в убийстве отрока, кому-то наконец пришло в голову задать вопросы и ответчику.

— Ну, признаешь ты себя виноватым? — нехотя спросил Чернота Свиблов, словно и задавать этого вопроса не стоило. Спросил, тут же отвернулся и что-то зашептал писарю на ухо.

Млад растерялся: он ждал именно этого вопроса и давно подготовил ответ, но вдруг понял, что придуманные им слова никуда не годятся.

— А? — Свиблов недовольно посмотрел на Млада, как на ученика, не знающего урока.

— Я… — начал Млад, — я не убивал мальчика, я не смог его спасти.

— Да ну? И от кого же ты его спасал? — тяжело вздохнул Свиблов.

— От того, кому ты его продал, — тихо сказал Млад и глянул боярину в глаза.

Свиблов на это только улыбнулся — легкой, снисходительной улыбкой победителя. Но слова Млада не оставили равнодушным отца Константина.

— Подобные обвинения оскорбляют христианскую церковь, — он поднялся с места. — Я требую, чтоб этот человек взял свои слова назад или ответил за них по закону!

— Я пока не упоминал христианской церкви, — Млад не смог сдержать усмешки, — и своих слов я назад не беру: я волхв. Это жрецам христианского бога позволено лгать и бросаться словами. Любой шаман подтвердит: если бы мальчик не пошел навстречу зову богов, он бы умер. Щедро оплаченная проповедь отца Константина вела его к смерти.

— Однако, пока он находился в руках проповедника, он был жив, — сказал Сова Осмолов. — Оказавшись же в руках так называемого учителя, мальчик умер через десять дней.

Млад скрипнул зубами: ему не хотелось объяснять этим людям, что такое воля к жизни и почему проповедь христианского бога отняла у Миши эту волю.

— Я не смог его спасти, — повторил Млад. — Если это расценивать как виновность в его смерти, то я в ней виновен.

— Запиши, — кивнул Свиблов писарю, — он признается.

Млад, конечно, подивился такому выводу, но спорить не стал.

— Так как писать-то? В смерти или в убийстве?

— Да пиши «в смерти», какое уж там убийство, — сказал самый старый из бояр, с Загородского конца. — Все равно Сове Беляевичу за него платить.

Суд докладчиков сдержанно посмеялся.

— Это еще неизвестно, — усмехнулся Осмолов. — Я надеюсь на справедливость княжьего суда.

Смех стал громче и откровенней.

Несмотря на то что результат заседания был ясен, суд продолжался еще часа два: обсуждали грамоту с его решением, потом сочиняли письмо посаднику. За это время Родомил привел доктора Велезара и темного шамана с медицинского факультета, свидетельствовавших о невиновности Млада. Их вежливо выслушали, но грамоты переписывать не стали. Млад, все это время стоявший перед судом, устал и мечтал только о возвращении домой. Даже ненависть к отцу Константину поутихла, превратившись в презрительную неприязнь. Снова появилось ощущение, что его, как щепку, несет течением и он не в силах что-то изменить. Его слова тонули в вязком болоте равнодушия «больших» людей; при всей их нелюбви друг к другу, «малый» человек был им чужим, принадлежавшим другому миру, он их попросту не интересовал.

Грамоту с решением зачитали при открытых дверях, в палату зашли и ректор с деканом — как представители общины, и Дана, и доктор Велезар. Родомила не пустили, но он и не рвался встречаться с новгородскими докладчиками в их «владениях».

Едва писарь закончил чтение, Млад не удержался и спросил:

— Теперь, наконец, я могу уйти?

— Иди, — милостиво махнул рукой Свиблов, поднимаясь со стула. — Утомил до невозможности!

Дана посмотрела на боярина горящими глазами и взяла Млада за руку, удерживая на месте. Остальные заседатели тоже торопились разойтись.

— В грамоте не указан срок уплаты виры, — сказала она громко, — вы забыли об интересах истицы.

— Ах, срок… — Свиблов подозвал писца. — Напиши, неделя. Со дня оглашения.

— Чернота Буйсилыч, — Сова Осмолов, успевший проскочить к двери, остановился, — ты меня без ножа режешь!

— Не обеднеешь, — рассмеялся кто-то, а потом добавил: — Надейся на справедливый княжий суд!

Вернувшись в университет, Млад направился домой, где на него с расспросами накинулись шаманята. Но, несмотря на поддержку Ширяя и заботу Добробоя, странная тоска глодала его и глодала допоздна. Он думал об отце Константине, о боярах, об огненном духе и о вчерашней схватке с Градятой: происходящее казалось ему странным, неправдоподобным. Как Градята, наделенный potentia sacra, наделенный способностью слышать своего бога, может быть связан с бестолковым, пустым проповедником? В них не было ничего общего, они стояли слишком далеко друг от друга.

— Послушай, Ширяй, — спросил наконец Млад, — а ты не читал случайно эту христианскую книжку? «Благая весть», кажется, она называлась…

— Читал, — кивнул Ширяй, не поднимая головы.

— Ну и как?

— Я не понял, что они называют благой вестью. Пара интересных мыслей там есть, но в целом — слишком скучно.

— А там, часом, не упоминается Михаил-Архангел?

— Только однажды. В откровении некоего Иоанна. Я сначала думал — это предсказание, но потом понял: никакого предсказания в этом нет, сказки на ночь. Как христианский бог окончательно разозлится и всех уничтожит. Потравит всех, зальет кровью и пожжет серой. Они сумасшедшие, эти христиане: кто ж ему позволит такое сделать?

— Серой, говоришь? — Млад почесал в затылке.

— Ага, — кивнул Ширяй.

— А нету у тебя этой книжки?

— Нет, я в библиотеке ее брал, давно, и уже вернул.

Тоска не проходила, мысли в голове путались, и Млад решил пойти к Дане — поговорить, привести в порядок мысли, и… Он чувствовал себя разбитым и одиноким.

Ветер стих еще утром, и теперь из низких туч, обложивших небо, бесшумно падал густой снег: крупными влажными хлопьями. Дорожки подзамело, мороза почти не было, и ватная, неестественная тишина окружила университет: сквозь пелену снегопада не пробивался даже лай собак из Сычёвки. Млад шел и не слышал своих шагов, как по ковру. От этого ощущение одиночества стало только сильней и мучительней, словно он на самом деле остался совсем один в этом оглохшем мире. Окна в профессорской слободе давно погасли, никто не встретился ему по дороге, — тишина, темнота и снег…

Но, подходя к дому Даны, он увидел, что она еще не спит: ее окно светилось ярко и тепло. Млад прибавил шагу, светящееся окно показалось ему избавлением от тоски и одиночества, сердце забилось сладко и радостно: как хорошо, что у него есть Дана! А потом дверь в ее дом приоткрылась — свет упал на крыльцо.

Он хотел ее окликнуть, он был шагах в десяти от ее дома, но вдруг увидел, что она не одна: на крыльце рядом с ней стоял Родомил. Млад не собирался слушать, о чем они говорят, но в тишине их голоса прозвучали громко и отчетливо. И, услышав их, он непроизвольно остановился: они не видели его и не слышали его шагов.

— Нет, Родомил, и не уговаривай, — насмешливо сказала Дана. — Я вообще не собираюсь замуж, мне это совершенно ни к чему.

Родомил взял ее за локоть, словно хотел обнять.

— Послушай, я понимаю… Но ты все же подумай. Я сделаю для тебя все. Хочешь, поставлю тебе терем, не хуже княжьего? Хочешь, одену в соболя? Я все могу, я всю жизнь свою к твоим ногам положу. Каменной стеной для тебя буду.

— Что-то мне совсем не хочется за каменную стену, — улыбнулась она. — Я, конечно, подумаю, раз ты так просишь, но надеяться тебе не на что.

— Я никогда никого не любил, жил бирюком, а теперь у меня свет в окне появился. Я никогда не знал такой, как ты… Я не верил, что такие, как ты, бывают на свете.

— Родомил, мне холодно здесь стоять. Иди, мне завтра на занятия.

— Да. Я сейчас уйду. Прости меня, — Родомил взял ее за плечи и притянул к своей груди, — прости. Я не могу без тебя.

Дана не отстранялась, но и не отвечала на его объятья. Млад стоял, как столб, не мог ни шевельнуться, ни сказать, что он все слышит, ни уйти прочь.

— Иди, Родомил, — сказала Дана. — Я же сказала, что подумаю.

Тот резко и решительно отодвинулся от нее, застонал, глухо и горько, а потом не оглядываясь сбежал с крыльца, повернул к дому и тут же лицом к лицу столкнулся с Младом.

Млад не стал ничего говорить, развернулся и пошел назад, медленно и растерянно: он еще не понял, как к этому относиться. Только к одиночеству добавилась боль — острая, почти нестерпимая, от которой хотелось взвыть и завязаться в узел.

Родомил постучал в дверь через четверть часа — Млад сидел за столом с единственной свечой, шаманята улеглись, самовар остыл, в доме было тихо и неуютно. Он сидел и смотрел на огонек свечи и ни о чем не хотел думать.

— Я пришел поговорить, — Родомил нерешительно остановился на пороге.

— Заходи, — Млад пожал плечами. Ему казалось, что говорить им не о чем. Разве что о Градяте и отце Константине.

Родомил снял шапку и шагнул к столу, не раздеваясь.

— У нас тепло, — сказал Млад, поднимая голову.

Родомил ничего не ответил и сел на лавку напротив Млада.

— Я должен объясниться, — начал он, — я сразу должен был объясниться.

— Зачем? Я все понимаю.

— Так получилось, будто я сделал что-то за твоей спиной. Мне это неприятно. Но ведь ты ей не муж? Почему я должен был отчитываться перед тобой?

— Ты и сейчас не должен передо мной отчитываться, — вздохнул Млад.

— Нет. Теперь я скажу. Я ее люблю и женюсь на ней. Я от нее не отступлюсь. Поэтому говорю: отступись ты.

Млад вскинул глаза — что-то показалось ему неправильным в словах Родомила.

— Мне кажется, Дана решит это без нас, разве нет? Совершенно не важно, отступишься ли ты, отступлюсь ли я, — это не нам решать.

— Ты держишь ее, она привыкла к тебе, она не может так поступить с тобой, понимаешь? Отпусти ее! — воскликнул Родомил чересчур громко.

— Вот как? — Млад опустил голову.

— Да, именно так! И если ты спросишь ее об этом, как ты думаешь, что она скажет? Она пожалеет тебя!

— Я все же спрошу у нее, — пробормотал Млад.

— Спроси, — проворчал Родомил и отвернулся. Но, подумав, заговорил снова: — Я не хочу с тобой ссориться, я не хочу с тобой соперничать. Ты хороший мужик, ты нужен мне, ты играешь слишком важную роль во всей этой истории с войной… Давай по-честному разделим наши отношения и не будем путать дела с любовью. Я клянусь, я не причиню тебе вреда, я буду стоять на твоей стороне, потому что мы с тобой сейчас в одной лодке, мы воюем против общего врага. Но Дана — она будет моей, хочешь ты этого или нет. Я все сказал.

Млад равнодушно кивнул:

— Я тебя понял. Спасибо, что был честным.

Родомил шумно вздохнул и поднялся:

— Тогда до встречи в суде послезавтра.

— До встречи, — ответил Млад.